Текст книги "Общий любимец публики"

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

XXII.

   Работа общественнаго мнения продолжалась. Матов, не обращавший на него внимания раньше, теперь не мог не чувствовать происходившей на его глазах перемены течения. И раньше недостатка по врагах у него не было, но это были все люди, так или иначе задетые им, а сейчас ему приходилось считаться с людьми совершенно посторонними, которым, повидимому, до него не было никакого дела. Он это чувствовал при встрече со знакомыми, которых он встречал раз или два в год где-нибудь на именинах или в клубе, причем эти шапочные знакомые оказывались особенно строгими и неумолимыми.   Один случай как-то ошеломил Матова, ошеломил именно потому, что он не имел никаких уважительных причин. Дело было в клубе, за ужином. В столовой набралось человек пятнадцать. Были тут большею частью все знакомые люди: Самгин, винокуренный заводчик Бухвостов,– одним словом, все свой народ. В эту компанию попал мало знакомый Матову горный инженер Ерохин, очень почтенный седовласый старец, с таким добродушным лицом. Он сидел напротив Матова и все время улыбался. Старец был заметно навеселе и что-то нашептывал сидевшему с ним рядом Бармину, который делал серьезное лицо.   – Нет-с, позвольте-с!– сказал старец с настойчивостью подгулявшаго человека, хотя Бармин и не думал ему возражать.– Да-с!.. Есть корпоративная честь, общественное мнение. Так нельзя-с... Помилуйте, этак всякий будет делать, что ему угодно, а я должен ему кланяться и благодарить. В конце концов носу-с некуда будет показать...   Матов сначала не обращал никакого внимания на горячившагося старца и только по выражению лица Войвода понял, что дело идет о нем, Матове.   – Ну, говори, говори, дуй тебя горой!– поощрял Самгин, радовавшийся каждому скандалу, как празднику.   – Что же, я могу и сказать... даже должен сказать...– не смущаясь, продолжал старец и, обращаясь ко всем, прибавил:– господа, среди нас находится лицо, которое, строго говоря, не должно здесь находиться. Да-с!.. Каждое общественное учреждение должно относиться особенно строго к своей чести.   У Матова захватило дыхание, и он чувствовал, как вся комната заходила у него пред глазами. Поднявшись, по адвокатской привычке, он проговорил:   – Если я не ошибаюсь, вы хотите назвать мою фамилию?   – Вы не ошиблись...– ответил старец, продолжая улыбаться.– Я нахожу ваше присутствие здесь неуместным, как лица, скомпрометированнаго в общественном мнении. Может-быть, я ошибаюсь, но я так думаю...   Это был удар прямо в лицо, и Матов даже не нашелся в первый момент, что ему ответить. Остальные тоже молчали. Довольный произведенным эффектом, Ерохин добавил:   – Я предлагаю, господа, исключить господина Матова из членов нашего клуба, чтобы этим оградить до известной степени свою собственную репутацию. Да-с!..   Все опять молчали. Неожиданным защитником явился Войвод, который отчетливо и спокойно ответил за всех:   – Господин Ерохин, по своему возрасту и настроению, забыл одно, что мы пока имеем дело с одними слухами, и самое дело еще не принято судом... Затем, если бы оно поступило и подверглось разсмотрению, то ведь присяжные могут вынести оправдательный вердикт, в чем я нимало не сомневаюсь.   Старец вскочил и с пеной у рта принялся доказывать, что оправдание на суде еще ничего не доказывает, и что члены клуба корпоративно имеют право извергнуть из своей среды компрометирующее имя.   – Да-с, я буду настаивать и внесу в совет старшин свое заявление об исключении господина Матова...   – Послушайте...– заговорил Матов.