Текст книги "Общий любимец публики"

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

V.

   Не спавшие всю ночь гости, подкрепившись за обедом, почти дремали за столом, а Галстунин даже откровенно клевал носом. Хозяин тоже подумывал о том, что недурно было бы выспаться. Он зевал в руку и ждал, когда поднимется Бережецкий,– он всегда торопился куда-нибудь. Вертевшийся около стола доктор начинал раздражать его. И что человек толчется, подумаешь? А доктор в это время подсел к Бережецкому и разсказывал удивительный случай из своей практики.   – Представьте, простой брюшной тифик... да... И вдруг оказывается, что это даже не тифик...   В разговоре по своей медицинской части доктор любил употреблять уменьшительныя словечки: тифик, лихорадочка, чахоточка, компрессик, горчичничек,– его на этом основании местные остряки называли доктором Лихорадочкой.   Заметив, что Щепетильников пробирается в гостиную, доктор ринудя за ним. Щепетильников, действительно, подошел прямо к Анненьке, сел рядом так близко, что Анненька отодвинулась, и, пренахально вытянув свои длинныя ноги, принялся разсказывать какой-то анекдот. Известно, какие анекдоты разсказываются помощниками присяжных поверенных наивным провинциальным барышням, и доктор с решительным видом проговорил:   – Павел Антоныч, вас зовут в столовую...   Щепетильников даже не спросил, кто зовет, и покорно отправился по докторскому адресу. Когда его длинная фигура скрылась в дверях, между доктором и дочерью разыгралась преуморительная сцена.   – Вера Васильевна, голубчик, что же это такое?– обратилась возмущенная Анненька к хозяйке.– Вы видели, что сейчас устроил мой милый папаша? И это постоянно так... всегда и всегда... Он стережет меня, как кот крысу. Мне нельзя сказать двух слов с молодым человеком...   – Анненька...– умоляюще взывал доктор.– Если бы у тебя была мать, разве ты смела бы говорить подобныя вещи? Вера Васильевна, надеюсь, вы ее извините и войдете в мое положение...   – Нет, Вера Васильевна, вы войдите в мое положение!– волновалась Анненька.– Каждая молодая девушка должна же выйти когда-нибудь замуж, а мне, слава Богу, двадцать три годика стукнуло... Пожалуйста, папа, не перебивай! Да, каждая девушка... У меня тоже устраивалась не одна партия: молодой доктор Жуков, потом железнодорожный инженер Морозинский, потом два механика, аптекарь, сын полицеймейстера,– папочка, ради Бога, не перебивай!– и в самый интересный момент, когда они хотели сделать предложение, являлся милый папаша и все разстраивал. Да, да, да... Ведь я не немая, чтобы обясняться пальцами, а папа меня доведет до того, что я выйду замуж за трубочиста...   – Позвольте мне слово,– перебил наконец дочь доктор.– Доктор Жуков уже спился, инженер Морозинский построил где-то такой мост, что его отдали под суд, оба механика – дрянь, аптекарь – тоже, сын полицеймейстера – отявленный негодяй, котораго выгнали еще из пятаго класса гимназии... Да, да, да! Если бы у тебя была мать...   Матов, бывший невольным свидетелем этой сцены, заметил:   – А я был уверен до сих пор, что у Анны Евграфовны была мать... Да, очень и очень редкий случай. Анна Евграфовна, позвольте мне быть вашей свахой...   – Оставьте ее,– остановила его Вера Васильевна:– она такая милая... Анненька, мы устраним как-нибудь папу, когда это будет нужно.   Но Анненька вдруг раскапризничалась, как капризничают избалованныя дети, и повторяла по-детски одно слово:   – Домой, домой... Я хочу домой.   – А что же, в самом деле, не сходить ли на минутку домой?– подхватил эту счастливую мысль Матов, поднимаясь.– По-настоящему, Вера Васильевна, вам давно следовало бы просто-напросто прогнать нас.   Войвод стоял в дверях, разговаривая с Бережецким, и был рад, что Анненька подала сигнал к отступлению. Доктор в это время успел отвести Матова и шепнул ему:   – Знаете, Николай Сергеевич, эти Войводы очень подозрительные люди, то-есть собственно он.   – Именно?   – Да как же: зачем он приехал сюда к нам? Нигде не служит, живет на неизвестныя средства, вообще – темная личность.   – Э, батенька, хватили!– засмеялся Матов, хлопая доктора своей тяжелой рукой по плечу.– Все мы тут темные... Один другого лучше.   – Как знаете, а только я счел долгом предупредить...   – Мы бы кого не обманули, Евграф Матвеич!.. Тоже ведь не любим, где плохо лежит.   Труднее всего оказалось выжить из столовой остальных гостей, завязавших безконечный разговор о золотопромышленности. Особенно горячился Гущин, доказывавший, что нет легче дела, как искать золото.   – Насмотрелись мы достаточно на это самое дело,– говорил он, размахивая руками, и прибавил, обращаясь к Войводу:– вот бы вам, Иван Григорьич, в самый бы то-есть раз золотишком заняться...   – Почему же именно мне?   – А оно на новаго человека всегда лучше идет. Есть такая примета... И повадка у вас вся богатая. Ну, оно уж деньги к деньгам и тянутся.   – Рискованно, Артемий Асафыч. Как раз прогоришь...   – Рискованно? Это вот хлеб сеять, действительно, риск. Тут и засухи, и ненастье, и червь всякий тебя точит, досыта Богу намолишься, пока зернышко-то оправдается.   – А вы сами занимались золотопромышленностью?   Гущин даже замахал руками, точно его спросили, не занимался ли он воровством.   – Что вы, что вы, Иван Григорьич!.. Куда же мне с суконным рылом... Не таковское это дело. Не тот фасон у нас... Мы всю жисть по пальцам считали, с этим и помрем, а тут надобна другая повадка и форд.   Этот разговор опять задержал гостей, несмотря на уговоры доктора расходиться.   – Господа, дадимте хозяину отдохнуть!– взывал он – Право, пора домой. Сегодня вечером соберемся в клубе.   – Да вы-то о чем хлопочете, доктор? Ведь вы не играете...   – А я люблю наблюдать борьбу страстей... Интересно с психологической точки зрения.   Когда гости уже готовы были расходиться, через столовую разбитой, старческой походкой пробежал Марк. В передней уже слышались голоса.   – Батюшки, никак сам Евтихий Парфеныч,– ахнул Гущин, начиная торопливо застегивать свой длиннополый сюртук.– Они самые и есть... Никак всю артель за собой приведи.   Действительно, в гостиную уже ввалилась целая гурьба с знаменитым золотопромышленником Самгиным во главе. Это был приземистый, толстый старик, походивший на обознаго ямщика. Сыромятное, корявое лицо всегда было покрыто каким-то жирным налетом, а козлиная, седевшая бородка точно была подбита молью. Он и одевался по-ямщичьи – в поддевку, русскую рубашку-косоворотку и сапоги бутылкой. Несмотря на такой костюм, Евтихий Парфеныч везде был дорогим гостем, и все за ним ухаживали, как за кладом. Он держал себя с грубоватой откровенностью, сорил деньгами направо и налево и время от времени выкидывал разныя мудреныя штуки. За ним неотступно следовал высокий чахоточный мрачный субект, бывшая знаменитость,– сибирский исправник Чагин, известный сейчас под кличкой "третьяго пункта", потому что был уволен со службы по третьему пункту.   – Здравствуй, отец,– здоровался Самгин с хозяином,– он всем говорил "ты".– А у тебя тут целая обедня и со всенощным бдением.   – Да, немножко засиделись, Евтихий Парфеныч.   – Так, так... Что же, доброе дело, когда перекладывают деньги из кармана в карман. Даже весьма занятно... А какого я тебе человека привел: отдай все – и мало. Рекомендую: Бармин, Максим Максимыч. Тоже из наших золотопромышленников, т.-е. любит из чужих карманов перекладывать чужое золото в свой. По части карт, можно сказать, собаку сел вместе с шерстью.   – Уж вы и скажете, Евтихий Парфеныч,– вежливо обижался, картавя по-барски, неопределенных лет изысканно одетый господин.– Очень рад познакомиться... Много слышал...   Бармин, вероятно, в молодости был очень красив и сохранил привычку молодиться. Он был из простых мужиков, попал мальчиком в лавку и отполировался за прилавком.

VI.

   Еще из передней донесся знакомый всем неудержимый хохот, а потом уже появился низенький, толстенький, розовый, беззубый и лысый, как бильярдный шар, старичок. Это был последний отпрыск гремевших когда-то на всю Сибирь богачей Рудометовых, наживших десятки миллионов на первых таежных золотых промыслах. Миллионеры-родоначальники давно умерли, а их наследник, Нил Васильич, проживал остатки. Как все богачи-сибиряки, а особенно наследники этих богачей, последний из Рудометовых отличался большими странностями,– не носил шубы, избегал женщин, жил в своем громадном доме отшельником и постоянно хохотал.   – А вот и я... да, я... х-хе,– заявлял он, появляясь в гостиной.– Куда другие, туда и я... Х-хе... Незваный гость, говорят, хуже татарина.   – Милости просим, я очень рад, Нил Васильич,– с особенной ласковостью говорил Войвод, осторожно поддерживая гостя под локоть, точно он был наполнен какой-то драгоценной жидкостью, готовой пролиться каждый момент.– Давненько мы не видались...   – Вот, вот, именно... Х-хе!   С дамами он раскланялся издали и постарался улизнуть в столовую, откуда доносились голоса. Самгин разговаривал с хозяйкой и даже хлопнул ее по коленке своей затекшей рукой, точно с обрубленными, короткими пальцами.   – Матушка, Вера Васильевна, уважьте насчет кваску,– умолял он хриплым баском.– Вот как изморился... Легко сказать, третью неделю с образованными господами канитель развожу.   