Текст книги "Страницы моей памяти"

Автор книги: Дмитрий Осиновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Annotation

Автор этой книги, Дмитрий Осиновский, родился  в 1924 году,  в старинном русском городе Арзамасе. Выпускной школьный вечер Дмитрия совпал с началом войны. Военную форму автор надел осенью 1942 года и не снимал ее до своего увольнения из армии в 1975 году. Годы, проведенные в армейских погонах, вместили многое: фронт, ранение, учебу в Военно-Медицинской Академии, работу врача, женитьбу, рождение детей и появление первых внуков. Три ордена Красной звезды, орден Отечественной войны, медаль «За боевые заслуги» и множество других наград украшали вначале китель офицера Советской Армии, жителя  белорусского города Гродно, а с 1994 года –  пиджак ветерана Второй мировой войны, жителя Иерусалима.

Несмотря на то, что книга воспоминаний является первым литературным произведением автора, художественный стиль автора  и внимание к деталям,  бережно хранимым его памятью, делают чтение этой книги  увлекательным занятием. Очевидно, что по этой причине Иерусалимский музей Яд-Вашем попросил автора передать в музей музею несколько экземпляров книги и теперь  книга Дмитрия Осиновского хранится в фондах знаменитого музея.

Дмитрий Осиновский

От автора

Часть 1. АРЗАМАС

Неудавшийся артиллерист

Прощание с детством

Часть 2. От курсанта до сержанта

На Калининском фронте

Курская дуга

Ранение

Опять курсант

Часть 3. Артиллерист

Последние дни войны

Берлин

Победа!

Ратенов

Борис Звягин

Ненастоящая зима

Партсобрание

Дрезден

Быт побежденной Германии

Секретный сотрудник

 Часть 4. Академия

О званиях и наградах

Знакомлюсь с Инночкой

Отличник

Анатомия

Среди светил

Осколки культа личности

Парады

Безродный космополит

В Хатангу!

Часть 5. Арктика

Впервые в Хатанге

Полярный врач

Несчастные северные народы

Туберкулез

Полярные день и ночь

Жизнь и здоровье

Зэки

Симулянты

Немка Вера

Встреча в Лепеле

Часть 6. Белоруссия

Значение хорошего почерка

В Гродно

Секретный полк

Порядок в танковых войсках

Врач полка

Госпиталь

Вместо послесловия

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

Дмитрий Осиновский

Страницы моей памяти

От автора

–    Дорогая, я все время забываю: как зовут того мужчину, от которого я без ума?

–  Альцгеймер, мама.

Из анекдота

Все, что здесь написано – чистая правда.

Я начинаю писать свои воспоминания не для того, чтобы увидеть их напечатанными, а исключительно по медицинским показаниям. Людям в преклонном возрасте, а мне уже восемьдесят один год, врачи рекомендуют писать мемуары, чтобы дать работу мозгу и отдалить наступление старости. Ученые открыли, что умственная деятельность стариков предотвращает старение их мозга, а, значит, и наступление болезни Альцгеймера.

Написанием мемуаров на девятом десятке лет занимались, наверное, многие. Мой возраст таков, что пора подводить итоги прожитой жизни. Больших высот в моей жизни мне достичь не удалось, но, впрочем, я и не стремился в заоблачные выси, хотя чувствовал в себе способность добиться большего.

Если оценивать прожитую мною жизнь, то я доволен своей судьбой. Практически вся моя жизнь – от рождения до старости прошла при советской власти. В этих условиях еврею не просто было достичь того, чего обладатели других национальностей добивались меньшей ценой. Я считаю, что сумел получить образование, стал врачом, много лет лечил людей и пользовался авторитетом во многом благодаря советской власти, которая, с одной стороны позволила советским евреям получить бесплатное образование, а с другой – создала все условия для использования евреями  своих способностей преодолевать различные препятствия, в том числе препятствия, которые создавал им пятый пункт советского паспорта.