– Если бы вы были человеком не предельнаго возраста, я ответил бы вам иначе, по ваши седины обезпечивают вашу неприкосновенность... Мне лично в вашей выходке обидно одно, именно, что меня незаслуженно оскорбляет почтенный человек, уважаемый всеми. Могу только пожалеть о последнем...   Этот ответ вызвал общее галдене, причем большинство было на стороне Матова, но последний уже не верил ничему, убежденный, что стоит ему выйти, как разговор может принять и другой оборот. Он поднялся и начал прощаться. В шинельной его догнал Войвод и проговорил:   – Ѣдемте вместе, Николай Сергеич. Я вас подвезу...   Матов был страшно взволнован и только сейчас начинал понимать всю силу полученнаго оскорбления. Собственно говоря, этот захмелевший старичок, на котораго он разсердился, был тут ни при чем, как выразитель общественнаго мнения.   Зимняя ночь была светлая. Полозья саней так и резали сухой снег, искрившийся синими переливами. У Войвода были уже свои лошади, как и следует золотопромышленнику. Матов опомнился только тогда, когда сани остановились у подезда квартиры Войвода. Он сделал нерешительное движение, по Войвод взял его под руку и повел к двери.   – Верочка ждет...– обяснил он.– Она взяла с меня слово, что я буду к ужину.   – Да?– машинально спрашивал Матов.   – Мы поужинаем по-настоящему. Я терпеть не могу этих клубных меню...   На звонок выскочила Дуня и с удивлением смотрела, как барин под руку ведет своего соперника. Еще больше удивился старый Марк, а Вера Васильевна, когда к ней в столовую явилась с докладом Дуня, испугалась и побледнела. Она не убежала только из воспитаннаго в ней мужем повиновения. Матов поздоровался с ней как-то смущенно, и Вера Васильевна поняла, что случилось что-то особенное.   – Вы меня извините, Николай Сергеич, что я совсем по-домашнему,– говорила она, оглядывая свой нарядный капот из персидской шелковой материи.– Вы сами виноваты, что нападаете ночью на беззащитную молодую женщину... Впрочем, виноват мой муж, который силой притащил вас сюда,– я в этом уверена. Вы так давно не были у нас, что я должна была подумать, как вас зовут...   Матов чувствовал себя не по собе и проклинал про себя хитраго стараго мужа, который поставил его в самое дурацкое положение. Легкий ужин, состоявший из холодной дичи и консервов, прошел как-то неловко, и Матов никак не мог попасть в свой обычный шутливый тон. Он был убежден, что Войвод ни слова не скажет жене о случившемся сегодня в клубе инциденте, и все-таки чувствовал себя, как, вероятно, чувствовал бы себя человек, которому выдернули здоровый зуб. Он только раз нашелся, когда Вера Васильевна заговорила о делах, которыя отнимают время лучших друзей, и проговорил с улыбкой:   – Не дела, Вера Васильевна, а всего одно дело...   Ужин вообще прошел как-то натянуто, и Матов был рад, когда очутился на свежем воздухе.   – Зачем он меня затащил?– соображал он, закутываясь в шубу.– Вообще глупо.   Когда Матов ушел и супруги остались одни, Вера Васильевна, глядя в лицо мужу, проговорила с особенным ударением:   – Как это мило!.. Не правда ли?   – Я не понимаю, что ты хочешь сказать...   – Вы не понимаете? Ха-ха... Он не понимает!..   – Даю тебе слово, что не понимаю, что ты хочешь сказать... Я могу обидеться наконец, Верочка.   – Боже мой, сколько великодушия!..   Она поднялась и с гневным выражением, отчеканивая слова, проговорила:   – Не будемте играть в прятки... Вы хотели поставить в глупое положение и его и меня. И все это под видом дружескаго участия... А этот несчастный верит вам...   – Верочка!..   – Довольно! Не нужно глупых слов, то-есть глупых для меня. Вы сегодня торжествуете...   Она, не простившись, ушла в свою комнату, и старый Марк слышал, как старый барин подходил к запертой на ключ двери в комнату барыни и говорил:   – Верочка... Мне нужно что-то сказать тебе.   Ответа не было.

XXIII.

