Текст книги "Том 4. Уральские рассказы"
Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 43 страниц)
– Ой, караул… батюшки, грабят! – крикнул старик.
– Дуй его, лупи! – неистово орал с улицы Евграф Павлыч, походивший на исступленного. – Бей, катай!..
На этот страшный гвалт прежде всего выбежали гости: заседатель Блохин и запрещенный поп в зеленом подряснике, а потом со всех сторон набежали поповские строшные. На подмогу барину явился Гунька со своими охотниками. Из деревни начали собираться мужики, бабы и ребятишки, захватившие на всякий случай кто что мог. Блохин бросился вперед и приступил к Евграфу Павлычу с усиленным молением о пощаде.
– Голубчик, батюшка, Евграф Павлыч, уймитесь, ради Христа! – умолял он и старался поймать расходившегося барина за руки. – Ведь это что же такое? Уголовство…
– Бей, катай! – кричал Евграф Павлыч хриплым голосом и бросился на поповский двор. – Я ему покажу, простоволосому, каков есть человек Евграф Павлыч… Федька, Гунька, за мной!
В воротах завязалась жестокая свалка между катаевскими охотниками и поповскими строшными. Откуда-то явились поленья и палки, мелькнуло несколько окровавленных лиц. Евграф Павлыч и Федька Ремянников работали за десятерых, как два медведя, так что первыми пробились в ворота и очутились на поповском дворе.
– Где поп? Дайте мне его, – орал Евграф Павлыч, порываясь к голубятне, с которой слезал поп Андрон и по пути засучивал рукава своей ситцевой рубашки.
Федька запер ворота изнутри и ждал, чем все это кончится. Старик Андрон шел на врага как был в голубятне – босой и в одном белье; лицо у него было бледное, и только глаза светились, как у волка. Евграф Павлыч встал в боевую позицию и тоже засучил рукава. Ввиду готовившегося поединка заседатель пустился на отчаянное средство: он бросился в ноги Евграфу Павлычу и на коленях принялся молить о пощаде, но получил такого пинка, что кубарем откатился к самым воротам, как гнилушка. В самый критический момент, когда враги готовы были сцепиться, раздался раздирающий женский крик: в одной рубашке, с распущенными волосами стояла Марина… Она только что вскочила с постели и выбежала из своей комнаты в чем была.
Евграф Павлыч оглянулся на крик и обомлел от изумления; руки у него опустились, и он с раскрытым ртом смотрел то на попа Андрона, то на Марину.
– Кто это?.. а?.. – шептал он, обращаясь в пространство.
– Это я, разбойник! – заревел поп Андрон, схватив Евграфа Павлыча по-медвежьи прямо за затылок. – Есть и на тебя управа.
– Постой, поп, отпусти! – умолял Евграф Павлыч, напрасно стараясь освободиться от придавившей его железной руки. – Дай всего одно слово сказать, а потом хоть разорви…
– Говори, – коротко приказал поп Андрон, не отпуская своей жертвы.
Евграф Павлыч оглянулся еще раз, но Марина уже скрылась к себе в комнату.
– Это твоя дочь? – спрашивал Евграф Павлыч.
– Ну, положим, что дочь…
– Дочь? Попище, прости ты меня, ради Христа, – вдруг взмолился гордый кургатский барин и даже повалился попу Андрону в ноги. – За все заплачу, озолочу тебя, ну, помиримся.
Поп Андрон как-то совсем одурел от этой второй неожиданности и выпустил затылок врага из своей десницы. На выручку подоспел Блохин и тоже принялся упрашивать попа Андрона.
– Поцелуемся, поп, – предложил Евграф Павлыч и облапил своего недавнего врага.
– Ну, черт с тобой, поцелуемся, – соглашался поп Андрон и прибавил: – А за голубей ты мне заплатишь… да.
– Сейчас тысячу отдам.
– Давно бы так, братие! – с умилением шептал Блохин и даже прослезился. – Ладно вы, Евграф Павлыч, меня саданули: все вздохи отшибли.