Когда горничная Дуня подала стакан квасу, Самгин выпил его залпом и бросил на поднос десятирублевую ассигнацию. Вера Васильевна вся вспыхнула и довольно строго заметила:   – Так нельзя, Евтихий Парфеныч. Вы портите прислугу.   – Я сам весь испорченный, голубушка. Места живого нет.   Марк вытянулся у дверей и не спускал глаз с Самгина. Вот это так человек – озолотит. Не то, что другие прочие, как Бережецкий, из которых двугривеннаго не выколотишь. Когда Самгин отошел от дам и направился в столовую развалистой, тяжелой походкой, Марк бросился к нему с такой поспешностью, что чуть не сбил его с ног от усердия.   – Да ты белены обелся, деревянный чорт!– обругал его Самгин.   – Не прикажете ли кваску, Евтихий Парфеныч?   К дамам подошол Бармин и начал какой-то салонный разговор, но Анненька его перебила:   – Вы опять будете играть, Максим Максимыч?   – Я нынче совсем не играю...– сухо ответил Бармин, закручивая шильцем усы.– Давно бросил...   – Знаю я вас...   Вера Васильевна отнеслась к этому гостю довольно сухо и неприветливо.   – Мне кажется, что я где-то вас встречал,– говорил он, в упор глядя ей в лицо.   – Очень может быть. Анненька, вы займите мосье Бармина, а мне нужно распорядиться по хозяйству.   Бармин проводил улыбавшимися глазами сердитую хозяйку и, как ни в чем не бывало, проговорил:   – Анна Евграфовна, вас папа ищет.   – А вас жена дома ждет,– отрезала Анненька.   Бармин был женат на богатой старухе, и это было его больным местом. Он круто повернулся на каблуках и уже на ходу ответил грубиянке:   – Я вам это припомню, сударыня...   – Ах, страшно! Сейчас упаду в обморок...   Появление новых гостей вызвало продолжение обеда на сибирский манер, т.-е. подавали разныя импровизированныя блюда, закуски, чай, кофе; Бережецкий уехал, сославшись на какое-то распорядительное заседание в своем суде. А новые гости, по всем признакам, засели плотно. Проигравшийся давеча в кабинете Галстунин метал банк на обеденном столе, что придавало игре вид случайной послеобеденной забавы. Первым понтером оказался хохотавший Рудометов, сначала ставивший по двугривенному, а потом спрятавший под салфетку сторублевую ассигнацию.   – Бита!..– радостно крикнул Щепетильников, следивший за игрой с замирающим сердцем.   "Последний из Рудометовых" в мире карточных игроков служил своего рода запасным фондом, к которому обращались все проигравшиеся, чтобы поправиться и "переменить руку". Старик всегда проигрывал никак уверяли картежные статистики, таким образом прохохотал тысяч триста. Он играл так, совершенно зря, чтобы не портить компании.   – Ну, пошла пильня в ход,– хрипел Самгин, махнув рукой на игроков.   Войвод делал вид, что не обращает внимания на игроков, и, в качестве любезнаго хозяина, занимал новаго знакомаго, т.-е. Бармина. Разговор шел вполголоса и для посторонняго человека мог показаться странным.   – Ну-с, как дела?– спрашивал Войвод, улыбаясь.   – Получил вчера телеграмму... Лихонин выехал из Томска...   – Это верно?   – Как в аптеке...   – Отлично... Мы должны продолжать комедию новых знакомых. Да... Кстати, будь осторожен с Верочкой... Ты ее давеча чем-то разсердил. Знаешь, с женщинами необходима осторожность. Ах, если бы Лихонин приехал... Нужно соорудить обстановочку.   – Распопов выехал в Тобольск, чтобы случайно встретиться с ним на пароходе... А здесь нам поможет Бухвостов, помните,– кабацкий миллионер?   – Гм... да... Распопов...– думал вслух Бойвод.– Как бы он не зарвался с своим характером.   – Ничего... Он у нас сейчас в руках. У него нет ни гроша, и я выдал ему под будущий выигрыш некоторую сумму.   Заметив подходившаго осторожно доктора, они заговорили о каких-то пустяках, как говорят в первый раз встретившиеся люда. Потом Бойвод подсел к Самгину и начал разсказывать какой-то смешной анекдот,– это была его специальность, и в ней он не знал соперников.   Матов давно поджидал Веру Васильевну, но она долго не показывалась. Он перешел из гостиной в маленький будуар, присел на диванчик и задумался. На столике лежала желтенькая книжечка какого-то французскаго романа. Очевидно, Вера Васильевна отдыхала в этом уютном уголке. Да, о чем она думала, вот сидя здесь?.. А как она бывает хороша, когда задумается и чуть-чуть сдвинет брови.   "Где у меня были глаза?– думал он с тоской.– Просмотрел такую женщину... Дурак, дурак и еще раз дурак!.."   Он даже как-то испугался, когда поднял голову и увидел, что Вера Васильевна стоит в дверях и наблюдает его.   – Вера Васильевна...   – Я, кажется, помешала вам отдыхать?   – Нет, ради Бога, не уходите... Присядьте на минутку, мне так много нужно сказать вам...   – Да? А я кстати очень устала.   Она села на диван, откинувшись на спинку. Он стоял перед нею, не зная, с чего начать.   – Продолжайте, Николай Сергеич. Я слушаю.   Он провел рукою по волосам, присел на кресло и заговорил сдавленным голосом, подбирая слова.   – Мне давно хочется поговорить с вами по душе, а вы точно избегаете меня... да... Вам, вероятно, знакомо, Вера Васильевна, это странное состояние, когда мысленно следишь за человеком, за каждым его шагом, и уже в воображении продолжаешь редкия встречи, непочатые разговоры, недоконченныя общия мысли. Вас это преследует, это наполняет вас, мучить, радует и опять мучит. С любимой женщиной входит и уходит счастье...   – Мне только остается позавидовать вашей жене, Николай Сергеич.   – Зачем вы так отвечаете? Ведь вы отлично понимаете, что я говорю о вас... Да, о вас. Когда я остаюсь один в своей рабочей комнате, ваша тень ее наполняет, когда я работаю – вы стоите около меня, я тысячи раз повторяю про себя каждое ваше слово.   – Как жаль, что вам приходится иметь дело с тенями! Ваш идеал, к сожалению, неумолимо прикован вот здесь. Цветы вашего красноречия падают на холодный камень, и вы напрасно только тратите время.   – Опять не то... Это не вы говорите, это говорят другой человек. О, как отлично я вас знаю и понимаю малейшее ваше движение... Да и я совсем не тот, каким вы меня представляете, и этот другой теперь перед вами.   Она с больной улыбкой посмотрела на него и, покачивая годовою, проговорила:   – Ник, Ник...   Он бросился к ней, схватил руку и покрыл поцелуями. Она оставалась равнодушна и не старалась освободить руку.   – Верочка...   – Тс!.. Тише... Верочки больше нет, Верочка умерла. Да, давно и мучительно умерла. Зачем же вызывать агонию? Вы не пощадили даже слова, которое когда-то дала вам сама любовь, и вас теперь величает Ником каждый пьяный забулдыга. Поймите,– это мое имя, я так называла вас когда-то... Есть известное уважение даже к могильным плитам, а ведь это живое слово.   Матов сидел, опустив голову.,   – Я не обманываю себя,– продолжала Вера Васильевна, волнуясь все сильнее.– Я вошла в свою роль... жены игрока... Эту тайну вы, конечно, знаете, или, по меньшей мере, догадываетесь о ней. А есть вещи, о существовании которых вы не догадываетесь...   Она сама подвинулась к нему и заговорила совсем тихо:   – Да, есть... Я вас любила и... и люблю сейчас... Ни одного движения, а то я уйду. Да, я вас люблю, но я говорю о другом человеке... тот Ник всегда со мной, как создание моего воображения.   – Казните до конца...   – Если бы вы понимали меня, то не сидели бы здесь.   – Я ухожу...   Он поднялся, но она заставила его сесть   – Еще одно слово... Для других обманутых женщин остается призрак утешения в том чувстве ненависти, которое питают к счастливым соперницам, а у меня даже этого нет. Моя соперница – ея величество публика... Она вырвала вас и унесла на другой берег. Вы взяли от жизни все и теперь, как пресытившийся человек, захотели невозможнаго: вернуть старое.   Наступила неловкая пауза. Он не двигался. Она точно проснулась и проговорила:   – Что же вы сидите здесь? Зачем?   В следующий момент она обняла его, притянула его голову к себе и шептала в каком-то полусне:   – Вот эту голову я любила... Да, и волосы и глаза... Я не подозревала, что этими глазами на меня смотрит несчастье.   Она быстро поцеловала его в лоб и исчезла, как тень. Он сделал несколько шагов к двери, остановился и, схватившись за голову, проговорил:   – Это какая-то бешеная комедия... Милая, милая, милая!..   Он вышел из будуара, пошатываясь. Его уже разыскивал доктор.   – Куда это вы пропали, Ник?   Матов взял доктора за пуговицу сюртука и проговорил:   – Милый доктор, вы знаете, как я вас люблю, а поэтому не называйте меня Ником...   – Вы считаете это амикошонством?   – Нет... Так, фантазия...   – Хорошо, хорошо... А знаете последнюю новость: Войвод сейчас купил у Самгина прииск и выдал задаток. Да, без всяких документов, прямо на честное слово.   – Да?– удивлялся Матов, ничего не понимая.   – Знаете, я даже начинаю переменять о нем свое мнение. Значит, у него есть деньги, если он может их бросать, а если есть деньги, то человек легко может прожить и без обмана... Не правда ли?   – Да, да... А где Анненька, доктор?   – Ах, Боже мой, в самом деле, где она?   И чудак полетел в столовую, где Анненька сидела за самоварчиком и помогала хозяйке разливать чай. Когда вошел Матов, девушка посмотрела испытующе на него и шепнула побледневшей Вере Васильевне:   – Вы, кажется, забыли, что должны мстить?   – Нет, я уже начала...

VII.

