Текст книги "Общий любимец публики"

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович

Д. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ВОСЬМОЙ
ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ # ПЕТРОГРАДЪ
1916
ОБЩІЙ ЛЮБИМЕЦЪ ПУБЛИКИ.
Роман.

I.

   Горничная Дуня выскочила в переднюю на звонок и, придерживая ручку двери, только слегка ее приотворила.   – Николай Сергеич здесь?– спрашивал пожилой господин, одетый по-купечески.– Матов, Николай Сергеич...   – Никакого тут Николая Сергеевича нет,– довольно грубо ответила горничная, не выпуская дверной ручки.– Да вы от кого?   – Я-то? А я, значит, сам от себя...   – Здесь живет Иван Григорьевич Войвод, а не Матов.   – Ах, ты, стрекоза трухмальная... А ежели Николай Сергеич за мной присылали? Да и Иван Григорьевич будут весьма рады... Понимаешь: гость. Да отвори же дверь-то!..   Он воспользовался нерешительностью горничной и плечом протиснулся в дверь. Горничная с испугом уперлась ему руками в грудь, напрасно стараясь вытолкнуть назад.   – Да куда вы лезете, в самом деле! Дайте хоть доложить...   – И доложить успеешь... Артемий Асафыч Гущин. Понимаешь?   Снимая пальто, он подмигнул горничной и прибавил:   – Это других протчих не велено пущать, а я, понимаешь, везде дорогой гость... И все меня превосходно любят, потому как я есть добрый человек.   Болтая с горничной, гость бережно положил свой картуз на окно, пригладил рукой прилизанные волосы, скрывавшие начинавшуюся лысину, поправил черную шелковую косынку, которой туго была замотана шея, и направился прямо в гостиную.   – Ну, уж извините: туда нельзя... Дайте барину доложить.   Но гость уже вошел в гостиную, оглядел внимательно всю обстановку и деловым тоном проговорил:   – А сколько за квартиру-то платите, стрекоза?   – Отстаньте, пожалуйста... Ну, семьсот рублей.   – Семьсо-от? Дорогонько, красавица. Денег, видно, у вас много лишних. Бывают такия деньги, которыя, значит, у господ петухами поют... Ну, а небиль, тово, получше бы надо, потому как видимость первое дело.   – Послушайте, вам-то какое дело? Вот еще человек навязался!   – Сказано тебе: гость.   Гущин присел на стул у самой двери, вытер лицо бумажным синим платком и опять подмигнул, любуясь хорошенькой девушкой, которая решительно не знала, что ей с ним делать.   – А вот я назвать-то тебя и не умею,– добродушно проговорил он.   – Прежде Дуней звали...   – А я думал – Машей... хе-хе!.. Дуни бывают тонкия да высокия, а ты как огурчик. Эта дверь-то в столовую?   – И не в столовую, а к барыне...   – Значит, эта, направо которая, в столовую?   – Опять не в столовую, а в кабинет к барину...   – Так, так, умница... А ты посмотри на меня, Дунюшка, да хорошенько посмотри,– прямо на лице написано, что добрый я человек. Я-то добренький старичок, а ты девушка молоденькая, зубки у тебя востренькия. А вот тебе и на орешки.   Горничная, когда он достал из кармана деньги, спрятала руки назад и не без достоинства проговорила:   – Покорно благодарю, у нас своих достаточно...   Эта сцена была прервана появившимся в дверях кабинета стариком-лакеем. Он посмотрел своими подслеповатыми глазами на гостя и прямо подошел к нему.   – Пожалуйте лучше мне, Артемий Асафыч... А она совсем еще глупая и ничего не понимает в деликатном обращении.   – А ты что есть за человек?– спрашивал гость, пряча деньги в жилетный карман.   – Артемий Асафыч, неужели не узнали? Марк... значит, человеком состою при Иване Григорьевиче.   – Ах, ты, кошка тебя залягай... Как же, знаю.   Горничная отодвинулась и, шелестя крахмальной юбкой, ушла в столовую. Гущин посмотрел ей вслед, покачал головой и проговорил, суживая глаза:   – Вот так игрушка... хе-хе! А ты за ней тово, Марк... старый конь борозды не портит.   – Весьма даже ухаживаю, Артемий Асафыч, потому как есть моя собственная дочь. В самую точку, значит...   – Так-с, случается...   – Вы давайте мне деньги-то, Артемий Асафыч, а я уж, значит, ей и предоставлю их.   – Погоди... Ишь как ускорился! Твоя речь еще впереди, старче, в некоторое время ты мне еще пригодишься.   В приотворенную дверь кабинета доносились отрывистые голоса: "Дама... бита". "Угол... моя". "Продолжать, господа?". "Мечите до конца талию...". Гущин, прислушиваясь, шопотом заметил:   – Второй день жарят?   Марк оглянулся на дверь кабинета и ответил тоже шопотом:   – Бережецкаго, Игнатия Борисыча, разыгрывают.   – Но-о?   – Верно-с... Только вот Николай Сергеич весьма мешают нашему барину, а то давно бы крышка. Просты Николай-то Сергеич и прямо в огонь головой лезут...   – Ох, как прост!.. За мной присылал своего кучера, а Ольга Ивановна, значит, жена, удавить меня хочет...   Из кабинета уже несколько раз слышался хозяйский голос: "Марк, Марк!", но старый, верный слуга только встряхивал головой и говорил: "Ничего, подождут... Не на пожар бежать!". В виде оправдания, он несколько раз порывался итти и оставался.   – Так вот что, мил-сердечный друг,– говорил Гущин, вынимая из бумажника рублевую бумажку.– Видишь это?   – Оченно превосходно, Артемий Асафыч... Бедный я человек...   – Подожди, твоя речь впереди. Вот это рупь.   – Так точно-с...   – А рупь все одно, что и тыща – да. Потому самому, что не рука к деньгам, а деньги к рукам. Понял? Другого непривычнаго человека можно просто ушибить рублем-то... Так вот на, получай, а в некоторое время пригодишься.   – Уж вот как буду стараться, Артемий Асафыч,– бормотал Марк, торопливо засовывая бумажку в карман.– Извините, сударь, мне сейчас некогда... Вам прикажете Николая Сергеича вызвать?   – Ничего, я подожду. Наше дело не к спеху...   Марк разбитой, старческой походкой торопливо убежал в столовую, а Гущин принялся разсматривать обстановку, шевеля губами и что-то прикидывая в уме. Он опять покачал головой. Что же, мебель хоть и крыта шелковой материей, а, наверно, взята на прокат. И вся остальная треньбрень: какия-то вазы, мраморный идолишко в углу, альбомы на каждом столике,– ну, к чему все это нагорожено, ежели разобрать? Так, одна модель... А стань продавать, так и половины цены не выручишь.   "Шальныя деньги-то, вот и мудрят,– уже вслух думал Гущин, поправляя свою косынку.– А уж кто картам подвергнешь, так тут никаких денег не хватит... Вон давеча как Ольга-то Ивановна накинулась. "Ты и такой, ты и сякой, ты и деньги травишь Николаю Сергеичу..." Ну, какой это фасон? Какой это человек будет деньги травить? Конечно, случается, что и выручишь Николая Сергеича, так ведь только единственно по доброте души..."   Мысль об Ольге Ивановне заметно удручала Гущина, и он даже фукал носом, как кот, на котораго брызнули холодной водой. "Ох, деньги, деньги... Взять хоть того же человека Марка – за рупь отца родного продаст".   – А мы ему затравку на всякий случай сделали... хе-хе! Как он за рупь-то уцепился... Ох, грехи наши тяжкие!   Во время этих размышлений человек Марк несколько раз проходил через гостиную, то с сельтерской водой, то с сигарным ящиком, то с бутылкой краснаго вина. Он покровителественно улыбался гостю и шопотом сообщал:   – Сейчас Галстунина разыгрываем... Только перья летят! Иван Григорьич мечут-с, а Галстунин режется... Прикажете Николая Сергеича вызвать?   – Нет, нет...– торопливо ответил Гущин, отмахиваясь обеими руками.– Ежели они позабудут меня, так и лучше того. Ничего, я и здесь посижу...

II.

