Текст книги "Общий любимец публики"

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

XIII.

   Доктор порядочно струсил, когда Лихонин повел его под руку в кабинет,– вот попался-то, как раз заставят проиграть рублей сто. И отказаться нельзя, когда сам Лихонин просит.   – Доктор, вы скажите, что играете только в штосс,– шепнул ему Матов.– Он играет только в преферанс.   Это было неожиданное спасение, и доктор повеселел.   Дамы, действительно, остались в самом неловком положении, лишившись в лице Бережецкаго последняго кавалера.   – Я, кажется, скоро начну кусаться с тоски,– ворчала Анненька, негодуя на противных мужчин.– Даже этот несчастный Щепетильников, и тот утянулся в кабинет... Ему-то какое горе, что другие будут играть? Впрочем, я его успела огорчить. Да... Я ему сказала, что у него борода скрипкой, и он обиделся.   Ольхе Ивановне с теткой опять пришлось хлопотать по хозяйству, чтобы поставить для гостей свежую закуску и новую партию вин. Будут без конца пить и есть, как всегда на этих проклятых карточных вечерах. Да и для Лихонина можно постараться. Такие гости не часто бывают... Вера Васильевна и Анненька оставались в гостиной одне.   – Это просто кошачья скука,– жаловалась Аыненька, забавно надувая щеки.   – Ничего, поскучаем,– утешала Вера Васильевна.– В жизни немного веселаго...   – Нет, мой папенька-то хорош... Ах, как я желала бы, чтобы он проигрался! Не болтай вперед, не смущай других...   Из кабинета раза два выходил Войвод и вопросительно смотрел на жену.   – Я подожду...– отвечала она с покорной улыбкой.– Пожалуйста, позабудь о моем существовании. Мы займемся здесь с Анненькой.   Потом вышел Матов, который в качестве хозяина не садился играть. Он устало опустился на стул и проговорил:   – Лихонина усадили наконец. Он, Бережецкий и Бармин, Иван Григорьич составляет резерв... Анненька, вы пошли бы в кабинет и посмотрели за папашей. Он, кажется, серьезно собирается резаться в штосс.   – Понимаю: вы меня выживаете,– обиделась девушка, поднимаясь, чтобы уйти.– Хорошо, я не буду вам мешать. Вера Васильевна, помните: вы должны мстить...   Когда она ушла, Матов заговорил усталым голосом, не глядя на Веру Васильевну:   – Вам хотелось посмотреть, как я живу,– вот вся моя обстановка. Сегодня, как вчера, завтра, как сегодня... Странно, что в последнее время я себя чувствую у себя дома каким-то незнакомцем. Я – чужой в этих стенах, и я даже удивляюсь, зачем я здесь.   – Какая трогательная заботливость о собственной особе... Мне это даже нравится, то-есть вечная забота только о самом себе. Сегодня я заставила себя прийти сюда, чтобы посмотреть вас в вашей домашней обстановке, и не раскаиваюсь. Ведь из мелочей складывается вся жизнь... Я вижу вашу обстановку и, говоря откровенно, ревную вас к каждому стулу.   Она принужденно засмеялась. Он смотрел на нее такими грустными глазами и молчал.   – Да, я не должна была сюда приходить,– продолжала она немного сдавленным голосом.– Но меня тянула неудержимая сила. Женщины любопытны, у них своя логика... Я знаю, что вы счастливы, и одно уж это делает меня несчастной... Пожалуйста, не прерывайте меня. Ведь вы любите говорить о себе, и я хочу говорить о себе. Вы говорите мне о своих чувствах, даете мне это понять всем своим поведением и не хотите знать только одного, именно, как мне живется. Мужчины об этом меньше всего думают... Например, сейчас: я на своем посту и дежурю, как дежурят все жены игроков. Может-быть, Лихонин осчастливит меня своим вниманием... Вы довольны?   – Молчите, молчите... Ради Бога, молчите!..   Она поднялась и прибавила уже задыхающимся шопотом:   – Знаете, недавно я говорила вам, что люблю вас... Нет, я не лгала, как сейчас не солгу, если скажу, что ненавижу вас. О, какое это ужасное чувство!.. Мне иногда делается даже страшно за самоё себя. Какия дикия мысли являются в голове. Да, я пришла сюда и принесла с собой весь свой душевный ад. Довольны вы?   – Вера Васильевна...   Он поднялся и докончил:   – Вы правы... да. Мы так легко смотрим на некоторыя отношения, на жизнь, на человеческую душу... да, вы правы. И ваша правота убивает меня.   Эти обяснения были прерваны появившейся в дверях Ольгой Ивановной, которая, утирая пот с лица, проговорила:   – Ох, уморилась... Смертынька... Чтой-то, Николай Сергеич, я из сил выбилась, а ты тут за чужой женой обихаживаешь! Какая это модель?   – Вера Васильевна сидела одна, Ольга, и я, как хозяин, должен занимать ее,– оправдывался Матов.   – Хорош хозяин... Вера Васильевна не маленькая и сама себя могла бы занять. Вы уж меня извините, Вера Васильевна, я попросту, все начистоту говорю.   – Николай Сергеич, вы можете нас оставить,– спокойно и решительно проговорила Вера Васильевна.– Нам необходимо обясниться с Ольгой Ивановной начистоту, как она говорит.   Матов пожал плечами, посмотрел на возбужденное лицо жены и пошел в кабинет, откуда доносился жирный хохот Самгина. Ольга Ивановна присела на диван и обмахивала лицо расшитым платочком.   – Ольга Ивановна, мне кажется, что между нами установились какия-то неловкия, натянутыя отношения,– заговорила первой Вера Васильевна, спокойная и уверенная в себе.   – Какия у нас отношения, Вера Васильевна?– довольно грубо ответила Ольга Ивановна.– Ежели говорить правду, так нам и разговаривать-то не о чем... Вы – образованная, красивая, а я купеческая дочь, помелом писаная. Вот и весь разговор. Дело даже самое простое, и строить из себя дуру я не желаю. Вся тут, какая есть.   – Послушайте, Ольга Ивановна, не будем играть словами... Какая вы простая женщина? Вот я у вас в гостях. Может-быть, этого не следовало делать, но это еще не дает вам права оскорблять меня на каждом шагу, как сейчас. Так простые люди не делают, да я и не заслужила, чтобы так относиться ко мне. Вы только представьте себе, что я гораздо лучше, чем вы думаете, и допустите мысль, что вы можете ошибаться...   – Конь о четырех ногах, а спотыкается... Мало ли какое слово молвится: слово не воробей,– вылетело и не поймаешь.   Вера Васильевна видимо волновалась и сдерживала себя. Лицо у нея сделалось такое бледное, а глаза казались больше и темнее. Ольга Ивановна смотрела на нее и любовалась.   "Уродится же этакая хорошенькая бабочка,– думала она про себя.– Уж именно всем взяла... А говорит-то как, пожалуй, и моего Николая Сергеича за пояс заткнет. Меня-то, дуру, вот как заговорить... Кругом пальца обернет".   Ольга Ивановна больше всего на свете боялась именно своей предателеской доброты. Давеча вон дядюшку Артемия Асафыча готова была пополам перекусить, а теперь как будто и жаль стараго плута. Вот и эту заблудящую дворяночку как раз пожалеешь, хоть она и вредная. Ах, хороша бабочка, особенно, ежели бы ее по купечеству пустить, а то измотается со своими тоже игрочонками! Ольге Ивановне сделалось даже неловко, когда Вера Васильевна затянула паузу, собираясь с духом, и посмотрела на нее такими хорошими глазами, точно вот читала ее, как читают книгу.   – Знаете, о чем мы сейчас говорили с вашим мужем?– продолжала Вера Васильевна, набирая воздух всей грудью.– Я просила его забыть меня... Вас это удивляет? Спросите у него. Больше: я сказала ему, что ненавижу его. Да... Не скрою, что я, когда была девушкой, очень любила его... Я тогда была такая бедная девушка, и у него тоже ничего не было...   – Ну, уж извините меня, Вера Васильевна,– перебила ее Ольга Ивановна-:– извините, а я не верю. И богатыя и бедныя девушки – все одинаковы. В другой раз и забыла бы, да вот силы нашей бабьей не хватает.   – Вы правы, что все девушки одинаковы, только у богатой сто дорог, а у бедной одна, да и тут еще ее обманут... А потом она же и встретится со своим обманщиком. Сладко это ей-то?   – Доведись до меня, так я бы ему, этому самому обманщику, показала. Уж это последнее дело, когда мужчина девушек обманывает. И замуж-то выйдешь и деньги с собой в приданое принесешь, а и то иной раз вот как ожигаешься.   – Видите ли: вы обман, кажется, понимаете по-своему. До этого дело не доходило, а обман был на душе... обещала, человек... Знаете, как в церкви спрашивает священник: "не обещался ли кому?". Да... Вас удивляет, зачем я в таком случае пришла сюда?..   Искренний тон, которым все это говорилось, разстроил Ольгу Ивановну, и она, не владея больше собой, так просто заметила:   – А ведь вот этак-то вы, Вера Васильевна, пожалуй, и разговорите меня... Ей-Богу! Да садитесь рядом, красавица. Я хоть полюбуюсь вами. Этакая красота уродится...   – Вам опять становится меня жаль?– засмеялась Вера Васильевна.   – А что вы думаете: слово в слово. Ей-Богу, даже вот как жаль. Только уж говорить-то всего не приходится. Вы думаете, я не понимаю, что вам и хотелось и не хотелось сегодня ехать сюда? А я бы, доведись до меня, ни в жисть по поехала бы. Ольга-то Ивановна скора на руку и невесть что наговорит.   