Текст книги "Страницы моей памяти"

Автор книги: Дмитрий Осиновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Один раз, по пути к железной дороге, мы ночевали в разбитой деревне, где из сохранившегося дома был организован обогревательный пункт.  В доме топилась печка, было тепло. Туда набились солдаты и спали прямо на полу. Но нам грязным и вшивым это не подходило, так как в тепле вши ползали по телу и мы  начинали чесаться. Многие, в том числе и я, вышли во двор и там легли по привычке  спать. А было мне тогда восемнадцать  с половиной лет. Сейчас это даже трудно представить. Позднее, в июне-июле 1943 года, когда началось наше наступление, то в брошенных немцами окопах и блиндажах мы видели топчаны с перинами, ранцы с хлебом (!), который мы не видели несколько месяцев, причем хлеб у них был в упаковке и не черствый, видели шоколад, кофе и шнапс. Но больше всего, кроме перин и хлеба, нас поразило шелковое белье. По-видимому, в шелковом белье  вши не заводятся.

На пути, по которому мы шли к железной дороге,   был организован обмывочно-дезинфекционный пункт, где мы помылись, свою одежду «прожарили» в камере, и, кажется, нам выдали тогда чистые рубашки и кальсоны. Баня был оригинальная.  В лесу стояла  большая палатка, в которой находилась  раскаленная докрасна печка, сделанная из металлической бочки. А рядом стояла установка ДДК (дезинфекционно-душевая камера),  которая давала горячую воду для мытья. Здесь же были  и были дезинфекционные камеры. В палатке было тепло, на полу лежала солома, а поскольку под ней был снег, который от тепла растаял, то мы стояли по щиколотку в воде.

Когда мы добрались до железной дороги, началась погрузка в эшелоны. Дивизия наша сумела разместиться  в одном эшелоне, хотя раньше их было три. Столько людей дивизия потеряла при попытке прорвать снаружи блокаду Ленинграда.

Не все солдаты стремились попасть на фронт. В нашем полку солдат, или, как в то время говорили – красноармеец, будучи на посту учинил себе самострел, чтобы не попасть на фронт. Он отстрелил себе пальцы на руке, решив, что лучше трибунал и тюрьма, чем гибель на фронте. Но он, как я сейчас думаю, он был психически нездоров.

Мы же вновь ехали на войну, и у нас не было другого желания, кроме победы над врагом. Откуда-то появилась наша 45-мм пушечка. Её погрузили на открытую платформу, а поскольку я был наводчик, то должен был находиться около нее.  Было уже тепло, наступил май, так что на платформе я не замерзал. Но во время погрузке я снял автомат ППШ и положил на землю, а кто-то его украл. Номер этого автомата был записан в красноармейской книжке, которая до сих пор хранится у меня. Я тогда получил нагоняй от командира взвода и приказ: «Где хочешь, но чтобы автомат у тебя был!».

На нашей платформе рядом с пушкой, для прикрытия эшелона от вражеской авиации расположили зенитный пулемет. И вот ночью я увидел, что весь пулеметный расчет спит, а автомат одного из бойцов расчета висит на пулемете и раскачивается на ходу поезда. Я снял чужой автомат, разобрал его на детали и спрятал в зарядный ящик пушки, под снаряды. Это называлось солдатской находчивостью. Утром у пулеметчиков был шум. Мой командир догадался и тихо сказал мне: «Молодец!».  С этим автоматом я потом был ранен и сдал его в полковом медпункте чужого полка, куда без оружия чужих бойцов  не принимали.

В это время как раз ввели погоны, мне присвоили звание  младшего сержанта и я получал погоны полевые с голубым кантом (воздушно-десантные войска!), на которые  поперек нашил две красные сержантские лычки.

А везли нас, оказывается, в Курскую область, на Курскую дугу.

Курская дуга

Когда мы прибыли в Курскую область, на фронте шла позиционная война.