   Было уже часов пять вечера. Начинало темнеть. Короткий зимний день кончался тускло и серо, как, измучившись, засыпает больной человек. Горничная Дуня зажгла стенныя лампы, оправила сбившуюся на столе скатерть, переложила альбомы и больше не обращала на гостя никакого внимания, как на стоявшаго в углу мраморнаго амура. Гущин сидел на стуле неподвижно и несколько раз чуть-чуть не заснул. Из дремоты его выводило только приглашающее звяканье тарелок в столовой. Очевидно, Дуня приготовляла все к обеду.   "А хорошо бы перекусить...– думал старик, зевая и крестя рот.– Господа хорошо кушают, а у Ивана Григорьича собственный повар из Расеи вывезен... Балычку... икорки... разварную стерлядку..."   На этих грешных мыслях он точно был пойман Марком. Старый господский слуга подкрался к нему своей шмыгающей походкой и шепнул:   – А вы тово, Артемий Асафыч... Барин, как выйдут, непременно будут приглашать вас к столу... у них уж такая повадка... А вы не соглашайтесь. Да... Это по-господски называется простая вежливость...   – Вот тебе фунт!.. А я-то тово.. гм...   – Вам же добра желаю... У них своя компания, а вам не рука-с. Потом вас же осудят.   – Покорно благодарим на добром слове... Что же, я могу по тротувару походить, пока они обедают. Я дома перекусил.   – Вот, вот... А то на куфне можно перехватить. У нас на этот счет даже оченно свободно и никакого стеснения в провизии...   – Ну, в кухню-то я, брат, не пойду... Тоже купец третьей гильдии называюсь... Низко мне это... Я уж лучше по тротувару, будто для воздуху.   Из этого неловкаго положения гость был выведен появившимся в дверях кабинета хозяином. Это был высокий, представительный старик барской складки. Окладистая, холеная седая борода с каким-то щеголеством выделялась на черном фоне чернаго бархатнаго пиджака.   – А, это вы, Артемий Асафыч...– заговорил он красивым грудным голосом, протягивая холеную, барскую руку с солитером на мизинце.– Что же это вы здесь сидите?   – Да так-с, Иван Григорьич... потому как Николай Сергеич изволили прислать за мной. Ничего-с, время терпит... Не на свадьбу торопиться.   – Так, так...– улыбаясь одними глазами и хлопая по плечу гостя, говорил Войвод.– Николаю Сергеичу сегодня везет, и, кажется, он обойдется без вас.   – И отлично-с... А то я уж от Ольги Ивановны вперед всяческую мораль получил. Можно сказать, одно зверство.   – От женщин нужно принимать все, Артемий Асафыч, как принимаем погоду: сегодня дождь, а завтра и солнышко может выглянуть.   – Это точно-с, Иван Григорьич. Слабый сосуд-с...   – А где же дамы?– обратился Войвод к Марку.– Ступай, скажи, что мы кончили. А вы, Артемий Асафыч, надеюсь, пообедаете с нами?   – Нет, уж увольте, Иван Григорьич. Я, тово, дома закусил.   – А если я не отпущу? Палка на палку нехорошо, а обед на обед ничего...   – Знаете, Иван Григорьич, необычно мне с господами...   – Пустяки! И слышать ничего не хочу... Знаете поговорку: в гостях воля хозяйская. Да вон и жена идет. Верочка, пожалуйста, не отпускай этого благочестиваго старца. Он останется у нас обедать. Рекомендую: Артемий Асафыч Гущин, купец третьей гильдии.   – Купеческий брат-с, Иван Григорьич,– поправил Гущин, застегивая свой длиннополый сюртук.   Вера Николаевна, высокая, молодая и красивая женщина с большими серыми глазами, равнодушно протянула гостю свою маленькую ручку и еще более равнодушно проговорила:   – Очень рада, очень...   За ней шла полная и румяная девушка с вздернутым носиком и смешливыми черными глазами. Она фамильярно поздоровалась с Гущиным и бойко заговорила:   – А, богатенький, добренький старичок, здравствуйте!.. Вера Васильевна, он замечательный человек в трех отношениях: во-первых, дядя жены Матова, во-вторых, дает деньги под большие проценты, и в-третьих, когда у него будет миллион, женится на мне.   – Шутить изволите, сударыня...– ответил Гущин, осклабляясь.– Конечно, я добрый человек, Вера Васильевна, и образованные люди меня не обегают, а что касается Ольги Ивановны, так она, действительно, родной племянницей мне приходится... да-с!   – Очень рада,– проговорила Вера Васильевна, точно стараясь что-то припомнить.– Да, вот что... Я все собираюсь приехать к Ольге Ивановне с визитом, но все как-то не удается.   – Не стоит и ездить, сударыня,– неожиданно отрезал гость.– Конечно, она моя племянница, а женщина без всякой полировки, вполне серая, можно сказать...   – Вот я ужо скажу ей!– перебила его девушка.– Как вы смеете так говорить об Ольге Ивановне? Она вот задаст вам...   