Текст книги "Общий любимец публики"

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

XVII.

   Вера Васильевна давно привыкла к одиночеству, особенно по вечерам, когда муж уезжал куда-нибудь в клуб, и это одиночество ее не тяготило. Нужно заметить, что они постоянно ездили по России, и эти путешествия не давали времени скучать. Но в Сосногорске они зажились дольше обыкновеннаго, и кроме того Иван Григорьич, повидимому, предполагал остаться здесь надолго. Купленный у Самгина прииск поневоле прикреплял к месту.   Говоря откровенно, Вера Васильевна совсем не знала средств мужа и источников этих средств. У него было имение где-то в Малороссии, потом он где-то служил и вообще не нуждался. Что касается игры, то и тут она не могла бы сказать, что он профессиональный картежник, а просто играл, как играют все другие... Заветной мечтой и его и ея было купить маленький клочок земли где-нибудь в Крыму, на самом берегу моря.   – Вот только продам имение в Малороссии, и тогда у нас все будет,– повторял Иван Григорьич, когда Вера Васильевна начинала мечтать о тихом южном уголке,– Только необходимо выждать время, чтобы не продешевить...   Так время и шло год за годом, а выгодный покупатель все не являлся. Вера Васильевна решительно не понимала, зачем мужу понадобился золотой прииск,– эта нелепая затея точно отодвигала их заветную мечту поселиться в Крыму. Но она не вмешивалась в дела мужа и не спрашивала. Она не понимала, что Войвод именно за этим и приехали да Урал, чтоб превратиться в золотопромышленника, что не составляло никакого труда, а давало известное положение. Этот счастливый план был предложен Войводу на ярмарке в Нижнем Барминым, как своего рода громоотвод. Да, настоящий золотопромышленник, и никто не заподозреть в шуллерстве. Кстати, в семье уральских коренных золотопромышленников встречалось немало пришлых, совершенно случайных людей, прижившихся на Урале. Дело было "за обычай" и никого не могло удивлять. Затем, в среде игроков Сосногорск пользовался большой известностью, как настоящее золотое дно, где проигрывались в карты целыя состояния. Много было диких денег, и велась из года в год крупная игра. Присмотревшись к делу, Войвод решил, что в Сосногорске можно серьезно поработать, особенно, если не торопиться. В самом воздухе здесь царил дух легкой наживы.   В Сосногорске Вера Васильевна в первый раз испытала, что такое настоящая тоска. Она никак не могла устроиться, как устраивалась раньше, и свободное время являлось неотступным врагом. Она даже не могла читать, как это бывало раньше, и все думала, думала и думала. На первом плане, конечно, стояла эта глупая встреча с Матовым, вызвавшая целый ряд молодых воспоминаний. И любовь, и ненависть, и женская обида – все перемешалось, вызывая жажду чего-то неиспытаннаго, отнятаго, как те чудные сны, которые проснувшийся человек никак не может припомнить.   Глухая тоска охватывала Веру Васильевну главным образом по вечерам, когда дневной шум сменялся гнетущей тишиной. Дуня в эти часы что-нибудь работала у себя в комнате, и швейная машинка трещала у ней в проворных молодых руках, как стальной кузнечик. Вера Васильевна по целым часам прислушивалась к этой безконечной женской работе и под монотонное постукивание все думала и думала, точно ея мысли бежали по невидимым ступенькам, отбивая такт. Эти ступеньки неизменно уводили ее в далекое прошлое, и она опять переживала все с начала, что казалось забытым и похороненным навеки. Настоящее рисовалось, наоборот, как-то смутно, и Вера Васильевна старалась даже не думать о нем, отдаваясь течению. Если бы Матов только подозревал, как она его любила в такия минуты... Это была даже не любовь, а что-то ужасное. Она точно умирала и смотрела на самой себя откуда-то из другого мира. Странно, что, когда Матов бывал у них – это чувство быстро исчезало, как бегут от солнца ночныя тени. Он казался ей совершенно не тем Матовым, о каком она привыкла думать, и этот ненастоящий Катов раздражал ее, как живое зло.   