Текст книги "Страницы моей памяти"

Автор книги: Дмитрий Осиновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Как я решил поступать в Военно-Медицинскую Академию? –  Случайно!

Я хотел поступить в Артиллерийскую академию и даже написал туда, но мне тогда ответили, что в академию принимают с должности не меньше должности командира батареи или роты. А я был взводный, младший лейтенант.

В то же время наш фельдшер, старший лейтенант Корейко, готовился к поступлению в Медицинскую Академию, куда принимали с любой должности. На курсах по подготовке в Академию при доме офицеров преподавал математику майор Кваша (еврей, конечно), так он меня уговорил поступать в Медицинскую Академию. Кваша говорил: «Хотя бы шесть лет поживешь в Ленинграде». Ну, я и подал документы в медицинскую академию вместе с фельдшером, который, кстати, туда не поступил, поскольку получил двойку на сочинении. Всего нас из Германии поехало поступать 23 человека, а  поступили 3. Конкурс был тогда 10 человек на место.

Но я, заканчивая воспоминания о жизни в Германии, хочу вернуться в город  Ратенов, расположенный в 80 км западнее Берлина.

Первый год у нас в части (в бригаде) было много венерических болезней. Из 120 офицеров, кажется только 5 не болели триппером^[18]. Я, конечно же, в числе этих пяти. Я избегал случайных связей, хотя некоторый риск подцепить заразу всё же был.

В то время триппер лечили прямо в санчасти: кололи в ягодицу скипидар, отчего боль была ужасная и температура поднималась до 42 градусов. Вот эта температура и убивала гонококки. Несколько дней больной проводил в санчасти, а потом ещё две  недели хромал. Болели, по-моему, только офицеры, больных солдат я не помню, наверное, потому, что они в увольнение не ходили. Хотя однажды меня послали отвезти в госпиталь солдата больного сифилисом. Солдат был не моего взвода, но почему-то послали меня, хотя я ещё и не думал о медицинской карьере. Такой вот  первый медицинский случай.

Госпиталь для сифилитиков был от нас далеко, то есть он был восточнее Берлина, а мы жили западнее. И ехать надо было через Берлин, что было порою сложно, так как надо было пересечь американскую зону оккупации Берлина. В Германии была густая сеть железных дорог, мы ехали поездом, но надо было сделать несколько пересадок. Помню, что от Берлина из Советской зоны мы ехали до Бранденбурга, а потом пересели, но точно не помню  куда именно. А солдат этот от меня всё время убегал.

Беглеца своего я разыскивал и к ночи мы,  так и не доехав до цели, остались ночевать в городе Каршхайм, в гостинице. Солдат опять от меня убежал, а когда  и пришёл утром, то стал и хвалиться, что ещё одну немку заразил. Тогда я взял пистолет в руку и повёл солдата на железнодорожную станцию. Поезда там не было, а стоял паровоз. Я с пистолетом в руке говорю машинисту: «Нах Берлин». Машинист довёз нас до Берлина, и я решил тогда не искать этот госпиталь, а вернуться в свою часть.

Когда мы искали поезд, то нас остановил патруль и сказал, что через Берлин ехать нельзя, так как есть случаи, что американцы задерживают наших. И мы опять целый день делали пересадки (через каждые 2-3 часа), но к вечеру я сдал солдата на гауптвахту. Про этот госпиталь для сифилитиков  рассказывали, что там из больных формировали роты и батальоны и они занимались строевой подготовкой, причём все – и солдаты, и офицеры были сифилитиками. И когда их выстраивают, то выходит к ним командир и даётся команда: «Смирно! Оберсифилитик идёт!» Вот такую байку мне  рассказывали.

С сифилисом у нас в части тоже была история. К нам прибыл младший лейтенант, который только кончил училище после войны. Дело было осенью 1945 года, когда ещё не убыли те русские, которых немцы угнали из Союза, причем женщины среди них бывали очень распущенные. Наши офицеры устраивали с ними попойки, но я, правда, ни разу не был в этой компании. Один раз они пришли на танцы, но я от них держался подальше.