IX
Примирение враждовавших сторон состоялось при самой торжественной обстановке, начиная с того, что собравшемуся на драку мужичью была выкачена из поповского погреба сорокаведерная бочка пенного, конечно, в счет Евграфа Павлыча.
– Гуляй, братцы, в мою голову! – кричал в окно поповского дома сам барин. – Бабам сладкой водки, девкам пряников…
Гунька был отправлен в Кургатский завод нарочным с поручением привезти оттуда всякого провианта и господский оркестр музыкантов. Это известие сначала заметно смутило Матильду Карловну, но, расспросив обстоятельства дела, она успокоилась и только усмехнулась: она поняла намерение развернувшегося Евграфа Павлыча.
– Кланяйся барину, да скажи от меня, что не по себе дерево хочет согнуть, – наказывала она, между прочим, отправлявшемуся в обратный путь Гуньке. – Обожжется, пожалуй…
Гунька передал этот наказ в точности, но Евграф Павлыч даже не рассердился, а только промолвил:
– Ученого учить – только портить…
В поповском доме разлилось настоящее море: играла катаевская музыка, пили, играли в карты, – так вплоть до самой ночи, и ночь напролет, и следующий день. Евграф Павлыч требовал только одного, чтобы поповна Марина из своих белых рук подносила ему рюмку за рюмкой, а он целовал у ней руки и вообще ухаживал, как старый петух.
– Ну, попище Андронище, и дочь только ты вырастил! – похваливал Евграф Павлыч, ухмыляясь. – Всему миру на украшение…
– Нашел диво, – ворчал для виду старый поп, польщенный похвалой гостя. – Все они, девки-то, на одну колодку. А вот лучше выпьем, Евграф Павлыч, стомаха ради и частых недуг…
Захмелевший Евграф Павлыч заставил музыкантов играть плясовую и мигнул Федьке, первому своему плясуну, чтобы вставал в пару с Мариной.
Девушка сначала отнекивалась, но потом должна была согласиться на усиленные просьбы всей кутившей компании. Музыка грянула, Федька лихо пошел выделывать какое-то замысловатое цыганское колено, но Евграф Павлыч его остановил:
– Погоди, Федя, ты еще напляшешься… дай нам, старикам, старинку вспомнить. Сам буду плясать с Мариной Андроновной.?
Когда-то Евграф Павлыч лихо плясал – как говорится, только стружки летели, – но теперь отяжелел и выделывал колена очень грузно. Зато, отплясав, он расцеловал поповну прямо в губы и проговорил:
– Вот люблю, Маринушка… изуважила старика! Люблю за молодецкий обычай…
Евграф Павлыч долго не выпускал из своей лапищи белую и мягкую руку Марины и все время заглядывал ей в опущенные глаза, на подымавшуюся волной высокую грудь, на горячий девичий румянец, на дрожавшую на алых губах вызывающую улыбку.
Марина плясала так себе, больше помахивала платочком, но разгулявшимся старикам не много было нужно.
Федька Ремянников присутствовал при общем веселье, пил вместе с другими, но выглядел угрюмо, волк-волком; он отлично понимал, отчего развеселился Евграф Павлович и что завелось у него на уме. На Марину Ремянников старался совсем не смотреть: без того было тошнехонько, и даже вино не пьянило.
– Братие! – выкрикивал заседатель и лез ко всем целоваться. – Слава тебе, царю небесный… Вот и помирились. Родимые мои…
Заседатель на вторые сутки совсем развинтился и напрасно отыскивал уголка, где бы вздремнуть: его разыскивали, встряхивали и опять заставляли пить.
– Ты вот что, Федя, – говорил Евграф Павлыч Ремянникову под шумок, – заседатель еле на ногах держится… Попа Андрона я спою, а ты накачивай этого зеленого попа. Понимаешь?
– Понимаю, Евграф Павлыч.
– Ну, а я отсюда не уеду, пока не развяжу узелка.
– Понимаю, Евграф Павлыч.
Намерения барина были вполне ясны: он увлекся востроглазой поповной Мариной, которая сама заигрывала с ним глазами. Евграфа Павлыча бросало в жар и холод, когда она смеялась.