Мне отрадно вспоминать, как лет двадцать тому назад, а, может быть и все тридцать, сын сказал мне: «Я горжусь тобой!». Вот тогда я понял, что свою жизнь я прожил не зря и достиг того, что было возможно в нашей непростой жизни и в то нелегкое время.

Часть 1. АРЗАМАС

Город моего детства

Городок наш Арзамас

был маленький, тихий.

А.Гайдар «Школа»

Я родился в 1924 году в городе Арзамасе Нижегородской области, который знаменит не только тем, что я в нем родился, но также тем, что там родился Аркадий Гайдар, известный писатель и герой Гражданской войны, который в 14 лет командовал полком Красной армии. Гайдара, кстати, мне довелось видеть в 1936 году, когда мне было 12 лет. Тогда нас, пионеров, привели на встречу с ним в редакцию газеты  «Арзамасская правда».

Еще я смутно помню встречу с Максимом  Горьким, нашим нижегородским земляком, который, кажется, приезжал в Арзамас в 1934-1935 годах.

Зато я хорошо помню основную особенность города Арзамаса:  при численности населения 60 тысяч человек в городе было 36 церквей и 4 монастыря.

Арзамас – крупный железнодорожный узел. Через него проходит железная дорога, которая соединяет  Москву с Казанью и продолжается дальше на восток. Через Арзамас проходит железная дорога из Нижнего Новгорода на юг до станции Рузаевка, которая тоже является крупным железнодорожным узлом.

В городе был Учительский институт, две начальных школы (в которых дети учились до 4 класса) и 2 средних школы (с 5 по 10 класс). Одна школа носила имя А.С.Пушкина, а вторая –  К.Е.Ворошилова. Школу имени Ворошилова я и окончил перед самой войной, в июне  1941 года. В здании этой школы я потом, во время войны, лежал раненый.

Интересна, с моей точки зрения, история проникновения евреев в такую русскую религиозную глубинку.

В XVIII или в XIX веке в Арзамасе открыли Кожевенный завод. С ним и связано история появления нашей семьи в Арзамасе.

Все мои родственники были из Могилевской губернии, где они все были обувными заготовщиками. Заготовщики  из кожи кроили, а потом шили верх обуви. Уже готовые заготовки они продавали  сапожникам, которые из них делали обувь – с подметками и каблуками. Поскольку самой распространенной кожаной обувью были сапоги, у которых, как известно голенище сплошь кожаное, то  работы заготовщикам хватало.

У отца было 7 братьев и 2 сестры. У отцовских сестер мужья все тоже были заготовщики.

В конце XIX века муж старшей папиной сестры – тети Сани Рапопорт, первым перебрался в Арзамас и открыл мастерскую по изготовления заготовок обуви. За ним приехали остальные Осиновские и все открыли мастерские. А сапожники жили рядом с Арзамасом, в селе Выездное. Эти сапожники и покупали у нас готовые обувные заготовки.

Отец мой был самый младший в семье и в 1907 году, в возрасте 14 лет, приехал в Арзамас работать подмастерьем (вернее учиться ремеслу) к одному из братьев. Но Арзамас Нижегородской губернии был далеко за чертой оседлости, в пределах которой тогда разрешалось жить евреям. За чертой оседлости власти разрешали жить лишь купцам и мастеровым, имеющим свое дело. Отца два или три раза высылали обратно в Могилевскую губернию, до тех пор, пока старший брат не заплатил за него и тогда отец получил право жить в Арзамасе.

В те времена, когда  я еще был подростком,  обстановка в нашем городе была такая, как будто мы жили в старой Руси.

По улицам Арзамаса ходили нищенки, они стучали в окна и просили «подайте Христа ради». Мужики и бабы из окрестных деревень все ходили в лаптях. Я помню как босоногая баба, войдя в город, села на лавочку (а наш дом был на окраине), и надела новые лапти, которые до этого висели у неё через плечо на веревочке. Думаю, что она  шла молиться в собор. А по воскресеньям в Арзамасе был такой красивый перезвон церковных колоколов, какие теперь только в кино или по телевизору можно услышать.