Так вот, этот младший лейтенант был как девочка: стыдливый, скромный и стеснительный. Он говорил, что никогда ещё не был в близости с женщиной. Наши офицеры затащили его в эту компанию и напоили, а девки стали его соблазнять, и когда он опьянел, положили его на одну б… . И он заразился сифилисом. Когда же он об этом узнал, то куда-то исчез. Дома оставил записку: «Ищите мой труп в мутных водах Шпрее» (река в Берлине). Но через 3 дня он явился,  и его отправили лечиться в госпиталь.

Был у меня помкомвзвода старшина Вахрушев. Кстати, фото его и всего нашего взвода у меня сохранилось. Это тот самый, который в Берлине занимался, как теперь говорят, сексом, выбирая позы по фотографиям. Он сошёлся с немкой, молодой девушкой, которая жила с родителями недалеко от нашей части. Поскольку Вахрушев не был офицером, то он жил в казарме. Увольнений для солдат и сержантов тогда ещё не было, но немка жила рядом. Вахрушев обещал на ней жениться, но как только съездит в отпуск. То есть он должен был демобилизоваться, но ей сказал, что вернётся после отпуска. Он уехал и, конечно же, не вернулся. Немка родила, и я её часто видел с коляской, но делал вид, что не замечаю. Ну что я мог ей сказать?

В Ратенове я пробыл до июля 1947 года. Как в любой жизни тогда происходили события, которые теперь кажутся странными.

Например, к нам приезжал всесильный генерал-полковник Абакумов, который был тогда министром КГБ. Абакумов был кандидат в депутаты Верховного Совета от группы войск в Германии.

В назначенное время мы должны были всех собрать в клубе.  Я тогда был дежурный по части и ходил с пистолетом. Абакумов въехал на большом лимузине, остановился у штаба и пошёл в штаб.  За ним ехал бронетранспортёр с крупнокалиберным пулемётом и группой автоматчиков. Бронетранспортер  развернулся и направил свой пулемёт на штаб, куда пошёл генерал. Потом генерал пошёл в клуб. Бронетранспортёр развернулся и направил пулемёт на клуб. Наш особист встал за сценой и расстегнул кобуру пистолета, а меня он поставил с другой стороны сцены, тоже с пистолетом. Охраняли драгоценную жизнь палача, которого через несколько лет они сами и расстреляют, как расстреливали предыдущих палачей:  Ягоду, Ежова, а потом и самого Берию.

Из других впечатлений помню, как всех возмущало поведение командира дивизии полковника Зернова, который любил устраивать парады перед своим домом, после обильного обеда и возлияний.

Примерно, раз в месяц всю дивизию, несколько тысяч человек, поднимали рано утром и мы готовились к параду: чистили обувь, пришивали чистые подворотнички, начищали автоматы. По-моему у офицеров ещё были шашки и шпоры, хотя лошадей уже не было.

После многочасовых приготовлений нас вели колоннами в центр города Ратенов. Там мы часами стояли на исходных позициях и ждали,  когда полковник и его гости дойдут до кондиции. Потом мы с оркестром маршировали мимо балкона, на котором стоял командир и его гости с раскрасневшимися от водки рожами. Мы все были в белых перчатках! Возмущались, но молчали.

Приезжал к нам маршал артиллерии Яковлев, так его тоже встречали с большой «помпой». По дороге, ведущей в наш город, километр  – два выстроили с обеих сторон дороги цепочки солдат в белых перчатках. Иначе, как подхалимажем, это не назовешь. А то, что командир дивизии устраивал парады под своим балконом? Самодурство и демонстрация своей вседозволенности. Это же наши советские офицеры, которые некогда жили в бедности и вдруг такие возможности! Из грязи –  в князи!

Борис Звягин

Была в Германии со мной ещё история. Это было, наверное, в 1946 или в начале 1947 года. Я был командиром огневого взвода в 11-ой артиллерийской бригаде ТГАБР (у нас говорили «тыгырбыгр» – тяжело гаубичная артиллерийская бригада). Находился я в парке, около пушек, которые мои солдаты всё время чистили.

