Текст книги "Общий любимец публики"

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

XXVI.

   Бурное поведение Анненьки настолько смутило Матова, что он решительно не знал, что ему делать с ней. Обезумевшая девушка и плакала, и смеялась, и повторяла свои безумныя признания.   – Ник, мой милый Ник, ведь это не сон? Да? Я сейчас хотела бы умереть, умереть именно такой, какая я есть: чистая, любящая, счастливая... Ник, ведь тебе немножко жаль меня?.. Такая глупенькая барышня и такия слова говорит...   – Анненька, если бы немножко благоразумия...   – А, ты испугался?!.. Ха-ха... Такой большой, такой умный и вдруг испугался бедной, сумасшедшей девушки. Ник, ведь любовь – страшное несчастие... да? А мне нисколько не жаль себя...   Было уже поздно, и Анненьку необходимо было доставить домой. Вероятно, доктор уже ждал ея возвращения со свойственным ему нетерпением. Но Анненька не позволяла повернуть извозчика.   – Анненька, послушайте, ведь он все слышал...– шепнул Матов, показывая глазами на извозчика.– Так невозможно. Мы сейчас остановимся и пойдем пешком.   Анненька сразу присмирела. Когда разсчитанный извозчик уехал и они остались вдвоем на тротуаре глухой улицы, Анненька присмиревшим голосом заявила:   – Я не хочу домой, Ник... У меня нет дома. Дайте мне умереть на улице...   Матов имел неосторожность засмеяться. Анненька отскочила от него, как ужаленная, и быстро зашагала но тротуару вперед, так что Матову пришлось ее догонять.   – Анненька, вы разсердились на меня?   Она не отвечала. Так они дошли до самой квартиры доктора. Анненька остановилась на углу улицы, перевела с трудом дух и проговорила:   – Теперь вы свободны...   – Анненька, простимтесь по-хорошему,– заговорил Матов.– Если хотите, я, право, вас люблю, насколько могу любить...   Она засмеялась, посмотрела на него такими грустными глазами и ответила:   – Все, что угодно, кроме милостыни... Боже мой, что вы наделали?!.. Для вас я ребенок, дурочка, игрушка...   Не протянув руки, Анненька побежала к своему дому, и Матов слышал, как она глухо рыдала. Он стоял и смотрел, как она подбежала к своему подезду, торопливо дернула за звонок и сейчас же скрылась в дверях, как ночная тень. Очевидно, доктор ее ждал. Матов зашагал к себе, повторяя:   "Бывают сны, а наяву чудней... А все-таки какая она милая!.. Нет, решительно, кажется, все несчастия сговорились, чтобы преследовать меня... Недоставало только этого милаго безумия".   На звонок Матову долго не отворяли. Потом за дверью послышался осторожный шепот.   – Кто там?   – Как кто?– начал сердиться Матов.– Отворяйте же...   – Барыня не приказали...   – Что-о?..   Взбешенный Матов начал стучать в дверь кулаками. На шум из-за двери послышался голос уже самой Ольги Ивановны:   – Ваши вещи я отправила в гостиницу "Перепутье" и заплатила за номер за целый месяц...   – Ольга, да ты с ума сошла?!.. Я сейчас потребую полицию, если ты не отворишь...   Опять шопот. Матов узнал уговаривавший голос Парасковьи Асафовны. Старушка отворила ему и дверь, а Ольга Ивановна скрылась.   – Вы, кажется, все здесь с ума сошли!– ругался Матов, раздеваясь в передней.   – Ох, и не говори, голубчик,– стонала старушка.– Последняго ума решилась... Письмо какое-то у тебя на столе, а Ольга Ивановна его прочитала. Ну, потом и пошла куролесить... и пошла, и пошла...   – Какое письмо?   – А я почем знаю... Неграмотная я, так для меня все письма одинаковы, как перо на курице. Ох, горе душам нашим!..   Письмо было адресовано на имя Матова, но конверт оказался разорванным, и на самом письме стояла приписка карандашом, сделанная рукой Ольги Ивановны: "Все верно, а Николай Сергеич обманщик и негодяй". Письмо было анонимное и писано неизвестным Матову почерком, очевидно, измененным.   "Ник, вы попались в ловушку,– писал анонимный автор,– и попались очень некрасиво. У вас много врагов, но есть и друзья, которые вас жалеют и желают открыть вам глаза. Вы должны знать, по крайней мере, имя человека, который вас погубил. Это – Вера Васильевна... Сначала она поссорила вас с Бережецким, а потом научила его поднять именно маленькое и ничтожное дело. Из большого процесса вы еще могли вывернуться, и даже вывернуться с некоторою помпой, а грязненькаго маленькаго дела присяжные вам не простят... В этом вся суть. Общественное мнение против вас тоже на этом основании... Бережецкий продолжает бывать у Войводов и, вероятно, получает надлежащия инструкции, как поступать дальше. Еще раз: берегитесь Веры Васильевны, как огня. Ваш доброжелатель".   – Да, недурно!..– пробормотал Матов, обращаясь к стоявшей в дверях Парасковье Асафовне.– Вот что, старушенция, дайте-ка мне из буфета графин водки...   – Голубчик, Николай Сергеич...   – Не разговаривать!..   