Вера Васильевна села рядом с ней на диван и заговорила, точно вспоминая какой-то сон:   – А вот я и приехала... да... Ведь я сколько лет думала о нем: где он, как живет, какую женщину любят? Я старалась представить себе дом, в котором он живет... обстановку... комнату, в которой он работает... тех людей, которые у него бывают в доме...   – Вот, вот. Ох, и проста же наша сестра, баба!.. Мужчине-то и горюшка мало, а баба-то думает, думает...   – Да... И когда я увидела ваш дом и обстановку, мне показалось, что я точно когда-то бывала здесь, нет – жила. Вот я знаю это окно, мебель, лампу... Вероятно, покойник, если бы он мог вернуться в собственный дом, испытывал бы то же самое.   Слово "покойник" заставило Ольгу Ивановну вскочить и замахать руками.   – Что вы, что вы, Вера Васильевна? Да разве можно такия слова выговаривать, да еще ночью? Еще что попритчится... Нет, уж вы покойников-то оставьте, голубушка. Вдруг еще во сне увижу. Страсть я боюсь покойников...   – Да ведь я про себя говорю, Ольга Ивановна!.. Есть люди, которые завидуют мне: молодая, красивая, муж любит, кругом поклонники... А между тем нет главнаго, именно постояннаго гнезда, которое вьет каждая женщина. Что может быть несчастнее такой бродячей женщины, как актриса, жена какого-нибудь артиста или человека без определенной профессии, как мой муж! Мой муж старик, но я его очень люблю, да и нельзя его по любить... Он так ухаживает за мной, предупреждает малейшее желание, переносит мои капризы... Да, и когда я встретила Николая Сергеича, устроившагося, счастливаго, у меня явилось чувство, которое меня испугало,– я его возненавидела... Может-быть, вы мне не верите?   – Как вам сказать: и верю и не верю... Может, и ответила бы вам, да вот слов во мне настоящих никаких нет.   – Так уж вы лучше поверьте... У меня даже является желание мести,– сделать что-нибудь неприятное... просто заставить испытать физическую боль...   – Прямо в мой характер!– обрадовалась Ольга Ивановна, обнимая гостью.– А я-то, глупая, приревновала вас...

XIV.

   Матов сильно опасался за результаты беседы Ольги Ивановны с гостьей, и можно себе представить его удивление, когда он, выглянув из дверей кабинета, собственными глазами увидел, как Ольга Ивановна целовала Веру Васильевну. Это было так неожиданно, что он даже протер глаза, чтобы убедиться, что это не сон. Потом он незаметно скрылся, чтобы не помешать проявлению нежных женских чувств.   "Вот и пойди, пойми что-нибудь",– думал он про себя, отходя к игрокам.   Бережецкий проигрывал и сердился. Он был уверен, что ему мешает Анненька, которая сидела около него и заглядывала к нему в карты. Суеверие, конечно, нелепость, но, если вам не везет и если кто-нибудь заглядывает к вам в карты,– это может взорвать самаго хладнокровнаго человека. А тут еще заглядывала женщина, которая была, конечно, влюблена в него, как и все другия женщины. Прогнать не понимавшую ничего Анненьку, конечно, было неудобно, и Бережецкий, по логике всех огорченных людей, перенес свое недовольство на Бармина, который сегодня, точно на зло, играл как сапожник. Лихонин считался непобедимым преферансистом и с усталым видом выигрывал одну игру за другой. Ему удавались самыя нелепыя комбинации, и он точно угадывал все карты, какия были у этого осла Бармина. Бережецкий наконец вспылил.   – Вам нужно играть в чехарду, а не в преферанс!– резко заметил он своему партнеру.   Бармин побледнел и поднялся, отыскивая глазами подходящий предмет, которым можно было бы пустить прямо в физиономию Береженнаго, но на выручку поспел Матов, следивший за нервничавшим другом.   – Господа, самое лучшее, если составить новую комбинацию,– предлагал он:– вместо Бармина будет играть Иван Григорьич.   Войвод метал штосс и делал вид, что ничего не слышит. Ему понтировали оба "друга" миллионеров, доктор и Щепетильников. Ставки считались копейками, и только Самгин, желая поддержать коммерцию, поставил на "семитку ликов" триста рублей, каковая и была убита самым вежливым образом. Следивший за игрой Гущин даже застонал от огорчения. Ведь за триста-то рублей чиновник с кокардой на фуражке служит целый год, а тут Самгин точно плюнул тремя сотельными билетами.   – Позвольте, я домечу талию за Ивана Григорьича,– предлагал Матов.   