Вдруг прибежал посыльный из штаба и говорит, что меня вызывает командир дивизиона. Это было событие. Он майор, я младший лейтенант, хотя и с двумя орденами Красной Звезды. Иду в штаб, почистил сапоги, заправил получше гимнастерку,  вхожу в кабинет и докладываю по всей форме: «Товарищ майор, младший лейтенант Осиновский по вашему приказанию прибыл».

Однако не  успел я закончить доклад, как тут же осёкся. Вижу, что сидит на стуле майор муж моей сестры Лили – Борис Иванович Звягин. Но он же должен быть в Москве, поскольку работает на Лубянке. Оказывается, что Борис приехал в командировку в Берлин с инспекцией своих органов. Борис взял машину, за рулём которой сидел офицер, и приехал повидать меня. Он попросил, чтобы меня отпустили на 2 дня.

Мы поехали сперва ко мне домой и выпили как следует. Боря хорошо опьянел, а я меньше, так как мой мотоцикл оставался в части и надо было ещё ехать за ним. Потом я поехал за мотоциклом, а Боря остался и пригласил побыть с ним хозяйку квартиры фрау Мау. Она была не старая: лет  40 или еще меньше, страшно худая и у неё торчали зубы, видимо, не помещались во рту. Когда же я вернулся, то застал следующую сцену: Борис, сидя  за столом с водкой,  разговаривает с фрау Мау, уговаривая фрау выпить. Борис ей говорит: «Ну ты и страшная – настоящий крокодил», а она кивает головой: «Я, я, данке»^[19], но он не понимал по-немецки, а она, естественно, не знала русский.

Потом мы с Борисом поехали в Берлин, где был штаб КГБ СССР при группе войск в Германии. Штаб был большой. Начальником штаба был полковник, в штабе служило очень много офицеров. Кроме того, в  каждой воинской части был уполномоченный КГБ, они, по-моему, тогда ещё назывались «СМЕРШ». А Борис служил на Лубянке в «Особой инспекции», то есть в отделе, который искал врагов среди своих же сотрудников КГБ.

Естественно, в Берлине ему устроили царский приём: был банкет на огромной квартире этого полковника, На обильном столе стояла всякая икра, балык, мясо всех видов. Хотя  с едой тогда ещё было плохо, поэтому мы, офицеры, питались в столовой при части. Словом, была большая пьянка, все поднимали тост за здоровье Бориса, за меня – его родственника, и, естественно, за Сталина, за Абакумова, который был тогда начальником КГБ. Я позже расскажу, что с Борисом через несколько лет случилась история, связанная с тем, что его жена была еврейка, и  в результате этой истории он и погиб.

В общем, напились мы тогда как следует и меня отвели в спальню, в которой  меня вырвало прямо на красивые ковры.  В два часа ночи нас повезли ночевать на квартиру, откуда перед этим выгнали кого-то из их сотрудников. В квартире стоял накрытый стол с горячими блюдами. Это все было ночью! Мы ещё  раз выпили и легли спать.

Часов в 10 утра нас разбудили, и снова поставили на стол горячие блюда. Мы опять выпили, позавтракали и нас повезли смотреть бокс. Бокс был такой, какого я до сих пор никогда не видел. Не 3 раунда, как в Советском Союзе, а до победы. В этот раз было 13 раундов. Боксеры были все в крови, качались, но продолжали бой, пока один из них  не упал. Зал орал и свистел. Ужас! Назавтра меня отвезли обратно в Ратенов, в свою часть.

А что было с Борисом потом?

Судьба его сложилась трагически, думаю, как и у всех работающих на Лубянке, которых уничтожили за то, что они много знали. Звягин Борис Иванович, 1916 года рождения, вместе со своим братом во время Гражданской войны остался без родителей и вырос в детском доме. Он вместе с моей старшей сестрой Лилей, 1917 года рождения, учился в Московском Книготорговом техникуме. Из техникума его взяли в школу НКВД, думаю, что кадр для органов он был подходящий – родных то нет! После окончания школы Бориса сразу взяли на Лубянку в Комиссариат  внутренних дел, который потом стал называться НКГБ, а потом МГБ, а потом КГБ.

