Текст книги "Братья Стругацкие"

Автор книги: Дмитрий Володихин

Соавторы: Геннадий Прашкевич
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)

«Совершенно не знаю, как ответить на Ваш вопрос содержательно, – ответил Борис Натанович на этот вопрос Г. Прашкевичу (4.XII.2010). – „Зачем арапа своего младая любит Дездемона?“ Никакого закона нет. „Гордись: таков и ты, поэт, и для тебя закона нет“. (В другой редакции – „условий нет“, но „закона“ мне нравится больше.) Может быть, дело в нашей крайней молодости, когда мы впервые открыли для себя фантастику. И какой же мальчик не любит читать фантастику? Но у нас эта любовь почему-то с возрастом не отсохла (как неизбежно отсыхает у всех интерес к фантикам и лапте). Почему-то вдруг мы почувствовали себя „знатоками и ценителями“. Вполне отдавая должное Толстому, Чехову и Хемингуэю, все-таки предпочитали „Аэлиту“ „Хмурому утру“ и даже „Петру Первому“. И почему-то хотелось написать что-то аналогичное – как Уэллс, как Беляев, как Конан-Дойл. Как Чехов, почему-то не хотелось (по крайней мере – в молодости), а вот об обыкновенном человеке в необыкновенных (обязательно НЕОБЫКНОВЕННЫХ!) обстоятельствах – хотелось страстно. И высокое наслаждение было – придумывать и отшлифовывать в воображении эти необыкновенные обстоятельства… Наверное, это какое-то свойство характера (пусть психологи скажут – какое именно), которое развилось в нас, попавши в благоприятные условия. Какая-то разновидность импринтинга – инстинктивного стремления детеныша следовать, как за матерью, за первым же оказавшимся в поле зрения движущимся объектом… В нашем поле зрения случайно оказалась (хорошая!) фантастика, а мы оказались склонны к импринтингу… Понимаю, что вряд ли мне удалось ответить на Ваш вопрос. И сомневаюсь, что на него вообще можно ответить сколько-нибудь убедительно. „Зачем крутится ветр в овраге?..“»

Страна «Гадких лебедей» действительно лежит в стороне от Мира Полдня.

Но, наверное, лишь описав нудную дождливую промозглую реальность, можно было дать читателям глоток надежды на лучший исход. «От них (от „Гадких лебедей“. – Д. В., Г. П.) веяло безнадежностью и отчаянием, – вспоминал Борис Натанович, – и даже если авторы согласились бы убрать оттуда многочисленные и совершенно неистребимые „аллюзии и ассоциации“, этого горбатого (как говаривали авторы по поводу некоторых своих произведений и до, и после) не смог бы исправить даже наш советский колумбарий. Это было попросту невозможно, хотя авторы и попытались разбавить мрак и отчаяние, дописав последнюю главу, где Будущее, выметя все поганое и нечистое из настоящего, является читателю в виде этакого Homo Novus, всемогущего и милосердного одновременно. (В самом первом варианте повесть, кстати, кончалась сценой в ресторане и словами Голема: „бедный прекрасный утенок“.)».

31

«Гадкие лебеди» появились в печати только в 1972 году.

И не в СССР, а в ФРГ – во Франкфурте-на-Майне, в весьма одиозном для Страны Советов издательстве «Посев». «В понедельник 13 (13 ноября 1972 года. – Д. В., Г. П.), – писал Аркадий Натанович брату в Ленинград, – я был у Ильина (один из официальных секретарей-функционеров Союза писателей. —Д. В., Г. П.). Перед этим… отнес в „Новый мир“ рецензию, и тут Девис, криво ухмыляясь и глядя в угол, рассказал: во Франкфурте-на-Майне имела состояться выставка книгопродукции издательств ФРГ, всяких там ферлагов. От нас выставку посетили Мелентьев (ныне зам. Председателя ГК по печати) и руководство „Мира“ и „Прогресса“. Добрались до стенда издательства „Посев“. Выставлено пять книг: Исаич (А. И. Солженицын. —Д. В., Г. П.), двухтомник Окуджавы, реквизированный Гроссман, „Семь дней творения“ В. Максимова и Мы с Тобой „Гадкие лебеди“. Поверх всего этого – увеличенные фотографии вышеперечисленных и якобы надпись: „Эти русские писатели не примирились с существующим режимом“. Ну, прямо от Девиса пошел я, судьбою палимый, к Ильину. Думаю, быть мне обосрану, а нам – битыми. Ан нет. Встретил хорошо, даже за талию, по-моему, обнял, не за стол – в интимные угловые креслица усадил и принялся сетовать на врагов, которые нас так спровоцировали. Ласков был до чрезвычайности. Коротко, всё сводится к тому, что нам надобно кратко и энергично, с политическим акцентом отмежеваться…»