Все охотно согласились, и даже Гущин "примазал" двугривенный к "третьему пункту".   Подсчитывая в уме проигрыш, Бережецкий сделал приятное открытие, что он, в течение какого-нибудь часа, спустил около шестисот рублей. Он отличался большой чувствительностью ко всяким денежным ударам, хотя и старался этого не показывать. Конечно, виноват был во всем этот идиот Бармин, и, конечно, Войвод не будет плести лаптей.   Матов, откладывая карты направо и налево, совсем не заметил, как в числе понтеров очутилась Вера Васильевна. Она поставила десять рублей и выиграла.   – Вот люблю,– хрипел Самгин.– Удалая барыня, люблю за обычай... Позвольте примазаться... Идет четвертной билет...   Игра неожиданно оживилась. Бармин повышал куши и быстро сорвал банк. Матов начал метать новую талию, не глядя на Веру Васильевну. Самгин хохотал и вытаскивал из разных карманов скомканныя кредитки. Даже Анненька увлеклась и непременно желала выиграть. Обратившись к Бармину, она с трогательной наивностью спрашивала:   – Максим Максимыч, ну что вам стоит сказать, какая карта не будет бита? Я хочу непременно сегодня выиграть... на счастье...   Бармин улыбнулся и шепнул:   – Валет черв будет бит, а дама черв выиграет.   – Вы не шутите?   – Нисколько.   Анненька принялась играть, и действительно дама червей выиграла три раза. Вера Васильевна, ставившая на семерку пик, начала проигрывать, что ее волновало и увлекало продолжать дальше. Бармин угадывал каким-то чутьем счастливыя карты и опять сорвал банк.   – Закладываю еще триста рублей,– заявлял Матов.– Вера Васильевпа, пользуйтесь случаем обыграть меня...   Лихонин с улыбкой наблюдал Веру Васильевну и что-то шепнул своему другу Ожигову, который отправился к столу и начал ставить те же карты, как и Вера Васильевна. На этот раз счастье повезло Матову, и он начал отбирать проигранныя раньше деньги. Бармин забастовал.   – Нет, ты играй!– приставал к нему Самгин.– Это тоже не модель: два банка сорвал – и в кусты. Вера Васильевна, валяйте в хвост и в гриву, голубушка...   Ожигов, получивший от патрона сторублевую ассигнацию, проигрался очень скоро и сообщил об этом Лихонину:   – Готов, Иннокентий Егорыч...   – Ну и будет с тебя. Ты глуп, Андрей...   Войвод играл молча и сосредоточенно. Ему не везло, чему он был даже рад. Бережецкий впал в уныние и продолжал игру механически, не желая больше рисковать. А Лихонину везло, как утопленнику, и он успел выиграть уже больше тысячи. Бросать игру Бережецкий не хотел из самолюбия. Войвод играл безукоризненно, и нельзя было сорвать на нем сердце, как давеча с Барминым. Лихонин играл спустя рукава и занят был, кажется, больше тем, как играет Вера Васильевна. Он только сейчас разсмотрел, что она и красива, и молода, и пикантна. Каждый проигрыш делал ее еще красивее, и он любовался ею. Благодаря своим наблюдениям Лихонин сделал две ошибки, из которых одна принадлежала к числу непростительных, что оживило Бережецкаго.   "Друзья" миллионеров давно уже прислушивались к призывному звяканью тарелок в столовой, где Ольга Ивановна устраивала вторую закуску, и незаметно убрались туда. За ними уплелся и Гущин, котораго начинал одолевать сон. Старик так и не мог улучить свободной минуты для переговоров с Матовым.   – Ты все еще здесь?– удивилась Ольга Ивановна, столкнувшись с ним в дверях столовой, и прибавила уже другим тоном:– А впрочем, Бог с тобой... Ступай, угощай этих прохвостов. Лезут, безстыжие, первыми к закуске, точно для них все приготовлено. Да смотри, чтобы не лакали дорогого вина... Ладно им и водку пить, в самую пору.   – Ах, племянница, разве я не понимаю порядка в дому? Уж вот как постараюсь... Вот только бы любезная сестрица Парасковья Асафовна не помешала...   – У ней голова разболелась... Ну, иди скорее.   "Третий пункт" и Ожигов не дожидались приглашения и сами приступили к закуске, вспоминая лучшие дни, когда сами кормили и поили разных проходимцев. Гущин напрасно старался подсовывать им закуску подешевле, как сосиски, грибы и сыр,–прохвосты знали толк в закусках лучше его и выбирали самое лучшее, как омары, сыр бри, страсбургский пирог и т. д.   – Ты нам не мешай, пожалуйста,– вежливо устраняли они услуги Гущина.– Ты и во сне не видал, что мы едали. Да, отваливай!..   Выпив рюмок по пяти и закусив, прохвосты сочли нужным облегчить душу откровенными разговорами, причем Лихонин и Самгин оказались порядочными дураками и негодяями.   – Ну, еще твой Самгин хоть сам наворовал денег,– обяснял Ожигов,– а мой-то родителеским денежкам глаза протирает. Родитель-то сколько народу по миру пустил, и вор был настоящий, двухорловый. Да, было времечко, когда он приходил ко мне и в ногах валялся: "Андрей Ильич, голубчик, заставь вечно Бога молить..." Ну, и спасал. Конечно, по человечеству, пожалеешь... Да... А сейчас Иннокентий Егорыч рыло воротит и за приживальца считает.   – И со мной точно такая же штука,–признавался "третий пункт".– Только я своему Ироду спуска не даю... Нет, брат, шалишь, не на таковскаго напал.   Дальше Гущин узнал, что и Чагин и Ожигов живут у своих "друзей" только пока, и что впереди их ожидает самая блестяшая будущность, только переждать ненастье. Когда были выпиты еще пять рюмок, началась разборка всей подноготной патронов, причем они еще раз оказались дураками и негодяями, а по пути досталось и их добрым знакомым, не исключая дам. Роль Веры Васильевны была определена одним словом:   – Приманка!   – Много ли нашим дуракам нужно: увидали юбку и раскисли,– пояснял "третий пункт", оказавшийся специалистом по женскому вопросу.

XV.

   За второй ужин сели уже в три часа ночи. Бармин устроил так, что Лихонин очутился за столом рядом с Верой Васильевной.   – Ох, горе душам нашим!– вздыхал Самгин, выпивая первую рюмку.– Одним словом, жисть. Иннокентий Егорыч, знаете, чем отличается человек от скотины?   – Скажите...   – Скотина, ежели сыта, есть не будет, а наш брат, человек, и сытый ест... За второй ужин садимся.   – Да... Но ведь палку на палку нехорошо, а ужин на ужин еще можно терпеть,– в тон отшутился Лихонин.   Он старался занимать соседку и несколько раз повторил, что ея лицо ему знакомо и что, кажется, он где-то ее встречал.   – Послушайте, так знакомятся только на пароходах и в плохих водевилях,– засмеялась Вера Васильевна, глядя на него улыбавшимися глазами.– Я думаю, вы столько встречали на своем веку всевозможных женщин, что вам так же трудно их отличить, как булавки в коробке. У женщин один неисправимый недостаток: оне похожи друг на друга именно как булавки.   – Так что вы находите положение мужчины довольно трудным?   – Да, не могу позавидовать... Мужчины гораздо интереснее, начиная с того, что они отличаются друг от друга даже пороками. Женщины счастливы уже тем, что могут исправлять мужчин, а главное – постоянно прощать.   Этот ответ понравился магнату, и его глаза оживились. Соседка была с ноготком и отвечала так просто и свободно, точно они были век знакомы. Бережецкий ревниво наблюдал за Верой Васильевной и брезгливо удивлялся тому, как она может разговаривать с этим золотым выродком. Матов несколько раз подходил к другу и спрашивал:   – Что с тобой, Игнатий?   – Со мной? Решительно ничего особеннаго... Просто наслаждаюсь обществом. Небольшая, но милая компания...   Анненька ужасно хотела спать и даже не слушала, что говорил ей Щепетильников, который сидел с ней рядом и разсказывал, вероятно, что-то очень остроумное, потому что сам первый смеялся. Ольга Ивановна напрасно показывала ей глазами на кавалера. Анненька не желала ничего замечать и едва сдерживала зевоту. Доктор Окунев был доволен поведением дочери и смеялся про себя над Щепетильниковым. Да, молодой человек был глуп и ничего не смыслил в физиологии: когда женщина хочет спать – безполезно истощать свое остроумие.   – Папа, отправимся на минутку домой, как делают китайцы,– просила его Аиненька.   – Еще одну минуточку подождем... Знаешь, как-то неудобно уходить первыми, потому что это всегда служит сигналом для других гостей. Я не желаю огорчать Ольгу Ивановну. Она всегда так внимательна к тебе...   – Папочка, у меня челюсти сводит от зевоты.   Анненька потом была счастлива, что послушалась отца и осталась, потому что сделалась свидетельницей целаго события, вернее, начала события, игравшаго роль и в ея жизни.   Вера Васильевна чувствовала себя как-то лучше обыкновеннаго; ей было даже весело, она шутила и смеялась. Анненька не видала ее такой и подошла спросить, что с ней случилось.   – Ах, не знаю...– шопотом ответила Вера Васильевна.–Мне хочется дурачиться и сделать что-нибудь такое... Меня, например, забавляет мосье Бережецкий. Да... Посмотрите, какой он сегодня надутый.   – А мне его жаль,– вступилась Анненька.– Я буду за ним ухаживать. Щепетильников мне ужасно надоел своими глупостями, а Бережецкий умница. Это всем известно...   