В буфете произошла настоящая борьба между теткой и племянницей. Ольга Ивановна старалась вырвать из рук старухи графин и кричала:   – Не позволю у себя в доме скандалы строить!.. Я при собственном капитале и ничего знать не хочу! Он напьется и зарежет меня...   – Оля, ведь он твой муж. Как ты смеешь препятствовать!..   – Какой он муж! У него женой теперь подсудимая скамья. Отлились, видно, мои слезы...   – Оля, побойся Бога!..   На шум голосов вышел Матов, молча вырвал графин из рук жены и ушел с ним к себе в кабинет.   – Я тебя завтра же прогоню!– шипела Ольга Ивановна.   – Меня? Ну, это уж невозможно... Кроме паперти, мне и итти некуда... Тоже скажет!   Матов ходил в кабинете из угла в угол и пил водку рюмка за рюмкой, ничем не закусывая. Он сбросил сюртук, сорвал душивший его галстук и разстегнул жилет.   – Да, недурно!..– повторял он одну и ту же фразу, повторяя в уме анонимное письмо.– Доброжелатель... Ха-ха!.. Очень недурно'.. Кругом все доброжелатели. О, милые люди, как вы все ошибаетесь!.. Нет, Матова не так-то легко похоронить!   Когда Матов выпил пол-графина, у него явилась мысль: а что, если этот "доброжелатель" прав? Ведь все возможно...   Водка сегодня не пьянила Матова, как он ни старался напиться.   – Верочка, ужели и ты?– думал он вслух.– Другие, по-своему, может-быть, и правы... Но все эти "другие" не стоят твоего мизинца. Ах, Верочка, Верочка!..   Потом Матов вспомнил о сегодняшнем обяснении Анненьки, и ему стало жаль бедную девушку, помещавшую свой капитал совсем не в том балке. А ведь какая она хорошая, сколько в ней нетронутых сил и такой хорошей жажды жизни!.. Как она мило разсердилась, когда он так глупо засмеялся. В такие моменты женщины не выносят смеха...   Поведение жены, анонимное письмо, поцелуи Анненьки, любовь к Вере Васильевне – все перепуталось в голове Матова, по мере того, как графин пустел все больше и больше. Кончилось тем, что он взял ручное зеркало и долго разсматривал свою красную физиономию с помутившимися от водки глазами.   – Бедный, погибший "общий любимец публики"!..– проговорил он наконец.– Даже оправдание тебя не спасет, несчастный!..   Он заснул, не раздеваясь, и во сне опять ехал с Анненькой, которая опять целовала его и шептала свои признания, как сумасшедшая, причем ея лицо постоянно менялось.

XXVII.

   Ольга Ивановна остановилась на мысли о "своем капитале" и больше ничего не хотела знать. С Парасковьей Асафовной у нея по этому поводу велась самая ожесточенная война. Старуха упорно держала сторону Николая Сергеича и доказывала с наивною уверенностью, что он даже и не может быть виновным.   – А вот на суде-то все и разберут,– повторяла Ольга Ивановна:– кто чего стоит, тот то и получит.   – Ну, про суд-то еще старуха на-двое сказала,– спорила Парасковья Асафовна.– Как они смеют, безстыдники, этакого человека судить? Николай Сергеич вокруг пальца их обернет... А тебе, Ольга, как будто и непригоже такия слова говорить: не чужой он тебе, Николай-то Сергеич.   – Был муж, а теперь никто. Может, его на каторгу сошлют, так я-то при чем тут?   – От тюрьмы да от сумы, милая, не отказываются...   – У меня свой капитал: муж сам по себе, а я сама по себе.   – Как же ты будешь жить?   – А так, на соломенном положении.   – Ну, и будешь ни два ни полтора...   – И буду ни два ни полтора. Не одна я такая-то...   – Ох, слабое женское дело, Ольга... Сегодня одна, завтра одна, а потом и пожалеешь совсем чужого мужчину, да еще какого-нибудь брандахлыста, в роде Щепетильникова. Ведь чаем его поила года с два, одного сахару сколько извела, а он вон что придумал... Правду старинные люди сказывали, что, не поя, не кормя, ворога не наживешь...   – У вас, тетенька, все виноваты. Очень уж сладок вам Николай-то Сергеич, ну, и живите с ним сами, да еще дядюшку Артемия Асафыча прихватите. Полная акварель и выйдет.   – Ах, Ольга, Ольга...   – Что же, по-вашему, я должна кормить мужа, как убогаго? Теперь отдали его под суд, практики не будет, а денег у него не бывало; ну, и пусть идет к дядюшке Артемию Асафычу, который ему деньги на игру давал. Заодно уж им расчет иметь... А у меня, слава Богу, свой капитал!   Артемий Асафыч точно подслушивал эти переговоры и в одно прекрасное утро заявился собственною персоной, пробравшись через кухню черным ходом. Он имел какой-то умиленный вид, как человек, который пришел на исповедь. Парасковья Асафовна так и ахнула, а Ольга Ивановна встретила гостя без всякаго движения чувств, точно так и должно было быть.   – Вот я пришел-с,– виновато повторял Артемий Асафыч, приглаживая волосы на Голове и поправляя косынку на шее.– Да-с, пришел-с... Потому как и мы имеем совесть, и при этом добрый я человек. Можно сказать, единственно от своей собственной доброты страдаю... Уели меня приказные люди!   – Так, так,– поощряла Парасковья Асафовпа.– Совет добрый, только твоя доброта вышла хуже воровства... Есть у тебя стыд-то, змей?   – Любезнюющая сестрица, даже весьма вы ошибаетесь, потому как я поверил злым людям – и только-с. Обидно мне показалось, что Николай Сергеич обобрали у меня все деньги и сами же начали меня избегать, даже в том роде, как будто гнушались...   – Что же ты теперь думаешь делать, добрый человек?– спрашивала Ольга Ивановна.   – А уж как Бог-с!   – Придется, видно, тебе кормить Николая Сергеича. Будет, я его покормила, а теперь твоя очередь.   – Что же, могу соответствовать, племянница. Мой грех – мой и ответ. Я, можно сказать, в остервенение зверства пришел и готов-с...   – На словах-то ты, как гусь на воде,– язвила Парасковья Асафовна, хотя ей и нравилось все, что говорил "змей".   – Бери всего, какой есть мой муженек,– предлагала Ольга Ивановна, продолжая сохранять спокойствие.– У меня свой капитал, как-нибудь обернусь и без мужа...   – Что же-с, могу-с,– смиренно соглашался Артемий Асафыч.   – Вещей-то у него своих не очень много,– продолжала Ольга Ивановна,– так я тебе их пришлю... Тятенька не для того мне капитал оставлял, чтобы подсудимаго мужа прокармливать.   – Даже с удовольствием всегда приму Николая Сергеича, ежели они пожелают-с,– соглашался Артемий Асафыч.– Что есть и чего нет, значит, все пополам...   "Да не змей ли!– изумлялась про себя Парасковья Асафовна.– Ведь улестит и меня, старуху... Вот человек тоже навязался!"   Матов почти не выходил из кабинета, и Ольга Ивановна злорадствовала по этому случаю, что и высказала дяде.   – Ступай, утешай Николая-то Сергеича! Запали у него все пути-дороженьки. Раньше-то отбоя от гостей не было, а сейчас вышел от ворот – поворот. Дружкам-то-приятелям, видно, до себя, а он сиди да посиди со своей одной головой... Прежде-то с женой было скучно, а теперь и жене бы рад, а жена не рада...   – Не имею смелости, Ольга Ивановна, чтобы к Николаю Сергеичу глаза показать,– обяснял Гущин.– Совесть мучает, и даже весьма-с...   Артемию Асафычу, действительно, жилось тошно, и он начал бывать у Матовых чуть не каждый день. Парасковья Асафовна почти примирилась с ним, хотя и сердилась на свою женскую слабость. Ольга Ивановна, действительно, решила выгнать мужа и сделала бы это, если бы неожиданно не приехал сам Лихонин. Сибирский магнат был необыкновенно вежлив и обворожил Ольгу Ивановну своим обращением.   – Заехал навестить Николая Сергеича,– обяснял он, играя пенснэ.– Слышал, что он не совсем здоров.   – Нет, кажется, ничего особеннаго...   Лихонин просидел в кабинете Матова битый час, и Ольга Ивановна, подслушивавшая у дверей, только удивлялась, что они все время проговорили о самых пустяках. Стоило за этим приезжать!   Из других знакомых бывал старик Войвод, котораго Ольга Ивановна уже окончательно не понимала. Ему-то какая печаль? Сидел бы дома да караулил жену, дело-то лучше бы было, а то еще как раз сбежит с тем же Николаем Сергеичем. Парасковья Асафовна тоже ничего не понимала, хотя ей и нравилось, что Войвод никакого вида не показывает ни относительно жены ни относительно Николая Сергеича,   – По городу-то во все колокола про Веру Васильевну звонили,– обясняла она племяннице,– а муж-то будто и слыхом не слыхал, не так, как ты. Домашнюю-то беду не в люди тащить.   Войвода возмущало то озлобление, с которым сосногорское общество отнеслось к бывшему общему любимцу. Все, точно наперерыв, старались выместить на нем затраченныя напрасно увлечения. Он защищал Матова в клубе и убедился, что неистовствовали главным образом добрые люди, как старик Ерохин. Получалась одна из наглядных несообразностей общественной психологии. Вера Васильевна ничего не знала об этих визитах мужа к Матову.   Прямым следствием появления в матовском доме Лихонина было то, что появился и доктор Окунев.   – Забыл ты нас совсем, отец,– корила его Парасковья Асафовна.– Так бы и померли без тебя...   Доктор имел немного виноватый вид, хотя и старался держать себя непринужденно. Он посидел в столовой, поговорил о погоде и все посматривал, не войдет ли Матов.   – Куда Аннушка-то запропала?– поддерживала разговор Парасковья Асафовна.– Слыхом не слыхать и видом не видать...   – Что-то ей нездоровится,– уклончиво ответил доктор.   – Чего бы, кажется, по девичьему делу нездоровиться...   – Случается...   Ольга Ивановна угрюмо молчала   "Прискочил все выведать, чтобы потом разнести по всему городу,– соображала она.– Вот как лебезит... Ох, уж эти друзья да приятели!"   Матов, наоборот, очень обрадовался доктору и долго жал его руку.   – Ну, что новенькаго в городе?– спрашивал он.– Я ведь нигде не бываю... Знаете, как-то неловко.   – Пустяки! У вас есть старые друзья, Николай Сергеич, которые и останутся друзьями.   – Благодарю. Признаться, мне и самому как-то не хочется никуда показываться, пока не кончится это дело.   Доктор вынес из этого визита одно: именно, что Матов пьет фельдфебельским запоем и, вероятно, напивается на ночь каждый день.