Другой традицией русского города Арзамаса была драка улицы на улицу. Компании парней, в основном подростков, ходили по улицам и думали, как сказал бы в Одессе писатель Бабель: «Об дать кому-либо  в морду».

Я тоже порой становился жертвой уличных компаний. Как-то  иду по улице, а навстречу толпа ребят. Они окружили меня,  и кто-то из них сказал: «Этот парень не с нашей улицы» и тут же все кинулись меня бить. Мне же оставалось, лежа на земле, только прятать голову от их ударов. А потом один из них меня узнал и говорит:  «Это же Милька из нашей школы». Драка тут же прекратилась и меня отпустили.

В Арзамасе молодые ребята нередко объединялись в компании, как тогда говорили «хулиганов». Они курили, матерились, все время сплевывая сквозь зубы, а в школе всегда сидели на задних партах. А у нас в классе учились две девочки, которые были «их».

Однажды эти арзамасские хулиганы устроили на меня настоящую облаву.

Я тогда учился в десятом классе и на комсомольском собрании нашей школы сидел сзади и разговаривал с девочкой шестнадцати лет, которую звали Марта Титова и которая, как я знал, принадлежала компании таких ребят.

К концу собрания ко мне подошла другая девочка и шепнула, что меня собираются бить за то, что я сидел и разговаривал с Мартой Титовой. И я тогда ушел с собрания и боковыми улицами и переулками благополучно дошел домой.

А с этой Мартой тогда же случилась история, довольно необычная для тех времен, да и сейчас такая история породила бы, наверное, массу пересудов.

Марта была красивая девочка и одевалась очень хорошо, что удавалось далеко не всем. Её отец был ректором единственного в городе института (педагогического). Этот институт, кстати, закончил и мой брат.

Несмотря на зрелый шестнадцатилетний возраст  и то, что мы учились уже в старших классах, сексуальных скандалов у нас не было, видимо «сексуальная революция» тогда еще не наступила. Но Марта была исключением и гуляла в парке с каким-то лейтенантом, что для девочек в довоенные годы было большим шиком. Влюбленная парочка оставалась в парке до темноты, то есть  до закрытия парка, чтобы совокупляться  на траве.

Но, совокупившись  под садовой скамейкой,  разъединиться они не смогли, потому, что, как тогда говорили, они «склеились», а по-научному, у Марты произошел спазм мышц промежности. И вот в такой позе они пролежали какое-то время, пытаясь разъединиться, потом Марта начала кричать о помощи, пришел сторож и вызвал скорую помощь, которая в таком виде их и отвезла в больницу. Весь город узнал подробности произошедшего со слов нашей соседки, которая работала в этой же больнице. Лейтенант, попав в больницу, молчал и прятал свое  лицо, а Марта с обаятельной (соседка сказала, что  с «наглой» улыбкой») объяснила, что они недавно поженились и дома нет условий для совместной жизни, что в то время в было вполне естественно, поэтому так вот случилось.

Когда их в больнице разъединили, то лейтенант сбежал, а Марта с кровотечением осталась в больнице. Четыре дня она не ходила в школу, а потом пришла с приветливой улыбкой, как ни в чем не бывало. Вот такая школьная история вспомнилась мне^[1].

Неудавшийся артиллерист

17 лет мне исполнилось 17 июня 1941 года, за 5 дней до начала войны.

В тот год я окончил 10 классов и получал аттестат зрелости. Само название этого документа подсказывает, вроде бы, что уже пора, уже можешь принимать зрелые решения. Но до зрелых решений еще, как оказалось, было очень далеко.

Незадолго до начала войны я через арзамасский военкомат послал документы в Севастопольское училище береговой обороны, так как очень хотел быть артиллеристом. Артиллеристом был мой старший брат Илья, но, в отличие от него, я хотел ходить в морской форме, а не в обыкновенной зеленой, которую носили сухопутные артиллеристы. Но 22 июня Севастополь уже бомбили, и в военкомате мне сказали, что в Севастополь на учебу послать не могут.