   Анненька находилась под самым строгим надзором огорченнаго родителя и все-таки, как ящерица, находила свободную минутку, чтобы завернуть к Матовым. Ее неотступно преследовала мысль о Николае Сергеиче, судьба котораго точно была ея судьбой. Ольга Ивановна относилась к этим визитам довольно подозрительно и встречала девушку одной и той же фразой:   – Николая Сергеича нет дома...   В другое время Анненька не перешагнула бы порога матовскаго дома, а сейчас она даже не чувствовала обиды. Разве ее можно было обидеть? Да и что такое эта Ольга Ивановна, если разобрать?.. Какое она имеет право так относиться к ней, Анненьке? Единственное, что она сделала,– это сездила тогда к Артемию Асафычу, чтобы выручить проклятый вексель. Разве Матов подозревает, как она его любит,– он и не думает о ней. Анненька так была полна собственным чувством, что даже и не мечтала о взаимности. О, она так мучительно была счастлива...   К Матовым ее тянуло главным образом то, что можно было отвести душу хоть с Парасковьей Асафовной. Старуха любила зятя и жалела его как-то особенно хорошо, как умеют жалеть добрыя ворчливыя старушки. Ольга Ивановна только пожимала плечами, когда тетка и Анненька по целым часам вели между собой тихие, задушевные разговоры.   – Старуха-то совсем выжила из ума,– решила Ольга Ивановна,– а у докторской Аннушки ума-то и отродясь не бывало...   И Парасковью Асафовну и Анненьку мучила больше всего неизвестность, и оне по-своему старались "вызнать" все дело. Конечно, виновником всего являлся Артемий Асафыч.   – Обманул он тогда тебя, змей!– уверяла Парасковья Асафовна.– В глаза обманул...   – Нельзя, бабушка. Такой закон...   – Зако-он? Ну, милая, закон-то, как палка, о двух концах...   Парасковья Асафовна делала уже засылку к змею, чтобы он явился для разговора, но змей оказался хитрым и не желал итти.   – Ну, мы к нему сами нагрянем!– решила Парасковья Асафовна.– Да я ему все зенки выцарапаю!.. Не-ет, меня-то он не проведет, змей!..   Оне уговорились так, что будто старушка пойдет ко всенощной, а Анненька ее подождет у церкви, чтобы вместе ехать к Артемию Аеафычу. Так оне и сделали. Можно себе представить приятое изумление старика, когда к нему заявились гостьи. Он совершенно растерялся и виновато бормотал:   – Ах, любезнюющая сестрица... В кои-то веки собралась ко мне!.. Анна Евграфовна, голубушка!.. Да как я вас и принимать буду...   – Ну, ну, наговаривай, змей подколодный!– сурово начала свой допрос Парасковья Асафовна.– Говори, а мы тебя послушаем...   – Я-с... Что же я могу вам сказать, сестрица?   Анненька присела к столу и молча наблюдала происходившую у нея на глазах сцену. Артемий Асафыч, разговаривая с сестрой, все поглядывал на припертую дверь в соседнюю комнату.   – Стыд-то у тебя есть?– наступала Парасковья Асафовна.   – У каждаго человека есть свой стыд, сестрица...   – А вот у тебя его и не бывало. Ведь растерзать тебя мало, змея!.. Что ты придумал-то? Видно, по поговорке: у кого ем и пью, с того и голову рву. Безстыдник ты!   – Сестрица, а ежели мои шесть тыщ пропадают за Николаем Сергеичем,– это как, по вашему, понимать? Уж я-то ходил, ходил за ними, как за кладом... да-с!   – Никто тебя не неволил давать деньги, а коли дал, так терпи... Зачем губить-то человека? Да что я с тобой разговариваю! Поезжай сейчас же к прокурору, Игнатию Борисычу, и возьми свой поганый вексель, а добром не поедешь, так я тебя в окружной-то суд самого в мешке, как поросенка, привезу!   – Ах, сестрица, сестрица!– стонал Гущин.– Разве можно разговаривать с вами при таком неистовстве слов с вашей стороны?   – Убить тебя надо, а не разговоры разговаривать!   – Сестрица, удержите свой собственный язык... Вот вы выговариваете разныя кусательныя слова, а того и не понимаете, что у меня есть на душе. Да-с!..   – Да что понимать-то? Обмануть кого-нибудь еще хочешь,– вот и весь разговор!   – А вот и не весь... Очень уж вы скоры на словах, сестрица, а того не понимаете, что, может, я и сам своей жисти даже совсем не рад. Подвели меня, одним словом, как пить дали!.. Конечно, я весьма питал злобу к Николаю Сергеичу и даже до зверства, а только я не знал, что и к чему. Думал так: устрою им неприятность, чтобы они чувствовали, что, хотя я и весьма маленький человек, а свой характер имею и весьма даже его уважаю. Просто хотел попугать, а тут вон оно что вышло!.. Может, я-то теперь, как осиновый лист, день и ночь трясусь. Меня же и прижали судейские: как, да что, да почему... Ведь и дело самое пустяковое, ежели разобрать. Вчера жена нотариуса Семибратова приезжала и слезами плакала предо мной, а я, как Ирод, стою пред ней и ничего не могу поделать...   Взглянув на запертую дверь, Артемий Асафыч зажал рукой рот и закрыл глаза.   – Там у тебя кто спрятан?– спрашивала Парасковья Асафовна и, не дожидаясь ответа, отворила дверь.– А, два сапога – пара!..   В следующей комнате у окна стоял Щепетильников и, заложив руки за спину, прислушивался к горячему спору родственников.   – Ну-ка, иди сюда, сахар!– приглашала его Парасковья Асафовна.– Нечего прятаться... Милости просим, Павел Антоныч! Аннушка, а ты поговори с ним хорошенько...   Щепетильников был очень смущен и поздоровался с Анненькой издали. Девушка смотрела на него злыми глазами и в упор спросила:   – Правда ли, Павел Антоныч, что вы ведете дело против Матова?   – Я... то-есть я... Видите ли, я перешел от Николая Сергеича в помощники к присяжному поверенному Колокольцову и должен вести те дела, которыя он мне дает. Мне совершенно безразлично, против кого приходится выступать в суде.   – Аннушка, а ты хорошенько его, шалыгана!– поощряла Парасковья Асафовна.– А я-то его сколько еще чаем поила. Ну, хорош мальчик, нечего сказать!   – Вы не понимаете, Парасковья Асафовна, о чем говорите,– постарался обрезать старуху Щепетильников.– А что касается чая, то я его пил и до вас и сейчас пью... К существу дела это не относится нимало.   – Безстыдник, безстыдник!..– корила Парасковья Асафовна.   – Мне необходимо поговорить с вами серьезно,– перебила ее Анненька.   – К вашим услугам...   – Мы уйдем с братцем в другую комнату,– предлагала Парасковья Асафовна.– У нас свои дела, а вы тут лучше сговоритесь.   – Мне все равно,– решительно заявляла Анненька.– А лучше будет, если вы останетесь. Секретов нет. Павел Антоныч, и вам не совестно? Смотрите мне в глаза: вам не совестно?.. Вы получили высшее образование, вы по службе в свое время добьетесь известнаго положения,– неужели все это только для того, чтобы начать с предателескаго дела?   – С женщинами трудно спорить, а особенно что-нибудь им доказывать,– ответил Щепетильников, принимая деловой вид.– Видите ли, настоящее дело может составить начинающему юристу имя, а имя для юриста – все. При чем тут имена: Николай Сергеич, Иван Петрович, Григорий Иваныч?.. Я, действительно, заинтересован в деле господина Матова...   – Парасковья Асафовна, слышите: господина Матова?– вспыхнула Анненька, поднимаясь.– Нам здесь нечего делать...   – И то нечего,– согласилась старушка.– Поедем-ка, Аннушка, домой не солоно хлебавши. Павел Антоныч, благодарствуйте! Недаром, видно, я тебя матовским-то чаем отпаивала.   На крыльце их догнал Артемий Асафыч и, оглядываясь на дверь, проговорил:   – Сестрица любезнюющая, ей-Богу, не виноват и заслуживаю снисхождения... В лучшем виде меня заглотали господа адвокаты, как щука заглатывает ерша. А вся причина идет все-таки от Веры Васильевны... да-с!

XXIV.