Борис женился на моей сестре Лиле в 1936 году. Я помню, что мои родители очень плакали, они были против, так как, во-первых, Борис не еврей, а, во-вторых, он из детского дома. Для родителей евреев это было ужасно!

Борис был очень хороший человек. Я помню, как он писал моим родителям, что в нашей стране нет разницы между национальностями,  и что он Лилю любит. Знал бы он, чем это кончится!

Ему тогда дали комнату в коммуналке с тремя соседями. Одну комнату! А у них родилось двое детей. Утром за ним приезжала машина, а ночью его привозили домой: они ведь работали по ночам. Он всё время работал на Лубянке, только во время войны был на фронте, но не воевал там, как я, а был в органах СМЕРШ. После войны вновь вернулся на Лубянку и дослужился до подполковника. И вот в 1951 или 52 году его решили представить на полковничью должность. И при оформлении документов вдруг вспомнили, что его жена еврейка! А это было в то время, когда начиналось  «дело врачей», когда евреев преследовали. Я тоже в это время «попал под полёт истории».

Борису предлагали развестись с женой, но у него было двое детей и он отказался. Стали проверять родословную родственников жены. И оказалось, что отец жены в 1929 году был «лишенец», то есть был лишён избирательных прав, а Борис об этом в своей биографии не указал.  Правда и мы ничего и не знали об этом. Позже, при новой проверке органами эта история не подтвердилось, так как решение о лишении избирательных прав было отменено.  «Лишенцами» считались люди эксплуатирующие чужой труд, то есть имеющих наёмных рабочих, А у папы их никогда не было, хотя у его брата такой работник был. Но, поскольку фамилия у моего отца была такая же, как у брата, то он и попал в «лишенцы» за компанию.

Тем не менее, Бориса тогда отстранили от работы, три месяца он был за штатом, а потом его перевели в милицию следователем по особо важным делам. В то время ему было 37 лет. Потом он заболел, у него оказался ревматизм,  и ему сказали, что из-за осложнения на сердце ему надо обязательно лечь в госпиталь КГБ. Борис  просил Лилю, чтобы его не отправляли в госпиталь КГБ (он  знал, что это такое). И в  госпитале через две-три  недели Борис умер. Лиле сказали, что у него был рак печени. Причем врачи отводили глаза, когда говорили диагноз, да и Лиле  намекали  сослуживцы Бориса, что его убрали, потому что  знал много.

Зато похороны Борису устроили пышные, перекрыли улицу, впереди ехали мотоциклы, и похоронили его почти в центре Москвы в Лефортово, на старом немецком кладбище. Я не был на его похоронах, так как в это время уже был в Арктике.

Когда Борис умер, ему было ему 39 лет.  Он Лиле никогда не рассказывал о своей работе, лишь однажды признался, что ему приходилось стрелять в затылок, когда вёл арестованных на допрос. Это же в 1938-39 годах и он оказался в самом пекле.  И что, он мог не стрелять в какого-нибудь врага народа командарма или троцкиста? Его самого бы тогда убили. Вот за это он и поплатился жизнью. Был Борис очень хороший человек. Лиля тогда осталась вдовой в 38 лет с двумя детьми: Тане было 14, а Володе 8 лет.

Ненастоящая зима

Сейчас, когда в Иерусалиме я живу уже не первую зиму, с особым чувством вспоминаются настоящие русские зимы, с большим снегом и крепким морозом.

Я родился в Арзамасе, в  Нижегородской области и все свое детство и юность провел в этом городе.  Вот там была зима – так зима!  Всю зиму лежал снег и держался мороз. Зимой  все вокруг ходили в валенках и без всяких галош, о которых и понятия не имели. Если валенки протаптывались, то их снизу подшивали войлоком. И так всю зиму, то есть –  до конца марта.