Иногда на нее нападал безотчетный страх, и ей начинало казаться, что она сходит с ума. Это было ужаснее всего. Муж замечал это настроение и делался с ней по-отечески строгим. В такия минуты он приказывал и распоряжался, и она была довольна, что может обходиться без собственной воли, и повиновалась, как сомнамбула. Потом все разрешалось слезами, как грозовая туча дождем, и Вера Васильевна делалась опять сама собой, до следующаго приступа молчаливаго отчаяния.   Именно в одну из таких сумасшедших минут Анненька овладела Верой Васильевной и потащила ее в клубный маскарад.   – Голубчик, Вера Васильевна, вам это совсем не интересно,– наговаривала Анненька, помогая Вере Васильевне одеваться,– но вы сделаете это для меня... Вы только представьте себе мое счастье... Я хоть на несколько часов избавлюсь от родительской опеки и буду сама собой. Душечка, я вам привезла и домино и маску.   – Что же я там буду делать, Анненька?   – Ах, Боже мой.... Будем веселиться и делать маленькия глупости, которыя позволяются только в маскарадах. Женщина под маской совершенно другое существо, и вы не узнаете самой себя.   – Да?   – Будем кого-нибудь интриговать. Папа тоже будет в клубе, и я его буду интриговать. Не правда ли, как это смешно? Потом есть еще один человек... Мы приедем попозже, после двенадцати, когда маскарад будет в полном разгаре.   Клуб был полон, когда оне приехали. Танцовальная зала была освещена электричеством, которое придавало лицам резкия очертания. Нетанцующие мужчины столпились в дверях и нагло осматривали проходивших мимо масок, отпуская по их адресу шутки и каламбуры. Одним словом, всех охватило специально-маскарадное настроение, которое заразительно подействовало даже на Веру Васильевну, особенно, когда в толпе мужчин она узнала своего мужа. Ей вдруг сделалось весело, захотелось болтать, смеяться, слушать маскарадныя глупости и самой повторять их.   – Вот Бережецкий,– шепнула Анненька, подталкивая Веру Васильевну.– Заинтригуйте эту машинку. Ах, какой у него победоносный вид... Одурачьте его.   Вера Васильевна с маскарадной храбростью подошла к Бережецкому, взяла его под руку и повела в угловую залу, где стояли мягкие диванчики и были устроены уютные уголки. Она чувствовала, как он взвешивающим взглядом посмотрел на ея перчатки, на кусочек шеи, выставлявшийся из-под домино, на брильянтовую булавку и, видимо, остался доволен произведенным экзаменом.   – Мне нужно с тобой поговорить серьезно,– говорила Вера Васильевна, меняя голос.– Я желаю тебя предостеречь от большой опасности... Ты часто бываешь в доме, где муж старик, а жена молодая. Ты ухаживаешь за женой, а она, как кошка, влюблена в Матова.   – Знаю... Но что же из этого?   – Старик – известный шуллер, а жена – приманка для таких глупых людей, как ты. Да, мне жаль тебя, потому что ты плохо кончишь.   – Именно?   – Или проиграешься, или будешь играть роль болвана. Недаром Матов говорит, что не встречал человека глупее...   – Ведь это легко сказать про кого угодно, особенно за глаза. Для этого не нужно особенной храбрости...   – Ты умно ответил...   – Иногда случается...   – Знаешь, я тебе дам один совет.   – Я слушаю...   – Тебе хочется досадить Матову? Да? Вообще, сделать крупную неприятность... да?   – Как сказать... пожалуй.   – Но ты не умеешь этого сделать, и я тебя научу. Вероятно, у Матова достаточно разных грешков?   – Даже слишком достаточно... Если бы я хотел, то мог бы сжить его со света. Ты слыхала когда-нибудь о наследстве Парфенова?   – О, да... Слепой муж, котораго отравила жена, чтоб получить наследство? Знаю... Но вот этого именно и не следует делать, то-есть поднимать большое дело. А нужно взять самое маленькое, какие-нибудь пустяки... Громкие процессы создают героев, а маленькия преступления убивают человека.   – Маска, ты права...   – Я повторяю только то, что раньше слышала от тебя же.   – Разве я говорил что-нибудь подобное?   – Да...   – Тем лучше... Мне приятно думать, что я не глупый человек и что Матов ошибается на мой счет.

XVIII.