Из кабинета гурьбой показались все игроки. Впереди шел, весь подтянутый и точно покрытый лаком, товарищ прокурора Бережецкий, с таким усталым лицом и слегка презрительной улыбкой на тонких губах. Завидев дам, он, по привычке, принял еще более вытянутый вид, а лицу придал скучающее выражение. За ним семенил на коротких ножках толстенький, улыбающийся доктор Окунев, отец краснощекой девушки. У него всегда галстук сидел криво. В разговоре доктор любил постоянно перебивать своего собеседника. Вообще, он вечно торопился, что-нибудь забывал и удивлялся самым обыкновенным вещам. Матов и Галстунин шли под руку, продолжая какой-то карточный спор. Матову было за тридцать, но он казался старше своих лет благодаря неосторожному обращению с жидкостями. Типичное русское лицо, с мягким носом и умными карими глазами, было точно подернуто жирным налетом. Это лицо портил только широкий чувственный рот. Одет он был с барской небрежностью и имел привычку отбрасывать рукой лезшие на лоб русые шелковистые кудри. Галстунин был белобрысый купчик из полированных. Он весь был какой-то серый и одевался во все серое. Шествие замыкал Поль Щепетильников, высокий и тонкий молодой человек, копировавший то Матова, то Бережецкаго, то Войвода. В качестве помощника присяжнаго повереннаго, он старался держать себя развязнее, чем это следовало, и больше всего на свете любил анекдоты.   – Боже мой, наконец-то кончили!– проговорила m-lle Окунева, делая совершенно ненужный жесть руками.– Кто выдумал карты, тому не будет прощения... Где играют в карты, дамы остаются одне и скучают.   Щепетильников напрасно старался вспомнить какой-то остроумный анекдот относительно карт и сказал совсем, другое:   – Люди узнаются, Анна Евграфовна, только в дороге и в игре...   – А так как вы играете всегда очень серьезно, то?..– бойко ответила m-lle Окунева.– Это опасная мерка.   Доктор, напряженно следивший за каждым шагом дочери, облегченно вздохнул. Да, ничего, ответ удачный. Он любовно посмотрел на нее и что-то шепнул на ухо Гущину, который наблюдал все время за Бережецким. Старик уже раскаивался, что не послушался давеча Марка. Он испытывал священный трепет в присутствии всякой предержащей власти и какую-то предателескую оторопь.   – Господа, прошу закусить,– предлагал хозяин.– Артемий Асафыч, пожалуйте.   – Я-с, Иван Григорьич... помилуйте-с...   Войвод взял его под руку и повел в столовую. Бережецкий предложил руку хозяйке, а Матов – m-lle Окуневой. Столовая была убрана для провинциальнаго города почти роскошно, а дубовый буфет походил на орган из какого-нибудь католическаго костела. Сервировка отличалась особенной изысканностью. Закуски стояли рядами, как на именинном обеде, так что Гущин, как ни прикидывал в уме, никак не мог сообразить, чего могло стоить все это великолепие.   – Что бы такое закусить, барышня?– говорил Матов.   – Вы должны сейчас заботиться обо мне, Ник.   – Ах, да, виноват. Вы очищенную или английскую горькую?   – Замечательно остроумно... Можно подумать, что не Щепетильников у вас помощником, а вы поступили к нему в помощники.   – Послушайте, у вас сегодня тоже, кажется, припадок остроумия, а я голоден и не могу изображать благодарную публику... Какой вон там рыбец, барышня?..   Пока закусывали, разговор шел беглым огнем. Гущин попробовал лимбургскаго сыра и выплюнул. Он все время старался держаться подальше от Бережецкаго и подобострастно хихикал, когда кто-нибудь говорил что-нибудь смешное. Выпитыя для храбрости две рюмки водки производили свое действие. Гущин заметил пока только то, что Щепетильников намеренно не замечает его и точно стесняется, что знаком с ним.   – "Вот человек... А давно ли красный билет прибегал занимать?– думал с огорчением старый ростовщик.– Погоди, вахлястый..."   И Матов тоже как будто не замечает его совсем, а когда увидал, то проговорил: "А... Мы с тобой еще будем иметь некоторый разговор". У Гущина захолонуло на душе от одной этой фразы. Матовские-то разговоры известны... А еще Иван Григорьич говорил давеча, что он выигрывает. Мысль об этом разговоре отнимала у него теперь всякий аппетит. Ах, напрасно остался, совсем даже напрасно. А там еще Ольга Ивановна отчитает такую глухую исповедь, что не поздоровится. Зато хозяин – молодец. За всеми так и следит. Никому не дает задуматься. Барин – так барин и есть. И барыня – красавица писаная, только как будто маленько молода. А впрочем, ихнее барское дело. Может, так и надо.

III.