Тут в мою судьбу вмешался отец. Он узнал в военкомате, что  в мои 17 лет, когда в армию  еще не брали, можно поступить учиться в Ленинградскую Военно-Медицинскую Академию.

И я поехал в Ленинград поступать в Военно-Медицинскую Академию. Был июль 1941 года. По дороге в Ленинград я сдружился с ребятами, которые тоже ехали туда поступать. Поступающим надо было сдать пять экзаменов: сочинение, русский язык (устно), физику, математику, химию. Может быть, ещё что-то надо было сдавать, но я не помню – всё же  более шестидесяти лет прошло с тех пор.

Все мои земляки дружно получили двойки и им отказали в приеме в военно-медицинскую академию, зато им предложили поступить в Первое ленинградское артиллерийское (!) училище.  Я же, получив на четырех экзаменах одни пятерки, для поступления в академию  должен был сдать ещё только одну химию, которую я знал, как пять своих пальцев.

Но моя мечта была – стать артиллеристом! Кроме того, я видел, что академия готовится к эвакуации, а ее слушатели ходят с толстенными учебниками. Перспектива зубрить науки в тылу, когда Родина воюет, меня вовсе не радовала. И я пошел в учебный отдел академии и заявил, что не хочу поступать в академию, а хочу учиться в артиллерийском училище.

Мне, конечно же, отдали документы и со своими новыми друзьями я пошел поступать в Первое артиллерийское училище.

Первое, что я увидел там, были  лошади. Оказалось, что артиллерия Красной Армии до сих пор была еще на конной тяге. Тем не менее, я бодро пошел с ребятами в штаб училища, но уже  через полчаса вышел оттуда не солоно хлебавши. Оказывается, в артиллерийское училище  принимали с восемнадцати лет, и меня отправили домой, в Арзамас.

Может быть, я и мог тогда вернуться  в Академию, но мне, семнадцатилетнему, тогда  это даже в голову не пришло. И я поехал домой.

Возвращаться в Арзамас было сложно, так как Ленинград уже был частично блокирован. Наш поезд шел семь суток через Рыбинск, потом через Горький. Поезд шел, по ночам, а днем отстаивался в лесах. Вот так закончилась моя попытка стать артиллеристом.

Я потом расскажу, как все-таки попал в Военно-Медицинскую Академию и, закончив ее, стал врачом. А сейчас, для иллюстрации необоснованных поступков семнадцатилетних подростков расскажу, что сделал мой сын Александр в таком же возрасте.

Заканчивая десятый класс и будучи кандидатом на получения медали, он за компанию со своими одноклассниками записался для поступления в Рижское училище ракетных войск. К ним в школу зимой 1968 года приехал вербовщик из этого училища, который отбирал ребят, и, в первую очередь,  старался агитировать тех, кто имел отличные оценки по математике. Я уже был подполковником,  бывал во многих войсках, и знал, что служба ракетчиков в лесу, вдали от города, неинтересна офицерам и грозит моему сыну большим разочарованием. Тогда  я  решил своего сына  отговорить от поступления в ракетное училище^[2].

Я пошел в военкомат, где у меня были знакомые. Один подполковник из областного военкомата посоветовал поступать Военно-Инженерную Академию им. Можайского (она потом стала академией космических войск). В «Можайку» принимали  ребят с 17 лет, а экзамены были в июле, за месяц до экзаменов в обычном гражданском ВУЗе.

Мы на семейном совете решили, что он как еврей, может быть не принят в ракетную академию и заготовили ему 2 экземпляра документов, чтобы в случае неудачи при поступлении в академию  в июле он мог поступать  в гражданский институт в августе.