Ни одна из сторон не наступала. Наши войска еще только готовились наступать и войска двигались к боевым позициям множеством потоков.  Во время движения боевых частей часто раздавалась команда  «воздух», и тогда все разбегались и ложились на землю. От самолетов было нелегко прятаться, потому что  Курская область – это степи, и только кое-где на холмах росли деревья, тогда это называлось лесостепь. Иногда в небе появлялись наши самолеты, и мы наблюдали воздушные бои советских летчиков с немецкими.

Движение войск происходило сплошным потоком. Однажды мы, пехотинцы, ожидали очереди на переправу через мост. Там были такие давки, такие пробки! Машины были, в основном, полуторки – ГАЗ-АА. У меня потом, в 1945 году, была такая полуторка, вся разбитая, скорости выскакивали, и водитель, вечно пьяный пожилой солдат, придумал ставить деревянную рогульку под рычаг скоростей, чтобы тот  не выскакивал. А погиб мой водитель в самом конце войны, около Берлина, когда чистил картошку на полевой кухне, и их обстрелял самолет.

Так вот, такая же полуторка застряла на этом мосту, образовалась пробка и тогда застрявшую машину просто столкнули в реку. В это время я там видел Жукова. Маршал стоял на пригорке в кожаной куртке и, по видимому, ругал тех, кто к нему подбегал. Командиры, получившие жуковский нагоняй,  от него отбегали пулей. Подобный эпизод был потом показан в фильме (кажется, фильм назывался «Освобождение»), но это всё было правдой.

Мы тогда до ночи стояли у переправы, на опушке рощи. Было лето сорок третьего года, ночи уже были теплыми. Ночью мы куда-то пошли и к утру заняли позиции, где  и отрыли укрытие для пушки. Однако в нашем тылу, в овраге, оставалась лошадь с передней частью орудия и ездовой. Я думаю, что это была вторая линия обороны, так как немцы непосредственно в нас не стреляли, но только их самолеты господствовали в воздухе.

Стояли мы так долго. Была хорошая погода, пели соловьи (курские!). Только кормили нас почему-то плохо: утром и вечером пшенная каша, днем пшенный суп. Изжогу от этой пищи помню до сих пор. В этой местности было очень много ежей. И наш татарин Хабибуллин предложил съесть ежа. В костер положил свернутого ежа. Когда сгорели колючки, он его вытащил, почистил и оказалось, что еж похож на свинку. Когда сварили тушку в котелке, то вкус у ежа очень напоминал на свинину. Но это было лишь один раз.

Была у нас в батальоне женщина. Санинструктор, старшина медицинской службы. Блядь – ужасная! Между прочим, моя землячка, из Арзамаса. Она обходила расположение батальона и с кем-нибудь ложилась среди бела дня. Особенно любил её посещения наш старший сержант – помощник  командира взвода. Они уходили не очень далеко от нашей батареи и пристраивались за бугорок. А, поскольку высоких бугорков в Курской области не было, то сапоги старшего сержанта виднелись из-за маленького бугорка.

И был у нас солдат, еврей по фамилии Львович. Такой смешной, носатый, всегда ходил ступнями наружу. В один из таких дней, когда старший сержант прилег с санинструктором  за бугорок, командир взвода, младший лейтенант, приказал:

– Львович! Позовите старшего сержанта!

Львович мнется, а младший лейтенант строго ему говорит:

– Выполняйте приказание!

И вот Львович подошел к бугорку, за которым старший сержант лежал на санинструкторе  и, отвернув голову, стал дергать за сапог старшего сержанта и говорить:

– Товарищ гвардии старший сержант, Вас товарищ гвардии младший лейтенант вызывают!

Старший сержант отталкивает его руку сапогом и продолжал своё дело. Мы все хохочем, так как это было близко, всё нам было видно и слышно.

Львович вскоре вернулся и доложил:

– Товарищ гвардии младший лейтенант! Ваше приказание выполнено.

5 июня 1943 года^[3]  началось наступление наших войск.