«Будешь моя, голубушка, – думал разгоревшийся самодур-заводчик. – Год проживу здесь, а не отступлюсь. Вот так девка: вся яблоком, не чета моим-то птахам».
Ремянников следил за этой двойной игрой и чувствовал, как сам он делается точно чужой себе, точно застыл, а на сердце так и накипает жестокая, смертная злоба.
«Постой, я покажу тебе, как узелки развязывают», – думал Федька, глядя на Евграфа Павлыча исподлобья, и даже сам вздрагивал. Что-то такое красное застилало ему глаза, и все представлялось лицо барина, бледное, искаженное предсмертными судорогами, с выкатившимися глазами. Да, он убьет его и Маринушку, подлую, по пути: семь бед – один ответ. Накажут плетями, потом пошлют в катергу, потом он убежит и будет бродяжить здесь же на заводах. Не он первый, не он последний. А вот и эшафот готов… палач в красной рубахе похаживает и вытягивает длинную ременную плеть… Кругом тысячная толпа народу… Господи, как страшно!.. Федька поднимается на эшафот, и вдруг у него захолонуло на душе, но он собрал все силы, перекрестился, поклонился на все четыре стороны…
– Ты что это, Феденька, задумался? – пристает зеленый поп.
– Да так… о тебе, батька, соскучился. Выпьем!
«Зеленый поп» на вид был такой вихлястый и жиденький, пальцем ударить, так переломится, а пить был здоров: пьет, как дудка, и конец. Пьет и смеется, да еще свои гнилые зубы показывает. Федька все-таки помнил наказ Евграфа Павлыча и старался всеми силами накачать водкой зеленого попа до положения риз.
– Невинно вино, а укоризненно пианство, – повторял зеленый поп перед каждой рюмкой и опять показывал свои гнилые зубы.
«Ах ты, гнилушка проклятущая», – начал сердиться Ремянников и серьезно принялся за свое поручение, заставляя зеленого попа хлопать одну рюмку за другой.
Марина появлялась к гостям только по зову или посмотреть на отца, который все еще держался на ногах, а потом уходила к себе в комнату, где и запиралась на крючок. Пьяный Евграф Павлыч, улучив минуту, несколько раз пробовал, под шумок, незаметно пробраться к поповне, но каждый раз ему что-нибудь мешало: то зеленый поп подвернется, то пьяный Блохин. Раз Евграф Павлыч совсем был у цели и даже осторожно постучал в дверь поповне.
– Кто там? – окликнула Марина вполголоса.
– Это я, Маринушка… Отвори, словечко надо сказать.
– Я боюсь…
Без сомнения, еще четверть часа – и поповна отворила бы дверь. Евграф Павлыч клялся и божился после, что отворила бы, но как на грех притащился поп Андрон, схватил Евграфа Павлыча за ухо и увел к гостям.
– Сие не подобает, – строго заметил старик и погрозил своим коротким пальцем. – А то я тебе все ребра переломаю.
– Да ведь я так… мимо шел, – оправдывался Евграф Павлыч, как пойманный школьник.
– И мимо не ходи, да и другим закажи, поелику не подобает. Видел заседателя-то?
– Блохина?
– Ну, его самого… Так вот этот самый Блохин изъявляет свое желание обручиться с девицей, нареченной Мариной.
– Ну, уж этому не бывать, попище!.. Пусть поищет другую твой заседатель, а Марина его ногами затопчет.
– Не от нас это строится, Евграф Павлыч: кого господь укажет, за тем и быть Марине.
Это известие еще больше разгорячило Евграфа Павлыча, и он еще больше начал пьянеть от одной мысли о соблазнительной близости запретного плода. Ну, да ничего, только бы споить попов, а там все уладится само собой…
Это жестокое пьянство продолжалось ровно три дня и три ночи. Евграф Павлыч помнил, как сквозь сон, что поп Андрон преподнес им какую-то заветную наливку на каких-то травах – целую ведерную бутыль. Все пили рюмку за рюмкой, так что под конец у Евграфа Павлыча заходили столбы в голове. Потом все как-то перемешалось, точно было подернуто дымкой.