Но он поступил. И вот, когда он уже учился на втором курсе, при переходе из одного здания в другое, на пропускном пункте у курсантов проверяли пропуска. Контролером был солдат срочной службы, он хотел взять в руки  пропуск Саши, но  Саша вырвал у него свой пропуск и обозвал его  «салагой». Однако солдат успел прочитать фамилию и доложил начальству. Моего сына Сашу вызвали к факультетскому начальству, дали нагоняй и лишили зимнего двухнедельного отпуска. Вот тут-то и проявилась его незрелость. Он написал рапорт, что хочет уйти из Академии. Об этом узнал мой брат Илья, живший в Петербурге. Он  позвонил мне в Гродно, и я тут же поехал в Питер. Стоило большого труда и слез (моих) уговорить его не подавать рапорт. Чтобы было с ним, если бы его отчислили из Академии? Он должен был бы пойти солдатом в войска. Прощай образование, прощай институт! Вот что могла бы сделать с его судьбой мальчишеская заносчивость!

В этом возрасте родители должны иметь огромное влияние на своих детей. Но, к сожалению, сейчас юноши и девушки не очень-то слушают советы старших!

Прощание с детством

Мои родители не были людьми образованными и грамотными.

Отец окончил один класс ЦПШ. Это была не Центральная Партийная Школа, как, может быть, думают некоторые, а, всего лишь, церковно-приходская, где детей учили грамоте. Отец по-русски писал плохо, а мама, окончив два класса ЦПШ, уже неплохо писала по-русски и  много читала. Мои родители свою цель в жизни видели в том, чтобы дать детям образование,  чего они сами были лишены.

Недавно читал воспоминания, автор которых вспоминает,  как в голодные годы, годы коллективизации, бедные родители своих детей распределяли по родственникам, на обеды. Точно так же было и у нас.

В 1932-34 годах было очень голодно, нечего было купить, да и денег не было, так как папа часто болел и не всегда мог работать. Уже потом, будучи врачом, я  понял, что у него болезнь, которая называется циклофрения. У человека,  больного циклофренией, периодически наступают периоды угнетения, раздражительности. От таких симптомов, проявляющихся у отца, страдала, в первую очередь, мама.  А в период ремиссии он был очень хороший и добрый человек. Но жили мы бедно, за исключением периода НЭПа в 1926-29 годах, а все остальное время бедствовали.

Во время НЭПа мы, наверное, жили хорошо, так как у родителей был двухэтажный дом, была мебель, было несколько комнат и, так называемая зала, с роялем и хрусталём. Во  дворе была корова, а внизу жила домработница. Но это все продолжалось недолго и я  плохо помню это время, так как мне было тогда года четыре или пять. А потом у нас началась нищета. Мы тогда сбежали в Нижний Новгород. Вначале мы жили у моей тёти в Канавино – это очень грязный район Нижнего Новгорода, где тогда жили татары и евреи. А потом вновь вернулись в Арзамас.

У нас дома в Арзамасе была одна большая комната, в ней стояла русская печь и большой стол. Еще была печь «голландка» (круглая),  для отопления. В доме была сооружена перегородка, но неполная, то есть – не до потолка. За перегородкой стояла двуспальная кровать родителей и кровать для меня. Остальные трое детей и бабушка жили большой комнате и спали, наверное, на полу, так как кроватей в доме не было. Еще у нас была одна широкая русская лавка вдоль стены под окнами.

В семье у нас было четверо детей: старший брат Илья, сестры Лиля и Рита, а я был самый младший. В голодные годы мне было 8 лет, Рите – 10, Лиле – 16-17, а Илье – 14. И мы ходили обедать к папиным братьям.  Я ходил к дяде Лёве Осиновскому. У него с отцом были натянутые отношения, поскольку он и его родня упрекали отца в бедности. Но папа часто болел, не мог работать в полную силу и я думаю, что причиной нашей нищеты была болезнь отца.

Но все мы, я, мой брат и сестры, получили образование. В этом я вижу заслугу Советской власти, потому что все смогли учиться и получить образование бесплатно.

Поскольку мы жили бедно, у нас не было хорошей одежды, да и купить ее было негде. Я часто ходил в штанах,  которые мне доставались после старшего брата, а на штанах уже были заплатки. До 10-го класса я ни разу не носил новый костюм. Но, тем не менее,  мы все считали, что живем в счастливой стране.