   Они поместились в углу уютной комнаты и весело болтали, как встретившиеся после долгой разлуки старые знакомые.   – Ты молода и красива,– говорил Бережецкий.– Я это чувствую. Но я тебя не знаю.   – А ты любишь красивых женщин?   – Изредка...   – Как это вежливо... Ты не чувствуешь даже того, что я влюблена в Тебя.   – Сними маску – тогда я и почувствую.   – Любопытство губит и мужчин так же, как женщин. Довольно с тебя и того, что ты знаешь... Да, я молода и красива. У меня много поклонников...   – Тебе кто-нибудь нравится?   – Один ты...   – Благодарю. Ты повторяешься...   – Любовь кричит, когда ее не хотят понять. Мужчины не понимают, как счастлива женщина, когда чувствует, что ее любят... Это своего рода опьянение счастливаго победителя. Ведь мы покупаем свое маленькое женское счастье слишком дорогою ценой... Вот сейчас мы сидим и болтаем разный маскарадный вздор, а когда я вернусь домой и останусь одна...   – Ты замужем?   – Сказать правду не решаюсь, а обманывать не умею. Я не девушка...   Она придвинулась к нему совсем близко, взяла его за руку и наклонилась к плечу так, что он чувствовал ея дыхание. Эта близость молоденькой, красивой женщины начинала его волновать. Особенно его раздражал ея шопот, Ласковый и вызывающий, как мурлыканье разыгравшагося котенка.   – Милый... милый...   – Послушай, маска, я давеча охотно поверил тебе, что я умный человек, а сейчас ты, кажется, хочешь меня лишить этого маленькаго преимущества...   – Ш-ш-ш...   Она одним движением отскочила от него, точно ее что обожгло. В дверях показался Матов, на руке у котораго Анненька висела, как детская кукла. Матов что-то говорил ей с своей ленивой небрежностью. Анненька увидала Веру Васильевну и потащила своего кавалера к ней, позабыв о том, что Матов и Бережецкий не кланяются.   – Я счастлива... о, как я счастлива!– повторяла она, обнимая Веру Васильевну и стараясь изменить голос.   – Это кто с тобой?– спрашивала Вера Васильевна, продолжая маленькую комедию.   – Ты не знаешь Матова? Ха-ха... Наш общий любимец публики... Посмотри, какое у него умное лицо!   – А я именно последняго и не заметила... Впрочем, я страдаю близорукостью.   Враги смешно смотрели в разныя стороны. Бережецкий точно весь окостянел, что выходило уже совсем смешно. Анненька наклонилась к Вере Васильевне и шепнула:   – Я влю-бле-на...   – В кого?   – Это мой маленький секрет. Ах, как я счастлива!.. Мне кажется, что все, решительно все завидуют мне.   Она взяла Матова под руку и потащила его в танцовальную залу. Он устал и, когда проходили мимо дверей в буфетную комнату, остановился и сделал напрасную попытку освободить свою руку.   – Нет, нет!– протестовала Анненька.– Я тебе не позволю пить... Тебе это вредно. Посмотри на себя в зеркало, какое у тебя лицо: нос красный, глаза воспаленные... Притом у меня деспотический характер.   – Очень жаль...   – Кого?   – Конечно, самого себя... Быть в рабстве у женщины – самое позорное занятие.   – Мужчина создан быть рабом, особенно ты. У тебя рабство в крови...   – Послушай, маска, а если бы мы поужинали?   – Ты хитришь, мой милый... Это только предлог, чтобы напиться. Все равно, я маску не сниму...   – А если я хочу страдать, вспоминая наше знакомство? Маска решительно ничего не говорит сердцу...   Вера Васильевна, болтая с Бережецким, почувствовала как-то вдруг страшную усталость. Этот замороженный кавалер надоел ей до тошноты. Она бросила его, даже не простившись. Как хорошо было бы поскорее уехать домой. Клубное помещение было не велико, и делалось душно. Вера Васильевна отправилась разыскивать Анненьку, храбро продиралась сквозь двигавшуюся одной живой стеной толпу. Анненьки нигде не было. В двери буфета Вера Васильевна видела только широкую спину Матова,– он закусывал стоя. У Веры Васильевны начинала кружиться голова от жары и духоты. Анненьку она наконец нашла и не узнала в первое мгновение. Девушка забралась в самую дальнюю комнату я сидела неподвижно на диване совершенно одна.   – Анненька, я вас не узнаю!– удивлялась Вера Васильевна, подсаживаясь к ней.– Анненька – и сидит вдруг одна!..   – Что же тут удивительнаго?– сухо ответила Анненька, отодвигаясь, когда Вера Васильевна села рядом с ней.   Этот тон смутил Веру Васильевку. Ей так хотелось разсказать Анненьке содержание своего разговора с Бережецким. На что могла она разсердиться?   – Вас огорчил чем-нибудь Матов?– спросила Вера Васильевна, подбирая слова.   – Нисколько... Он, слава Богу, умеет себя держать.   – Однако вы какая-то странная... Впрочем, я не имею права и не люблю вмешиваться в чужия дела.   Анненька молчала.   Вера Васильевна очень редко сердилась, но в данном случае не могла себя сдержать. Ей было обидно за собственное настроение, за желание быть откровенной, любящей и хорошей. Анненька решительно не желала ничего понимать.   – Неужели она меня ревнует к Матову?– мелькнуло в голове Веры Васильевны.   Наступила неловкая и тяжелая пауза. Вера Васильевна старалась подавить в себе тяжелое чувство незаслуженнаго ничем оскорбления. Она так хорошо и просто любила вот эту самую Анненьку...   – Анненька, я вас решительно не узнаю.   – Ах, оставьте меня, ради Бога!   Из-под маски на Веру Васильевну посмотрели такие злые и нехорошие глаза. Вера Васильевна хотела уже подняться и уйти, как ей пришла одна мысль в голову, которая осветила все: в Анненьке просыпалась женщина... Вот эта странная девушка, которая сидела с ней рядом, изнемогала под наплывом перваго чувства. Анненька полюбила... Случилось именно то, чего она так страстно домогалась... Следующею мыслью Веры Васильевны было то, что Анненька влюбилась именно в Матова и на этом основании ревнует ее. Ей сделалось и обидно, и больно, и как-то страшно. Между двумя женщинами легла делая пропасть...   Анненька продолжала молчать, стараясь не смотреть на Веру Васильевну. Ее душили безпричинныя слезы. Ей хотелось куда-то убежать, спрятаться, исчезнуть. Вера Васильевна поднялась и сделала движение уйти. Анненьке хотелось ее удержать, сказать что-то такое хорошее, приласкаться, но она сидела, как очарованная, и не могла шевельнуться.   – Анненька, прощайте!..   Анненька не шевелилась. Вера Васильевна молча пожала ей руку и быстро пошла к дверям. Издали доносились звуки бальной музыки; по диванчикам ютились счастливыя парочки; кто-то громко смеялся... Вере Васильевне вдруг сделалось страшно. Там, за этими стенами, холодная, зимняя ночь, темнота и холодное одиночество... Она быстрыми шагами вернулась к Анненьке, крепко ее обняла и прошептала:   – Мне хочется разсказать все, все... исповедаться... Вы правы, Анненька: я дурная и нехорошая женщина.