Анненька села рядом с Бережецким и начала его занимать.   – Мы только-что говорили о вас с Верой Васильевной.   – Да?– устало ответил Бережецкий.– Мне остается только благодарить за внимание... Но мне кажется, что Вера Васильевна занята чем-то другим.   – Вера Васильевна, он нам не верит,– жаловалась Анненька через столь.   – На месте Игнатия Борисовича я бы очень поверила,– заметила Вера Васильевна.   – А я ему могу только позавидовать,– прибавил Лихонин.– Самое дорогое в нашей жизни – это внимание женщин.   – Игнатий Борисович устал,– защищала Анненька.– Сюда он приехал прямо со службы. А ведь их судейская служба, я знаю, очень тяжелая... Не правда ли, Игнатий Борисович?   – Как всякая служба; особеннаго удовольствия не представляет,– капризным тоном ответил Бережецкий, польщенный общим вниманием.   – Я решительно вас не понимаю, Игнатий Борисович,– не унималась Анненька.– Вы, насколько мне известно, человек со средствами, и я на вашем месте ни за что не стала бы служить.   – У каждаго свой вкус, во-первых,– прокурорским тоном обяснял Бережецкий:– во-вторых, я не смотрю на службу, как на доходную статью, которая должна доставлять известный заработок, и в-третьих, каждый добивается того, чего ему недостает...   Матов, слышавший только вопрос Анненьки, прибавил от себя:   – Игнатий Борисыч, Анненька, служит из-за чести...   – Вот это мило,– подхватила Вера Васильевна и захохотала.– Игнатий Борисович только-что сказал, что каждый добивается того, чего недостает.   Послышался общий смех. Бережецкий вскочил, бледный, как полотно, и проговорил, обращаясь к Матову:   – Николай Сергеевич, вы позволяете себе слишком много... да... чтобы не сказать больше, и я... да, я нахожу ваше дешевое остроумие неуместным... да, неуместным!   – Игнатий, да ты с ума сошел!– удивился Матов.– Какая тебя муха укусила? Я и не думал оскорблять тебя...   – Так делают только трусы!– визгливо закричал Бережецкий.– Вы отлично все слышали, а сейчас лжете, как трус...   – Я – трус?!– вспылил Матов.– Так могут говорить только пустоголовые негодяи... Да, негодяи!   Бережецкий огляделся кругом и проговорил, отчеканивая каждое слово:   – Негодяй? Я не буду дожидаться, чтобы меня отсюда выгнали в шею.   Он повернулся и, не прощаясь ни с кем, пошел к двери.   Вся эта сцена произошла так быстро, что дамы не успели вступиться и предупредить ссору. Опомнилась первой Ольга Ивановна и бросилась догонять уходившаго Бережецкаго. За ней выскочили Анненька и Гущин.   – Игнатий Борисыч... Игнатий Борисыч, голубчик...– умоляла Ольга Ивановна, хватая разгневаннаго гостя за рукав.– Куда вы? Николай Сергеич извинится... Он, право, не желал вас оскорблять...   Бережецкий остановился в дверях передней и засмеялся.   – Представьте себе, Ольга Ивановна, у меня есть свои уши, и свои глаза, и свой ум... Право, я могу немного понимать...   Выйди в этот момент Матов, и, вероятно, ссора кончилась бы примирением, по Матов не вышел.   – Это я виновата во всем, Игнатий Борисыч,– со слезами в голосе уверяла Анненька.– Вы лучше разсердитесь на меня, а Ник не виноват... Если вы уйдете, я буду плакать...   – Вы, кажется, принимаете меня за гороховаго шута?– сухо ответил Бережецкий.   Гущин забежал в переднюю и старался вежливо загородить дорогу, но Бережецкий оттолкнул его.   – Убирайтесь вон, дурак!   Это происшествие, после минутной паузы, заставило всех гостей подняться из-за стола. Вера Васильевна чувствовала, что муж ею недоволен, но это ее только забавляло. Когда Анненька вернулась в столовую, она ей шепнула:   – Анненька, я начинаю мстить...   Матов считал долгом оправдаться перед гостями и доказывал, что он даже не мог слышать ответа Бережецкаго, потому что в это время говорил с Войводом. Гости пожимали плечами, высказывали сочувствие и стремились к выходу.   Только Ожигов и "третий пункт" остались очень довольны случившимся скандалом. В них проснулась профессиональная жажда происшествий на уголовной подкладке.   – Матов прав, и я на его месте залепил бы прокурору прямо в ухо,– говорил Ожигов тоном специалиста.– Со мной был точно такой случай... Ко мне в Томске подходит один субект и говорит: "Вы – негодяй:". И еще будь бы знакомый человек... Ну, я ему отвечаю: "Милостивый государь, мы не настолько близко знакомы, чтобы позволять себе такия слова". Тррах!.. Одним словом, укомплектовал.