XXVIII.

   Первыя испытания для Матова начались с повестки от следователя. Следователь был еще совсем молодой человек, котораго он встречал иногда в клубе и в театре. Появление Матова в камере вызвало немую, очень неловкую сцену. Молодой человек очень смутился главным образом тем, как ему не подать руки знаменитому адвокату. Матов постарался сам, вывести его из этого неловкаго положения и, в качестве опытнаго юриста, помог вести следствие. Под конец допроса следователь вошел в свою роль и даже мог смотреть Матову прямо в глаза.   Но самый скверный момент наступил, когда появился для перекрестнаго допроса нотариус Семибратов, потерявший всякое самообладание. Он был бледен и плохо понимал вопросы следователя. Вместе с трусостью, у него явилось скромное желание выгородить себя за счет Матова, очевидно, по заранее составленному плану. Вообще получалась нелепая и глупая сцена. Чтобы не затягивать дела, Матов давал показания от чистаго сердца и ничего не утаивал. Да, вексель был составлен от имени слепого и подписан не им, слепым, а посторонним лицом. Ошибка нотариуса заключалась в том, что он заочно подтвердил этот документ, потому что из-за каких-то несчастных полуторых сот рублей не стоило ехать куда-то на край города.   – Моя вся вина в том, что слепо верил господину Матову,– повторял нотариус.– Я даже не имел права не верить ему, как присяжному поверенному...   Ссмибратов был отпущен первым и дождался, когда кончился допрос Матова.   – Все погибло!..– повторял он с отчаянием.– Вы меня погубили, Николай Сергеич.   – Это еще будет видно, кто и кого погубит. По моему мнению, нам решительно не следует ничего скрывать, потому что ведь будет продолжение следствия на суде.– Думаю, что вас обвинят в небрежности – и только.   Все-таки Матов почувствовал себя скверно, когда вернулся домой. Он сердился на самого себя, что начинает волноваться. Сколько через его руки прошло всякой уголовщины, и он удивлялся, как его клиенты, умевшие делать большия преступления, запутывались в каких-нибудь пустяках, именно благодаря только потере душевнаго равновесия. Ему лично совсем не хотелось повторять ошибок других. Но странно, что его мысли начали делать непонятные скачки. Сначала он был убежден, что дело не будет принято судом, и все ограничится одним скандалом; потом он начал сомневаться, а когда дело поступило в суд,– явилось сомнение, что его могут обвинить и даже очень просто. Самое скверное было то, что все эти мысли без конца повторялись и получали мучительный характер. А тут еще вынужденное одиночество, когда самые ничтожные пустяки принимали особенную яркость и освещались неожиданно с новых сторон. Получались совершенно нелепыя и даже обидныя комбинации.   Особенно тяжело было по вечерам, когда стихал дневной шум. Матов по целым часам шагал по своему кабинету или старался убить время за чтением какого-нибудь романа. Между прочим, он быстро усвоил себе привычку к вечеру напиваться, то-есть напиваться относительно, как пьют все приличные люди. Голова делалась как-то свежее и настроение лучше. В одну из таких подбодренных вином минут Матов решил ехать к Вере Васильевне и обясниться. Кстати, предлогом служило и полученное им анонимное письмо.   К счастью, и Войвода не было дома. Он уехал на свои промыслы, и Вера Васильевна скучала одна.   – Вы хорошо сделали, что заехали,– говорила она немного усталым голосом, очевидно, думая совсем о другом.– Кажется, мы не видались Целую вечность...   – Недели две, не больше...   – Да, да, когда вы уехали с Анненькой... Скажите, пожалуйста, что с ней сделалось?   – Вот уже не умею сказать, Вера Васильевна. Как-то приезжал Евграф Матвеич, а я не догадался его спросить.   – Какой вы безсовестный...   – Я?!   – Да, вы... Бедняжка совершенно измучилась, и мне ее от души жаль.   Матов только теперь вспомнил про ночную сцену с Анненькой,– она как-то совсем выпала у него из головы. Да, совершенно забыл... Это было просто возмутительно. Конечно, серьезнаго значения в разыгранной Анненькой сцене не было и не могло быть, как был уверен Матов, но все-таки ему следовало что-то такое предпринять, просто наконец быть вежливым.   – Вы не договариваете, Вера Васильевна...– заметил он.   – Могу и договорить, если желаете... Как вы думаете, осудят вас или нет?   – Осудят...   – Вот видите, я то же думаю. Да... Ольга Ивановна...   – Я понимаю: развестись с Ольгой Ивановной и жениться на Анненьке, которая из любви охотно пойдет за мужем и в места не столь отдаленныя? Кажется, я так понял вас, если не ошибаюсь?   – Да, вы угадали...   Разговор происходил в гостиной, освещенной матовым фонарем. Вера Васильевна сидела в глубоком кресле, и Матову трудно было разсмотреть выражение ея лица. Как он хорошо изучил вот эту гостиную, до последней мелочи, и как хорошо чувствовал себя именно здесь. Она, в свою очередь, тоже наблюдала за Матовым и сердилась, что не находит в нем и следов уныния, а даже какую-то особенную бодрость. Что это за человек, в самом деле?.. Неужели он опустился настолько, что даже не сознаёт собственнаго безвыходнаго положения, а главное, не чувствует позора?   – Что же вы думаете делать в случае осуждения?– спросила Вера Васильевна после длинной паузы.   – Пока, конечно, трудно сказать, но в общих чертах у меня составляется некоторый план...   – Именно?   – Меня лишат, прежде всего, моего профессиональнаго куска хлеба, и придется устраиваться по-новому...   Матов подвинулся совсем близко к Вере Васильевне, взял ее за руку и заговорил с одушевлением:   – Знаете, Вера Васильевна, я не солгу, если скажу, что я даже рад буду своему осуждению. Да... Русский человек – существо, безхарактерное, и обстоятельства делают из него, что угодно. Мне не нужно обяснять нам, что я здесь дошел до... до... как выразиться повежливее?.. до свинства. Извините за выражение... Да, так я начинаю думать даже с удовольствием, когда волею судеб должен буду оставить Сосногорск. Мне рисуется новая обстановка, новые люди, новая жизнь...   – И собственное исправление?   – Да...– уверенно ответил Матов.–Ведь образования у меня не может отнять никакой суд. Поступлю на службу куда нибудь в самую глушь, на золотые промыслы...   Он поднялся и заходил но комнате.   – Жизнь отшельника...– засмеялась Вера Васильевна.– Да, чуть то поэзия! Право, можно позавидовать...   – У человека всегда остается надежда...   – Надежда – женщина...   – И очень недурная женщина.   – Которая всегда обманывает?   – И все-таки остается при вас...   – Есть еще счастливая звезда,– задумчиво проговорила Вера Васильевна.– У меня есть некоторое суеверие, и я, например, верю в счастливую звезду. У одних она есть, как у вас, а другие имели несчастье родиться под каким-нибудь неудачным созвездием, как я.   Об анонимном письме Матов вспомнил только в передней и передал его Вере Васильевне. Она взяла письмо, взглянула на подпись и на почерк и сказала:   – Я могу безошибочно назвать автора, а также и приблизительное содержание. У этого анонимнаго послания были уже предшественники... Одним словом, упражнение милейшаго Евграфа Матвеича, который предостерегает вас относительно моей особы, как виновницы вашего процесса. Да?   Матов только развел руками, а она вернула ему письмо, не читая.   – Всякое повторение скучно и обличает недостаток таланта,– с больной улыбкой заметила она.– Мне жаль милаго старика, который затрачивает энергию совершенно непроизводительно...

XXIX.