Почему-то я был активным в общественной жизни школы. Когда я был пионером, то меня избрали председателем совета отряда, а когда комсомольцем – секретарем комсомольской организации школы. Потом, когда я стал врачом и офицером, меня всегда избирали секретарем партбюро управления части, а затем и госпиталя.

Мне теперь горько вспоминать с каким рвением я вел кружок по изучению биографии Ленина с малограмотными санитарками, или вел с врачами занятия по научному атеизму. Вот такова была наша жизнь.

Школу-десятилетку я окончил в 1941 году, за 15 дней до начала войны. Мне тогда было 17 лет и в армию меня не взяли, зато послали рыть щели. Щели – это такие  земляные канавы для укрытия людей от вражеских авиационных налетов. Когда диверсанты взорвали в Арзамасе электростанцию, то я работал на её восстановлении.

В 1941-1942 годах фашисты далеко продвинулись на восток, и  Арзамас  вошел в прифронтовую зону. Когда немецкие самолеты летали бомбить город Горький (Нижний Новгород), то они пролетали над Арзамасом. В городе начинали выть сирены и объявлялась воздушная тревога. Помню случай, когда во время ночной тревоги мама вывела всех нас, своих детей,  во двор и закричала: «Дети, все ко мне, умрем вместе».

Мой старший брата Илья еще до войны был призван в армию и успел  в 1940 году поучаствовать в освобождении Литвы. В Арзамасе оставались мои родителя, сестра Рита, я и старшая сестра Лиля, которая с маленькой дочкой Танечкой  эвакуировалась из Москвы.

В сентябре 1942 года меня призвали в армию, и с тех пор в Арзамас я приезжал только к родителям и на лечение после фронтового ранения.

Часть 2. От курсанта до сержанта

Начало военной службы

В армию меня призвали в сентябре 1942 года и отправили в Горьковское училище зенитной артиллерии. Так и выстроилась моя биография: сперва зенитчик и артиллерист, а затем, после войны, военный врач.

Учиться в этом училище пришлось мало, так как Горький бомбили каждую ночь, и мы стреляли из зенитных пушек «по площадям», то есть, стреляли, не видя куда летит пущенный нами снаряд. Это было что-то вроде заградительного огня. Вместо армейских казарм, жили мы непосредственно на огневых позициях, в землянках.

Горьковское училище  я не закончил, как потом оказалось – к счастью. А не закончил я его по очень оригинальной причине.

Мой отец работал, естественно, закройщиком в сапожной артели. Через пять дней после моего прибытия в училище, когда я еще всего боялся,  меня вдруг вызвали к командиру дивизиона майору Зайцеву. Майор для меня был так же далеко, как господь Бог. Зайцев был высокий, с усами, в петлицах носил две шпалы. Начал он издалека, откуда я, где живут родители? А когда я сказал, что отец работает в сапожной артели, он попросил сделать жене туфли. «Сейчас с обувью так трудно», – пояснил он. А для себя командир дивизиона попросил хромовые сапоги. Я тогда написал отцу письмо (телефонов же ни у кого не было) и передал ему просьбу майора. Отец написал в ответ, что они шьют только армейские ботинки, и в артели даже кожи подходящей нет, но если мне надо, то он достанет, хотя это будет дорого.

Через два месяца после этого разговора, когда мы уже выехали на огневые позиции, меня с батареи вызывают к телефону в штабную землянку. Звонит сам «тридцать восьмой». Вся батарея, как сказали бы теперь, «встала на уши». «Тридцать восьмой», а это был майор Зверев, спросил как насчет его просьбы? В свои 18 лет я еще не понял глубины его вопроса и ответил, что сейчас невозможно выполнить заказ, так как  нет кожи, нет условий и очень дорого.

Результат моего отказа сказался через месяц. Из училища на формирование воздушно-десантной дивизии отправляли в Ногинск, под Москву,  всех курсантов старше 1924 года рождения. Таких в училище было несколько сотен человек. Среди них только я один был 1924 года, хотя все мои одногодки оставались в училище. Так майор Зайцев отомстил, мне за то, что  ему не сшили дармовые сапоги.

