Текст книги "Страницы моей памяти"

Автор книги: Дмитрий Осиновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Вот такой боевой эпизод был в моей фронтовой жизни. Я за это получил орден Красной Звезды, а майор, сидя в подвале, – Орден Красного Знамени. И было мне отроду неполных 21 год. После Альтдамма нам всем вручили благодарность от Сталина, которая где-то хранится у меня. Причем это вторая благодарность, первая была за Белгород на Курской Дуге. Поскольку наша бригада, да и вся дивизия считались резервом  главного командования, то нас перебросили на Одер около Кюйрина, в направлении на Берлин. Там войска готовились форсировать Одер и штурмовать  Берлин.

Была середина апреля 1945 года. Меня к этому времени назначили командиром взвода топографической разведки. Это очень важная  должность в тяжелой артиллерии, так как от точности определения координат батареи и координат цели зависит точность стрельбы. А поскольку я в Альдамме, сидя на крыше без приборов, пользуясь только картой, сумел добиться точного поражения цели, то меня и назначили на эту ответственную должность.

Среди младших офицеров была такая иерархия: командир огневого взвода при пушках и тракторах; командир взвода управления – связь, приборы, выполнение распоряжений командира батареи. В батарее 2 огневых взвода: по 4 орудия, 4 трактора, один грузовик. В дивизионе – 4 батареи, то есть 16 орудий, 16 тракторов и так далее. Начальник разведки дивизиона – хотя и младший лейтенант, но уже интеллигенция,  элита, хотя должность, всего лишь,  капитанская. Кого попало на эту должность не ставили, так как для начальника разведки требовалось умение пользоваться картой, умение вести стрельбу и так далее. Я на этой должности, как ни странно, сменил фельдшера – старшего лейтенанта со множеством орденов и медалей. Однако этот фельдшер хорошо проявил себя на артиллерийской должности. Он был очень обижен, когда снова стал «лепилой» (так называли фельдшеров и санитаров, так как они лепили повязки на чирьи и другие повреждения). Но, по-видимому,  кто-то потребовал, чтобы на этой должности был все же артиллерист, а не фельдшер. А я, хотя закончил артиллерийское училище только 3,5 месяца тому назад, по-видимому, сумел доказать, что я уже артиллерист.

К этому времени наши захватили узкий плацдарм – полтора – два километра на другом берегу Одера. Захвата плацдарма я не видел, так как прибыли мы туда на следующий день, когда уже был построен хлипкий мост. Около моста лежало множество трупов женщин немок в форме и с белыми повязками на рукаве с надписями: «За мужа, за сына, за отца». Конечно, все надписи были на немецком языке. Так Гитлер погнал женщин защищать Берлин.  Плацдарм и весь мост простреливался. И бежать по нему (именно бежать, а не идти) разрешали только ночью.

Командовал тогда 1-м Белорусским фронтом Жуков, который приказал, чтобы не демаскировать плацдарм, то все работы производить ночью. А днем стрелять по каждому, кто появиться на плацдарме. Уже  не помню, как тогда переправили наши пушки, ведь мост был очень хлипкий, но их переправили, вкопали в землю и хорошо замаскировали.

Я должен был дать точные координаты каждого орудия. Для этого надо было замерить расстояние от пушки до какого-либо места, которое есть на карте, кстати, там были и тригонометрические знаки – небольшие вышки, координаты которых были точно известны по карте.

Но не зря меня всевышний наделили еврейской головой. Зачем лезть под пули и терять солдат при обстреле? Я сел на пенёк, взял бинокль и на глазок отметил место нахождения каждой пушки (всего их было 16). Затем относительно ориентиров на местности определил координаты каждой пушки и подал их в штаб. Но наступление готовили серьёзно и через пару дней из штаба фронта прислали взвод из дивизиона АИР – артиллерийской инструментальной разведки: Лейтенанта и несколько солдат с металлическими лентами для измерения расстояний. Они там ползали ночью, измеряли расстояния до ориентиров, а я был в землянке на другом берегу – что я «мещуга^[12]», чтоб напрасно лезть под пули? Я уже был достаточно обстрелянный к тому времени. У них там во время ползания погиб один солдат. Я, конечно, волновался, ожидая результатов проверки, но не очень сильно, поскольку в свои 20 лет был уверен в себе

Через некоторое время они дали заключение: Координаты определены в пределах допустимых ошибок, самое большое расхождение было 60 метров, что для тяжёлой артиллерии не считается ошибкой.