   Доктор Окунев продолжал следить за дочерью и совершенно прозевал, как за столом с ней очутился этот долговязый Щепетильников. Последнее его возмутило до глубины души. Что могут наговорить про Анненьку в Сосногорске? О, город хотя и провинциальный, а злых языков сколько угодно. Чадолюбивый папаша послал дочери несколько умоляющих взглядов, так что она спросила:   – Папа, тебе опять кто-нибудь наступил на любимую мозоль?   На домашнем языке Анненька называла любимою мозолью себя, и отец только покачал головой. Сегодня вообще Анненька была в каком-то возбужденном состоянии и могла выкинуть какую-нибудь штуку, что с ней случалось нередко. Потом доктор удивился, зачем его Анненька попала в эту компанию игроков и в довольно сомнительное общество этой сомнительной Веры Васильевны, которая в конце концов все-таки жена игрока. В Сосногорске ее хотя и принимали, но с неуловимым оттенком самой изысканной холодности, и только он один отпускал свою единственную дочь в этот сомнительный дом. Впрочем, в Сосногорске он считал себя единственным "натуралистом" и, в качестве такового, не находил нужным подчиняться укоренившимся предразсудкам. Что такое жена игрока? Кто знает, на какия средства живет Войвод, и кому какое до этого дело? Одним словом, провинциальныя сплетни, тем более, что Вера Васильевна такая красавица, что дамы не могут ей этого простить, а сам Войвод подавляет своим природным джентльменством. Но эти уравновешивающия соображения летели в голове доктора кувырком, когда он вспоминал, что у Анненьки нет матери, и что единственным ответственным лицом за все ея будущее является он один.   За столом, по мере того, как пустели бутылки, беседа делалась все оживленнее. Галстунин и Матов подливали друг другу и хлопали рюмку за рюмкой с особенным шиком. У Матова лицо уже покраснело, а глаза покрылись влагой. Он чувствовал, что Вера Васильевна наблюдает за ним и считает рюмки, что его забавляло и тянуло выпить еще лишнюю рюмку. Галстунин начинал советь и глупо улыбался, стараясь делать вид, что слушает, как Бережецкий разсказывает хозяину подробности дела о подложных векселях. Он обладал секретом разсказывать необыкновенно скучно.   – Господа, кто же из нас в жизни не делал подлогов?– вступился Матов, отодвигая остатки какой-то рыбы.   – Как на это смотреть, конечно...– сухо отозвался Бережецкий, принимая это замечание на свой счет: ведь решительно все, что делалось на свете, так или иначе относилось именно к нему, Бережецкому, тем более, что и сам грешный мир существовал тоже только для него, для Бережецкаго.   – Закон преследует только формальную правду,– спокойно продолжал Матов, откидывая свои кудри.– Да... Вернее; бумажную правду, как в данном случае. А я говорю о подлоге по существу... Например, барышня улыбается – это самый утонченный подлог, я делаю умное лицо – тоже, Артемий Асафыч выдает себя добрым человеком – тоже.   – Увольте вы меня, Николай Сергеич...– взмолился Гущин.– И что я вам дался?   – И меня тоже...– отозвалась Анненька.   – Мы делаем подлог самым актом своего рождения,– продолжал невозмутимо Матов.– Каждый наш день – целый ряд мелких подлогов, и поэтому каждый человек умирает злостным банкротом.   – Ну, это уж область философии,– заметил Бережецкий.   – Нет, будем говорить серьезно, Игнатий Борисович. Я, например, стою за святую инквизицию. Это, по крайней мере, логично... Ты мне душу свою подавай, а не бумажную правду.   – Абсурд... У вас, Николай Сергееич, страсть к абсурдам. Мы говорим о самой простой вещи, как подлог векселей, сделанный купцом Парѳеновым, кстати, вы же его и защищали.   – Маленьких и простых вещей не существует, Игнатий Борисович, а если признать их таковыми, то мы должны признать, с одной стороны, какую-то особенную, маленькую и простую логику, а с другой, считаться с тем фактом, что эта физическая мелюзга отличается подавляющим множеством, самой упорной живучестью, необыкновенной способностью к размножению и самой трогательной приспособляемостью к какой угодно среде. Перевес в конце концов и очутится именно на стороне этих мелочей и простых фактов, а потому я и защищал купца Парѳенова, который тоже имел несколько логик, до парадной и показной логики включительно.   