   Дело Матова затянулось. Весь Сосногорск следил за ним с лихорадочным нетерпением, а суд, как на зло, все тянул да тянул. Прошли рождественские праздники, прошел мясоед и наступала масленица. Войвод начал собираться на промыслы, чтобы открыть работы с первою вешнею водой. Клубная зима, прошла для него без особенных результатов. Он много выигрывал и много проигрывал, так что трудно было подвести общий баланс, что волновало больше всех доктора Окунева.   – А может-быть, он и порядочный человек?– говорил доктор по секрету близким людям.– Ведь нынче не сразу отличишь негодяя от порядочнаго человека. Например, Лихонин – миллионер, а опять всех обыграл.   – Лихонин, кажется, и не обязан проигрывать,– замечали доктору клубные специалисты,– он играет для собственнаго удовольствия, а не так, как другие.   – Все-таки, знаете...   – Нечего тут и знать, доктор: имущему дастся, а от неимущаго отнимется и то, что он имеет.   Когда Войвод заявил жене, что должен уехать почти на целый месяц, она, без всякаго колебания, ответила ему:   – Папочка, возьми меня с собой, я не буду мешать...   – А не будет тебе скучно на промыслах? Придется жить в избушке, удобств никаких...   Войвод помолчал, а потом прибавил:   – А процесс Матова? Неужели он тебя не интересует?   – Интересует и не интересует... По-моему, ему придают слишком много значения.   – Однако человек может погибнуть.   – Нисколько. Матов везде найдет себе работу... Я думаю, что для него это дело даже принесет пользу, потому что заставит одуматься. Лично мне, конечно, его очень жаль...   – Впрочем, ведь ты всегда можешь вернуться, если захочешь,– прибавил Войвод.– Я – враг всяких жертв.   Несмотря на наступавшую весну, пришлось обзаводиться настоящими зимними костюмами, как оленьи дохи. Дело в том, что промыслы Самгина были разбросаны на "севере", т.-е. по северному Уралу. Веру Васильевну, кажется, больше всего интересовали оленья доха и оленья шапка с длинными наушниками. Ей почему-то непременно хотелось походить на самоедку, и Войвод по всему городу должен был разыскивать самоедския "юнты" из оленьих шкурок, с прошивками из краснаго и синяго сукна.   – Папочка, милый, мы будем настоящими дикарями,– восхищалась Вера Васильевна, примеряя новый костюм.   – Я думаю, что мы и без костюма порядочные дикари,– уклончиво ответил Войвод.– А впрочем, я ничего не имею против твоего самоедства... На севере страшна не зима, а так называемое "отзимье", когда приходится носить на себе всю квартиру, то-есть меховую одежду.   Но уехать Войводу не удалось, потому что Вера Васильевна перед самым отездом расхворалась. Из легонькой инфлуэнцы развилась самая тяжелая форма воспаления легких. Лечил старичок Окунев, которому сам Войвод доверял плохо, но Вера Васильевна не соглашалась пригласить другого врача.   – Не все ли равно, при помощи какого врача умирать?– шутила она.– А Евграф Матвеич, по крайней мере, знакомый человек...   Войвод соглашался, взяв с доктора слово, что он предупредит об опасности и созовет консилиум.   – Так, воспаленьице...– обяснял Окунев, потирая свои всегда холодныя руки.– Главное то, что сердце здорово, а в этом все..   Кажется, одной из причин такого доверия Веры Васильевны к Окуневу было желание почаще видеть Анненьку. Девушка похудела, как-то вся вытянулась и вообще изменилась до неузнаваемости. Вера Васильевна, несмотря на свою болезнь, невольно ею любовалась. Анненька ухаживала за больной с молчаливою серьезностью настоящей сестры милосердия, как Вера Васильевна ее и называла.   – Да я и уйду в милосердныя сестры,– заявляла Анненька с серьезным видом.– Не стоит жить на свете...   – Уж и не стоит?!   – Конечно, не стоит... Все лгут, все обманывают друг друга.   Некоторое охлаждение, существовавшее раньше, сменилось прежними, хорошими отношениями, хотя прежней, беззаботной Анненьки больше и не существовало, точно она вся перегорела. Раньше она относилась к Вере Васильевне, как к старшей сестре, а сейчас чувствовала себя равной и, как к больной, относилась даже покровителественно.   – Вера Васильевна, вам запрещено много говорить...   Сам Войвод не знал, как и благодарить великодушную девушку, просиживавшую над больной целыя ночи. А последния делались все труднее. Больная быстро слабела, теряя силы. По ночам она металась в бреду и никого по узнавала. Больше всего ее мучил какой-то безпричинный страх. Она хватала Анненьку за руки и умоляла ее не уходить.   – Я и не думаю уходить,– строго отвечала Анненька.– Нужно лежать спокойно.   Так продолжалось целых две недели, пока не миновал кризис. Войвод, казавшийся все время спокойным, сразу как-то осунулся, похудел и пожелтел.   – Батенька, да вас тоже нужно лечить,– говорил доктор, счастливый исходом болезни Веры Васильевны.   