И отмежевались. Выбора не было. 13 декабря 1972 года в «Литературной газете» появилось следующее письмо:

«Как нам стало известно, антисоветское издательство „Посев“ опубликовало недавно нашу фантастическую повесть „Гадкие лебеди“. Эта акция, проведенная без ведома и согласия авторов, явно преследует провокационные политические цели и являет собой образец самого откровенного литературного гангстеризма. Мы категорически протестуем против использования нашего творчества упомянутым издательством. Мы с полной определенностью заявляем, что не желаем иметь с названным издательством ничего общего. Мы самым решительным образом требуем, чтобы подобные акции политического шантажа, мешающие нашей нормальной работе, не повторялись впредь».

И подписи, понятно.

Но об этом позже.

32

Пока что идет 1967 год.

И только-только написана «Сказка о Тройке».

Повесть эта задумывалась как продолжение «Понедельника…», который «…начинается в субботу». «У нас неограниченные возможности, – делился Стругацкий-старший с Н. М. Берковой. – Ведь пока не только Саша Привалов, но и другие сотрудники не побывали на верхних этажах (НИИЧАВО. – Д. В.,Г. П.), а ведь лифт официально должен идти до сорокового, а возможно, и выше. Вот тут, где-нибудь на сорок втором этаже, можно развернуться…»

Повесть была заявлена в «Детской литературе» и в «Молодой гвардии».

Но ни там, ни там повесть-сказка не появилась. Не прошла она и в журнале «Знание – сила». Времена менялись, и по каким-то новым нарождающимся законам в моду входили непомерно густые кустистые брови. Чтобы братья Стругацкие это поняли и хорошо запомнили, сразу после публикации повести в 1968 году в иркутском (далеко от Москвы) альманахе «Ангара» главный редактор альманаха Юрий Самсонов получил «строгача» и вылетел с работы. Боевые операции по «одержанию», «заболачиванию», «разрыхлению» разворачивались вовсю, и после того как в 1970 году «Тройка» еще и появилась на Западе (в журнале «Грани»), это окончательно определило ее издательскую судьбу. Советским читателям выхода «Сказки» пришлось ждать почти двадцать лет!

«Я весьма основательно забыл, с чего начиналась работа над „Сказкой“, – вспоминал Стругацкий-младший. – В письмах и в дневнике фигурируют аббревиатуры МПС, ГС и даже ЖОП – совершенно не помню, как они расшифровываются. Если базироваться только на документах, то создается впечатление, что никакой предварительной подготовки у нас вообще не было – просто съехались 6 марта 1967 года в Доме творчества, что в подмосковном поселке Голицыно, понапридумывали на протяжении четырех дней разных хохмочек, нарисовали план Китежграда, построили какой-никакой сюжетец да и начали – на пятый день – помолясь, работать черновой текст…»

Разумеется, авторы развлекались. Разумеется, они не строили никаких диверсионных планов против системы. Честно говоря, в «Улитке на склоне» той же самой системе они предъявляли гораздо более серьезный счет. Но поди докажи бдительному чиновнику из Госкомиздата РСФСР или сотруднику простой советской цензуры, что все эти товарищи Зубо, Хлебовводовы, Фарфуркисы – вовсе не беллетризированные фотографии членов Политбюро.

Время было богатым на такие шутки.