XIX.

   Веру Васильевну охватила страстная жажда исповеди. Вертевшияся в ея голове мысли точно душили ее. Она тяжело дышала и чувствовала, как вся холодеет. Именно теперь она должна разсказать все, когда вот эта самая Анненька относится к ней почему-то враждебно.   – Говорите, я слушаю,– холодно ответила Анненька, не меняя позы.   Вера Васильевна быстро принялась разсказывать, как она в своем одиночестве вынашивала мстительное чувство к Матову и как сегодня научила Бережецкаго нанести ему решительный удар,   – Ведь это мог придумать только женский ум!..– обясняла она.– Только наша женская безсильная злоба может создать подобныя комбинации...   – По-вашему, Матов погиб?– иронически заметила Анненька.   – Да...   – Бережецкий глуп...   – На это у него хватит ума.   – Я не понимаю, почему вы так сильно волнуетесь... Все это такие пустяки, о которых решительно не стоит даже говорить.   – Да?.. Мы, голубчик, говорим на двух разных языках. Впрочем, все это ни к чему... Меня мучит собственное ничтожество.   Анненька вдруг засмеялась. Нашли чем испугать Матова! И кто явится мстителем? Идиот Бережецкий!.. А эта Вера Васильевна просто сошла с ума, потому что влюблена в Бережецкаго, как кошка.   Не прошло и двух недель, как Анненьке пришлось разочароваться в своей уверенности. Раз отец приехал раньше обыкновеннаго к обеду: он делал это, когда нужно было сообщить какую-нибудь самую свежую городскую новость.   – Представь себе, Матов-то...– говорил он еще в передней, снимая шубу: – то-есть не Матов, а Бережецкий... Нет, не Бережецкий, а этот старый дурак Гущин... Весь город уже знает. Для Матова все кончено!   – Да говори, папа, толком. Я решительно ничего не понимаю...   – Я заезжал к двум присяжным поверенным... Положим, они большие негодяи и враги Матова, но от этого ему не легче. Представь себе, Гущин предявляет в окружный суд подложный матовский вексель...   – Не может быть!– возмутилась Анненька.– Все это лгут!..   – И на самую ничтожную сумму... что-то на двести рублей. Дело в том, что этот вексель составлен от имени одного купца, который ослеп... Тут и нотариус попал... Да, да... Общий переполох. Такого скандала у нас еще не случалось...   – А что же сам Матов?   – Он играет в клубе... Ему говорили, а он только смеется.   – Значит, все пустяки,– решила Анненька.   Это известие ее сильно встревожило, как она ни старалась себя сдержать. С ней вообще творилось что-то странное, именно после встречи с Матовым в маскараде. Раньше для нея Матов был просто хороший знакомый, с которым было всегда весело, а тут ей сделалось как-то его жаль,– такой большой и сильный мужчина, а ей безотчетно было его жаль. Она только тут поняла, что он пропадает и быстро катится по наклонной плоскости. Эти вечные кутежи, азартная игра в карты, домашний ад – все это были только отдельныя стороны матовской погибели. Анненьке казалось, что, если бы нашлась женщина, которая полюбила бы его всей душой (уж совсем не так, как Вера Васильевна), он мог бы сделаться совершенно другим человеком. Ведь любящая женщина всесильна, и если бы Матов... Дальше мысли Анненьки запутывались в непроходимом лабиринте, пока она не пришла к убеждению, что эта спасающая женщина – именно она, Анненька. О, как хорошо было у нея на душе, когда вопрос был решен. Теперь решительно все на свете казалось ей другим, а люди – такими маленькими и ничтожными. В девушке просыпалась женщина...   