А почему это было к счастью?

А потому что весь выпуск зенитного училища, которое мне не дал закончить майор Зайцев, попал на фронт под Харьков, где вместе с другими нашими войсками  был в 1943 году окружен и уничтожен. Я тоже чуть было не попал туда в составе пехоты Воронежского фронта, но по пути к Харькову 10 августа 1943 года я был ранен и  отправлен в госпиталь. А дивизия наша «благополучно» попала в окружение.

Перед боем, в котором меня ранило, я вступил в партию, чтобы «умереть коммунистом», но партбилет не успел получить и на все мои запросы из госпиталя получал ответ, что дивизия погибла в окружении и документы не сохранились.

Вот что значит судьба – лотерея!

На Калининском фронте

После того, как меня из Зенитного училища отправили в Воздушно-десантные войска,  мы прибыли в окрестности города Ногинска, под Москву.

Жили мы там в больших бараках в лесу, спали на двухъярусных нарах. Причем нары были сделаны не из досок, из мелких бревнышек. Постелью служил тюфяк набитый соломой, такая же была подушка, а накрываться мы могли тонким одеялом.

Был январь 1943 года, стояли морозы, а солдатская шинелька одежда тоненькая. Я вначале носил под шинелью ватную безрукавку, которую мне дала тетя Ида в Горьком, но старшина её отобрал, сказав, что не положено.

В Ногинске нас учили складывать парашюты и прыгать с  вышки. Учились прыгать с вышки мы недолго, фронту требовалось пушечное мясо. Поэтому парашютов мы так и не получили,  с самолетов мы не попрыгали, а уже через месяц, в феврале 1943 года, всех нас оправили на Калининский фронт в качестве пехоты.

Однако на фронт меня отправили в качестве наводчика 45-мм пушки. В составе стрелкового батальона был противотанковый взвод: два орудия 45-мм на конной тяге. Эти орудия прозвали «Прощай Родина!» из-за высокой смертности личного состава, который стрелял из таких пушек.  Мне позже, в августе 1943,  на Курской дуге,  довелось видеть  раздавленную танком 45-мм пушку со всеми ее солдатами: четырьмя или пятью людьми.

Хотя на фронт мы отправлялись  пехотинцами, но, зато, с голубыми петлицами. Эшелоном нас довезли до какой-то станции в Калининской области, а дальше мы шли пешком несколько дней, так как  машин не было, да и дорог тоже не было. Шли мы не строем или колонной, а так, каждый сам по себе. Ночевали в лесу в снегу, поскольку  все деревни были сожжены и на пожарищах торчали только печные трубы.

Оказалось, что в снежном сугробе можно спать. Одеты мы были тепло: валенки, ватные брюки, телогрейки под шинелью, рукавицы меховые, и, главное, плащ-накидка, завернувшись в которую можно было не замерзнуть даже в сугробе.

Питались мы тогда  сухим пайком, в основном это был суп-пюре гороховый, который сами варили на костре в котелке. Потом нам, бойцам противотанкового взвода,  выдали пушку 45-мм, но лошадь не дали. Потому дальше мы двигались, толкая пушку своими силами. Это было нелегко делать на бездорожье. В довершении всего,  колесо нашей пушки задел какой-то танк,  и колесо стало яйцеобразным. И мы двигались зигзагом, мотаясь из стороны в сторону. Наши стрелковые роты ушли на передовую, а мы, безлошадные, остались сзади в лесу, в паре километров от передовой.

Это происходило около городов Торжок и Адреанаполь. Недалеко была река Ловать, которая с наступлением весны очень разлилась и стала бурной. Одна страшная картина всплывает в моей памяти. Река размыла крутой берег, а на высоком берегу была братская могила, берег осыпался, могила обнажилась и река стала вымывать трупы, которые поплыли по бурной реке.