Войвод только улыбнулся и махнул рукой. Теперь он сам дежурил около жены, потому что измученная безсонными ночами Анненька "отсыпалась" дома у себя. Вера Васильевна была настолько слаба, что с трудом могла произнести самую простую фразу. Она как-то особенно внимательно смотрела теперь на мужа, точно старалась что-то припомнить,– и но могла. Так же она смотрела и на доктора Окунева, который каждый день завертывал ее навестить.   – Мы быстро идем к улучшению,– повторял доктор, потирая руки.– А все-таки нужно быть паинькой и лежать спокойно...   Доктор всегда имел какой-то торопливый вид, а теперь в особенности. Когда Войвод уходил его провожать, старик усевал на пути до передней разсказать все городския новости и, между прочим, сообщил, что дело Матова наконец назначено к слушанию на второй неделе поста.   – Вероятно, пройдет оно дня три,– догадывался доктор.   – Только, пожалуйста, ничего не говорите жене...   – О, помилуйте! Мы тоже понимаем свои обязанности...   По лицам окружавших ея постель людей Вера Васильевна догадывалась, что случилось что-то и что именно это скрывают от нея, даже Анненька. Потом Анненька исчезла на целых три дня, а когда она вернулась, Вера Васильевна посмотрела ей в лицо и спокойно проговорила:   – Его осудили... да!   Анненька отвернулась к окну, чтобы скрыть слезы, а Вера Васильевна прошептала:     «Оленя ранили стрелой,   А лань здоровая смеется!»     Когда Анненька обернулась, Вера Васильевна лежала без чувств.   Дело Матова продолжалось целых три дня, как предсказал доктор. Публика допускалась в суд только но билетам. Нотариус Семибратов был оправдан, а Матов осужден, и присяжные отнеслись к нему с какою-то особенною жестокостью, хотя и дали снисхождение. Суд, с своей стороны, позволил ему остаться на свободе до приведения приговора в исполнение. Из суда Матов не поехал домой, а отправился на извозчике вместе с Гущиным к нему на квартиру.   – Господи, что же это такое?!– взывал Артемий Асафыч, убитый и уничтоженный.   – Ничего особеннаго,– смеялся Матов.– Все это пустяки, Артемий Асафыч! Это еще первая инстанция, а есть еще две.   – Так-то оно так... да-с...   Когда они приехали на квартиру Гущина, там уже стояли чемоданы, которые Ольга Ивановна послала с вещами мужа. Артемий Асафыч вознегодовал, но Матов обнял его и проговорил:   – Знаешь ли ты, кто самый наш верный друг, который никогда и ни при каких обстоятельствах нас не забывает?   – Родители есть, которые...   – Нет, не то... Не забывает нас кре-ди-тор!

XXX.

   Наступила весна. К городе почти уже не было снега. Артемий Асафыч с детским настроением ждал, когда прилетят скворцы в устроенную им скворечницу.   – Дорогие гости прилетят,– повторял он, обясняя Матову значение великаго события.– Радость... Птичка по-божьему живет, а не как мы, грешные.   – Да, она не знает, что такое вексельная бумага,– соглашался Матов,– хотя я ей и не особенно завидую.   – Ох, Николай Сергеич, Николай Сергеич... Не поминайте вы мне про эту проклятую бумагу. Я так полагаю про себя, что не иначе это самое дело, что придумал ее сам чорт. Он-то придумал, а мы с ней тонем и других вместе с собой топим. Лукавый-то вот как силен.   Матов сидел в избушке и никуда не хотел выходить, что начинало безпокоить Артемия Асафыча.   – Помилуйте, этакий мужчина, можно сказать, из всего дерева выкроен, и будет сидеть, как схимник, в затворе. Сидит, сидит, да еще, пожалуй, что-нибудь неподобное и придумает... Долго ли до греха!   – Вы по улице бы прошлись,– советовал ему Гущин.– Воздух теперь самый легкий, везде воспарение идет... Это ведь только архиереям запрещено по улицам-то ходить, а при вашей комплекции весьма необходимо.   – Ты думаешь, старче?   – Хоть кого угодно спросите...   Единственное развлечение Матова теперь заключалось в чтении. Он по целым дням лежал на диване и читал бульварные романы, которые Гущин разыскивал ему по всему городу. Это был какой-то запой.   – И что это вам дались эти самые романы, Николай Сергеич?– приставал Гущин.– И день читаете и ночь читаете,– как раз еще что попритчится... Неровен час.   – Про меня это все написано, старче, вот и любопытно почитать...   – Как же это так, то-есть про вас-то выходит?   – Да уж такие люди есть, которые возьмут да и опишут тебя издали...   С Матовым у Гущина хлопот было достаточно. Прежде всего выступал денежный вопрос. У Матова оставались еще кой-какия получения с мелких клиентов, и Гущин должен был обходить их, напоминая их обязанности. Но такое обхождение почти ничего не приносило, кроме самых пустых обещаний.   – Ну и народец!– возмущался старик.– А я-то хожу из дому в дом, как поп по своему приходу... Никакой совести не стало в народе. Еще надо мной же смеются...   Это была одна беда – маленькая, а была и побольше. У Матова были долги, и кредиторы обратили на него теперь свое благосклонное внимание с особенной настойчивостью. Раза два приезжал даже судебный пристав, чтобы сделать опись имущества, но по старому знакомству не вручал повестку, за отсутствием адресата.   