Мы шли пешком, ночью, по ужасному бездорожью. Наши ноги и колеса пушки вязли в жирном черноземе. Наконец мы заняли позиции на высотке. На расстоянии около километра – сплошь немецкие окопы. Сзади лес, куда подъехали и начали разворачиваться «Катюши». Все кричат: «Бежим отсюда», так как после залпа «Катюш» немцы начинали яростно обстреливать место, где были «Катюши».

Так оно и было. Потом на этой высотке каждый отрыл себе индивидуальный окопчик. Этот день я хорошо помню, потому что в небе появилось  сразу 22 немецких самолета бомбардировщика «Хенкель». Они были большие, двухмоторные и  гудели как жуки. Когда они пролетали над немецкими окопами, там одновременно взлетело 20-30 штук светящихся ракет. Так немцы обозначили свой передний край.

Бомбардировщики, пролетев над немецкими позициями,  сразу начали снижаться и нас посыпались бомбы. Кругом грохочут взрывы, летят комья земли. Я вжался в свой окопчик настолько, насколько смог. И вдруг в спину мне удар. Я думал – всё! Прошло несколько секунд, но я живой. Осторожно выглядываю из своего окопа, а из соседнего скалит зубы грязная морда моего соседа. Оказывается, он шутил и бросил в меня ком земли. Смешно было потом.

В этот же день, через несколько часов (или минут), я первый раз увидел в деле советскую авиацию, когда она наносила массированный удар.

Вначале появились краснозвездные штурмовики ИЛ-16 (их было много – пятнадцать или двадцать) и они начали обрабатывать передний край немцев, которые полчаса назад так аккуратно обозначили ракетами свой передний край.

Мы все вылезли из окопов, стояли в полный рост и кричали «Ура!». Потом началось наше наступление. К счастью, мы шли во второй цепи наступления. Там я видел знаменитый немецкий пикирующий бомбардировщик Юнкерс-88. Самолет спикировал на танк, и его бомба попала прямо в танк, после чего танк раскололся как орех. Большой кусок брони танка, размером, примерно, два на полтора метра воткнулся в землю ребром и остался там торчать. При этом он рассек пополам лежащего на земле солдата, видимо из нового пополнения, так как он был в новенькой гимнастерке и брюках и в кирзовых сапогах (мы то были в ботинках с обмотками).

Потом у нас были ночные марши, один из которых кончился для меня ранением.

Ранение

Ранило меня около деревни Казачья Лопань, недалеко от Харькова, 10 августа 1943 года.

Все это произошло уже после Курской битвы, когда мы, прорвав немецкий фронт, победоносно шли пешком по украинской грязи прямо в западню к фрицам. Потом, когда меня ранило, под Харьковом была кровавая баня, о которой можно рассказывать, только приняв сто грамм. Так что рассказ этот  будет в другой раз.

Мы шли ночью (южная ночь – тёмная) по проселочной дороге и вдруг с двух сторон по нам начали стрелять пулеметы. Оказывается, немцы врыли в землю два подбитых танка по обе стороны дороги и одновременно, с двух сторон, открыли огонь по колонне.

Я был в орудийном расчете 45-мм пушки, у неё щит, примерно, полтора метра. Мы залегли позади пушки, к нам стали подползать другие солдаты. Так мы защищались от вражеского огня.  К утру мы отошли на опушку березовой  рощи, развернули там орудие, отрыли окоп по всем правилам, то есть отрыли один для орудия и  два боковых окопа,  один для снарядов, второй – для укрытия солдат. Ездовой с лошадью и передок находился сзади нас, в овраге. Вдруг  из-за холмика, со стороны немцев появился танк, который открыл по нам огонь. Мы в ответ начали стрелять по нему из пушки. Но пушечка маленькая, 45 мм – это маленький снаряд.

Но я же наводчик! Сделал два выстрела из пушки и попал в гусеницу. Тогда  танк стал боком отходить за холмик. Сержант оттолкнул меня от пушки и тоже выстрелил ему вдогонку. Эта стрельба оказалась последней для нас.