Потом, когда началось наступление, а у дивизиона были хорошие результаты стрельбы, то меня наградили орденом Красной Звезды – уже вторым, так как  первый орден у меня был за Альтдамм. Правда представили меня к ордену «Отечественной войны» второй степени, но пока всё оформлялось, война закончилась и штаб фронта, который принимал решение о награждении, был расформирован и писарь штаба сказал, что теперь «Отечественную войну» будут давать в Министерстве Обороны. «Давай я тебе переделаю на Красную Звезду, которой имел право награждать командир дивизии» – предложил мне писарь и я согласился.

Берлин

Вспоминая штурм Берлина, я, в первую очередь, вспоминаю, как у меня болел зуб.

Наше наступление началось включением сразу многих сотен прожекторов, которые ослепили немцев. Но я этого не видел, да и не знал, когда это началось, поскольку время наступления хранилось в секрете.

Поскольку у меня ужасно болел зуб, то я, подобрав брошенный велосипед, поехал искать медсанбат куда-то в тыл, километров за три – пять. Но до него я не доехал, так как патрули не пускали в тыл. У меня отобрали велосипед, тогда я вернулся и узнал про это знаменитое наступление с прожекторами. Узнал, что наши пушки стреляли хорошо, а я оправдал надежды начальства.

Во время этого наступления в нашей артиллерийской бригаде  осталось два снаряда и не было больше подвоза, так что орудия большей частью остались в лесочках. А я, как начальник разведки дивизиона, находился при штабе стрелкового корпуса, имитируя артиллерийскую поддержку действия пехоты. Хотя с тех пор нашей бригадой не было сделано ни одной выстрела, но я всё время был впереди, «на лихом коне», то есть на разбитой полуторке,  с радистом и шофером.

Был такой эпизод, когда  наши передовые части захватили населенный пункт и двинулись дальше. Рация, которую я возил с собою, это расстояние уже не брала и мы остались в захваченной деревне. Там находились старики, женщины и дети. Мы пили с ними кофе и мило разговаривали. Но тут подошла вторая волна наступления и прибывшие солдаты учинили разгром. Мужчин тут же расстреляли, женщин и детей заперли в сарай и начали грабить. На меня накричали, что я якшаюсь с фашистами. Вот такое у нас было победоносное наступление. Второй эшелон фактически не воевал, но грабил и убивал безнаказанно.

В этот же период произошел такой эпизод. За Берлином много, как у нас говорят, перелесков, то есть лесочки там не густые. Ночью стрелковая часть, в которой я находился, получила приказ идти на выручку батальону (или полку), который попал окружение. У немцев уже не было сплошной линии фронта, а были отдельные группы, которые воевали «по обстановке». И вот один полк Красной Армии весь перепился и забрел куда-то,  где кругом были немцы, которые их и обстреливали. Бедолаги по рации запросили помощь и нашей пехоте дали команду идти на выручку красноармейцам.

Дело было ночью и к утру мы наткнулись на наших красноармейцев без всякого боя с немцами. Они были настолько пьяные! Я видел их командира, майора, который заплетающимся языком рассказывал, как они заблудились и попали к немцам. Такой же случай был лично со мной, после Берлина, но о нём позже.

Итак, Берлин. 22 апреля 1945 года наша часть вошла в Берлин, в район  Вайгензае, красивый и не разрушенный окраинный район. Обращала на себя  внимание аккуратность домиков, чистота, всюду садики. После окраин советских городов это было очень удивительно.