XVI.

   Ссора Бережецкаго и Матова сделалась в Сосногорске своего рода злобой дня. Нашлись злые языки, которые обясняли ее соперничеством из-за Веры Васильевны, что, в качестве очевидца, подтверждалось и милейшим доктором Окуневым.   – Cherchez la femme,– повторял он, подмигивая.   Наступили праздники, и все с нетерпением ожидали продолжения события.   Другим событием, волновавшим весь Сосногорск, было то, что Лихонин остался на праздники, и в клубе велась ожесточенная игра. Против магната из клубных игроков составилась настоящая коалиция. Играли на паях, как в промышленном предприятии или на бирже. Лихонин это знал и спокойно шел против всех, застрахованный своими капиталами. Он брал перевес в том риске, который безконечно мог позволять себе, и компания проигрывала день за днем. Войвод скоро убедился, что с Лихониным ничего не поделаешь, и махнул на него рукой. В общем он для притравы миллионера проиграл тысячи три и теперь старался только отыграться, чтобы свести свои счеты на нет. Зато другие игроки лезли на стену и ставили последние гроши ребром.   Игра велась в клубе, где все игорныя комнаты были битком набиты. Играли врачи, учителя, инженеры, золотопромышленники, чиновники и то особенные люди, которые встречались только в Сосногорске и про которых говорили, что они живут своими средствами. Это были темныя личности, промышлявшия скупкой краденаго золота.   Клубная жизнь вообще получила небывалое оживление. Так называемые семейные вечера недавно еще представляли собой необитаемую пустыню, и два-три танцующих кавалера, завидев жаждущую танцевать девицу, удирали в игорныя комнаты самым малодушным образом. Теперь семейные вечера были полны и все веселились до упаду, а на маскарадах происходила настоящая давка.   Вера Васильевна почти никуда не показывалась, даже в театры, где давались пьесы специально для праздничной публики. Она сидела дома, усталая, скучающая и недовольная. Из дам бывала одно, Анненька, которая одна своей наивной болтовней умела разсеять тяжелую хандру. Девушка являлась обыкновенно с жалобой на отца.   – Нет, это ужасно, Вера Васильевна! Он преследует меня по пятам, как тень... Я наконец желаю быть самой несчастной вдовой, только бы освободиться от этой родительской инквизиции. "Анненька, где ты была?", "Анненька, с кем ты вчера разговаривала в клубе?", "Анненька, ты слишком много себе позволяешь, когда разговариваешь с мужчинами". Одним словом, Анненьке пошевелиться нельзя.   – Бедняжка... жалела ее искренно Вера Васильевна.   – А главное, папа портит мне характер. Ведь каждая девушка должна выйти замуж, все мои подруги но гимназии уже замужем, мне двадцать три года, а я все еще нахожусь в приятном ожидании.   – Бережецкий, кажется, ухаживает за вами, Анненька?   – Бережецкий?! Да я его ненавижу... Это какая-то несчастная машинка, мусьяк, вообще – идиот.   – Ну, вот видите, как трудно угодить на вас...   – Он бывает у вас?   – Да...   – И Матов тоже? А если они встретятся? Это будет ужасно...   – Они никогда не могут встретиться, потому что, если у подезда стоит лошадь Матова – Бережецкий проезжает мимо, и наоборот.   – Ах, какие хитрые!– удивлялась Анненька.– А я дорого бы дала, чтобы посмотреть на их встречу. Мужчины так смешно сердятся...   Анненька, между прочим, сообщила последния сосногорския новости и ходившия по городу сплетни, от чего Вера Васильевна никак не могла ее отучить.   – Представьте себе, Вера Васильевпа, что все это я сама отлично понимаю,– уверяла Анненька:–понимаю, что делаю нехорошо, а удержаться никак не могу... Должно-быть, это у меня в крови, по наследству от милаго папаши. Потом, у нас все дамы только этим и занимаются...   – Мало ли что делают другия, Анненька...   Бережецкий бывал чаще Матова и почему-то начал заметно ухаживать за Верой Васильевной, что сначала ее смешило, а потом начало злить. Впрочем, он старался не надоедать своим вниманием, не переносил сплетней и ни одним слоном не упоминал о Матове, как будто его по существовало на свете. Как все ограниченные люди, Бережецкий был влюблен в себя и носился с каждой своей мыслью, как с сокровищем. Сейчас он почему-то впал в специально-дворянское настроение, и Вера Васильевна узнала очень много интересных вещей.   – Вера Васильевна, вы знаете, что я человек без предразсудков,– начинал обыкновенно Бережецкий.– Да, совершенно без предразсудков, но есть вещи, которыя я никак не могу переварить,   – Именно?   – Да недалеко ходить... Вот мы живем в бойком, хотя и уездном городе, а какая здесь публика – промышленники, купцы, чиновники. Нет центра, нет руководящей силы, которая задавала бы тон... Я говорю о дворянстве, как о сословии. Те дворяне, которые встречаются здесь,– совершенно безпочвенный народ, и на них, говоря откровенно, жалко смотреть. Они дискредитируют самую идею дворянства, которая должна лежать в основе нашего общественнаго строя. Делается просто жаль самого себя, когда подумаешь, что убиваешь, может-быть, лучшие годы среди каких-то дикарей, ошеломляющей жажды скорой наживы, неутоляемых ничем аппетитов и, вообще, варварства и невежества. Я, например, чувствую, как начинаю опускаться сам... Да, я не хочу обманывать себя. К чему эти ночи, проведенныя за карточным столом? К чему эти нелепыя знакомства, которыя завтра разрешаются каким-нибудь скандалом? Некультурность ведь – тоже сила, которая засасывает вас и порабощает...   "К чему он все это говорит?" – думала Вера Васильевна, напрасно стараясь проникнуть в смысл этих речей.   У Бережецкаго являлся даже меланхолический вид, и он разыгрывал непонятую натуру. Вера Васильевна ему нравилась, и он точно хотел ее разжалобить.   Раз, когда Бережецкий сидел и томил своими разглагольствованиями, произошла довольно комическая сцена. Какими-то путями, вероятно, подкупив Марка, ворвался Гущин. На старике лица не было.   – Вам, вероятно, нужно видеть Ивана Григорьича?– предупредила его Вера Васильевна.   – Никак нет-с...   Гущин покосился на Бережецкаго и замялся.   – Мне, собственно говоря-с, нужно видеть вас...– прибавил он, набираясь храбрости.   – Меня?– удивилась Вера Васильевна.– Можете говорить все... Секретов, кажется, у нас нет.   – Помилуйте, какие тут секреты! Очень даже просто могу все вот при Игнатии Борисыче обяснишь-с... вполне-с... Даже, можно сказать, лучше-с.   – Если я мешаю...– заявил Бережецкий, поднимаясь.   – Нет, нет, оставайтесь...– удержала его Вера Васильевна.   – Всем даже весьма известно, Вера Васильевна. Пришел вас слезно просить... да... последняя моя надежда...   – Именно?   – Видите ли-с, сударыня... Николай Сергеич бывают у вас, и ежели бы вы ему замолвили одно словечко, они для вас все на свете сделают... Ведь шесть тысяч у меня пропадают за ними... Недавно в клубе они проиграли три тысячи, а мне платить не желают-с, и никак их не могу поймать.   – Ну, это не мое дело,– сухо ответила Вера Васильевна.– Я в чужия дела вообще не люблю вмешиваться. Это мое правило.   – Вера Васильевна, заставите вечно Бога молить,– приставал Гущин.– На коленках буду просить...   – Нет, нет, У меня совсем не такия отношения с Николаем Сергеичем, чтобы просить его о чем-нибудь.   Этот ответ не удовлетворил Гущина, и он долго ждал в каморке Марка, когда уедет Бережецкий.   – Говорил я тебе, процент, что ничего не выйдет,– бормотал Марк, напившийся с утра.– Оно и вышло но-моему.   – Бережецкий помешал, чтобы ему пусто было...   Марк называл Гущина "процентом" и без зазрения совести требовал с него каждый раз двугривенный на поправку. Гущин вообще не выносил хамов, но "в некоторое время" и хам мог пригодиться, как было сейчас.   Попытка проникнуть к Вере Васильевне, когда уехад Бережецкий, оказалась тоже неудачной. Горничная Дуня была неумолима и повторяла одно:   – Барыня устали и никого не велели принимать.   – Ах, Боже мой! Да ведь это других нельзя, а меня можно,– напрасно уверял Гущин.   – И про вас было сказано, чтобы особенно не допускать...   – Эх, плохо твое дело, процент!– от души жалел Марк.