Немцы засекли нашу пушку и стали стрелять из минометов. Одна мина попала в ящики со снарядами и всех нас вывела из строя. Командир взвода упал с расколотым пополам черепом. Я получил удар по ноге и спине, перевернулся в воздухе и ударился грудью о березу. У сержанта перебило руку. Остальные, наверное, погибли. Остались в живых двое раненых – я и сержант. Кроме того, был еще ездовой с лошадью в овраге.

Осколок ударил меня в правую ногу выше лодыжки, но на счастье обмотка сползла и осколок пробил все витки обмотки, что ослабило его удар, но когда я его взял в руку он был горячий. И вокруг раны на ноге был пузырь от ожога. Болела спина и гимнастерка была в крови. Но я был на ногах, хотя очень болела грудь от удара об дерево. У сержанта была перебита рука, мы ему завязали рану перевязочным пакетом, подобрали свои автоматы ППШ и поковыляли вниз в овраг.

В овраге нас встретил заплаканный ездовой. Недалеко стояла полевая кухня нашего батальона. Первый раз за всё время повар сварил для нас рисовую кашу с колбасой из американских больших банок. Повар тоже плакал: «Кормить некого».

Поев каши, мы пошли искать полковой медпункт. К деревьям были прибиты указки: куда идти в ПМП (полковой медицинский пункт). На пути нам попался медпункт другого полка, но поскольку мы были с оружием, то нас туда приняли. Причем объяснили, что «чужих» раненых без оружия они не принимают. Там нам перевязали раны и отправили на ДМП (дивизионный медицинский пункт – медсанбат). Точно не помню как мы туда добрались, но мне кажется, что мы дошли до медсанбата пешком, так как машин там не было, пройдя, приблизительно, два километра.

ДМП представлял собой ужасную картину. На открытой местности с редкими кустиками стояло несколько больших палаток. Вокруг них лежали сотни раненых. В небе кружили немецкие самолеты. Раненые стонали, кричали, а некоторые уже молчали. Потом, когда я учился в военно-медицинской академии, то узнал, что Пирогов, основатель военно-полевой хирургии,  писал, что оказывать помощь в первую очередь необходимо не тем, кто громко стонет, а тем, кто молчит, то есть более тяжёлым раненым. Но я был на ногах и поэтому ждал очереди довольно долго. Когда я вошёл в палатку, врачи в окровавленных халатах обрабатывали большую рваную рану на ягодице раненого и говорили солдату, лежащему на столе, что он, наверное, удирал, раз его ранило в жопу.

Осмотрев меня, хирург написал на «карточке передового района» слово «эвако». Поскольку кроме ранения ноги, у меня была небольшая рана под правой лопаткой, то они решили, что у меня  проникающее ранение грудной клетки –  а это серьезно, и поэтому отправили в тыл.

Как потом оказалось, ранивший меня осколок остановился около ребра, где он и находится до сих пор. Даже потом,  в госпитале, врачи не обнаружили этот осколок и у меня в справке о ранении было написано «касательное ранение правой половины грудной клетки». Но благодаря этой ошибке врачей я был с фронта оправлен в тыл и, поэтому, остался жив.

Из медсанбата нас грузовиками отправляли в эвакогоспиталь в город Старый Оскол. В кузове грузовика лежали трое лежачих раненых, а у бортов на корточках сидели ходячие и я, в том числе. По пути нас обстреливали немецкие самолеты и мы останавливались в деревне. В Старом Осколе я был 2 дня, затем нас погрузили в товарные вагоны и мы доехали до станции Мичуринск, где было много госпиталей, потому, что в Мичуринске располагалась госпитальная база фронта.

Там нам раздали на руки документы и приказали садиться в грузовики, которые развезут раненых по госпиталям. Здесь я совершил поступок, о котором позже старался никому не рассказывать.

Еще в вагоне я познакомился с тремя солдатами из Арзамаса. Один из них подговорил нас не садиться в машину, которая должна будет везти раненых, а, получив на руки документы, сбежать в Арзамас, где тоже были госпитали. Мы так и поступили и, нырнув под вагоны, нашли товарняк, который шёл в сторону Арзамаса. Мы проехали два дня и две ночи на платформах и на вторую ночь прибыли на узловую станцию Арзамас II (была ещё не узловая станция Арзамас-1).