   Гости, по провинциальному обычаю, засиделись долго, чем особенно возмущался Марк.   – Легко сказать, вторую дюжину шампанскаго обихаживают,– жаловался старик Гущину.– Как квас, так и хлещут. Конечно, наш барин великатный, ему и теленка приведи, так он, ежели для компании, и теленка шампанским накатит, пока в коже места хватит. Другому бы гостю в пору бы и не пить... Ей-Богу! Другой и скусу в нем не понимает, а так сосет, зря...   – Это ты на мой счет?– догадался Гущин.– А ежели Иван Григорьич сам подливает? Давеча пристал ко мне, как с ножом к горлу.   – А вы бы приняли стаканчик, пригубили да в сторонку его и отставили,– он бы и полон был. Ведь по шести рубликов бутылочка, а у вас, Артемий Асафыч, с непривычки от него будет только одна кислая отрыжка и больше ничего... По себе знаю, когда приходится после господ допивать бутылки.   – Ничего ты не понимаешь!– озлился Гущин.– Мне ваше-то шампанское вот где сидит....   Он указал на затылок и даже прищелкнул языком.   – Может, я за каждый стаканчик по сотельному билету заплатил... да... А ты: отрыжка. Вот это так отрыжка вышла...   – А послушали бы меня давеча, ушли в куфню,– оно бы и вышло наоборот.   – А ежели я добрый человек? Карахтер такой проклятый... Никак не могу отказать: не, вырезай из спины ремень.   Войвод продолжал разыгрывать роль гостеприимнаго хозяина и не прикоснулся к картам. Матов поставил три раза на одну карту и, против обыкновения, выиграл.   – Скверная примета,– пошутила Анненька.   – А я не буду играть,– вот и будет хорошо.   Хохотавший все время Рудометов успел проиграть Галстунину рублей двести, и Войвод поморщился. Он не выносил, чтобы в его доме кто-нибудь проигрывал большия суммы.   Гости разошлись вдруг, потому что Самгин заснул, сидя за столом. Войвод осторожно его разбудил.   – А?.. Что?– бормотал старик спросонья.– Давай счет... Сколько с меня следует?   Самгин так привык платить за всех, что вообразил себя где-то в трактире, а хозяина принял за услужающаго.   – Ах, волк те заешь!– бормотал он, почесывая затылок.– Надо домой, братцы...   Провожавший его Чагин просидел молча все время и все время только пил, точно вливал рюмку за рюмкой водку, коньяк и ликеры в какое-то подполье. Спирт уже не действовал на него, и он оставался таким же бледным, как и пришел.   Все разом поднялись и гурьбой повалили в переднюю. Остались только доктор с Анненькой. Доктор боялся, что Щепетильников будет провожать, и хотел выиграть время. Вера Васильевна выглядела такой усталой и с трудом поддерживала разговор.   – Скоро Матов устроит нам фестиваль,– разсказывал доктор,– так вы, Вера Васильевна, непременно должны быть.   – Папа, какой ты странный,– перебила его Анненька.– Приглашаешь гостей в чужой дом...   – Да ведь мы живем здесь, Вера Васильевна, одной семьей,– обяснял доктор.– Случается и так, что прямо завернешь вечером куда-нибудь на огонек. Увидишь в окнах огонь, значит, хозяева дома, ну, и завернешь.   – Я давно собираюсь сделать Ольге Ивановне визит,– успокоила его Вера Васильевна.   Когда гости ушли, Войвод отправился к себе с кабинет и позвонил. На звонок явился Марк.   – Чего изволите, Иван Григорьич?– несколько заплетавшимся языком спрашивал старик, напрасно стараясь сохранить равновесие.   – Сначала я изволю переодеться, а потом... Ты зачем взял давеча деныи у Гущина?   – Я-с... ей-Богу-с, Иван Григорьич...   – Ну, так заметь это: я не люблю...   Марк, помогая барину раздеваться, все встряхивал головой.   – Оставь меня и убирайся!– строго заметил барин – От тебя водкой на три версты разит.   Накинув халат из бухарскаго шелка, Войвод присел к письменному столу, чтобы подвести дневной итог. Это было его неизменной привычкой. Он развернул бумажник, положил записную книжку рядом и в уме принялся делать какия-то хозяйственныя вычисления.   – Бармину выдано триста рублей да проиграно восемьдесят... сорок... сто двадцать три рубля... гм...   Эти расчеты были прерваны появившейся в дверях Верой Васильевной. Она тоже успела переодеться в утренний серый капот, отделанный синим шелком.   – Я тебе не мешаю, папа?   – О, нет, моя дорогая... Я сейчас...   Вера Васильевна уютно поместилась в глубоком кресле и терпеливо задала, когда муж кончит свои итоги.   – Папа, у меня к тебе есть просьба.   – Просьба?– машинально повторил Войвод, пряча бумажник и книжку в письменный стол.– Я к твоим услугам, крошка.   Он подошел к ней, обнял, поцеловал в лоб и проговорил:   – Какой у нас сегодня усталый вид... Ты могла бы уйти спать раньше, если бы не эта дурочка Анненька. Знаешь, она мне начинает даже нравиться... в ней есть что-то такое – непосредственное, нетронутое.   – Папа, я тебя никогда ни о чем не просила,– перебила его Вера Васильевна, не слушая.   – Ну, в чем же дело? Ты уж очень торжественно начинаешь. Вперед могу сказать: все будет исполнено.   – Вот и отлично,– обрадовалась она.– Какой ты милый... Знаешь, что? Уедем отсюда...   – Непременно уедем,– согласился Войвод, никогда не споривший с женой.– Да, да...   – Папа, миленький... Завтра же уезжаем? Да?   Она бросилась к нему на шею и принялась целовать. Он гладил ея волоса, любуясь порывом.   – Знаешь, крошка, я начинаю догадываться, в чем дело...– ласково проговорил он, разнимая охватившия его шею теплыя руки.– Кстати, я позабыл тебе показать один документ, который, кажется, относится именно к этому делу.   Он достал из стола бумажник, порылся в бумагах и подал жене небрежно смятое письмо. Она обратила прежде всего внимание на подпись, где стояло одно слово: "Друг".   – Анонимное письмо?– неприятно изумилась она.   – Что делать: провинция. Царство сплетен... Прочти!   Письмо было коротко: "Вам пишет человек, который желает искренно добра как вам, так особенно вашей жене. Она еще слишком молода и стоит на пороге... Как муж, вы должны предупредить несчастье. Матов, конечно, прекрасный адвокат и общий любимец публики, но вам следует его удалить. Пока еще ничего серьезнаго нет, по за будущее никто не может поручиться. Друг".   У Веры Васильевны перед глазами пошли темные круги, когда она пробежала письмо. Это был формальный донос, значит, за ней кто-то следит, значит, у нея есть какой-то неизвестный враг... Что же это такое? За что? Она покраснела и со слезами на глазах проговорила:   – И вы верите этой... этой гадости?   – Ах, какая ты глупая, Верочка! Я даже забыл о письме, если бы ты не заговорила об отезде. Затем, ты совершенно напрасно так волнуешься... Я, конечно, уничтожил бы это дурацкое письмо, чтобы не тревожить тебя пустяками, но дело в том, что его писал... Ну, догадайся, кто?   – И не желаю догадываться... Завтра же уезжаем, папа!   – Представь себе, что это упражняется наш милый доктор... Я в этом убежден. А разве можно сердиться на такого чудака? По-своему, он желает нам добра – и только.   Вера Васильевна молчала, кусая губы, а потом проговорила:   – Существует поговорка, что нет дыма без огня... А если этот неизвестный "Друг" окажется правым?   – Верочка, что ты говоришь?   – В каждом деле нужно прежде всего предусматривать его дурную сторону, как ты любишь говорить.   Войвод прошелся несколько раз по кабинету, стараясь подавить охватившее его волнение. Вера Васильевна следила за ним глазами и вздрогнула, когда он вдруг остановился перед ней.   – Знаешь что, моя дорогая,– заговорил он убежденно:– я верю тебе безусловно... да... И если бы я увидел собственными глазами, что ты мне изменяешь, я не поверил бы собственным глазам. Да это и невозможно, моя хорошая... Ведь ты знаешь, что в случае чего я сумею устранить самого себя, как бы это ни было мне больно, но только была бы счастлива ты. А там счастья не может быть, где кроется обман, поверь мне... Да, я тебя не стесняю и только прошу об одном; не ставь меня в глупое положение обманутаго мужа, а своевременно предупреди: "Папа, разойдемся..."   Она опять обняла его и радостным шопотом повторяла, точно старалась уверить самоё себя:   – Милый папочка, никогда этого не будет... Одного тебя люблю, потому что ты один на свете понимаешь меня, понимаешь каждое мое движение, и я чувствую себя точно в плену... Ведь в рабстве есть своя прелесть... Я желаю быть твоей рабой!..   Она и шакала и смеялась сквозь слезы, и опять повторяла:   – А все-таки мы уедем из этого противнаго города... завтра же уедем...   – Завтра уехать неудобно, крошка,– говорил Войвод таким тоном, каким говорят с переставшими капризничать детьми, только по инерции повторяющими какую-нибудь одну фразу.– У меня здесь есть одно дело...   – Ах, я не хочу, не хочу знать твоих дел, то-есть карт! Ведь все думают, что ты живешь картами, и я могу подумать то же самое...   – Не следует мешаться в наши мужския дела. Впрочем, могу сказать тебе новость: я хочу попытать счастья в золотом деле и сегодня купил у Самгина прииск за четыре тысячи.   Вера Васильевна отнеслась к этой покупке совершению равнодушно и только проговорила:   – Знаешь, папа, давеча этот Бармин так нахально смотрел мне прямо в лицо... Я его почему-то ненавижу до глубины души.   – Нашла на кого сердиться,– равнодушно ответил муж, сдерживая зевоту.– Это совершенно безцветный человек...   – Зачем же ты знаешься с такими людьми?   Войвод только пожал плечами и поднял брови.

VIII.