Гущин даже закрыл глаза от умиления. Боже, как умел говорить Матов – так и сыплет, так и сыплет. Хоть кого может оконфузить. Щепетильников слушал с завистью, напрасно стараясь запомнить некоторые обороты и козыряющую адвокатскую логику. Вера Васильевна сидела, опустив глаза. Она любила самый тембр грудного голоса Матова. Именно так должен говорить настоящий мужчина. Ораторский талант Матова гипнотизировал ее, как чарующая музыка. Ей казалось, что все другие даже не могут понять и оценить его во всей полноте, а только она одна. Это чувство, по особой, женской логике, вызывало в ней нарастающую ненависть к Бережецкому, про котораго Матов сострил, что он и родился с накрахмаленной душонкой. Именно не душа, а душонка, и именно накрахмаленная...   К концу обеда как-то все начали спорить, и потребовалось дипломатическое вмешателество хозяйки, чтобы эта застольная горячность убеждений не перешла известных границ. Когда дело дошло до кофе и ликеров, Вера Васильевна заметила, подавая Матову чашку:   – Надеюсь, вы не будете портить моего кофе?   – Значит, окончание всем ликерным делам.   – Как знаете, но мне жаль своего кофе...   – Пусть будет по-вашему!..   – Вот паинька, Ник,– заметила Анненька, у которой начинала разбаливаться голова от застольнаго шума.   Вера Васильевна взглянула на нее как-то особенно пристально, наклонилась и шепнула:   – Annette, вы не обидитесь? Вы слишком фамильярно называете Николая Сергеевича.   – Да ведь его все так зовут? Он у нас общий любимец публики и составляет некоторым образом общественную собственность...   – И все-таки не нужно, моя хорошая...   Анненька посмотрела на Веру Васильевну и как-то по-детски просто ответила:   – Хорошо, я не буду...   Войвод обратил уже внимание, что жена волнуется, но не мог понять причины. В то же время он не забывал подливать ликера все более и более хмелевшему Галстунину, но делал это так, чтобы не замечал Бережецкий. Сам он мог пить сколько угодно, несмотря на то, что был гораздо старше всех присутствовавших.   Наконец обед кончился. Мужчины закурили сигары, а дамы перешли в гостиную. За ними поплелся и Гущин, у котораго порядочно шумело в голове. Он ухмылялся и встряхивал головой, как взнузданная лошадь.   – Слышали-с, Вера Васильевна,– обратился он к хозяйке,– как Николай-то Сергеич козой обделывал господина прокурора? Так и режет-с, как ножом... Даст же Господь столько ума одному человеку, и при этом словесность-с. Даже игуменья удивилась, когда Николай Сергеич приехал к ней по одному делу. "Златоуст сладкогласый", говорит. Господин Бережецкий, конечно, умен, нечего сказать, и, конечно, весьма сосредоточенно себя держит, а только Николай Сергеич много попревосходнее себя оказывают.   Эта трогательная похвала разсмешила Веру Васильевну. Она посмотрела теперь на стараго ростовщика совсем другими глазами, чем раньше, и это придало ему смелости.   – Матов нравится вам?– спросила она.   – Мне-с? Ах, Вера Васильевна!.. Это такой человек, такой человек, что другого такого и не сыскать. Ума палата, форд, вообще, развязка вполне... Этаким людям и на свете жить, а не то что другим протчим обормотам, с позволения сказать-с.   Анненька хохотала над этими обяснениями до слез, как сумасшедшая, так что Вера Васильевна даже посмотрела на нее строгими глазами. Но Гущин разошелся.   – Да вы садитесь, Артемий Асафыч,– предлагала хозяйка.   – Это вы правильно, сударыня, потому как в ногах правды нет.   Старик подошел к хозяйке немного колеблющейся походкой, неожиданно потрепал ее по плечу и проговорил:   – Вот что, сударыня: нравитесь вы мне... Ей-Богу!.. Прямой я человек, уж извините на простоте.   – Благодарю.   – Артемий Асафыч, так нельзя с дамами обращаться,– вступилась Анненька.– Сейчас подошел и лапу на плечо.   – Да ведь я по сущей простоте, барышня... Уж не взыщите на старике. У нас все попросту, а простой-то человек может пригодиться. Вы только мне мигните, Вера Васильевна: "Артемий Асафыч, подавай мне птичьяго молока!", а я уж его несу. Хе-хе!..   В этот момент к Гущину подошел Марк и шепнул:   – Вас Николай Сергеич спрашивают... Они в кабинете.   – Вот тебе и фунт... Эх, надо было давеча уйти! Марк, а ты скажи, что я ушел домой.   – Никак невозможно-с. Они вас сейчас видели, то-есть Николай Сергеич, и велели позвать в кабинет-с...   – Ох, снял ты с меня голову, Марк!