Пройдя через весь город, поскольку наш дом находился на противоположной стороне города, я подошёл к дому 39 по улице Володарского. Я принялся стучать в окно и калитку. Дело было в августе, окно во двор было открыто.

И я кричу:

– Мама, папа!

Мама проснулась, и я слышу, что  она будит отца:

– Файтл, Милик гекумен!^[4]

Отец её говорит:

– Ду бист гор Мишуге геворден.^[5]

Я кричу:

– Папа, это Милик.

Папа выскочил в окно прямо в белых кальсонах (так тогда спали) и открыл  калитку.

Надо признаться, что я несколько месяцев не писал домой – дурак был, наверное, поэтому потом у мамы была гипертония и инфаркт. Хотя у нас не было ни бумаги, ни карандаша, но, самое главное, не было ума, чтобы думать о родных. Никто тогда не писал писем. Я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь в тех условиях писал письмо.

Три дня (или больше?) я был дома, навестил знакомых. Ребята все были на фронте. А потом пошёл в эвакоприёмник. Это две комнаты, где сидели врач и сестра. Я сказал, что отстал от санитарного поезда, он меня обругал и, конечно, не поверил, но документы были в порядке и меня направили в госпиталь, который находился в школе, где я учился. В госпитале я пробыл 1,5 месяца. А потом, уже навсегда, уехал из Арзамаса.

Опять курсант

Пока я лежал в госпитале, о моей дальнейшей судьбе позаботился  мой старший брат Илья.

Илья был офицером и преподавал во Втором ленинградском артиллерийском училище. Он узнал, что есть приказ, в соответствии с которым  тех, кто некогда учился в военном училище и, не окончив училища, был направлен на фронт, возвращали в училище для продолжения учебы. Офицеров в нашей армии в 1943 году катастрофически не хватало.

Илья сумел выслать в госпиталь запрос на меня и я, закончив лечение,  поехал в Белорецк для продолжения учебы во Втором ленинградском артиллерийском училище. Если бы не запрос, организованный братом, то меня должны были бы направить в Горьковское училище зенитной артиллерии.

2-е ЛАУ (так называлось Ленинградское артиллерийское училище) было эвакуировано в город Белорецк Башкирской АССР, который находится в Уральских горах. Городок полностью окружён горами и зимой весь занесён снегом.

В училище я прибыл в октябре 1943, когда занятия продолжались уже больше двух месяцев, поэтому  мне пришлось догонять других курсантов и осваивать довольно сложный курс теории стрельбы, топографии и других предметов. На это мне выделили две недели, после чего устроили публичный экзамен, который я сдавал перед всей группой, а, точнее, взводом численностью 20-25 человек. По всему пройденному курсу мне задавал вопросы лейтенант Морозов. Теперь я удивляюсь, как я это выучил и перед всеми чётко и правильно отвечал. Правда, мне это было интересно. Кроме того, со мной занимался мой брат Илья, который преподавал в этом училище теорию стрельбы. Вскоре я стал сержантом, командиром отделения, а потом меня назначили помощником командира взвода и я стал старшим сержантом.

Летом 1944 года, после снятия блокады, училище возвратилось в Ленинград.  Из Белорецка в Ленинград мы ехали эшелонами несколько суток. И вдруг я вижу, что наш поезд едет по дороге в Арзамас, а это мой родной город, причем эшелон долго стоял на узловой станции Арзамас–2,  через которую все поезда идут на восток и обратно.

Никто не знал, сколько времени простоит эшелон. Но я, рискуя отстать, побежал повидать родителей, а это довольно далеко, тем более, что автобусов тогда не было, такси не было тоже, а извозчиков уже не было («частники!»). Прибежал я домой, а дом закрыт. Соседи сказали, что родители сейчас на рынке наши продают вещи, так как они собрались уехать из Арзамаса в Москву. Я побежал на рынок, благо, что рынок был по пути на железнодорожную станцию, и, действительно, нашёл там своих родителей, которые продавали вещи, разложив их на земле. Помню, что большое зеркало в старинной раме стояло прислонённое у стены. Повидав своих родителей,  я побежал на станцию и застал наш эшелон на месте, после чего мы еще два или три часа ждали его отправки.