   Уездный город Сосногорск, залегший на самой границе Сибири, являлся типичным представителем нерусскаго города. Не было ни кремля, ни старинных церквей, ни исторических воспоминаний о врагах и вражских одолениях – все новенькое, почти с иголочки. Сосногорску не было и двухсот лет, что, по городской хронологии, является почти младенчеством. С самаго начала Сосногорск сделался центром горнозаводской деятельности, а потом центром уральской золотопромышленности, и таким остался до последних дней.   Сам по себе город был не велик, но он являлся центральным пунктом, к которому тянули все горные заводы, промыслы и торговля. Благодаря этому жизнь складывалась бойкая, почти на столичную руку, чем сосногорцы немало гордились. Крупные заводчики, конечно, не жили в Сосногорске, потому что не бывали и на своих заводах, предпочитая им веселую жизнь за границей и в Петербурге; но зато их управляющие, поверенные и доверенные не оставляли Сосногорска, где вили крепкия гнезда и на всякий случай обзаводились своими собственными делами. Купечество в Сосногорске носило уже сибирский характер, но имевший ничего общаго с сыромятным российским купечеством. Обилие денег, риск предприятий и масса путей для быстрой наживы клали на всех особый отпечаток. Сегодняшний бедняк завтра делался богачом. Конечно, это не была Калифорния, но и от русских городов жизнь здесь ушла далеко вперед, и сосногорские купцы превратились в промышленников и коммерсантов.   Тип купца-промышленника являлся основным тоном всей жизни в Сосногорске. Прежде, в "казенное время", когда на первом плане стояло казенное горное дело, а золотопромышленность являлась привилегией казны, на первом плане стояли казенные горные инженеры, но с разрешением частной промышленности все это сделалось достоянием истории. Восторжествовал в конце концов промышленник, а с ним вместе риск во всех формах. Богатство возрастало, как дождевой гриб, и лопалось, как мыльный пузырь. Оставались нерушимыми только две-три фамилии, как Рудометовы, доживавшие нажитые дедами в сибирской тайге капиталы. Ко этих наследников давно уже обогнала хищная стая предпринимателей новейшей формации. Люди выбивались из безвестнаго ничтожества, и их пример служил путеводной звездой для аппетитов и вожделений алчных последователей. Деньги переливались, как вода, и никого это не удивляло. Вообще, в городе бился повышенный пульс.   Своего расцвета жизнь Сосногорска достигла в эпоху введения реформ, особенно новаго суда. Выплыли на Божий свет все сибирския кляузы, старые счеты и всевозможныя криминальныя недоразумения. Первые адвокаты, как Матов, сделались какими-то божками и повысили еще сильнее тон бойкой промысловой жизни. Подняты были из праха забвения дела, давно покрытыя илом сибирской дореформенной судебной волокиты, и сводились счеты чуть не за сто лет. Сосногорск сделался окончательно центром и стянул к себе интересы громаднаго благодатнаго края.   Летом Сосногорск пустел, как пустеют столицы, с той разницей, что из Сосногорска уезжали не на дачи и курорты, а "на промысла". Жизнь закипала только осенью, сосредоточиваясь в двух клубах – в Дворянском и Общественном. В первом, впрочем, было сравнительно тихо. Здесь доживали свои дни бывшие горные дельцы и аристократы, как Бережецкий. А все сосредоточивалось в Общественном клубе, где шла игра во всех видах напропалую. Случались проигрыши в десятки тысяч, и это никого не удивляло. Особенно жестоко проигрывались адвокаты и Мотов по преимуществу. Он из суда, выиграв дело и получив деньги, ехал прямо в Общественный клуб. К числу особенностей Сосногорска принадлежало и то, что в нем жили люди без всяких определенных занятий, и жили совсем на широкую ногу, как Бармин. Положим, денег у них никогда не было, но их можно было встретить и на гуляньях, и на благотворительных базарах, и в театрах, и везде они держали себя джентльменами. Секрет их существования заключался в тайнах существования Общественнаго клуба, в так называемой "детской", где резались в штосс, Всегда находился какой-нибудь заезжий шалый человек, который непременно желал испытать счастья на зеленом поле и платился за это удовольствие сотнями и тысячами рублей. Картежная игра сделалась профессией, и организовалась целая шайка специалистов. Играли даже дамы, хотя и предпочитали коммерческия игры.   Как всегда, клубный сезон открылся в сентябре. В нижнем этаже, играли в коммерческия игры, а во втором устраивались концерты, семейные вечера и любительские спектакли. Вера Васильевна показывалась в клубе неохотно и то для того только, чтобы проводить Анненьку, изнывавшую от жажды веселья. В танцевальной зале царила польская колония, а затем немцы: ни те ни другие в карты не играли. В общем было довольно скучно, тем более, что Вера Васильевна совсем не желала веселиться. Матов заглядывал сюда из игорных зал, отыскивал глазами Веру Васильевну и кланялся издали. Он точно боялся подойти, что забавляло Анненьку.   – Николай Сергеич, что с вами?