IV.

   Но в кабинете Матова не было. Горничная Дуня возстановляла порядок, нарушенный игроками. Гущин посмотрел на нее, достал из кармана жилета двугривенный и проговорил:   – Цып... Цып... Цып...   – Что вам угодно?– с деланой суровостью ответила Дуня.   – Понимаешь, я – гость. И ты, значит, должна во всем мне подражать... Цып-цып! Да ну же, а то ведь я сам подойду...   – Я уж не знаю, право... Какой вы смешной и на гостя совсем не походите... Покорно благодарю.   – То-то, недотрога-царевна. Добрый я человек...   Он хотел поймать ее за подбородок, но девушка ловко уклонилась.   – Нет, уж извините... Пожалуйста, без комплиментов. И всего-то двугривенный дали...   – Ах, какая ты... Двугривенный – пустяки, а главное дело – добрый я человек. Понимаешь? А у добраго человека всегда и другой двугривенный найдется... Вот тебе на орешки, на, получай.   Подавая деньги, он сделал рукой такое движение, как будто хотел обнять, но она с кокетством отступила в угол.   – Ах, вы, безстыдники... А еще гостем назвались... Ах!..   В дверях стоял Матов и улыбался. Дуня шмыгнула мимо него, как ящерица.   – Отлично... прекрасно...– заговорил Матов, покачивая головой.– Отличный пример подаешь. А знаешь, что по закону полагается за соблазнительное поведение?   – Что же закон? Закон, Николай Сергеич, как палка,– о двух концах. А ежели она сама бросилась на меня? Ну, и пошутил с девушкой стариковским делом...   – Хорошо, хорошо. Не будем о пустяках разговаривать. Давай деньги...   – Николай Сергеич, голубчик, да в уме ли вы? Из дому близко тысячу рублей унесли... Как я к Ольге-то Ивановне на глаза покажусь? Она и то на меня зверем смотрит. Сюда даже хотела ехать... Насилу ее уговорил. Вот она какая, Ольга-то Ивановна. Прямо сказать, огненный характер имеют. "Я, говорит, все глаза выцарапаю этой дворянке оголтелой..."   – А ты не повторяй чужих глупостей, ибо для каждаго достаточно своей собственной. Ну, деньги... Сейчас едем к Бережецкому, и я буду отыгрываться.   Гущин вынул из бокового кармана засаленный бумажник и начал отсчитывать деньги,   – Эх, Николай Сергеич, Николай Сергеич... двести... триста... золотая ведь у вас голова... Ровно четыре сотни.   – Э, нет, подавай все.   – Николай Сергеич...   – Понимаешь: нужно отыграться. У меня своих восемьсот осталось, да ты дашь семьсот,– ровно полторы тысячи и будет. Это дух возвышает, понимаешь, когда чувствуешь, что в кармане не восемьсот, а полторы тысячи.   Гущип отсчитал еще три сотни, с молчаливым отчаянием, и, подавая, даже отвернулся.   – Давно бы так, а то любишь кислыя слова разговаривать,– заметил Матов, засовывая деньги в карман, не считая.   – А документик, Николай Сергеич?   – Жирно будет. Получишь потом. За нами и не это не пропадало.   Когда Матов вернулся в гостиную, Анненька, со свойственной ей наивностью, спросила:   – Ник... Виновата: Николай Сергеич, вы, наверно, занимали опять деньги у добренькаго старичка?   – Да, как всегда. Вы угадали, барышня.   – И много?   Матов грузно опустился на кресло, посмотрел сбоку на молчавшую Веру Васильевну и лениво ответил:   – Угадайте еще раз: столько, полстолько и четверть столько, да ваша новая шляпка в придачу.   – Не остроумно.   Вера Васильевна продолжала смотреть в сторону, прислушиваясь к доносившемуся из столовой шуму голосов. Боже мой, как все это ей надоело, вот такие пьяные обеды... Люди превращались в каких-то животных, как сейчас Матов. Видимо, он успел еще "пройтись по коньякам" и теперь сидел совсем красный, потный и вообще такой отвратительный. Она боялась заговорить с ним и надеялась только на Анненьку, в присутствии которой Матов не посмеет быть развязным, как позволяют себе пьяные мужчины. А он точно чувствовал ход этих тайных мыслей и заговорил, растягивая слова:   – Вера Васильевна, бывают такие сны, когда видишь себя и молодым, и красивым, и... и счастливым. Хорошие сны, которые проходят вместе с молодостью.   – Да, вам, кажется, не мешало бы выспаться: три дня и три ночи трудились за картами,– сухо ответила Вера Васильевна, оглядываясь на ничего не понимавшую Анненьку.   – Что такое сон?– продолжал Матов, не обращая внимания на сухость тона хозяйки.– Поэт сказал, что сон – хладное изображение смерти. Да, так я видел сон, Вера Васильевна, и видел во сне вас, какой вы были тогда, то-есть девушкой. Я что-то хотел вам сказать, очень много сказать, а вы все убегали от меня... А вот сейчас я смотрю на вас и никак не могу привыкнуть к мысли, что вы madame Войвод.   – Ах, полноте, пожалуйста, ребячиться... Надеюсь, вы не удивляетесь, что вы муж своей жены? Все это в порядке вещей... Мы тогда были большими детьми – и только.   – Дорого бы я дал, чтобы вернуться к этому детству.   Он посмотрел на Анненьку и прибавил другим тоном:   – Барышня, вы шли бы к своему папа...   – Вот это мило!– обиделась Анненька.– А если я не желаю? Наконец, это просто невежество...   – Да и я вас, Annette, не отпущу,– заявила Вера Васильевна.– Тем более, что в наших воспоминаниях найдется кое-что поучительное и для вас.   – Ужасно интересно, ужасно!– болтала обрадованная Анненька.– Встреча двух влюбленных после долгой разлуки... Ведь Ник был влюблен в вас, Вера Васильевна? Господа, я не буду вам мешать... Вот сяду сюда на диван, в уголок, и даже возьму книжку в руки, как делают благовоспитанныя барышни в детских книжках с картинками... Вот так...   Она уселась на диван и закрыла лицо раскрытой книгой.   – Милостивые государи и милостивыя государыни! Меня нет... я умерла...– говорила Анненька глухим голосом тени отца Гамлета.   Вера Васильевна обняла расшалившуюся девушку и горячо ее поцеловала. Матов точно ничего не замечал, погрузившись в свои воспоминания, а когда наступила пауза, он очнулся и проговорил:   – Вера Васильевна, неужели и молодость прошла, и ничего больше не вернется... Ничего?!..   – Как вам сказать, Николай Сергеич,– заговорила Вера Васильевна уже смягченным тоном.– Каждый в этом случае думает по-своему... А кстати, вы не забыли, как мы тогда разстались? Не прояви вы тогда чисто-мужской энергии, страшно даже подумать, что могло бы быть...   – Будемте, Вера Васильевна, называть вещи их настоящими именами. Тогда я просто бежал, и бежал очень некрасиво.   Вера Васильевна засмеялась, а изнывавшая от любопытства Анненька шепнула ей на ухо:   – Ужасно интересно!.. Он бежал – это, по крайней мере, начало романа.   – Герои романов убегают из последних глав, а не из первых,– пошутила Вера Васильевна.   – Господа, пожалуйста, продолжайте!– умоляла Анненька.– Меня нет, я похоронена...   – Да, я бежал...– повторял Матов, точно заколачивал гвоздь.   – Это было с вашей стороны актом благоразумия,– обяснила Вера Васильевна.– Вы только подумайте, что могло бы быть. У вас, кроме головы на плечах, ничего не было... Я была девушкой из разоренной дворянской семьи и могла бы испортить вам всю жизнь в роли вашей жены. Вы меня проклинали бы, а теперь у вас есть все – прекрасное общественное положение, популярность и наконец общая любовь.   – Вы смеетесь надо мной, Вера Васильевна? Так знайте же, что мне все это давно надоело и опротивело. Я завидую бедным людям, которые не знают, чем будут сыты завтра. Есть вещи и положения, которыя не меряются успехом, а тем более деньгами. Я понимаю, что вы шутите и зло шутите...   – Я? Меньше всего... Теперь вы видите совершенно другую женщину, и, надеюсь, мы будем друзьями,– сказала она, протягивая руку.– Прошлое миновало, следовательно нужно жить настоящим, ловить момент...   – О, да... Тысячу раз да!..–горячо подхватил Матов.   Анненька горячо протестовала против такого конца сцены.   – Господа, это невозможно... Вера Васильевна, вы должны мстить. Ведь он ухаживал за вами, а потом бежал,– каждая женщина должна мстить.   – Я и буду мстить,– ответила Вера Васильевна.   – Побежденному врагу не мстят,– засмеялся Матов, проводя рукой по своим волосам.