У Веры Васильевны Анненька не была со времени маскарада и отправилась к Ольге Ивановне, чтобы собрать справки на месте. Но, как оказалось, Ольга Ивановна ничего не знала. Анненька повернулась одну минутку и отправилась к Вере Васильевне. У Войводов обед был поздний, и оаа попала как раз к обеду. Ея появление заставило Войвода прекратить какой-то разсказ, хотя он встретил гостью с обычною любезностью и проговорил:   – А вы нас совсем забыли, Анна Евграфовна... Старых друзей забывать вообще не принято.   – Я была не совсем здорова...– солгала Анненька, краснея.– У меня болели зубы...   Вера Васильевна сидела, опустив глаза. Появление Анненьки было ей неприятно, как живая иллюстрация к разсказу мужа о скандальном процессе Матова.   – Вы, конечно, уже слышали последнюю новость?– спрашивал Войвод.– Мы только сейчас говорили с Верой о ней...   – Нет, я все время сидела дома и ничего не знаю...–еще раз соврала Анненька.   – Да-а...– тянул Войвод, прожевывая кусок ростбифа.– Наш общий любимец публики попался в скверную историю... Я не говорю, что он виноват, но у него бывают моменты какого-то удивительнаго легкомыслия. В данном случае он едва ли отделается дешево, хотя я и не желаю делать дурных предсказаний.   Войвод, не торопясь, разсказал, в чем дело и где грозит Матову главная опасность. Анненька вся замерла, точно в нее заколачивали гвозди. Угнетал ее больше всего спокойный и ровный тон, которым говорил Войвод.   – Чем же это может кончиться?– спросила она упавшим голосом:– то-есть в худшем случае...   – Гм... Конечно, все зависит от присяжных заседателей. Да... В случае обвинения, будет лишение особенных прав и ссылка не в столь отдаленныя места. В положении Матова это равносильно гражданской смерти...   Анненька вскочила и со слезами в голосе заговорила:   – Это несправедливо!.. Это гнусно!.. Этого не может быть!.. Присяжные заседатели должны его оправдать... Разве Ник может сделать подлог? Я этому никогда, никогда не поверю...   Войвод вопросительно посмотрел на жену и только пожал плечами.   – Я тоже уверен, что присяжные его оправдают,– прибавил он.– И дело по существу самое пустое...   "Ты так говоришь потому, что ревнуешь Матова к жене,– думала Анненька.– Да, ты радуешься, скверный старичишка!.. А я поеду к Гущину и буду его умолять на коленях взять обратно этот проклятый вексель. Наконец я сама заплачу ему, сколько следует... У меня есть золотые часы, браслеты, брошки,– все продам, чтобы выкупить негодную бумажонку!"   Кончив обед, Войвод ушел к себе в кабинет, чтобы выкурить послеобеденную сигару. В столовой водворилось самое неловкое молчание.   – Вы довольны?– проговорила наконец Анненька.   Вера Васильевна посмотрела на нее спокойными глазами и ответила одним словом:   – Да!..   Анненька поднялась и, не прощаясь, выбежала в переднюю. От Войводов она отправилась разыскивать Гущина, который жил где-то на самом краю города. Старик был крайне удивлен, когда в его комнату вошла Анненька, взволнованная, раскрасневшаяся от мороза и такая красивая, какою он ее еще не видал. Она присела на стул, чтобы перевести дух, и только потом проговорила:   – Я приехала к вам выкупит тот вексель, который вы предявили в суд...   Гущин только развел руками.   – Он у господина прокурора, а я тут ни при чем...   – Как ни при чем? Ведь вы могли не предявлять его в суд? Раз вы предявили – вы можете и взять его обратно.   – Никак нет-с!.. Дело уголовное-с, и емуь дан законный ход-с.   – Вы... вы – негодяй!..   – А это уж как вам будет угодно-с...

XX.