Борис Натанович писал брату в декабре 1966 года:

«Получил… письмо из-за границы (вернее, из Ленинграда, но от какого-то заезжего туриста Мойры Фарфуркиса). Написано по-русски на бланке Роял-отеля и начинается так: „Дородой госродин! Дпиное время я бываю ваш поклоник через ваши книги. Я приехал Ленинград, желая участвовать вами беседе. Прошу собчить мне вашу возможность… и т. д.“. Сообщить ему мою возможность я не в состоянии, потому что он забыл написать, где остановился и где его здесь искать. Но он дает обратный адрес в Лондоне…»

Рассказал Борис Натанович о письме неведомого М. Фарфуркиса и друзьям – в ресторане ленинградского Дома писателей. В общем, ничего сенсационного, и не такие письма приходят писателям, но «в прищуренных глазах Ильи Иосифовича Варшавского появился вдруг странный, прямо скажем, дьявольский блеск», и Борис Натанович вовремя сообразил, кто же является истинным М. Фарфуркисом!

«„Понедельник“ – сочинение веселое, юмористическое, – писал Борис Натанович в „Комментариях к пройденному“, – „беззубое зубоскальство“, как говаривали Ильф с Петровым… „Сказка“ – отчетливая и недвусмысленная сатира… „Понедельник“ писали добрые, жизнерадостные, веселящиеся парни… „Сказка“ писана желчью и уксусом… Жизнерадостные парни подрастеряли оптимизм, добродушие свое, готовность понять и простить и сделались злыми, ядовитыми и склонными к неприязненному восприятию действительности… Слухи о реабилитации Сталина возникали теперь чуть не ежеквартально. Фанфарно отгремел смрадный и отвратительный, как газовая атака, процесс над Синявским и Даниэлем. По издательствам тайно распространялись начальством некие списки лиц, публикация коих представлялась нежелательной… Даже самому изумрудно-зеленому оптимисту ясно сделалось, что оттепель „прекратила течение свое“ и пошел откат, да такой, что впору было готовиться сушить сухари».

«„Сказка“ писалась для „Детгиза“ и по заказу „Детгиза“, – пояснял Борис Натанович. – Но то, что у нас получилось, „Детгиз“ вряд ли рискнул бы напечатать даже и в лучшие времена… В конце мая 1967-го… положение дел было таково: повесть отдана в распечатку; авторы все еще исполнены надежд; первые читатели (жены) отозвались о „Сказке“ вполне одобрительно, но при этом дружно усомнились, что ТАКОЕ можно будет напечатать. Тем не менее авторы продолжают размышлять над текстом, готовят какие-то изменения и дополнения. БН беспокоится, что в булгаковской „Дьяволиаде“, оказывается, тоже имеет место „Чрезвычайная Тройка в составе шестнадцати человек“. Что делать? В… письме (3.06.67) он сообщает: „У меня есть ощущение, что нам будет предоставлено много времени для размышлений над этой вещью“… Святые слова!.. 12 июня 1967-го в рабочем дневнике появляется запись: „Б. прибыл в Москву в связи с отвергнутием СоТ Детгизом“. Далее идет набросок сюжета повести „Обитаемый остров“, а на следующий день: „Афронт в МолГв с СоТ“ – „Молодая Гвардия“ тоже отказалась иметь дело с этим опасным материалом („Не те времена, ребята, не те времена!“). Всё было кончено. Отныне и для „Сказки“ начинался длинный и печальный период литературного небытия… Авторы, впрочем, еще барахтались. В конце июля повесть отнесли в ленинградскую „Неву“. Одновременно разрабатывались титанические планы раздать ее по главам и даже вообще по кусочкам в разные дружественные журналы – в „Знание – сила“, в „Искатель“, в „Химию и жизнь“. Ничего из этой затеи, естественно, не вышло. Отказ последовал в разное время, но отовсюду. Как правило, отказывали на уровне знакомых редакторов – вежливо и сожалительно, но иногда „Сказка“ доходила до начальства, и тогда она удостаивалась высокого раздражения, переходящего в высочайшее негодование. С особенно громким скандалом выброшен был из журнала „Знание – сила“ отрывок с монологом Клопа Говоруна… Начальник цензора, который ведает журналом, давать объяснения отказался, однако стало известно, что и сам он в недоумении. Оказалось, что отрывок читал сам Романов (!) – это глава Главлита – и заявил, что в отрывке есть некий вредный подтекст. Будучи робко спрошен, что это за подтекст, Романов якобы только буркнул: „Знаем мы, какой“… Вот загадка, так и оставшаяся неразгаданной: почему всех их так пугал (либо приводил в праведное негодование) Клоп Говорун? Какая, скрытая даже от самих авторов, антисоветская аллюзия заключалась в этом образе – несомненно, ярком и выпуклом, но, по замыслу авторов, ведь не более чем шутливом и вполне балаганном? Мы так и не сумели выяснить этого в те времена, а теперь эта тайна, видимо, умерла вместе со своей эпохой».