В центре Берлина всё было разрушено, улицы были завалены мусором, дома горели, а здесь, в пригороде, была мирная идиллия. Здесь мне встретились приветливые люди, а некоторые более чем приветливы. При всей моей скромности и отсутствии опыта общения с женщинами^[13], я не устоял перед напористостью девушки по имени Урсула, которая и лишила меня девственности. Урсула подарила мне фотографию,  где она сфотографирована в скромном виде (потом девушки дарили мне и нескромные фотографии).  На обороте своего фото Урсула написала  «Zum anderken auf dem sigreichen formarsoh die russen»^[14].

Эта Урсула дала мне свой адрес и просила приезжать к ней. Через несколько месяцев после войны, я, будучи в Берлине, заехал к ней, но она стала рассказывать, что ходит в клуб к американцам и русским, но она проверяется и что она «nit krank»  (не больная). Я, конечно же, испугался, попил кофе у неё и уехал, хотя она просила остаться: «Митья, ком!».

Но зато я дал её адрес своему другу ещё по училищу Володе Дзюба, который был менее разборчив. И он у неё остался, а потом говорил мне: «Заебла меня твоя Урсула!»^[15]. А фото этой Урсулы с надписью я хранил долго и уже после женитьбы в Ленинграде вдруг вспомнил, что на дне чемодана у меня лежит несколько компрометирующих меня фотографий и, пока моя молодая жена, «утомленная ласками», спала, я достал эти фотографии и порвал. А жаль.

Итак, Берлин! Я не помню, что я там делал, так как в бой не вступал, поскольку был придан штабу стрелкового корпуса, а там, в основном, отмечали грядущую победу.

Улицы города были объяты пламенем, то тут, то там попадались трупы. Был я у Рейхстага, но расписаться там уже было негде – всё было исписано до меня. Из подвалов выводили пленных, в основном подростков в немецкой форме, которая висела на них мешком. Однажды наш солдат принес мешок шоколада россыпью, высыпал на стол целую гору! Тут же нашлось вино. Так и жили.

Берлин пал 2 мая, а мы были в Берлине до 5 мая. Мы стояли в каком-то мало разрушенном районе. У меня был комвзвода старшина Вахрушев, лет на 10 меня старше. Так он всё время ходил по квартирам – «отмечался». И когда наша колонна машин уже построилась, чтобы отправляться дальше, то Вахрушева не могли найти. Мне указали дом, куда он пошёл. Я нашёл эту квартиру, позвонил, он мне сам открыл, пьяный, из носа кровь, но в гимнастерке без пояса. Я спросил: «Ты что тут делаешь?», он ответил: «Ебусь!». Потом рассказал, что в роскошной квартире с огромной кроватью, зрелая дама вынула из тумбочки пачку фотографий, где она изображена в различных сексуальных позах и он выбирал какую позу сейчас надо. В то время для нашего советского воспитания это было ужасно. Я как 20-летний командир стал его стыдить, вроде того, что с покоренными народами нельзя так поступать. А он говорит, что она сама так хотела.

Это был последний наш день в Берлине. Затем наша штабная колонна (пушки и трактора где-то отстали) двинулась на запад. За Берлином находилось много населенных пунктов, очень аккуратненьких, чистеньких, утопающих в зелени и цветах. Я проехал один городок, где все улицы носили названия композиторов: Штраус, Вагнер, Чайковский и других.

В то время уже не было сплошной линии фронта и можно было нарваться на группу немецких войск, оказывающих сопротивление. Тогда со мной произошел случай, который мог сломать мне всю жизнь. Ночью меня вызвал начальник штаба бригады, майор, фамилию которого я забыл, хотя думал, что не забуду никогда и буду проклинать его всю свою  жизнь. Он сказал, что я поеду с ним на то место, куда я потом должен буду привести нашу колонну. Была темная ночь, мы ехали через немецкие населенные пункты и я дорогу не запомнил. Но он на карте показал точку, куда мы должны были приехать всей нашей колонной.