На четвертый день. Евграф Павлыч проснулся поздно. Голова у него трещала, как расколотая. Он долго не мог открыть слипавшиеся глаза, пока не повел рукой. Рядом с ним на подушке лежала другая голова. Евграф Павлыч быстро поднялся на постели и даже раскрыл рот от удивления: он лежал на какой-то необыкновенно широкой кровати, а рядом с ним спала поповна Марина. Да, это была она, вся розовая, в сиянии своих рассыпавшихся золотых волос…
– Где же это я? – старался припомнить Евграф Павлыч и потом ударил себя по лбу. – В Ключиках, у попа Андрона… ха-ха!.. Очень хорошо… Однако ведь это, кажется, комната Марины? Да, да, все были пьяны, потом… потом…
Марина проснулась и смотрела на Евграфа Павлыча заспанными, улыбавшимися глазами и нисколько не стеснялась своего нового положения, а даже потянулась, как кошка, и обняла его своей теплой, белой рукой.
– Здорово кутнули, – проговорил наконец Евграф Павлыч, напрасно стараясь припомнить подробности этой ночи. – Послушай, Марина, я тихонько вылезу в окно, а то, пожалуй, поп Андрон проснется, и тогда плохо будет…
Поповна ничего не ответила, а только быстро спрятала свое улыбавшееся, залитое румянцем лицо в подушку.
«Вот молодец девка!» – невольно подумал Евграф Павлыч, поцеловал Марину в крепкий затылок, точно затканный вившимися золотыми волосиками, и начал быстро одеваться.
Окна были завешены кисейными занавесками, но через них можно было рассмотреть, как по двору ходили какие-то люди (окна из комнаты Марины выходили во двор). Значит, бежать через окно нечего было и думать. Оставалась дверь, но за дверью в соседней комнате слышались чьи-то шаги и осторожное покашливанье.
«Ох, плохо дело, поп проснулся, – со страхом подумал Евграф Павлыч, не зная, как ему выбраться от ласковой поповны. – А, все равно, скажу, что попал сюда пьяный… ничего не помню… отлично!»
Евграф Павлыч приосанился, приотворил дверь и увидел в соседней комнате кипевший самовар, за самоваром «зеленого попа» и самого попа Андрона, который сидел на диване в больших серебряных очках и читал какую-то книгу в черном кожаном переплете. Деваться было некуда, и Евграф Павлыч вышел, немного сконфуженный.
– А, вот и ты, – весело заговорил поп Андрон и пошел навстречу к Евграфу Павлычу с распростертыми объятиями. – Ну, Евграфушка, давай поцелуемся.
Зеленый поп тоже показывал все свои гнилые зубы и тоже полез обниматься.
– Слава богу, слава богу! – повторял зеленый поп. – Поздравляем вас, Евграф Павлыч, с законным браком…
– С каким законным браком?
– А то как же? Изволили вчерашнего числа вступить в закон, – объяснил зеленый поп. – С радости-то, видно, всю память отшибло… Я вас и венчал, Блохин был свидетелем. Да…
– Да вы с ума сошли, простоволосые черти! – не своим голосом закричал Евграф Павлыч и только теперь припомнил, что действительно был в церкви вчера, горели свечи и т. д. – Это вы пьяного меня обвенчали?.. а?
– Полно шутить, Евграфушка, – серьезным тоном заговорил поп Андрон. – Не такое это дело… Я не навяливался с дочерью: сам в ногах ползал у меня да просил согласия.
– А где Федька?
– На погребице вместе с Блохиным лежат вторые сутки: зело угобзились…
Евграф Павлыч подумал, подумал, покачал головой и наконец проговорил:
– Ну, попище, перехитрил ты меня… да, ловко околпачил…
X
Свадьба была отпразднована на той же ноге в Ключиках, и празднество продолжалось целую неделю. В ознаменование торжества вся посуда в поповском доме была перебита влоск, переломана вся мебель, и, войдя в азарт, пьяные гости изорвали в клочья все платье друг на друге, так что для продолжения праздника из Кургатского завода была выписана целая партия киргизских азямов, которыми и прикрылась пьяная нагота. В этой свалке погиб и знаменитый зеленый подрясник запрещенного попа, обвенчавшего молодых.