И это было только начало.

Главные неприятности прорезались полтора года спустя.

Именно тогда до начальства дошло, что «Сказка о Тройке» не просто идейно вредная вещь, она (как уже говорилось) еще и опубликована на Западе. На этот случай в Союзе писателей СССР давно существовала хорошо отработанная и отлаженная процедура «отмежевания». Так называемый «секретарь по орг-вопросам» вызывал проштрафившегося писателя в свой кабинет и вставлял ему приличествующий общему положению дел фитиль. Если писатель соглашался в письменной форме отмежеваться от вражеской провокации, дело благополучно закрывалось и штрафник, красный от злости и стыда, возвращался в строй. Если же писатель артачился, «строил из себя декабриста», по образному выражению Бориса Натановича, тогда дело автоматически передавалось в ведение «компетентных органов».

«АН (как полномочный представитель АБС) был вызван к секретарю по организационным вопросам Московской писательской организации тов. Ильину (бывшему не то полковнику, не то даже генерал-майору КГБ) и был там спрошен:

– Что такое НТС, знаете? – спросил его тов. Ильин.

– Знаю, – сказал АН с готовностью. – Машинно-тракторная станция.

– Да не МТС, а НТС! – гаркнул тов. Ильин. – Народно-Трудовой Союз!

– Нет, не знаю, – сказал АН и почти что не соврал, ибо имел о предмете самое смутное представление.

– Так полюбуйтесь, – зловеще произнесло начальство и, выхватив из огромного сейфа белую книжечку, швырнуло ее на стол перед обвиняемым. Книжечкой оказался номер журнала „Грани“, содержащий хорошо знакомый текст.

Далее произошел разговор, после которого АН почти сразу же собрался и поехал в Ленинград, в Дом творчества „Комарово“, писать с братом-соавтором повесть, как сейчас помню, „Пикник на обочине“. Без малого тридцать лет прошло с тех пор, – вспоминает Стругацкий-младший, – но я отчетливо помню те чувства, которые охватили меня, когда услышал я рассказ АН и понял, какое мерзопакостное действо нам предстоит. Чувства были: самый унизительный страх, бессильное бешенство и отвращение, почти физиологическое. В отличие от многих и многих АБС никогда не строили планов и нисколько не хотели нелегально публиковаться за рубежом. Действия такого рода представлялись нам всегда не только опасными, но и совершенно бессмысленными. Наш читатель – здесь, и писать нам должно именно для него… так, или примерно так, формулировали мы для себя суть проблемы. Ни в какой мере, разумеется, не осуждая тех, кто, не видя иного выхода, вынужден был печататься „за бугром“, иногда даже восхищаясь их смелостью и готовностью идти на самые серьезные жертвы, мы в то же время всегда полагали этот путь для себя совершенно неприемлемым и ненужным. Наши рукописи („Улитка“, „Сказка о Тройке“, „Гадкие лебеди“) попадали на Запад самыми разными путями, некоторые из этих путей мы позднее, уже после перестройки, узнали, некоторые остаются и до сих пор тайной за семью печатями, но никогда (курсив наш. – Д. В., Г. П.) эти публикации не совершались с нашего ведома и согласия. Более того, когда нам предлагали такой вариант действий, мы всегда от него отказывались – в более или менее резкой форме… И вот теперь нам предстояло выразить свое отношение к акту, который нам был неприятен, к акту, который представлялся нам совершенно бессмысленным и бесполезным да еще и бестактным по отношению к нам. При этом, выражая наше к этому акту отношение, – отрицательное, безусловно самое отрицательное! – мы одновременно и помимо всякого нашего желания как бы поддерживали и одобряли тех, кто заставил нас это отношение выражать, мы как бы объединялись с ними в едином порыве казенного негодования, становились по сю сторону баррикады, где не было никого, кроме негодяев, жлобов и дураков, где собрались все наши враги и не было (не могло быть!) ни одного друга…»