Оказывается, что обстановка переменилась и это место, которое было обозначено на карте, захватили немцы. Он с командованием согласовал новую точку прибытия, но мне об этом мне не сказал. Когда майор уходил в штаб стрелкового корпуса согласовывать новое место прибытия нашего штаба, я сидел в машине и не знал, чего это он ходит и зачем. Помню, что около этого дома на тротуаре у стенки лежали трупы расстрелянных стариков немцев. Была у наших доблестных «освободителей» такая милая привычка – при захвате населенного пункта оставшихся немцев (в основном стариков) ставить к стенке и расстреливать. Причем это делали не передовые наши части, а второй эшелон, как их звали – «обозники». Так вот, я запомнил эти трупы у стенки: 8-10 человек. А что за город, как он называется – не знал. А мой умный начальник штаба ничего мне не сказал, а главное, что не показал это место на карте. Он там остался и приказал мне привести штабную колонну сюда. Я же  был уверен, что это как раз то место, которое он мне показал на карте.

Вернувшись к утру в расположение нашего штаба, я построил колонну машин, среди которых была и штабная машина: крытый фургон, в котором находилось знамя части и секретная часть. Была еще машина политотдела во главе с начальником политотдела, подполковником. А я всего лишь младший лейтенант. И подполковник с пренебрежением относился ко мне. Всего было машин 8-10, я ехал впереди на легковой машине начальника штаба М-1 («эмка»). Уже наступил рассвет, кругом встречались дома, изредка попадаются открытые участки шоссе длиною один – два километра. Это, по-видимому, было между населенными пунктами. Я вел колонну в то место, которое на карте обозначил начальник штаба.

Вдруг впереди послышалась стрельба. Я один поехал вперед, там залегли наши солдаты, и говорят мне: «Куда ты прёшь,  там немцы». Я говорю, мы ночью там были на рекогносцировке. Он мне говорит, что немцы нажали и наши отступили. А куда дальше? Штаб бригады со знаменем стоит на обочине дороги, в зоне обстрела. Я поворачиваю назад, ставлю колонну во дворе какого-то дома и говорю подполковнику, что он остаётся за старшего, и до моего возвращения всем стоять на месте. Он даже скривился: младший лейтенант даёт приказание подполковнику!

На эмке, в которой также сидела жена начальника штаба (вроде она была лейтенантом),  я поехал рыскать по переулкам, городишкам. Мы попали под обстрел,  вернулись,  и вдруг я вижу: трупы у стены. И там я нашёл майора, своего  начальника штаба.

 – «Где колонна?» – спросил он.

Я сказал, что она ждёт в укрытии. Но когда я приехал туда, где оставались наши машины, там никого не было, ни единой машины. Я возвращаюсь обратно и вижу, что  все машины уже на месте, но нет штабной машины со знаменем.

Майор мне говорит:

– Если пропадёт знамя – тебе трибунал.

И я поехал обратно, ездил, ездил, опять попал под обстрел, но не нашёл машину. И приготовился уже к аресту, как тут въезжаем во двор, где были наши и я вижу, что стоит наша машина со знаменем. Я даже не сразу смог выйти из машины. Оказывается, колонна штабных машин, не дождавшись моего возвращения, по инициативе начальника политотдела подполковника (вроде он сказал: «поехали, что этот младший лейтенант знает!») уехала, чтобы самостоятельно найти место. В процессе розыска,  штабная машина со знаменем отбилась и ехала отдельно. Я получил нагоняй от начальника штаба, который сказал:

– Ваше счастье, что они нашлись!

Мои попытки сказать, что он не указал мне место, на которое следовало прибыть, он оборвал, сказав, что я на этом месте был и всё видел.