Когда начали таять снега, нам перестали доставлять продукты, так как дорог не было,  машины до нас не могли доехать, поскольку застревали по пути в болотах. И у нас начался жуткий голод. Самый настоящий.  Иногда нам давали половину котелка пшенного  супа на четверых, а иногда ничего не давали. У нас в отделении был татарин Хабибуллин.  Он стал срезать мясо с убитых лошадей, которые лежали под снегом, и мы варили на костре в котелках конину, но это было нечасто, так как уже растаял снег и трупы лошадей стали несъедобными. Если нам выдавали сухари, я выменивал их на табак, который нам тоже выдавали, поскольку мы были  гвардейцами.

Машины с продуктами застревали по дороге в наш лес, но одна все-таки дошла до передовой. Мы надеялись, что в ней привезли продукты,  а в ней оказались гвардейские значки, которые нам, голодным бойцам Красной армии торжественно вручили. Этот значок у меня хранится до сих пор. Так я стал гвардии красноармеец.

В другой раз машина с сухарями застряла в болоте и за ними послали солдат, тогда ещё они назывались красноармейцами. Солдаты шли почти по пояс в воде и принесли мешки с сухарями. Когда их стали распределять, то на каждого человека не хватало даже одного сухаря. Тогда старшина раскрошил сухари и стал делить сухарную крошку – по две  ложки на человека. Эту крошку мы тут же отправляли в рот.

Немцы обстреливали наши позиции на болотах из минометов. А там, в болотах под Ленинградом, и окопы как следует не выкопать, тем более, что это было зимой. В полку было много узбеков, хотя в нашем подразделении кроме русских, татар и евреев других национальностей не было: какая – никакая, а элита, 45-мм артиллерия.

Хотя в нашем взводе и была пушка, но лошадей не было, что позволило нам быть на не самой передовой. Однако и у нас люди гибли, если начинался минометный обстрел.

Однажды во время такого обстрела немецкая  мина упала и ранила узбека. Я этого момента не видел, но услышал, как он начал кричать. Другие узбеки сбежались к раненому  и стали кричать «Алла! Алла!». В это время  по этому месту ударила вторая мина и побила собравшихся солдат.

Спали мы в шалашах, которые сами соорудили из еловых ветвей, грелись у костров, поэтому почти у всех были прожжены валенки, ватные штаны и шапки. В этом лесу на нас напали вши.

Я потом, читая библию, понял, какое наказание послал Всевышний на Египет, когда Фараон не отпускал евреев. Там тоже речь идет о нашествии вшей. У нас же вшей было множество, и по одной их нельзя было уничтожить. Мы вытряхивали рубашки над костром и вши с треском сгорали, а многие потом и рубашку выбрасывали в костер. Три месяца у нас ни бани у нас не было, ни смены белья.

Половодье, которое и стало причиной голода, началось в марте 1943 года. Примерно в десяти километрах от передовой, в тылу был огромный армейский продовольственный склад. Прямо в лесу,  на земле лежали мешки с сухарями, крупами, комбижиром, пищевыми концентратами. Когда обильные снега начали таять,  вода в лесу стала подыматься и заливать продукты. И наш взвод пешком по грязи оправили на этот склад переносить мешки с продуктами на более высокие места. Сейчас я с трудом представляю, что с нами тогда произошло. Мы столько голодали, а тут горы сухарей, комбижира, других продуктов. В первый день мы, перенося мешки с сухарями, рвали их и набивали карманы сухарями. Сухари  мазали их комбижиром (было такое сало «Лярд», говорят, что его делали из нефти) и всё время жевали. Запивали сухари холодной водой из заброшенного  колодца, в котором, как оказалось,  плавал труп немецкого солдата. К ночи у всех начался понос.

Мы на складе работали дней 10, потом нас отправили в тыл до железной дороги. Оказывается, что наша дивизия понесла большие потери при попытке прорвать блокаду Ленинграда со стороны Калининского и Волховского фронтов. И дивизию отправили на формирование в тыл. До железной дороги мы шли пешком несколько суток. Ночевали  в лесу или в разбитых деревнях. Был апрель, болота  растаяли и кое-где были построены щитоколейные дороги из досок, уложенных на бревна. И мы шли по этим доскам трое суток.