Снега всегда было много. Помню, что по бокам дороги была проложена лыжня, и мы на лыжах по ней катались всю зиму. Когда я учился уже в старших классах, то на лыжах по вечерам мы катались с девочками.

Весной, когда накопившийся за зиму  снег таял, то повсюду текли ручьи, полноводные,  как реки, – не перешагнуть. Мы, дети, в таких ручьях пускали кораблики, сделанные из бумаги или из древесной коры.

Зимой 1942-43 года, я был уже в армии, начинал свою службу в зенитном училище, расположенном  в городе Горький (сейчас это Нижний Новгород). Служба моя, она же и учеба,  проходила в зенитной батарее над Окским мостом, там, где Ока впадает в Волгу. В этом месте у великой русской реки очень крутой и высокий обрыв. Зимой весь этот берег был занесен глубоким снегом.

А на том берегу,  в районе города Горького – Канавино, почти на самом берегу реки, был дом моей тети  Иды.

Но для меня было невозможно получить у начальства разрешение навестить тетю Иду. Увольнительных записок, без которых курсанты не могли выйти в город, нам не давали, потому, что мы находились на круглосуточном боевом дежурстве. Да и добираться до дома тети Иды по всему городу, ехать в круговую на трамвае было очень долго, примерно часа полтора. А тут рядом ее дом, только надо спуститься вниз к реке, а потом перейти на другой берег по льду Оки.

Снега той зимой в Горьком было очень много. Я подворачивал полы курсантской шинели  между ног, сжимал ноги и прыгал в сугробы, которые были выше человеческого роста. Одну, две минуты я катился кубарем вниз, и вот уже я внизу на берегу Оки. Оставалось отряхнуться и бежать через Оку по льду.

Правда,  возвращаться потом было намного труднее, потому что на этот раз приходилось карабкаться вверх на берег, с которого так легко было катиться. Забирался обратно я по бесконечной деревянной лестнице, занесенной снегом, на которой не было, наверное, половины ступенек. Правда, у этой лестницы  были почти целые деревянные перила, но, все же, преодолевать заснеженную кручу было нелегко. Вот это была зима!

Конечно, походы к тете Иде были самоволкой, поэтому бегал я к ней вечером, когда уже темнело. Ходил я к ней той зимой несколько раз, она всегда меня кормила и хлеб с собой давала.

Потом, когда меня оправили в военно-десантные войска в Калининской области, там тоже зима была как зима. Жизнь на фронте была нелегкой и мы вынуждены были порой рыть норы в сугробах и ночевать в этих сугробах.

Следующей зимой, 1944 года, я уже был в училище в городе Белорецке, на Урале, Там тоже зима была настоящей и снегу навалило очень много.

Поэтому, когда после Ленинградского артиллерийского училища в январе 1945 года я попал в Польшу, а затем – в Германию, то всё удивлялся: разве такие мягкие зимы бывают?!

Так вот, почему я об этом вспомнил Зимой 1945 – 46 года меня с моим сослуживцем отправили в командировку. Собственно к зиме эта командировка отношения не имела, поэтому о ней – на следующей страничке моей памяти.

Партсобрание

Итак, зимой 1945 или в начале 1946 года нас, вдвоем с моим приятелем, отправили в местную командировку. Мы должны были  осмотреть немецкий артиллерийский полигон и сделать заключение о пригодности его для использования советскими войсками.

Рядом с полигоном находился маленький городок Альтенграбов. Удивительно, что я до сих пор помню название этого городка.

В этом месте, как практически и в любом немецком городке, была пивная. Мы  решили зайти в пивную и выпить пива. Еды в таких пивных, насколько я сейчас помню, уже не было, так как всего полгода назад закончилась война.

Пивная представляла собой очень аккуратный и приличный зал, более походивший на большую комнату со стойкой у стены и множеством  столиков.  Однако, на этот раз,  все столики были заняты и за столами в пивной, почему-то,  сидели одни мужчины.