Впрочем, отношение ко мне после этого случая не изменились. Я был в батарее управления командиром  взвода топографической разведки, а это значит быть всегда на побегушках и выполнять различные приказания. Наша бригада по противнику огонь уже не вела, так как после взятия Берлина в бригаде осталось 2 снаряда, а других не подвезли. И мы только и делали, что двигались со штабом стрелкового корпуса, якобы для поддержания его действий огнём. Двигался в основном я, радист и шофёр на грузовой машине. Остальные где-то отстаивались, но я должен быть на связи, в зоне действия радиостанции АПК, которая трёт бока, так как она носилась на спине.

Когда наши вышли на Эльбу и встретились с американцами,  я  был при штабе стрелкового корпуса, который и вышел на Эльбу. Но встретиться с американцами мне не пришлось.

Немецкая деревня, где стоял штаб, и где я жил утопала в сирене. Май. Я и солдаты мои жили в доме у немки, которая нас очень хорошо кормила, объяснила, что богачи, торговцы бежали, а остальные разобрали их запасы продуктов. Там жила также русская девушка из числа тех, кого угнали в Германию. Она была очень довольна своей жизнью в Германии. Она работала работницей у немцев в этой деревне и говорила, что к ней хорошо относились. Интересно, как сложилась её судьба? Я не думаю, что ей было легко вернуться в СССР.

Победа!

Об окончании войны я узнал из плаката на стене

Утром 9-го мая 1945 я, как всегда, пошёл в штаб, и вижу, что на стене висит огромный плакат: «Родина приветствует своих победителей!»

Я спрашиваю:

– В чём дело?

А мне сказали:

– Вчера была подписана капитуляция.

Я ещё несколько дней был при штабе стрелкового корпуса, а потом получил команду вернуться в свою часть, которая находилась тогда около Берлина. Но при этом мне сказали, чтобы я привёз свинью, так как надо отметить Победу: спирт есть, а закуски нет. Два моих  солдата  сказали, что в одном дворе видели хорошую свинью. Мы подъехали к дому, и я хозяйке сказал по-немецки, что нам нужна её свинья. Она без всякого возмущения сказала: «Битте, битте (пожалуйста)», помогла нам загнать свинью в кузов. Мы ей сказали «данке» и поехали в свою часть.

Как отмечали Победу, я плохо помню. Но зато помню, как вскоре отмечали день рождения командира нашей батареи управления, старшего лейтенанта Щебетенко. Это было через несколько месяцев, когда мы уже были в городе Ратенов и жили в немецкой казарме, которая не чета нашей казарме. Комбат тогда заказал повару сделать брагу. Повар сделал всё в бочке, бочку закопали в землю, наверное, на месяц или два. А потом на день рождения бочку открыли, и мы пили брагу, которая нам показалась квасом. Но я быстро отключился. Еще говорят, что я хотел выйти на улицу через балкон второго этажа и меня еле успели поймать.

Но это было позже. А пока, сразу после войны, мы жили в лесу в палатках. У нас сменился командир бригады, приехал полковник, который ещё в царской армии был поручиком. Он завёл такие порядки! Стал требовать соблюдения дисциплины, проводить построения и проверять внешний вид. А мы ходили в гимнастерках, носили брюки-галифе и сапоги, те самые, в которых еще недавно воевали. Но новый командир ежедневно стал устраивать смотры внешнего вида офицеров. Вот тогда он приказал всем носить подтяжки для лучшей заправки. С тех пор я и ношу подтяжки, не могу без них.

Полковник жил в отдельной палатке, у него был повар и он захотел иметь кроме  солдата – ординарца еще и  адъютанта. И он выбрал меня в свои адъютанты. Я должен был ходить за ним всюду, и все его замечания и указания вечером подавать ему в письменном виде.

Он сидел в своем кабинете до двух  часов ночи, а я должен был сидеть в приемной. Однажды он оставил на моём столе письмо для отправки, на конверте был указан адрес и я узнал, что его жена живёт в Москве,  в одном доме с моей сестрой. Через несколько дней я написал письмо сестре Лиле и конверт с адресом оставил на столе. Результат был такой: через месяц или два, он отправил меня в Москву за своей женой. Хотя это была настоящая афера, так как ещё не разрешали  гражданским лицам въезжать в Германию.