Пока происходило все это неистовство, Евграф Павлыч послал Гуньку в завод с лаконическим приказанием: в три дня разнести девичью при господском доме до последнего камешка, а на ее месте разбить к приезду молодых цветник. Но как быть с Мотей и ее воспитанницами? Этот вопрос Евграф Павлыч никак не мог разрешить и оставил открытым до своего прибытия, хотя и побаивался молодой жены, которая оказалась с ноготком.
Впрочем, дело уладилось как-то само собой. Марина Андроновна по приезде в Кургатский завод даже и вида не подала, что знает что-нибудь о существовании девичьей и о той роли, какую играла в ней Матильда Карловна. С немкой встретилась она дружелюбно и даже сблизилась с ней.
– Я тебя, Мотя, не пущу, – заявила Марина, когда немка начала собираться восвояси. – Ты мне не мешаешь, а одной мне скучно… Живи у нас экономкой, а то я что же буду делать здесь без тебя? Ты все знаешь и все умеешь сделать.
Так немка Мантилья и осталась при господском доме, хотя Евграфа Павлыча в первое время немного и коробило, когда случалось обедать втроем.
В каких-нибудь полгода все в кургатском доме пошло на новую руку, хотя, по-видимому, молодая сама ничего и не делала: рядилась, ела, спала – и только. Она оказалась какая-то равнодушная ко всему и часто не знала, чем и как убить время. Евграф Павлыч тоже как-то вдруг притих и опустился, как проколотый пузырь, и даже начал заметно припадать на одну ножку, значит вступил в закон в самый раз. О прежней развеселой жизни, конечно, не могло быть и помину, и Евграф Павлыч рад был, как празднику, когда в Кургат навернется какой-нибудь новенький человек.
Однако, несмотря на свое видимое равнодушие, Марина успела пристроить всех девушек, воспитанных в девичьей, то есть наградила приданым и выдала замуж. Свадьба Матреши и Даши была в один день, а потом они явились со своими мужьями благодарить барыню за великую милость. Глядя на улыбавшихся молодых, Марина Андроновна легонько-легонько вздохнула и прослезилась.
– Нам и бога за вас не замолить, матушка-барыня, – объясняла бойкая Даша. – Как бы не вы, так уж и не знаю, что бы такое со всеми было…
– Кто старое помянет, тому глаз вон, – заметила Марина Андроновна и отпустила молодых с новыми подарками.
– Теперь только тебя, Мотя, осталось пристроить да Анфису, – говорила Марина Андроновна.
– Чего еще нам нужно? И так проживем, – ответила Матильда Карловна и слегка зарумянилась.
– Зачем ты скрываешься от меня, Мотя? Я ведь все знаю… Погоди, выдам тебя за Ремянникова… Он ведь тебя очень любит, я знаю.
Всю подноготную кургатского господского дома Марина Андроновна знала через горбатую Анфису, которая быстро втерлась в доверие к барыне и, между прочим, рассказала роман немки Матильды и, кстати, свой собственный.
– Надо их женить, – решила Марина Андроновна. – Будет Федьке неокрученным шататься.
– Тоскует он, матушка-барыня, – вкрадчиво докладывала горбунья, стараясь подметить, как переменится в лице Марина Андроновна при этом намеке на милого дружка.
– А вот женится, так и перестанет тосковать…. Мотя его приберет к рукам. Шелковый будет…
Ремянников бежал из Ключиков, как только проснулся после поповского угощения, и недели две вылежал в своем флигеле, сказываясь больным. Этот неожиданный оборот дела расстроил весь его план убийства барина: дело сделано, теперь не поможешь. Долго сидел Ремянников в своем флигельке, пил водку с Яшей и все думал о чем-то: упрется глазами в стену и молчит. Даже похудел от постоянной думы, – лицо осунулось, глаза ввалились, русые кудри скатались в одну шапку: не для кого их было расчесывать.