   Вернувшись в комнату, Артемий Асафыч в изнеможении опустился на стул, на котором только-что сидела Анненька. Щепетильников шагал по комнате, покручивая усики.   – Что, доволен, Павел Антоныч?– как-то простонал старик.– Да, можно сказать, что сняли вы с меня голову с Игнатием-то Борисычем... Как пить дали! Теперь мараль идет по всему городу, и все пальцами на меня тычут. Конечно, сестрица Парасковья Асафовна говорила в неистовстве слов, а ежели разобрать, так все сущая правда выходит. И Анна Евграфовна тоже правду тебе отчитывала... Да!.. Вы-то сухи из воды выйдете, потому как у вас все по закону, а я-то и засел, как журавль в болоте. Ни взад ни вперед... А кто меня затянул? Большой грех тебе, Павел Антоныч... Это ты меня тогда подбил предявить вексель, а я и обрадовался сдуру.   Щепетильников продолжал ходить и улыбался.   – Да что ты молчишь-то, как китайский идол из чайнаго магазина?!..– накинулся на него Артемий Асафыч.– Пейте мою кровь, рвите живым мясом!.. Добрый я человек, вот вы и надели мне петлю на шею.   – Пустяки, Артемий Асафыч... Пренебреги. Ты только представь себе: одно дело – и я знаменитость. Ха-ха... Теперь все будут знать Щенетильникова. Раньше-то другие нагревали руки, а теперь наша очередь. Будет, поцарствовал Николай Сергеич, пора и честь знать.   – Что же ему будет?– в тысячу первый раз спрашивал Гущин.   – Лишение некоторых особенных прав и преимуществ и легкая прогулка в места не столь отдаленныя. Мы за большим, голубчик, не гонимся... Зачем человека губить?   – А это не погибель? Похуже всякой погибели... Ах, идолы, идолы безстыдные! Да ежели бы я знал... Ах, Боже мой!..   Положение Артемия Асафыча, действительно, было не из красивых. Ему доставалось со всех сторон. Каждое утро он, обыкновенно, отправлялся в Гостиный двор и бродил из лавки в лавку: тут поговорит, там узнает какую-нибудь последнюю городскую новость или сыграет в шашки, а теперь, как купцы только завидят, еще издали кричат:   – Иди-ка, иди-ка, процент!.. А совесть у тебя где? Из-за полуторых сотенных билетов какого человека-то губишь!   – Это уж как окружный суд, а моей тут причины нет,– оправдывался Артемий Асафыч.   – Дурака ты свалял и больше ничего. Плакали твои шесть тысяч... да. Как лишат прав Матова да пошлют в ссылку, с кого-то будешь получать свои шесть тысяч? Эх, малиновая голова!.. Потерпел бы, ну, по времю Николай-то Сергеич и разсчитался бы с тобой. Экая невидаль – шесть тысяч. Не такия денежки он проигрывал в клубе, а ты, как осенняя муха, полез с векселем...   – И то дурака свалял...– уныло соглашался старик.– Кругом меня обошли. Конечно, ежели человек сделается в отсутствии ума, так с ним делай, что хочешь...   – А мы-то куда денемся без Николая Сергеича? Первеющий был адвокат... Такой словесности и не сыскать.   И без этих разговоров Артемий Асафыч уже давно раскаялся в своем поступке. Он искренно любил Матова и вдруг сделался его погубителем. Последняя мысль просто убивала, старика и не давала ему покоя. И любезнюющая сестрица, и докторская Аннушка, и купцы – все были правы...   Чтобы на ком-нибудь сорвать сердце, Артемий Асафыч каждое утро, как на службу, отправлялся к Бережецкому.   – Что вам наконец нужно от меня?– сухо спрашивал Бережецкий неотступнаго клиента.– Дело в суде, и оно не от меня теперь зависит...   – Игнатий Борисыч, отпустите душу на покаянье!– молил Артемий Асафыч.– На коленках буду просить...   – Я ничего не могу, милейший!.. Понимаете?   – Игнатий Борисыч, а ежели у меня тоже совесть есть?   – Ну, это уж ваше личное дело.   – Я и присягу приму... А то возьму и скажу, что я сам подделал вексель. Мне-то все одно пропадать... Не дорогой товар.   Кончилось тем, что Бережецкий не велел принимать назойливаго старика. Тогда Гущин начал ловить его на улице, когда Бережецкий выходил из суда. Снимет шапку и кланяется.   – Игнатий Борисыч, заставьте...   – Ничего не могу,– коротко отвечал Бережецкий.   Артемия Асафыча охватило настоящее отчаяние. Да, вот они все радуются, а каково ему, старому греховоднику. Попался, как кур во щи, и теперь расхлебывай кашу, которую заварили другие.   