Мы  подошли к стойке, и я попросил: «Битте цвай бир»^[20].

Однако хозяин мне по-немецки вежливо ответил: «Извините, у нас здесь партийное собрание».

Поскольку такое собрание сильно отличалось от наших партийных собраний, то я часто вспоминаю этот эпизод моей жизни, а также то, что партия Гитлера в свое время была создана в другой пивной – в Мюнхенской^[21].

Дрезден

В Мюнхене мне бывать не пришлось, а вот в Дрездене пришлось.

Дрезден был сильно разрушен, так как союзники в конце войны, несмотря на то, что исход войны к тому моменту уже был предрешен, его сильно разбомбили.

Причина, по которой я ездил в Дрезден, была  довольно оригинальной.

Комбриг, в свое время снял меня с должности адъютанта, но, порой  давал поручения различные поручения личного характера. Думаю, что это происходило благодаря моей поездке в Москву за его женой, которой я тогда помог приехать в Германию, хотя этого оккупационные власти ещё не разрешали выезд жен в Германию к своим мужьям.

Так вот, наш полковник, откуда-то узнал, что в Дрездене есть фабрика, где для шубы выделывают кроликовые шкурки под норку. Полковник снабдил меня деньгами и отправил в эту «командировку».

Поезда в оккупированной Германии ходили, и я поехал в Дрезден.

Каким образом  я тогда нашел эту фабрику (или, все же,  мастерскую?) не помню. Зато помню, что хозяин был со мной очень любезен, поскольку у меня с собой были в достаточном количестве оккупационные марки, имеющие хождение на территории послевоенной Германии в советской зоне оккупации.

Из Дрездена  я привез полковнику шкурки кроличьи шкурки, которые выглядели как шкурки норки. Полковник был очень доволен. Сейчас я думаю, что он мог меня послать в Дрезден потому, что считал меня хорошо говорящим по-немецки. Полковник не знал тогда, что в моем немецком было больше идиша, чем языка местного населения. Это позже, прожив несколько лет в Германии, я очень хорошо выучил немецкий язык и свободно говорил на его берлинском диалекте.

Впечатлений от Дрездена у меня не осталось. Помню только, что большая часть города лежала в развалинах. Зато окраины города, уцелев при бомбардировке, как и везде в Германии, были очень аккуратные и зеленые.

Быт побежденной Германии

Быт немцев, который мы увидели в побежденной Германии, еще много лет после войны поражал наше воображение.

Помню, как-то раз я ездил со своей  квартирной хозяйкой и её дочерью в деревню к матери моей хозяйки.

В немецкой деревне мы пришли в аккуратный домик, где на кухню из скважины с ручной помпой подавалась вода, дальше вода текла по желобу в хлев, где стояла корова. А от домика до коровника была проложена асфальтовая дорожка.

Эта немецкая  бабушка щелкнула выключателем, отчего и во дворе, и в коровнике зажегся свет. Это было в 1945 году! Тогда в российских деревнях не было ни света, ни воды, ни асфальта. А тут вся деревня заасфальтирована: и дороги, и тротуары.

Но что меня поразило больше всего– это когда деревня закончилась, то дорога и тротуары продолжались дальше, туда, где еще не было никаких домов. От дороги  были сделаны съезды и устроены калитки во дворы, которых ещё не было. Мне объяснили, что  строительство здесь вело строительное товарищество, которое в свое время строило поселок с перспективой.

А теперь я теперь вспоминаю наш новый дом в Гродно,  по улице Доватора, куда мы вселились зимой 1963 года. Ни зимой, ни в последующие полгода, несмотря на сплошную грязь вокруг дома, никаких признаков тротуара и в помине не было. В течение трех месяцев в новом доме не было  ни газа, ни воды, да и отопления тоже практически не было. Далековато мы отставали от фашистской Германии почти через двадцать лет после великой Победы!

Секретный сотрудник

В мой взвод направили человек пять  новых солдат, призванных из числа тех, кто насильно был угнан в Германию во время войны. После освобождения где-то в лагерях чекисты их «фильтровали», а тех, кто по возрасту должен еще был служить в армии, призывали и направляли на службу.