Яша-Херувим кашлял с каждым днем все сильнее, бросил пить водку и все молился: он таял как свеча. Особенно тяжело доставались Яше бессонные ночи, когда все кругом стихало и только за печкой трещал сверчок свою бесконечную песню. Ремянников спал как убитый или уходил куда-нибудь. Однажды Яше сделалось особенно тяжело: душил страшно кашель, била лихорадка, в глазах мутилось. «Смерть приходит», – с ужасом думал больной и тихо заплакал. О чем он горевал? Родных у него не было, сначала он был певчим в церковном хоре, потом служил мальчиком в трактире и, наконец, попал в хор каких-то странствующих певчих. Так шел год за годом, вечное пьянство, беспорядочная холостая жизнь, тоска. Все это теперь перебирал Яша в своем больном уме, и ему делалось еще тяжелее: в этой пестрой, беспорядочной жизни не было ни одного светлого мгновения, ни одной радости.
– Свиньей жил… в грязи бродил… – стонал Яша, падая головой в подушку. – Давно пора умирать!
В Москве Яша познакомился с Матильдой Карловной, которая тогда жила еще с матерью. Она была такая беленькая, хорошенькая девочка, совсем еще молоденькая. Яше ужасно было жаль, что она убивается над работой в магазин, и захотелось остепениться, чтобы чем-нибудь помогать ей. В его душе затеплилось что-то вроде любви; но это чувство оборвалось в самом начале. В Москву приехал Евграф Павлыч и купил у матери маленькую немочку, а по пути захватил с собой нескольких певчих для своего заводского хора. У Яши был еще голос, и он тоже поехал за своей немочкой куда-то в Сибирь.
Дальше… что было дальше – Яша затруднился бы рассказать даже себе самому: то же бесшабашное пьянство, вечное похмелье и непроходимое свинство. Да, все грехи да грехи, точно бесконечная паутина. Стояла уж осень, листья давно облетели с деревьев и в саду с воем и свистом рвался холодный осенний ветер. Дождь то переставал, то начинал идти снова, и слышно было, как слезливо журчала вода по водосточной трубе. Неприятно, глухо, уныло было все кругом, точно не будет завтрашнего дня. Мысли в голове Яши начинали путаться, напал какой-то страх, и он тихо вскрикнул, но этот слабый, глухой крик испугал его еще более, точно возле него крикнул кто-то другой. Яша уже не в первый раз слышал этот крик и не узнавал собственного голоса. Теперь, охваченный паническим ужасом, Яша поднялся с постели и начал звать Ремянникова, который спал мертвым сном.
– Ну, чего тебе?., а?.. – бормотал Ремянников сквозь сон.
– Федя, голубчик… страшно мне, – шептал Яша, наклоняясь над самым изголовьем спавшего друга. – Ты не слыхал ничего, Федя?.. По ночам кто-то у нас кричит… так и слышно, что под землей кто-то этак глухо стонет и опять молчит.
– Ну и пусть кричит… Эк тебя взяло, Яшка!.. Только спать мешаешь…
– Да ведь кричит, Федя… Это он меня зовет в землю. Ох, как страшно, Федя, умирать; темно кругом… холодно… а там страшный суд, за каждый грех должен ответ дать. Феденька, голубчик, прости ты меня, ради Христа, ежели я тебя чем обидел…
– Ты обидел меня? – удивился Ремянников; как он ни хотел спать, но мысль, что Яша мог кого-нибудь обидеть, заставила его расхохотаться. – Вот ты клопов, Яша, часто обижал; у них проси прощения… Ха-ха! Обидел!.. Уж только и придумает!
– А вот и обидел я тебя, Федя, – упрямо продолжал Яша, с трудом прокашливаясь. – Помнишь попа-то Андрона… когда он вас с Мариной в беседке застал? Это я его подвел… Феденька, голубчик, прости меня!..