   Весь городе был занят толками о деле Матова, которое обсуждалось на все лады. Как бывает в таких случаях, общественное мнение раздвоилось: одни были на стороне Матова, другие – против него. Проявление общественнаго мнения принимало бурный характер, особенно в клубе. Нужно заметить, что большинство было не на стороне Матова. Люди, которые еще недавно заискивали пред ним и считали его своим лучшим другом, сейчас нападали на него с особенным азартом, точно старались выкупить напрасно затраченную энергию. Старик Войвод достаточно видел на своем веку всевозможных метаморфоз, но этот случай его прямо возмущал, как проявление самых темных инстинктов толпы, Ведь суд будет, присяжные скажут свое слово,– зачем же торжествовать и радоваться прежде времени?   Это дело вообще доставляло Войводу немало неприятностей, начиная с того, что Вера Васильевна страшно волновалась. Самое скверное было то, что она волновалась молча и ничего не говорила мужу, как делала обыкновенно. Потом сам герой дня – Матов – начал ездить уж очень часто, и Вера Васильевна после каждаго его визита теряла последния силы и бродила, как в воду опущенная. Так нельзя было оставить дальше, и Войвод решил обясниться с Матовым начистоту. Этот безумец должен же понять наконец собственное безумие...   Во всем городе меньше всех волновался сам Матов. Он бывал в клубе каждый вечер и держал себя так, как будто ничего особеннаго не случилось. Правда, он постоянно подкреплял себя за буфетом и уезжал домой каждый раз сильно навеселе. Войвод часто встречался с ним вечерами и решился привести в исполнение свой план именно в клубе, как на нейтральной почве. Подходящаго случая не пришлось ждать долго. Раз Войвод был в хорошем выигрыше и отправился в буфет поужинать. Матов был там и подсел к нему.   – Вам чертовски везет...– заговорил Матов первым.   – Вы находите?   – Общий голос... Конечно, нехорошо радоваться чужому несчастью, но я с удовольствием наблюдаю, как мой бывший друг Бережецкий все проигрывает. Кажется, он уже просадил тысяч десять...   – Право, не знаю... Трудно считать деньги в чужом кармане; к тому же меня чужия денежныя дела никогда не интересовали.   Матов засмеялся. Все игроки не любили говорить о деньгах и картах.   – Виноват, я болтаю пустяки,– сознался Матов, закуривая сигару.– Я тоже не охотник до чужих дел, а так, сорвалось с языка...   Войвод, не торопясь, пил красное вино и как-то вопросительно смотрел на Матова. Этот взгляд заставлял последняго немного сжаться, как не выучившаго урок школьника, на котораго смотрит строгий учитель.   – Вы, кажется, Николай Сергеич, хотели намекнуть,– тянул Войгод,– да, намекнуть, что лучшая половина денег Бережецкаго перешла в мой карман.. Очень может быть, что и так. Не спорю... Ведь если разобрать серьезно, так в жизни все мы игроки... Разница только в том, что одне играют за своею личной ответственностью, другие – за чужой счете...   – Вы не договариваете...   Войвод еще раз посмотрел на Матова, оглянулся кругом – в столовой никого не было, и, разглаживая бороду, спокойно заговорил:   – Вы угадали, Николай Сергеевич... Скажу больше: вы отлично понимаете, о чем я хочу поговорить с вами. Да... Но не будем ставить над "и" точку. Я не стал бы говорить, если бы не уважал вас, как умнаго и очень даровитаго человека. Мне просто обидно за вас...   – Представьте себе, что я решительно ничего не понимаю...– смущенно проговорил Матов.– Если вы хотите говорить о моем несчастном деле, о котором в городе звонят, во все колокола, то...   – Нет, нет... Это ваше дело, а я хочу поговорить с вами о тем, что немного касается и меня.   – А... теперь я понимаю... Я к вашим услугам. Я даже могу предупредить ваш вопрос и облегчить наше обяснение: да, я люблю Веру Васильевну... О таких вещах как-то не принято говорить мужьям, но вы сами пожелали поставить вопрос ребром... Скажу откровенно: я уже давно потерял голову.   Войвод сделал глоток вина, подвинулся совсем близко к Матову и заговорил таким тоном, как говорят очень хорошие знакомые.   – Что вы потеряли голову – я не буду спорит, а что вы любите Веру Васильевну – позвольте мне не согласиться. Да, не любите... Ведь вы думаете только о себе, а любящий человек именно о себе-то и забывает. Скажу проще: зачем вы мучите Веру Васильевну? Ведь вы и раньше никогда ее не любили... Вы не знаете, какая это чистая и светлая натура. Ведь это ребенок, доверчивый и любящий, но за каждый шаг котораго приходится отвечать... Заметьте, что я ничего не говорю о себе, хотя на это и имею некоторое право. Могу вас уверить, что именно о себе я меньше всего думаю... Да, вы ее ее любите.   Матов хотел что-то возражать, но Войвод его остановил движением руки.   – Позвольте кончить... Вы видите, что я нисколько не волнуюсь, и мы можем обсуждать вопрос с необходимым для него спокойствием. Итак, повторяю, вы не любите Веры Васильевны, потому что ставите ее в фальшивое положение. Ведь такия натуры не гнутся, а ломаются, как сталь. Ведь, если бы я заметил, что я лишний и что я именно мешаю ей жить, поверьте, я нашел бы в себе достаточно силы, чтобы устранить себя. Так была бы и теперь, если бы... Да, если бы вы сумели сделать ее счастливой.   Матов вскочил и, ероша свои кудри, несколько раз прошелся по комнате. Вот так обяснение!.. Этот старик – настоящий крупный зверь, который давит с расчетом.   – Мое положение в данном случае почти комично...– заговорил он, принимая небрежный тон.– Мне трудно оспаривать вашу основную мысль, потому что каждый любит по-своему и ненавидит по-своему. Общей мерки нет и не может быть... Я могу только повторить то, с чего начал: я люблю Веру Васильевну, хотя и не разсчитываю на взаимность... Может-быть, это тоже область эгоизма. Но ведь весь вопрос в том, что вы, как мне кажется, желаете предявить ко мне какия-то требования. Я готов их выслушать...   – Требование самое простое: вы должны оставить в покое Веру Васильевну, как это должен сделать каждый порядочный человек. Это не требование, а единственный логический вывод... Как муж, я имел бы право высказать это в несколько иной форме, но ведь здесь дело идет не обо мне, и я говорю сейчас, как посторонний человек. Наконец поставьте себя в мое положение и поймите только одно, что я меньше всего имею в виду свои личные интересы...   – Иван Григорьич, ведь это единственное обяснение в своем роде...   В столовую вошел Галстунин, и обяснение кончилось. Матов чувствовал только одно: если бы Войвод избил его, ему было бы легче. Войвод разсчитался за свой ужин, спокойно раскурил сигару и пошел наверх, в "детскую", где шла неустанная игра. Матов догнал его на лестнице и, схватив за руку, проговорил:   – Иван Григорьич, я не желаю вашего великодушия... Что женщины принимают, как должное,– обидно для мужчины.   Войвод остановился и, не вынимая изо рта сигары, ответил:   – Еще раз вы говорите о себе, Николай Сергеевич, причем забываете, что обиженная сторона – я... Единственное, что я могу вам предложить,– обяснитесь откровенно с Верой Васильевной сами. Могу вас уверить, что я до сих пор не дал ей ни малейшаго повода, что замечаю или подозреваю что-нибудь.   Он пошел вверх по лестнице, легко и свободно ступая со ступеньки на ступеньку, а Матов стоял на том же месте, чувствуя, как все у него кружится в голове.

XXI.

   В доме Матова происходило нечто необыкновенное, чего раньше не было: хозяин все чаще и чаще оставался по вечерам дома. Парасковья Асафовна только разводила руками и качала головой.   – Уж к добру ли?– сомневалась она.– Когда собака со двора в избу просится,– примета нехорошая.   Ольга Ивановна, напротив, была очень довольна и почти счастлива. В первое время после свадьбы Николай Сергеич тоже не убегал из дому. Она точно делалась во второй раз "молодой" и втайне торжествовала над оголтелою дворяночкой, которая, видно, не сумела сманить чужого муженька. Так ей и надо! Довольно Ольга Ивановна посидела вечерами одна, всего надумалась и досыта наплакалась, а теперь пусть Вера Васильевна кулаком слезки вытирает да со старым мужем милуется.   – Чтой-то это наш-то сахар запал, любезнейший братец Артемий Асафыч?– удивлялась старая тетка.– Уж не помер ли, грешным делом?.. Тоже вот и Щепетильников глаз не кажет. Ну, да этот молодой, по своим делам ухлестывает...   Матова, действительно, как-то потянуло домой, в свой уголок. Он даже бросил пить, как пил раньше. Давно уж он не занимался серьезно и поотстал даже в своей специальности, сравнительно с другими. Раза два его на суде срезали неизвестными ему кассационными решениями. А тут еще нотариус Семибратов одолевает. Перетрусил человек до последней степени. Это был белокурый чахоточный молодой человек с близорукими глазами и шмыгающею походкой. Он приезжал к Матову чуть не каждый день и ныл без конца.   – Весь город кричит о вашем деле,– сообщал он упавшим голосом.   – И пусть кричит,– равнодушно отвечал Матов.– Покричат и перестанут, когда надоест.   – Ах, Николай Сергеич, Николай Сергеич!.. А прокурор? Дело поступило уже к нему...   – Мало ли поступает дел к прокурору,– не всем дается ход.   – А вот нашему и дадут ход. Чувствую, что пропаду ни за грош... Отдадут под суд – и кончено, прикрывай лавочку.   – Перестаньте малодушничать. Дело у Бережецкаго, а Бережецкий глуп... Если вас отдадут под суд, и меня вместе тоже отдадут, а ведь я не плачу. Вообще пустяки, о которых не стоит даже говорить...   – Вот в этом-то и вся суть, что пустяки...   Нытье нотариуса изводило Матова. Этот молодец продаст кого угодно, чтобы только выгородить собственную драгоценную особу. Никогда не следует связываться с подобными идиотами, чорт бы их вобрал всех! Только добрых людей смешат.   