Бережецкий торжествовал. Лучшаго случая нельзя было придумать. Его правою рукою был Щепетильников, который первым увидал у Гущина роковой вексель. Когда разнесся слух об этом деле, то к прокурору поступило несколько заявлений относительно Матова, которыя тоже можно было пустить в ход. Тут дело шло уже о крупных суммах, но Бережецкий отлично понимал совет маски на клубном маскараде и откладывал большия дела, чтобы преподнести их, как десерт. Кто была эта таинственная маска,– он до сих пор не знал. Верно было одно, что это была очень умная женщина, хорошо знавшая судейский мир.   – Да, умно было сказано!– восхищался Бережецкий.– А остальное уж я сам придумал... Пусть ведет дело самый глупый начинающий адвокат, как Щепетильпиков. Превосходная картина получится... Дело безусловно верное, и присяжным ничего не останется, как сказать: "да, виновен". Прекрасно!   Одно время Бережецкий перестал ездить в клуб, где Лихонин вел крупную игру. Как прокурора, это его шокировало, а затем он лично не выносил этого сомнительнаго сибирскаго миллионера. Теперь же Бережецкий начал бывать в клубе, хотя и не поднимался наверх, в "детскую". Он принимал таинственно-меланхолический вид и на все разспросы отделывался стереотипною фразой:   – Господа, всякое дело – профессиональная тайна. Как священник или доктор, я не имею права разглашать того, что мне известно только как прокурору. В свое время все узнаете...   Мысль о таинственной незнакомке не оставляла Бережецкаго, и он нарочно бывал на семейных вечерах, чтобы узнать ее по росту, но голосу и по рукам. Но эти наблюдения ни к чему не приводили. Все дамы казались Бережецкому такими глупыми. Мысль о Вере Васильевне у него являлась несколько раз, но она как-то не вязалась с обстановкой дела. Бережецкий знал, что она была влюблена в Матова, а молва прибавляла, что она и сейчас влюблена в него, как кошка. Много сбивало его поведение самого Войвода, который сохранял с Матовым лучшия отношения. Потом, Матов бывал в доме Войводов, значит... Одним словом, получалась какая-то чепуха.   Время от времени Бережецкий завертывал к Войводам, но Вера Васильевна принимала его как-то сухо, ссылаясь на головную боль и общее недомоганье. О деле Матова она не заикалась ни единым словом, как и сам Войвод. Бережецкий начинал чувствовать себя обиженным и решал, что Вера Васильевна просто глупа, как и другия дамы.   – Куда ей придумать такую штуку... Семерка какая-то!..   Каждый визит Бережецкаго для Веры Васильевны являлся настоящею пыткой, и она действительно делалась больна. Его торжествующая таинственность возмущала ее до глубины души. И такого человека она научила, как погубить Матова... Обыкновенно с мужем Вера Васильевна была откровенна, но о своем разговоре в клубе не говорила ни слова. Это было выше ея сил. Муж мог ей простить даже измену, но не такое низкое предательство из-за угла.   Об ея позорном поступке знала одна Анненька, но она вполне была убеждена в ея скромности, хотя в последнее время Анненька совсем изменилась и редко бывала у ней. С Анненькой что-то случилось, а что – она не говорила.   После своего визита к Артемию Асафычу с Парасковьей Асафовной Анненька явилась к Вере Васильевне очень взволнованная и без всяких вступительных слов заявила:   – Представьте себе, Вера Васильевна, этот Гущин знает все, то-есть что вы научили Бережецкаго, как повести дело.   – Не может быть!– возмутилась Вера Васильевна.   Анненька разсказала подробно, как оне ездили к Гущину и как он на крыльце обяснил им свои подозрения.   – Даю вам самое честное слово, что я решительно никому не говорила ни одного слова!– клялась Анненька.– Как он мог догадаться?– решительно не понимаю. Я его как-нибудь разспрошу...   Вера Васильевна была очень смущена, хотя и верила Анненьке до последняго слова.   Увлеченная своею мыслью, Анненька добилась того, что Артемий Асафыч обяснил ей весь секрет.   – Дело самое простое, барышня... Уж я и так и этак раскидывал умом, потому как Бережецкому не обмозговать такого дела. А тут мне и пало на мысль: кто разссорил тогда Бережецкаго с Матовым? Помните, как дело вышло за ужином тогда?.. Все Вера Васильевна устроила, а потому некому другому было окончательно-то научить Бережецкаго. У ж это верно-с и даже весьма просто-с... Такия дамы особенныя бывают-с...