Яша совсем упал на пол и несколько раз ударил лбом в знак полного раскаяния.
Это признание точно ужалило Ремянникова; он вскочил с постели и схватил Яшу за его худые, костлявые плечи.
– Яшка, так это ты подвел?.. а? – шептал Ремянников, начиная сжимать корчившегося в его руках Яшу.
– Я… прости, Христа ради… ой, больно!.. Ты мне добро делал, а я вот какую шутку устроил… Ох, Феденька, тяжело на душе… согрешил я против тебя…
Ремянников на минуту задумался, а потом спросил:
– Для чего тебе-то, Яша, нужно было подводить попа? Ведь ты меня зарезал… Да если бы я знал это раньше, я тебя тут же бы и задушил. Не видать бы тогда Евграфу Павлычу Марины, как своих ушей. Яшка, я и теперь задушу тебя…
– Убей, ну, убей… – беззащитно проговорил Яша, опуская руки.
– И убью… Ну, говори, кто тебя научил?.. а? Ведь это ты не своим умом придумал?., а?
– Все скажу, Федя… Тогда пришла ко мне вот сюда во флигель Мантилья и велела ехать в Ключики; она и научила, как попа на тебя с Мариной подвести…
– Так вот кто… Мотька все устроила! – застонал Ремянников и в отчаянии рванул себя за волосы.
– Гунька тогда возил нас в Ключики-то, – продолжал Яша, припоминая свою поездку.
– Кого нас?
– Ну, нас: меня да Анфису… Сперва-то сама Мантилья хотела ехать со мной, да ей нельзя было.
– Вот оно что! – повторил Ремянников несколько раз, стараясь что-то припомнить. – Так… значит, и палевые голуби отсюда же прилетели! Ловко… Ну, я с ними со всеми расправлюсь.
– С кем это?
– А уж это мое дело…
– Ты, Федя, пожалуйста, не сердись на Мантилью-то: она ведь любит тебя, а это я виноват…
– Убирайся к черту!
Ремянников крепко призадумался. Он два дня ходил из угла в угол по своей комнате, два дня не ел и не пил и наконец куда-то исчез.
Как-то утром Евграф Павлыч с молодой женой пил чай в столовой. Марина Андроновна была свежее весеннего утра и в своем кружевном утреннем пеньюаре выглядела настоящей русской красавицей.
– Ремянников желает видеть вас, – докладывала горбатая Анфиса.
– Пусть идет. Что за доклады? – грубо ответил Евграф Павлыч. – Что-то давненько я его не видал: совсем извелся парень… Все неможется ему что-то.
Когда горбунья ушла, Марина Андроновна проговорила с лукавой улыбкой:
– А вот мы его вылечим скоро… У меня лекарство есть от его болезни.
– Какое такое лекарство?
– Да уж такое!.. Федор давно ведь был влюблен в Мотю…
– В самом деле? Вот это интересно. А я и не подозревал ничего! Скажите, пожалуйста…
– Мало ли ты чего не знаешь.
– Да, да… гм… Это бывает иногда. Что же, с богом…
В этот момент в столовую быстро вошел Ремянников и на мгновение остановился в дверях. Он был так бледен, что Марина Андроновна испуганно посмотрела на мужа и сделала невольное движение уйти, но Ремянников твердой походкой подошел прямо к ней и повалился в ноги.
– Федор, что ты, что ты? – испугалась совсем Марина Андроновна.
– Марина Андроновна прости меня… – проговорил Ремянников, не поднимая головы.
– Что с тобой, Федя? – спрашивал Евграф Павлыч.
– Прикажите меня связать, Евграф Павлыч… – глухо ответил Ремянников, поднимаясь на ноги. – Там, в саду… где стояла девичья…
В саду, на мокрой земле, между клумбами почерневших и высохших цветов, валялся обезображенный труп Матильды Карловны: несчастная девушка была засечена нагайкой и представляла теперь безобразный кусок страшно избитого мяса, так что на спине сквозь клочья одежды белели кости.