Матовские долги безпокоили Гущина больше всего, тем более, что заработать что-нибудь он не имел возможности, благодаря лежавшему на нем запрещению. Потом оставалась совершенно неизвестной общая сумма всех долгов, так что трудно было что-нибудь сообразить.   – Ты-то о чем безпокоишься?– уговаривал Матов суетившагося старика.– Не было еще случая, чтобы какой-нибудь долг потерялся. В свое время все будет.   – Так-то оно так, а оно все-таки тово, Николай Сергеич...   У Гущина оставалось от собственнаго капитала еще тысячи три, но этой суммы не хватило бы и на пятую часть матовских долгов.   – Эх, Николай Сергеич, Николай Сергеич...– повторял Артемий Асафыч, покачивая головой.– Ежели бы собрать в одно место все денежки, которыя вы заработали...   – Ну, и что бы было?   – А жили бы мы припеваючи, вот что и было бы... С деньгами-то всякую беду можно левою рукой развести.   – Все это суета сует, старче... Не с деньгами жить, а с добрыми людьми.   Матов оставался равнодушным и к своим делам и к самому себе, что особенно огорчало Гущина. Этакими-то люди делаются только пред смертью, когда уж все равно и терять нечего. Потом, разве Николай Сергеич походит на других протчих? Орел был, золотая голова. Вот уж истинно, что от сумы да от тюрьмы не отказывайся.   Из знакомых приезжали навестить Матова кое-кто из своих судейских, но эти визиты, видимо, его тяготили, и Артемий Асафыч начал отказывать гостям, ссылаясь на то, что Николай Сергеич ушел гулять. Исключение делалось только для Войвода, который приезжал раза три и которому Матов всегда был рад, оживляясь в его присутствии. Они подолгу толковали о промысловых делах, и Войвод советовался, относительно некоторых юридических вопросов.   – Вот уж это настоящий барин...– восхищался Артемий Асафыч.– Каждое словечко к месту выговорить.   Бегая по городу, Гущин забегал к разным знакомым, чтобы отвести душу, и, между прочим, завертывал и к Ольге Ивановне. В матовской квартире оставалось все по-старому, с той разницей, что появился опять Щепетильников, с которым Ольга Ивановна советовалась по целым часам.   – Опять подкинул хвост...– ворчала Парасковья Асафовна, жалуясь на Щепетильникова.– Ужо научит он добру нашу Ольгу Ивановну. Ох, не смотрели бы глазыньки!..   Старуха очень жалела Николая Сергеича и подробно разспрашивала, как он живет, и в такт разсказа только качала головой.   – А я ужо отчитаю Ольгу Ивановну,– храбрился Гущин.– Раньше-то я ея побаивался, это точно, а теперь во мне зверства накопилось столько, хоть отбавляй... Возьму и все в глаза ей скажу, за кого я ее считаю. Да... Был я добрый человек, а теперь озверел и только вот не кусаюсь.   Бегавшаго по всему городу с поручениями Матова Гущина больше всего возмущало то, что публика точно забыла даже о существовании Матова. Поговорили, посудачили, посплетничали – и забыли, точно Николая Сергеича и на свете никогда не бывало. А давно ли это было, как все ухаживали за ним, точно за именинником... Так все в глаза и смотрят.   – Не безстыдники ли!– возмущался старик.– А что будет чрез год, чрез два?..   Понятно, что всякое внимание к Матову Артемий Асафыч ценил на вес золота и на этом основании чаще всего завертывать к доктору Окуневу, выбирая время, когда самого старика не было дома.   – Вот докторская Аннушка так девушка,– нахваливал он ее Парасковье Асафовне.– Можно сказать прямо, что всему миру на украшение девица... Уж столько она великатна, столько добра... Как приду, так не знает, куда и посадить и тем угостить.   Анненька, действительно, была рада каждому посещению старика и принимала его, как дорогого гостя. А сама сядет напротив, подопрет щеку рукой и так хорошо да ласково слушает старческую болтовню.   – Смотрю я на вас, барышня, и только дивлюсь,– говорил Артемий Асафыч.– Давно ли вы были так, ну, обыкновенная девушка, у которой и на уме-то одне веселыя мысли, как оно полагается настоящей девушке.   – А теперь?   – А теперь даже совершенно напротив... да. В том роде, как будто вы и не девушка... Сурьезная такая и протчее.   Анненька улыбалась как-то особенно хорошо и ничего не отвечала.   – Я бы приехала к вам,– заметила она раз,– да как-то неудобно одной...   Она очень подробно разспрашивала обо всем, что касалось Матова, и сама сообщала Артемию Асафычу последния городския новости, касающияся его. Новости все были невеселыя, и начинали поговаривать о каком-то новом процессе.   – А мы уж кассацию написали,– сообщил Гущин по секрету,– и отправили... Я и в суд носил. Не таковский человек Николай Сергеич, чтобы живому отдаваться. "Погоди, говорит, старче, и на нашей улице будет праздник". Вот он какой, Николай-то Сергеич...   Когда Артемий Асафыч говорил о Матове с другими, то и сам начинал верить в него, хотя эта вера и подвергалась большому искушению, когда старик оставался с Матовым с глазу на глаз.   Между прочим, Артемий Асафыч завертывал раза два и к Вере Васильевне. Сам Войвод жил сейчас на промыслах, а она безвыходно сидела дома, слабая, исхудалая, как тень. Разговор как-то не вязался, и Артемий Асафыч уходил ни с чем.