– приставала она.– У вас такой вид, точно вы забыли дома носовой платок...   – Побаиваюсь вас, Анна Евграфовна...   В последнее время Матов пил значительно меньше, и его лицо утратило пьяную опухлость. Собутыльники махали на него руками, как на зачумленнаго.   – Не к добру, Николай Сергеич,– уверяли все.– Да и трезвая добродетель как будто тебе не к лицу... Пожалуй, ты скоро затанцуешь у нас польку-трамблян.   При встречах с Верой Васильевной Матов как-то терялся и не знал, о чем ему с ней говорить. Он предпочитал наблюдать ее издали и молча любовался. Она чувствовала эти наблюдающие глаза, но делала вид, что ничего не замечает. Ей было и жутко, и хорошо, и как-то обидно. Возмущалась гордость замужней женщины, ревниво оберегавшей свое имя от провинциальных сплетен. Только раз она заметила, когда Матов особенно упорно преследовал ее своими взглядами:   – Николай Сергеич, не нужно делаться смешным... Всему свое время, а в нашем возрасте некоторыя вещи именно смешны.   В клубе, между прочим, Вера Васильевна познакомилась и с m-me Матовой. Это была красивая молодая дама, одевавшаяся по последней моде, но никак не могшая сбросить с себя "купеческий образ", как говорил про нее старик Гущин. Она и говорила на "о", по-сибирски, срезывая глагольныя окончания и умягчая некоторыя согласныя.   – Я совсем простой щеловек,– говорила она Вере Васильевне, без всяких предисловий.– Кто знать, так не осудит... Родители-то пенькам молились. Щево уж тут говорить-то. Ужо, загляните как-нибудь к нам. Не погордитесь над нашей простотой.   – Я давно собираюсь, Ольга Ивановна.   В сущности, эта простая, хотя, по-своему, и хитрая русская баба понравилась Вере Васильевне. Только не следовало бы ей быть женой Матова, что она и сознавала.   – Какая уж я адвокатова жена,– шутила она над самой собой.– Так, баба деревенская, помелом написанная.   Заочно Ольга Ивановна ненавидела оголтелую дворянку, как называла в сердцах Веру Васильевну, подозревая ее в шашнях и дворянском коварстве, а при личном знакомстве это чувство совершенно исчезло, и Ольга Ивановна как-то так просто сказала ей, покачивая головой:   – А ведь мне жаль вас, Вера Васильевна... Ей-Богу, жаль.   – За что?   – А как же... Сама такая молодая да великатная и красавица писаная, а муж старик. Уж извините на глупом слове, а только я по душам, значит, говорю...   – Ничего, ничего,– смеялась Вра Васильевна.– А я вот очень люблю своего стараго мужа.   – Богат, значит?   – Не знаю...   – Ну значит, обошел чем ни на есть другим. С нашей сестрой, бабой, это случается... Другой подсыплется таким мелким бесом, что и сама точно не своя. Мой-то благоверный вот так и обманул меня. И то и се, и пятое и десятое, а я, конечно, при своем собственном капитале была, и все-таки обманул. Теперь-то даже смешно и вспомнить... Глупая я была, как все девки...   Войвод в клубе появлялся довольно редко и держал себя посторонним человеком, который немного удивляется, зачем люди собираются сюда и теряют время за карточными столами. Он примкнул к польской партии, брезгливо сторонившейся от местной публики. За карточным столом его видели всего раза два, и то внизу, где винтили разные учителя и судейские. Играл он хорошо, но, видимо, старался выигрывать, хотя самый большой выигрыш здесь не превышал десяти-пятнадцати рублей. Из всех клубных завсегдатаев только один Бармин знал, какая птица залетела в их Общественный клуб, и смеялся про себя. С Войводом при посторонних он раскланивался только издали и даже ворчал:   – Это еще что за незнакомец? Скоро нельзя будет в клуб ходить...   Все дело сводилось на ожидание Лихонина, который засел в Томске. От Распопова было уже четыре телеграммы: "Товар отправлен по накладной", "Товар в пути", "Товар задержан в Томске", "Товар не двигается". Бармин получал эти телеграммы и передавал Войводу.   – Что же, приходится ждать,– отвечал последний.   Лихонин приехал совершенно неожиданно. Как оказалось, Распопов его прокараулил. Сибирский магнат остановился в лучшей – Европейской гостинице, где для него специально были отделаны три самых лучших номера. Но и тут не повезло нашим знакомым. Где-то по дороге, у какого-то знакомаго сибирскаго попа, Лихонин наелся сибирскаго пирога с малосольной нельмой и заболел разстройством желудка. Бармин с отчаяния рвал на себе волосы. Нужно же было так случиться! Не подсунься этот поп, со своим пирогом, все вышло бы как по-писаному.   – Что же, подождем,– спокойно заметил Войвод.– Сейчас Лихонин едет в Москву, а по первопутку вернется. Мы его и накроем тогда.   – Можно бы его на дороге перехватить, если выехать вперед. Случайная встреча, дорожное знакомство и так далее.   – Э, нет... Старая штука, мой милый... Это еще при царе Горохе проделывалось, а нынче это и смешно и напыщенно. Медведя бьют, когда он выходит из берлоги, а не вдогонку. Ничего, наше не уйдет... Конечно, обидно, что все наши планы рушились от какого-нибудь разстройства желудка, но нужно уметь ждать.