К тому времени он меня от должности адъютанта уже освободил. Я думаю, что он прогнал меня за то, что я, однажды, проспав завтрак в офицерской столовой, пришёл к его повару, чтобы он меня покормил. А полковник это увидел и ему такое мое поведение не понравилось. К слову сказать, наша артиллерийская часть была бригадой и должность командира бригады была генеральская, то есть это была «вилка» – полковник/генерал. Вот он и приехал из Генерального штаба за генеральскими погонами. Говорят, что полковник даже сшил себе генеральский мундир. Но генерала не получил, хотя повадки его были генеральскими, причём я думаю, что еще с царских времён. Что с ним стало потом, я не знаю, так как через год нашу бригаду расформировали и слили с другой, а в 1947 году я поступил в академию, не артиллерийскую как я когда-то хотел, а в медицинскую, и уехал учиться в Ленинград.

Так вот этот полковник и послал меня в Москву за своей женой.

Мне выдали документы на отпуск (или в командировку) сроком на 2 недели. Еще мне сделали документы на его жену, как будто она, служит в нашей части и  следует вместе со мной в командировку. Все документы: проездные, командировочные и еще какой-то документ (не помню точно какой),  надо было отмечать в комендатурах при выезде из Германии и при прибытии в Брест. И я ходил в комендатуру, отмечал оба документа, будто она едет со мной: в Берлине, в Бресте и в Москве. Когда я с женой полковника ехал обратно, то также везде отмечал оба документа, как будто мы с ней вместе возвращаемся.

В Бресте была пересадка на советский поезд, так как в Советском Союзе более широкая железнодорожная колея, нежели в Польше или Германии. И до сих пор  колея в Европе более узкая, но только сейчас поезда уже не заменяют, а меняют у них колеса^[16].

В Бресте на вокзале и в комендатуре было столпотворение, ведь только что кончилась война и тысячи людей ехали в Россию, причём поезда были ужасные, набитые до отказа, никаких расписаний не соблюдалось. Я  ехал до Бреста двое или трое суток. А обратно до Бреста из Москвы мы ехали в купе!

Жена полковника была простая пожилая дама 45-50 лет, а мне было  всего 21 год. В Бресте нас ждала машина:  грузовик, переделанный в фургон. В машине была спальня, постель, но приготовленная не для нас. Ребята в Бресте ждали меня 3 дня, так как точного расписания поездов не было, да и телефонов не было тоже. В машине нас ждал  шофёр и мой друг лейтенант из нашей батареи Федя Печенов, который сменил меня на должности адъютанта. Правда, комбриг изменил его обязанности: он не ходил за ним как я, с блокнотом, а выполнял различные поручения. Потом в армии у больших начальников были так называемые порученцы, вот таким порученцем и стал мой друг Федя. Интересно, а  какая связь между званием поручик и должностью порученца?

В Брест мои ребята прибыли весёлые и довольные. Оказывается, что когда они ехали в темноте по Польше, то  на дороге стояло стадо кабанов. От света фар пять кабанов сбились в кучу, уткнулись мордами друг к другу  и так стояли на дороге.  Тогда шофёр разогнал «Студебеккер», врезался в этих кабанов. Три  кабана остались лежать на дороге. Вот была это охота! И ребята с этими кабанами потом жили в Бресте припеваючи. Продавали мясо полякам, меняли мясо кабанов на продукты или спирт, сами ели свежее мясо с удовольствием. Жили они с комфортом в домике у поляка^[17].

Обратная дорога  домой, в Ратенов,  много времени не заняла. От Бреста до Берлина мы ехали по шоссе, а от Берлина до Ратенова, где, к тому времени стояла наша часть, всего 80 км по знаменитой немецкой автостраде (автобану) – бетонной, прямой как стрела. Таких дорог мы никогда раньше не видели.