В Ленинграде наше училище заняло своё старое место на ул. Воинова^[6] и там я проучился до самого выпуска из училища, то есть до 1 января 1945 года.

В училище каждое утро в 6 утра нас заставляли бегать на физическую зарядку. В сапогах, брюках и нижней нательной рубашке мы бегали по Воинова до Литейного моста, затем по Пироговской набережной. Каждый раз мы встречали у Литейного моста худенького старичка, который шёл с Литейного проспекта  по набережной, а затем возвращался по противоположной набережной в сторону Финляндского вокзала.

Старичок был в форме генерал-лейтенанта медицинской службы. Он был в шинели с генеральскими погонами и когда ветер поднимал полу шинели, то была видна красная подкладка генеральской шинели. Мы посмеивались над этим старичком, который каждое утро совершал такие большие прогулки. Оказалось, что это профессор Воячек^[7], заведующий кафедрой Ухо-горло-нос в Медицинской Академии. Как я мог предположить, что через 5-6 лет, поступив в Военно-Медицинскую Академию, я буду слушать его лекции.

Когда  я учился в училище, в 1944 году я попал в сложную ситуацию. Во взводе, где я был помощником командира учился курсант Карл Голубев. Отец Карла был генерал-лейтенант, заместитель  Командующего ленинградским фронтом. Карл был распущенный малый, хотя и добродушный, но дерзил начальству и  нарушал дисциплину. А я был старший сержант,  и поэтому  мне казалось, что все мои приказания подчиненные должны выполнять. Когда мы были в Белорецке, то так и было. Я Голубеву за проступки назначал взыскания, например, мог ему приказать помыть ночью полы в казарме или дать другие наряды на службу, но ситуация изменилась, когда мы приехали в Ленинград.

В Ленинграде Голубев стал получать увольнения каждый выходной. Однажды за неподчинение командиру я решил лишить его увольнений сроком  на две недели. А по уставу я имел на это право и никто не мог отменить наложенное мною взыскание.

И вот мама Карла Голубева, генеральша,  узнала от сыночка, что он в этот выходной не придёт домой. Она возмутилась, что какой-то сержант не пускает её сына (сына генерала!) в увольнение и позвонила в училище генералу – заместителю  начальника училища,  чтобы он принял меры.

Генерал этот вызвал полковника Ведомана, командира нашего дивизиона. Но полковник уставы знал, и знал то, что у него нет права отменить моё наказание. Полковник тогда не вызвал меня в кабинет, а позвал меня на плац и мы с ним ходили туда и обратно и разговаривали. Он просил меня подумать, нельзя ли отменить мое приказание, так как он в неловком положении, поскольку жена заместителя командующего просила нашего генерала, а генерал просил его – полковника.

Но я, старший сержант, так и не уступил. Полковник меня похвалил за принципиальность и отстаивание своего авторитета, а Голубев две недели не ходил домой. Когда об этом узнал его отец, генерал-лейтенант, он вообще запретил сыну приходить домой. Вот такая история.

Но после окончания училища мы все поехали на фронт, а Голубев остался в Ленинграде, в артиллерийском училище на Литейном. Тогда  он был вроде лаборанта,  готовил наглядные пособия для занятий. Мы были на фронте, некоторые погибли, некоторые получили ордена, а он все был там, возле мамы. Когда я уже учился в медицинской академии на пятом курсе, через восемь лет, в 1952 году, когда я еще был старшим лейтенантом, то случайно встретил Карла Голубева на Литейном. Голубев был майор, на груди у него красовались орденские планки. Вот такая история. Sic tranzit gloria mundi^[8].

Часть 3. Артиллерист

Младший лейтенант

Окончив училище 1 января 1945 года, я получил одну звездочку на погон, стал младшим лейтенантом и поехал на фронт.