Вскоре после того, как молодое пополнение было зачислено ко мне во взвод, начальник контрразведки «СМЕРШ» в нашей артиллерийской бригаде майор Катасонов  вызвал меня к себе и предложил сотрудничать с ним. Я попробовал было отказаться, но майор сказал, что это временно, пока не проверят окончательно всех новых солдат моего взвода. А пока же я должен буду следить за разговорами и поведением солдат, поле чего докладывать ему обо всем увиденном и услышанном.

Вроде бы все логично. Майор тут же присвоил мне «секретное» имя  – «Донской». Дурацкая логика: раз мое имя Дмитрий, то секретное имя будет "Донской". Потом он принялся назначать мне время тайных встреч, на которых стал требовать, чтобы я докладывал ему то, о чем офицеры между собой беседуют в столовой.

Так я стал называться «сексот». Я всегда считал, что это ругательство, но оказалось, что это «секретный сотрудник».

И вот, однажды ночью, один мой солдат стал резать себе голову бритвой. Вскоре выяснилось,  служил  в РОА^[22], то есть был «власовцем». А с ума он сошел в ожидании своего разоблачения. Так что, я могу считать, что способствовал разоблачению предателя, хотя, кажется, для этого ничего не сделал.

К счастью для меня, сотрудничество с органами длилось недолго, так как нашу бригаду расформировали и меня перевели в другую, 10-ю ТГАБГР (ТГАБР – тяжело-гаубичная артиллерийская бригада разрушения резерва главного командования), которая располагалась там же и в той же казарме.

Но мое сотрудничество с в органами имела последствия.

Я жил тогда на квартире в городе, и ходил в дом офицеров на курсы подготовки в академию. И вот однажды меня пригласил к себе новый «особист», капитан, и говорит мне: «Здравствуйте, товарищ Донской».

Ну, думаю, передали меня из рук в руки. А он говорит, что им нужна квартира, где я сейчас живу, так как они, якобы, за кем-то следят и им удобно это делать из моей квартиры.

На мой вопрос: «где я буду жить?», он назвал квартиру в другом конце города, далеко от нашей казармы. Я сразу понял, что это квартира нужна лично ему, так как он только недавно прибыл в нашу часть и хотел устроиться поудобнее, ведь город был сильно разрушен и только на окраине были подходящие для жилья дома.

Но я твердо отказал особисту, мотивируя это тем, что я готовлюсь поступить в военно-медицинскую академию и хожу по вечерам на курсы в дом офицеров, а предлагаемая им квартира была расположена далеко, на  другом конце города. Больше они меня не трогали.

 Часть 4. Академия

Поступаю в академию

Подготовка для поступления в Военно-Медицинскую Академию в Германии была поставлена солидно.

Всем подававшим рапорты были устроены большие предварительные экзамены. Собрали нас всех в Олимпийской деревне, где в 1936 году проводились Олимпийские Игры. Олимпийская деревня представляла собой симпатичный городок около Потсдама, с домиками на четырех человек. Для всех сдающих экзамены было организовано питание.

Экзамены были солидные: сочинение, русский язык устно, математика устно и письменно, физика, химия и биология.

В этом месте мы жили недели две. В результате, прошли отбор 23 человека.

После этого всем нам, прошедшим отбор и направляемым в Ленинград, в Академию,  предоставили месячный отпуск для подготовки к сдаче экзаменов.

Я, конечно, тогда поехал в Москву, навестить своих родителей, которые переехали из Арзамаса в деревню Перово поле, где они теперь стали жить в маленькой хибарке.

Никакой дороги до их дома не было, такси к дому подъехать не могло. Вернее, дорога была, но она представляла собой огромную лужу, где в грязи валялись свиньи. Правда, трамвайная остановка была не очень далеко, поэтому считалось, что деревня Перово поле находится на окраине Москвы^[23].