XXV.

   Первое известие о предании Матова суду было получено в "детской" клуба вечером. Город еще ничего не знал, а клубные завсегдатаи уже обсуждали событие на разные лады. Войвод метал банк, когда услышал эти переговоры. По его мнению, судьба Матова была решена. Он сохранил свой вежливо-неприступный вид, продолжая игру. В душе он очень жалел Матова, погибавшаго исключительно благодаря своему легкомыслию.   – Бережецкий – молодец,– одобряли враги Матова.– Так обставить дело – это не шутка. Главное, режет человека пустяками... И Семибратов влопался.   Другие жалели Матова и доказывали, что присяжные не могут его не оправдать. К числе последних был и старичок Окунев, раньше говоривший совершенно другое. Поднимался вопрос и о том, будет Матов бывать в клубе попрежнему или благоразумно будет сидеть дома.   – Пока дело у следователя, он такой же человек, как и мы все,– говорили клубные юристы.– Еще вопрос, как разыграется дело... Все будет зависеть от присяжных.   – Но все-таки есть уже подозрение, которое признано прокуратурой... Один этот факт достаточно говорит за себя. Значит, суд находит, что Матов мог совершить подлог...   – Позвольте, это нужно доказать.   – Ну, это другое дело. Оправдывают заведомых убийц... Это оправдание не есть доказательство для общественнаго мнения.   – Все это формализм... Если бы разобрать дела каждаго, нашлись бы и не такия правонарушения. Мы их все знаем и молчим, потому что это не наше дело. Кто Богу не грешен...   Самыми строгими оказались именно те, за кем были именно такие нераскрытые грешки, а подлоги – это такая простая вещь, которая практиковалась чуть не каждый день.   Всех интересовало, как отнесется к этому инциденту Лихонин, который тоже был не без греха и тоже состоял под судом. Сибирский магнат только пожал плечами и улыбнулся.   – Я удивляюсь, какие пустяки вас интересуют,– заметил он с ленивою улыбкой.– Если бы Матова обвинили и если бы его отправили в места не столь отдаленныя, то-есть к нам, я с удовольствием предложил бы ему место на своих заводах. Таких людей нужно уметь ценить. У меня половина служащих из ссыльных, и я не имею права быть ими недовольным.   – Вот если бы сибирским судом его судить,– прибавил кто-то,– лет бы на двадцать можно было затянуть дело... А там, за смертью обвиняемаго, все было бы предано воле Божией.   – Да, сибиряки еще пожалеют о своих старых судах, когда отведают суда скораго.   Сибирские старые суды – притча во языцех, и всем сделалось весело. Сибирския судебныя дела переходили из одной инстанции в другую, по весу, считая пудами, и достигали иногда почтеннаго обема пудов в двадцать. Посыпались анекдоты, и всякий считал долгом разсказать какой-нибудь редкий случай...   Возвращаясь домой, Войвод решил, что ничего не скажет жене. Дело Матова ее вообще волновало, и он не желал портить настроения. Все равно через несколько дней она узнает все, и он избегнет неловкаго обяснения. Подезжая к своей квартире, он увидел в столовой свет,– значит, Вера Васильевна еще не спала.   – У них гости,– обяснил в передней Марк.   – Кто?   – Анна Евграфовна и Николай Сергеич...   Получалось что-то невероятное. Недоставало только, чтобы явился Гущин.   – А, это ты, папа!..– встретила мужа Вера Васильевна.   По ея лицу Войвод заметил, что она, хотя и была несколько возбуждена, но вообще в хорошем настроении. Матов пил кофе, то-есть, вернее, какой-то ликер. Он имел довольный вид человека, у котораго хорошо на душе.   – Поздравьте меня, Иван Григорьевич,– проговорил он, здороваясь с хозяином.– Вероятно, вы уже все знаете.   – Да, кое-что слышал...   – Самое скверное – неизвестность, а сейчас я – величина совершенно определенная. Должен отдать честь Игнатию Борисовичу: он обставил дело дьявольски ловко!   Анненька, опустив глаза, ощупывала бахромку чайной салфетки. Девушка сегодня была как-то особенно мила, и Войвод удивился, что у нея руки совершенно холодныя, как "ледяшки".   "Какая милая девушка",– невольно подумал Войвод, невольно удерживая в своей руке холодненькую ручку Анненьки.   И Матов тоже был сегодня как-то особенно мил. Он был именно самим собой. Войвод застал уже конец ужина, и Марк предоставил в его распоряжение только остатки – холодную дичь и ростбиф.   – Сейчас я, до некоторой степени, знаменитость,– говорил Матов, прихлебывая из рюмки ликер.– Что поделаете, если уж так складывается судьба!   – Не судьба, а жизнь так складывается,– заметила Вера Васильевна.– В своей судьбе мы сами виноваты...   – Я и не думаю кого-нибудь обвинять,– ответил Матов.– Напротив, мне даже жаль этого беднаго Семибратова, которому придется расплачиваться за чужую неосторожность. Впрочем, об этом не стоит говорить, как не говорят о семейных делах.   Анненька все время молчала, а потом поднялась и начала торопливо прощаться.   – Куда вы торопитесь, Анненька?– удивилась Вера Васильевна.   – Ах, мне нельзя. Да и папа ждет...   – Я могу вас проводить,– заявил Матов.   Когда они вышли в переднюю, Войвод заметил, что жена следит за Анненькой ревнивыми глазами. Вот извольте понять женщину, когда она меняется каждыя пять минут. Матов что-то сострил, надевая шубу, и, кажется, не хотел замечать, что делается кругом.   – Ах, как я его ненавижу!– проговорила Вера Васильевна, когда за гостями затворилась дверь.   – За что?– машинально спросил Войвод.   Вера Васильевна посмотрела на него непонимающими глазами и только улыбнулась. Что он такое сказал? Неужели он, муж, не понимает, как она любит этого человека?..   Ночь была темная и ветреная. Сухой снег переносило с одной стороны улицы на другую, как песок. Кое-где жалко мигали керосиновые фонари, нагоняя тоску. Сани были узкия, и Матов поддерживал правою рукой прижавшуюся к нему Анненьку.   – Что вы молчите, барышня?– спросил он.   – А вас это интересует?– тихо ответила она.– Да?   – Как всегда...   – Не лгите... Для вас я – несуществующее лицо, Николай Сергеич. Бывают домашния собачки, любимыя кошечки, к которым мы привыкаем,– так и я для вас.   – Вы не совсем правы, Анна Евграфовна...   Ночной извозчик плелся с мучительною медленностью, точно задался специальною целью исчерпать до дна терпение своих седоков. В одном месте он хотел сделать поворот, но Анненька его остановила:   – Налево, извозчик!   Матов хотел спать и не понимал, что за фантазия пришла в голову Анненьке возить его по пустым улицам спавшаго города. А впрочем, не все ли равно... Он покрепче закутался в свою шубу и в одном ухабе, чтобы удержать Анненьку, прижал ее к себе совсем близко, так что ея лицо очутилось совсем близко к его лицу. Она молча смотрела на него такими большими и покорными глазами. Он хотел немного отодвинуться от нея, но девушка схватила его за руку и прошептала:   – Нет, сегодня ты мой...   Много раз в жизни Матову приходилось разыгрывать маленькие романы, но сейчас он как-то испугался. Для него Анненька была ребенок, с которым самое большее можно было пошутить. А она заговорила с ним, как женщина. Он даже не нашелся сразу, что ей ответить.   – Мой, мой...– шеитала Анненька, пряча свою головку у него на груди.   – Анна Евграфовна...   – Нет, нет, не нужно... Не убивайте меня. Я знаю, что ты меня не любишь... Но я счастлива... Я буду ходить за тобой, как твоя тень... Бедная, глупенькая Анненька, ведь ее нельзя не любить!.. Она такая хорошая... Ее нужно пожалеть, приласкать, приголубить, утешить...   Она обхватила его шею руками и покрыла лицо безумными поцелуями. Никакой вор, вероятно, не чувствовал себя таким вором, как сейчас чувствовал себя Матов. Недоставало только этого...   – Анненька...   – Милый, милый...– шептала опав изнеможении.– Только одно слово... Всего одно слово... Ведь я ничего не требую, мне ничего не нужно... Пожалей бедную, глупенькую Анненьку, которая сейчас счастлива. Ради Бога, молчи!.. Не нужно слов. О, как я безумно счастлива...