Командир бригады к приезду жены получил (или снял?) двухэтажный дом: внизу была кухня и столовая, а наверху две  комнаты: спальня для него и спальня для неё. Вся бригада смеялась, когда узнали, что он и жена  спят в разных комнатах. Такого в Советском Союзе не знали. В Советском Союзе в одной комнате жили все: муж, жена, дети и родители супругов.

Таких условий жилья как у немцев,  я в Советском Союзе нигде не видел. Например, в одной квартире, из которой бежали хозяева, в спальне был большой шкаф для одежды с раздвижными дверками (не то, что наш «шифоньер» с зеркальной дверью, шириной не более 1,5 метра). Так вот, в этом шкафу висело 14 отличных мужских костюмов. У меня же не было ни одного костюма, даже когда я учился в Ленинграде, в медицинской академии. Первый костюм у меня появился к свадьбе в 1949 году,  и то сшили мне его за счёт родителей невесты.

В Германии мы жили в замечательной казарме: с кафельными полами, отличными туалетами, что вообще для нас было в диковинку: мы-то привыкли бегать во двор к вонючей яме.

По поводу такого туалета я недавно услышал занимательную историю. Я лежал в больнице в Иерусалиме со сломанной ногой. Мой лечащий врач, узнав,  что я учился в Военно-Медицинской Академии, сказал, что он тоже поступал в эту Академию и даже был в нее зачислен. Этот будущий доктор был тогда в лагере около Красного Села, где я тоже бывал  когда-то. На мой вопрос:  почему он не закончил Академию, доктор сказал, что его отчислили из лагеря еще до присяги за то, что он сержанта сунул головой в выгребную яму наружного туалета, столь привычного для нас. Оказывается, что  сержант обозвал его жидовской мордой, после чего будущий доктор сунул его головой в «говно» (то есть в фекалии). Его отчислили из Академии, но так как это было до присяги, то не отправили в войска, а отправили домой.

А как бы он поступил, если бы туалет был современным?

Ратенов

Но вернусь в 1945 год. Сентябрь и октябрь мы жили в казарме, так как маршал  Жуков, увидев, что творят пьяные победители, приказал офицерам жить в казарме.

Примерно через полгода нам разрешили снимать квартиры в городе. Город Ратенов на реке Хафель был разрушен в центре, но на окраинах города стояли аккуратные домики, двухэтажные, которые построили «Baugenossenschaft» (Баугеноссеншафт), то есть строительный кооператив, такие  появились в СССР через 50 лет.

Мы с моим другом, другом ещё с училища, поселились у фрау Мюллер. Квартира у нее была  небольшая: три комнаты, то есть три спальни и салон, а также кухня и современный санузел (которые в СССР появились лет через 30).

В квартире жило пять человек: хозяин – не старый, но больной. Он уже был  на пенсии после операции на кишечнике. Его жена фрау Мюллер, женщина лет 35, намного его моложе. Фрау Мюллер  говорила, что у ее нынешнего мужа умерла жена и осталась маленькая дочь Хельга, ради которой  она и вышла замуж за Мюллера. Но и сама фрау Мюллер родила мужу двоих детей: дочь Герду (12-13 лет) и сына Юргена (10-11 лет).

Вспоминаю об этом так подробно, потому что  прожил у фрау Мюллер почти два года. Жили мы очень дружно, тем более, что со старшей дочерью семнадцатилетней Хельгой у нас была взаимная симпатия. Кстати, у меня  сохранилась фотография этой семьи.

Друг мой однокашник Володя Дзюба, с которым мы жили вместе, имел привычку приводить домой девушек немок среди бела дня, когда меня дома не было. Причём сексом они занимались на моей постели,  он говорил, что так удобнее. Я узнал об этом от фрау Мюллер, которая во время этих сеансов всегда была дома. Когда я  стал возмущаться, то он от меня ушёл и снял другую комнату и я остался один.