Я тогда погулял по Москве, где жил мой товарищ и ровесник, который  меня всюду водил, в основном, конечно, в кафе и рестораны.

А родители были озабочены подбором для меня еврейской невесты. По-моему, ими было предложено тогда три кандидатуры, но я не поддался их уговорам.

И, тем не менее,  именно тогда я услышал о своей будущей жене.

В Москве тогда жили наши знакомые из Арзамаса, причём с их дочерью Лилей я учился в одной школе, хотя и в разных классах. Лиля дружила с моей сестрой Ритой и однажды у сестры мы с ней встретились. Узнав, что я еду в Ленинград, Лиля сказала, что у неё в Ленинграде живет двоюродная сестра Инна, знакомство с которой мне должно понравиться. Лиля дала мне письмо в Ленинград к Инне, чтобы у нас был повод для знакомства.

Письмо это я получил в июле, но не смог сразу передать его, потому, что начинались  вступительные экзамены в Академию.

В августе 1947 года я приехал в Ленинград для поступления в Военно-Медицинскую Академию. Это было уже второе мое поступление в академию, потому что первая попытка была  в 1941 году, когда я  сам не стал поступать, желая быть артиллеристом, а вовсе не врачом.

Тогда, в 1941,  я увидел, что Академию собираются эвакуировать, что ее слушатели ходят с противогазами и толстыми книгами, которые им предстоит выучить. Мне было тогда всего 17 лет, я думал, что прозеваю войну, и хотел идти в артиллеристы, как мой старший брат Илья. Тогда, в 1941, я, конечно, поступил бы в Академию, поскольку сдал экзамены на пятерки, оставалось сдать только экзамен по химии, которую я знал отлично.

Теперь, по прошествии почти семидесяти лет,  я не жалею о своём поступке и считаю, что моя жизнь сложилась хорошо. Я два раза был на фронте, был ранен, стал артиллеристом,  то есть был тем, кем хотел быть. Я считаю, что артиллерия очень интересная наука, особенно, теория стрельбы. Мне в жизни посчастливилось испытать удовлетворение от удачной стрельбы, основанной на хорошем знании теории и умении использовать ее на практике.

В Ленинграде тогда жил  мой старший брат Илья, которого я очень любил и брал с него пример. Он преподавал во 2-м Ленинградском артиллерийском училище, которое я тоже закончил 1 января 1945 года. Брат уже был майором (а, может быть – капитаном?), он только что женился на Маше, которую я знал еще по училищу. У него была комната в коммуналке на улице Воинова, как раз напротив училища. В училище он преподавал теорию стрельбы, писал учебники, потом его перевели старшим преподавателем Высшей Офицерской Артиллерийской школы, которая находилась около Финляндского вокзала. Дослужился брат до полковника (потолок для еврея), поскольку он не учился в артиллерийской академии. Из всех преподавателей он был один без академического образования, которое так и не получил из-за «5-го пункта».

Так вот, поступать в Военно-Медицинскую Академию я приехал артиллеристом, офицером, фронтовиком, кавалером двух боевых орденов и было мне в 1947 году всего лишь двадцать три года. Все вступительные экзамены в Академию я сдал только на отлично. Из двадцати трех человек, приехавших из Германии поступать, в Академию поступили всего трое и я, в том числе.

Вот так я стал слушателем медицинской академии.

О званиях и наградах

Итак, когда я начал учиться в Военно-Медицинской академии, то был я младший лейтенант, хотя и имел два боевых ордена Красной звезды.

Правда, через год из моей бывшей воинской части пришёл приказ о присвоении воинского мне звания «лейтенанта». А закончил академию я уже старшим лейтенантом.

По-поводу присвоения воинских званий, я вспоминаю интересную историю, произошедшую в 1944 году, когда я учился в Ленинграде в артиллерийском училище.

Мы все были курсанты, рядовые, кроме сержантов, вроде меня, которые командовали  отделениями. К нам прислали в училище Героя Советского Союза Ковтуна. Он был рядовой курсант, но уже с Золотой звездой Героя.