Кстати, одну звездочку я носил почти три года, а, может быть, и больше. Я в конце войны имел два ордена Красной Звезды, а на погонах по прежнему красовалась одна  звездочка. Только в 1948 году мне присвоили звание лейтенанта, но этот приказ был прислан из той дивизии,  из которой я уехал в 1947 году учиться в Академию.

Тогда же, по выпуску из училища, я был направлен на 1-й Белорусский фронт и в первых числах января 1945 года прибыл в свою «118 тяжело-гаубичную артиллерийскую бригаду 6-й артиллерийской дивизии прорыва РГК», которую я догнал в Польше. Фронт наступал и войска все время перемещались на запад.

Мы – я и мой товарищ Дзюба, добирались до бригады на попутных грузовиках, хотя была зима и стояли морозы. Помню, что из Бреста мы доехали до города Бяла Подляска и там я, представившись командованию,  получил должность командир взвода управления. У нас в артиллерийской бригаде на вооружении были 152-мм гаубицы-пушки, но возили их трактора с бензиновыми двигателями, на гусеницах и довольно скоростные. В результате, передвигались эти трактора с пушками не хуже грузовых автомобилей.

У меня же  был грузовик ГАЗ-АА, полуторка.  Машины была очень старая, с огромным количеством неисправностей. При машине был шофёр, старше меня в 2 раза, и солдат радист. Шофёр при каждом удобном случае напивался. А таких случаев было много, так как в Польше почти в каждом населенном пункте был частный спиртзавод, на котором делали вино, ликёры тому подобные напитки.

Естественно, русский солдат не мог пройти мимо. Помню, как в польском городе Иновроцлав встретили мы солдата, который нес брезентовое ведро (такие брезентовые ведра были при повозках, чтобы поить лошадей). Это  ведро было наполнено красным вином. Этот солдат сказал нам, где есть винный подвал, в котором находится очень много бочек с вином. Мы спустились в этот подвал, там стояли огромные бочки, простреленные из автоматов, из отверстий хлестало вино, на полу вино доходило до лодыжек, и все черпали вино прямо с пола или шли по этому вину к бочкам и подставляли тару: ведра, котелки, фляжки. У нас были с собой котелки и мы тоже набрали вина, но далеко котелок не унесешь и поэтому пили вино прямо на улице, выйдя с мокрыми ногами из подвала.

Потом наш стрелковый корпус, которому была придана наша дивизия, наступал на Варшаву. Мы со своими тракторами вошли в пригород Варшавы Прагу, и тогда мы получили приказ о прекращении наступления, поскольку  Варшава была уже взята нашими войсками (освобождена).

Затем наши войска стремительно продвигались до самого Одера. По дороге всюду попадались следы победоносного наступления русских. Позже, уже когда я был уже в Берлине, мне одна симпатичная немецкая б… (они все там б..) подарила мне фотографию с надписью «Zum anderken auf dem sigreichen formarsoh die russen»^[9].

Следы победоносного наступления русских были, наверное, меньше чем следы от наступления немцев на Советский Союз, но тоже были впечатляющие. Помню, что после переезда через реку, которая была границей Германии,  нас встретил плакат: «Вот она проклятая Германия!».  А дальше лежали трупы стариков, женщин и детей. Я видел убитую старушку, у которой в половые органы был вставлен деревянный кол длиной метра полтора. Грабежи и насилие тогда считались обычным делом. На наших солдат действовала статья писателя Эренбурга в газете «Правда»: «Кровь за кровь, смерть за смерть!»

Немецкие жители в страхе бежали от наступающей Красной армии, а те, кто не убежал, подверглись грабежам и насилиям. Особенно ценным считалось в то время забрать часы. Была в ходу такая байка: «Советский солдат (хохол) входит к немке с автоматом и говорит: «Храу, гурви маешь? Чи-ни? А то як звиздну^[10]».

Однажды ночью я получал задание: с двумя бойцами пойти на хутор (отдельно стоящий дом), чтобы охранять там немецкую семью: женщину и детей, так как она пожаловалась командованию, что её насилуют каждую ночь.