В итоге Стругацкие сочинили следующее:

«Нам сообщили, что в № 78 журнала „Грани“ за 1970 год перепечатана наша повесть „Сказка о Тройке“, вышедшая в свет в 1968 году (альманах „Ангара“ №№ 4–5). Нам сообщили также, что журнал „Грани“, являющийся органом НТС, придерживается ярко выраженной антисоветской ориентации. По этому поводу мы имеем заявить следующее:

1. Повесть „Сказка о Тройке“ задумана нами как сатира на некоторые отрицательные явления, сопровождающие развитие науки и представляющие собой неизбежные издержки бурного научно-технического прогресса в наше время. Мы не беремся сами судить о достоинствах и недостатках нашей повести, но по мнению ряда компетентных товарищей (в большинстве – ученых) „Сказка о Тройке“ оказалась произведением своевременным и была хорошо принята в научно-технических кругах нашего общества.

2. Нам совершенно очевидно, что необоснованные и безапелляционные нападки на „Сказку о Тройке“ и другие наши произведения со стороны некоторых работников местного значения и неквалифицированных журналистов не дают редакции антисоветского журнала „Грани“ никакого права рассматривать нас как своих авторов.

3. Мы категорически протестуем против опубликования нашей повести на страницах антисоветского журнала „Грани“, как против провокации, мешающей нашей нормальной работе, и требуем, чтобы подобное впредь не повторялось. 30.03.1971 Подписи».

Казалось бы, инцидент исчерпан.

Но так лишь казалось. Такие инциденты в советское время просто так не исчерпывались.

33

Мы привели столь большие выдержки из «Комментариев к пройденному» Стругацкого-младшего специально. История со «Сказкой о Тройке» – история типичная для тех лет.

«В отрывке есть некий вредный подтекст». Звучит угрожающе.

При этом указанный подтекст в те времена никогда никому вслух не объясняли.

Как дополнительный пример, приведем историю, связанную с изданием повести одного из авторов этой книги (Г. Прашкевича) «Поворот к Раю». Поскольку по закону автор мог иметь дело только с редактором, но ни в коем случае не с работниками цензуры, то автор «Поворота к Раю» до сих пор помнит чуть ли не шепотом сказанные ему редакторшей слова: «Видите на полях красный отчерк?.. И вот, и вот… И вот еще… А вот главное: фраза о моряках, которые не смогли у вас пересечь пустыню… Они все там у вас погибли…» – «Да, так уж… Погибли…» – «Эту фразу придется снять…» – «Но почему, черт побери?» Автор действительно не понимал. Но вдруг увидел совсем вблизи безумные, поразившие его глаза редакторши: «Вы что, правда, не понимаете?»

34

В июне 1967 года Стругацкие подали заявку в «Детгиз» на роман «Обитаемый остров».

Потерпев поражение с «Улиткой на склоне» и с «Гадкими лебедями», они вовсе не собирались отсиживаться в глухой обороне. «Хорошо помню, – вспоминал Борис Натанович, – как, обескураженные и злые, мы говорили друг другу: „Ах, вы не хотите сатиры? Вам более не нужны Салтыковы-Щедрины? Современные проблемы вас более не волнуют? Оч-чень хорошо! Вы получите бездумный, безмозглый, абсолютно беззубый, развлеченческий, без единой идеи роман о приключениях мальчика-ебунчика, комсомольца XXII века!“ Смешные ребята, мы словно собирались наказать кого-то из власть имущих за отказ от предлагаемых нами серьезностей и проблем. Наказать тов. Фарфуркиса легкомысленным романом! Забавно… Забавно и немножко стыдно сейчас это вспоминать… Но тогда, летом и осенью 67-го, когда все, самые дружественные нам редакции одна за другой отказывались и от „Сказки“, и от „Гадких лебедей“, мы не видели в происходящем ничего забавного».