Но малодушие товарища по несчастью нагоняло и на Матова хандру, особенно по вечерам. Ему как-то делалось жаль и своего угла, от котораго веяло всегда нежилым, и было совестно перед женой, которую он не любил. Ведь жизнь, право, могла бы сложиться несколько иначе... Есть такие маленькие уютные домики, где живут как-то особенно по-хорошему и где доносят до старости такия теплыя и хорошия чувства. Невольно перебирая свое прошлое, Матов испытывал какое-то жуткое чувство, Ведь никто не подозревал, что он совсем не такой, каким казался всем: адвокат-рвач, клубный завсегдатай, картежник и вообще кутила-мученик. Да, характеристика довольно милая!.. Эти мысли неизбежно приводили к самому больному пункту, именно к Вере Васильевне. Последнее обяснение с Войводом точно обезсилило его, и Матов как-то не решался ехать к Вере Васильевне для рокового обяснения. Его так и тянуло туда, и чем больше тянуло, чем сильнее росла нерешимость, как у человека, который заблудился в дремучем лесу и толчется на одном месте, когда нужно итти прямо. У Матова являлись совсем малодушныя мысли, на которых он себя и ловил. Например, как хорошо, что Ольга Ивановна до сих пор ничего не подозревает. Конечно, в свое время ей все будет известно, но когда и что будет, а сегодня день прошел спокойно.   – Только развяжусь с этим дурацким делом,– решил Матов,– и брошу все старое... Довольно!   Ольга Ивановна узнала все скорее, чем предполагал Матов, и узнала гораздо больше, чем знал он сам. Именно, в одно прекрасное утро неожиданно явился доктор Огнев, на котором буквально лица не было.   – Чтой-то, отец, ты совсем забыл нас?– пеняла ему Парасковья Асафовна.   – Николай Сергеич дома?– спрашивал старик, с трудом переводя дух.   – Когда он по утрам дома сидит? Волка ноги кормят... Известное их аблакатское положение: сколько побегал, столько и сел.   – А Ольга Ивановна? Мне необходимо ее видеть по самому серьезному делу... да...   Когда Ольга Ивановна вышла, доктор прежде всего попросил стакан воды, а потом уже разсказал всю историю с подложным векселем и то, что не сегодня – завтра Николая Сергеича отдадут под суд. Ольга Ивановна выслушала все внимательно и ответила довольно спокойно:   – Что же, Евграф Матвеич, кто что наделает, то и получит. А у меня свой капитал, и меня это не касаемо... Конечно, по-человечеству жаль, а жалостью разве поможешь?.. Мне бы это и слушать-то не надобно.   – Да, да...– бормотал смущенный доктор, потирая лоб рукой.– Вы говорите, что слушать не надобно... да... А я вот пришел переговорить именно с вами, Ольга Ивановна, об одном деле, которое связано именно с вашим делом, то-есть с делом Николая Сергеича. Ради Бога, только это между нами, Ольга Ивановна... Представьте себе, какой вышел казус!.. Я совершенно потерял голову...   Доктор, задыхаясь и перебивая самого себя, разсказал эпизод, как Анненька ездила к Артемию Асафычу и предлагала ему выкупить матовский вексель. Этот разсказ больше всего возмутил Парасковью Асафовну.   – Да не змей ли? а?!..– негодовала старушка, всплеснув руками.– Это все его дело... Все он подстроил.   – Нет, вы представьте себе мое положение!– горячился доктор, отчаянно жестикулируя.– Анненька – девушка... да? И вдруг ея имя будет фигурировать в этом процессе... Войдите в положение отца! Ее могут вызвать свидетельницей в суд... Весь город теперь только о ней и говорит. Мне никуда глаз нельзя показать... Самое скверное, что могут подумать, что она ездила подкупать Артемия Асафыча... а? Как это вам нравится, Ольга Ивановна?   – Я-то при чем тут?– довольно грубо ответила Ольга Ивановна.– Вот уж именно, что в чужом пиру похмелье.   – Как в чужом пиру? Вы – жена, значит, вы должны знать все... Может-быть, вы и подсылали Анненьку. Конечно, она девушка и, конечно, ничего не понимает...   – Да вы белены обелись, Евграф Матвеич?– возмутилась Ольга Ивановна.– Мне своего-то горя не расхлебать, а тут еще вы пристаете со своей Анненькой... В первый раз и о деле-то этом слышу.   – Ну, уж извините, сударыня: никогда не поверю! Весь город во все колокола звонит...   – Значит, по-вашему, я врунья?– начала горячиться Ольга Ивановна, наступая на доктора.– Да как вы смеете мне такия слова говорить?!..   – Ведь это вы сами сказали: "лгунья", а я ничего подобнаго, и не думал говорить.   В этот критический момент послышался звонок. Это был Матов. Когда он вошел и взглянул на живую картину, которую составляли доктор, жена и тетушка, то без слов понял, что все кончено.   – Что вы со мной сделали, Николай Сергеич? Ах, что сделали!..– кинулся к нему доктор.   – Идемте в кабинет и там поговорим,– предложил Матов, уводя старика под руку.– Не так страшен чорт, как его малюют...   – Я сейчас поеду к змею и выцарапаю ему глаза,– решительно заявила Парасковья Асафовна.– Это все его дело. Ему ничего не стоит всех нас погубить.   Усадив доктора в кресло, Матов прошелся по кабинету, взерошил привычным движением свои шелковые кудри и заговорил:   – Евграф Матвеич, я радуюсь за вас, что у вас такая чудная дочь...