Мы прибыли в этот дом и устроили засаду. За ночь мы задержали 12 солдат, которые хотели её изнасиловать. Когда рассвело, то  она попросила отвести её в другую деревню, где жили её родственники. И мы её отвели, пройдя, кажется, километров пять – семь.

Когда наша дивизия приближалась к реке Одер, то нас направили на север,  к городу Штеттин, где Одер впадает в Балтийское море. Там были упорные бои, и там очень плотно были расположены населенные пункты, как у нас в Израиле вокруг Тель-Авива. Поэтому там было много немецкого населения. А у нас в полку был один старший лейтенант, который при любой возможности под угрозой оружия насиловал немок, Он рассказал нам, что там, в пригороде Штеттина увидел девушку лет пятнадцати, вынул пистолет и сказал: «Ком (иди)!». Мать в неё вцепилась и закричала: «Найн, найн», но он тут же при матери её изнасиловал. Мать девушки держала ей голову и плакала. Однажды, около города Альтдамм, где мы уже занимали позиции, он вдруг исчез на несколько часов. Когда вернулся, я его спросил, где он был. Оказывается, три дня назад он изнасиловал женщину, а потом обнаружил, что заразился гонореей (триппер). Надо думать, что в тот день он не был у неё первым. Тогда этот старший лейтенант разыскал велосипед, вернулся, нашел этот дом, эту женщину и застрелил её. Мы все возмутились,  когда он это рассказал. Она ведь не виновата, что кто-то её заразил. Но он сказал: «Больше она никого не заразит».

Последние дни войны

Альтдамм – особый эпизод в моей жизни.

Это город напротив Штеттина, очень укрепленный и наши войска в окрестностях Альтдамма прочно  застряли и несли большие потери.

Как я понял, нашему дивизиону (16 штук 152-мм гаубиц-пушек) дали приказ подавить огневые точки немцев. Там проходила железная дорога и была насыпь. Перед насыпью залегли наши войска, а за насыпью находились сплошные немецкие  дома, среди них виднелась кирха^[11]. Разведка обнаружила, что в кирхе находятся наблюдатели, которые корректируют огонь своих орудий и минометов.

Я, младший лейтенант, командир взвода управления, вместе с майором, командиром  дивизиона и солдатом радистом залезли в дом около насыпи, оставив пушки в тылу в полной в боевой готовности. И майор приказал мне лезть на крышу, чтобы оттуда корректировать огонь нашего дивизиона. Я был так горд. Такая честь для младшего лейтенанта стрелять из 16 крупных орудий!

Майор же остался внизу в подвале. Я, будучи на крыше, подавал команды ему в подвал, а он по радио передавал их на батареи. На крыше было неуютно. Стоял  апрель 1945 года, был сильный ветер с моря, а, самое главное, крыша  обстреливалась. Кругом свистели пули, по крыше барабанили осколки.

Я с биноклем стал наблюдать за кирхой и увидел там блеск стекол биноклей. Мне после артиллерийского училища впервые пришлось применять в бою свои знания теории стрельбы, за которые я в училище получил пятерку. Зная по карте координаты наших орудий, я определил прицел и азимут (направление), после чего крикнул майору первую команду на первый выстрел. Снаряд, выпущенный из одного орудия,  разорвался позади кирхи. Тогда я дал другую команду, изменив угол стрельбы, то есть ее дальность. Второй снаряд разорвался перед кирхой.  Вилка! Это то, чего артиллеристы всегда стремятся  добиться при стрельбе. Третий выстрел должен быть ударить по середине и накрыть цель. Я крикнул майору: «Вилка!», – и определил  новые данные для стрельбы. Он кричит мне: «Даю залп всем дивизионом».

Дивизион – это 16 орудий, по 43 кг каждый снаряд! Раздался такой грохот, и кирха рухнула в обломках кирпичной пыли. Обстрел наших войск сразу прекратился, а я кубарем скатился с крыши. Майор сказал мне: «Молодец, … твою мать!».