Первый год среди офицеров у нас в Германии, было принято регулярно устраивать пьянки. Существовал даже график пьянок: среда и воскресенье. Наша компания состояла из трех  человек: я, Федя Печенов и кто-то ещё с нашей батареи. Ординарец приносил нам квашеную капусту и хлеб, поскольку магазинов с продуктами ещё не было, но водку, немецкий шнапс, уже  продавали в военторге. Мы сидели за этой нехитрой выпивкой и закуской по несколько часов, пока совсем не сваливались.

А утром мы одевались, чтобы  идти на службу, и ремни,  портупеи, кобуры с пистолетами  нам отдавала фрау Мюллер, которая снимала снаряжение с нас пьяных и прятала, чтобы утром возвратить нам это с милой улыбкой.

Знание немецкого языка, конечно же, не хватало. Правда я учил в школе немецкий, и, кроме того, кое-что понимал на идиш, так как дома родители говорили на идиш. Однажды, в первые месяцы после войны,  был случай, когда мой немецкий язык довел одну немецкую семью до хохота, хотя они относились к нам с почтением (Победители!).  В Германии, в первые месяцы после войны было достаточно русских, угнанных немцами из СССР. Мы познакомились с молодыми парнями, которые уже хорошо говорили по-немецки. И они предложили нам познакомиться с немецкими девушками. Привели нас в семью, очень приличную, ещё молодая мама и две дочери. Нас там хорошо приняли. Всего нас было два офицера и один очень приличный русский молодой парень. Мы сидели в гостиной, разговаривали, а немки стали накрывать на стол к чаю. В основном это была посуда: чашечки, тарелочки, но потом появились и бутерброды. Тогда я, гордясь, своим немецким языком, захотел сказать, что у них много закусок, но сказал, так, что они стали хохотать, убежали в другую комнату и там корчились от смеха прямо на полу.

Оказывается, я перепутал похожие слова. Хотел сказать: «как много у вас закуски,» что в то  время это было редкостью: «So fil schpeise», но  вместо слова «шпайзе» (закуска) я сказал «шайзе» (говно). Можно теперь представить, как это тогда выглядело: красивая посуда, красивые девушки, и вдруг такие слова.

Потом, конечно, я стал говорить лучше, но местный берлинский диалект сильно отличался от правильного немецкого языка, который назывался «Bunen deutsch («бюнен дойч», «бюне» – сцена), то есть театральный. Моё свободное владение языком позволило мне впоследствии в Академии сдать экзамен по немецкому на полгода раньше других слушателей, а мы учили язык полтора года. Поэтому я вместо уроков немецкого шёл в анатомичку, чтобы  зубрить названия по латыни.

Но пока я посещал уроки немецкого языка, случалось много казусов из-за моего простонародного диалекта. Так, например, по-немецки «я» –  произносится «их», но я говорил – «ики». Вместо «дас» я говорил «дэт» и так далее. Наша преподаватель немецкого языка в академии  была красивая и молодая женщина. Она всегда приходила в ужас от моего немецкого произношения.

Нам давали для перевода тексты на медицинские темы. Кстати моя Инна, когда  учила латынь, то переводила тексты про овечек, про леса и речки. А я должен был перевести слова: «У больного была рвота».

После того как я с ходу перевёл этот текст, то наша учительница заморгала крашеными ресницами, схватилась за голову и стала говорить по-немецки «фурхбар», то есть «ужасно».

Оказывается, что  я употребил слово, которое было в Германии, употреблялось в нашем обиходе, но это слово означало не «рвота», а «блевота».

Учительница отказалась мне переводить сказанное слово, но я пошёл в фундаментальную библиотеку на Пироговской набережной и в огромном словаре нашёл сказанное мною  слово. Оказывается, что рвота – это «эрбрехен» (кстати, на идиш звучит  так же), а «котцен»,  которое я употребил, означает «блевота». Я представляю себе, как выглядел бы медицинский текст: «у больного была блевота».

В Германии я пробыл после войны до июля 1947 года, после чего  уехал поступать в Военно-Медицинскую Академию.