Они взялись за дело профессионально.

И черновик в триста страниц написали за тридцать два рабочих дня!

А чистовик еще быстрее – писали по двенадцать – шестнадцать страниц в день.

И на этот раз довели роман до издания. И в московском «Детгизе», и в ленинградском журнале «Нева». «Два фактора сыграли в этом сражении существеннейшую роль, – вспоминал Стругацкий-младший. – Во-первых, нам (и роману) чертовски повезло с редакторами – и в „Детгизе“, и в „Неве“. В „Детгизе“ вела роман Нина Матвеевна Беркова, наш старый друг и защитник, редактор опытнейший, прошедший огонь, воду и медные трубы, знающий теорию и практику советской редактуры от „А“ до „Я“, никогда не впадающий в отчаяние, умеющий отступать и всегда готовый наступать. В „Неве“ же нас курировал Самуил Аронович Лурье – тончайший стилист, прирожденный литературовед, умный и ядовитый, как бес, знаток психологии советского идеологического начальства вообще и психологии А. Ф. Попова, главного тогдашнего редактора „Невы“, в частности. Если бы не усилия этих двух наших друзей и редакторов, судьба романа могла бы быть иной – он либо не вышел бы вообще, либо оказался изуродован совсем уж до неузнаваемости…

Это был 1968 год, „год Чехословакии“, когда чешские Горбачевы отчаянно пытались доказать советским монстрам возможность и даже необходимость „социализма с человеческим лицом“, и временами казалось, что это им удается, что вот-вот сталинисты отступят и уступят, чашки весов непредсказуемо колебались, никто не знал, что будет через месяц, – то ли свободы восторжествуют, как в Праге, то ли всё окончательно вернется на круги своя – к безжалостному идеологическому оледенению и, может быть, даже к полному торжеству сторонников ГУЛАГа. Либеральная интеллигенция дружно фрондировала, все наперебой убеждали друг друга (на кухнях), что Дубчек обязательно победит, ибо подавление идеологического мятежа силой невозможно, не те времена на дворе, не Венгрия это вам 1956 года, да и жидковаты все эти брежневы-сусловы, нет у них той старой доброй сталинской закалки, пороху у них не хватит, да и армия нынче уж не та. „Та, та у нас нынче армия, – возражали самые умные из нас. – И пороху хватит, успокойтесь. И брежневы-сусловы, будьте уверены, не дрогнут и никаким дубчекам не уступят НИКОГДА, ибо речь идет о самом их, брежневых, существовании“».

Чаши весов колебались. Никто не хотел принимать окончательных решений, все ждали, куда повернет дышло истории. Ответственные лица старались не читать рукописей вообще, а прочитав, выдвигали к авторам ошеломляющие требования, с тем чтобы после учета этих требований выдвинуть новые, еще более ошеломляющие. По свидетельству Бориса Натановича, редактура приняла какой-то мелкощипательный характер. В «Неве» требовали: сократить; выбросить слова типа «родина», «патриот», «отечество»; нельзя, чтобы Мак забыл, как звали Гитлера; уточнить роль Странника; подчеркнуть наличие социального неравенства в Стране Отцов; заменить Комиссию Галактической Безопасности другим термином, с другими инициалами. В «Детгизе» (поначалу) требовали: сократить, убрать натурализм в описании войны; уточнить роль Странника; затуманить социальное устройство Страны Отцов; решительно исключить само понятие «Гвардия» (скажем, заменить на «Легион»); решительно заменить понятие «Неизвестные Отцы»; убрать слова типа «социал-демократы», «коммунисты» и т. д.

В середине мая Аркадий Натанович сообщил младшему брату, что Главлит вроде бы пропустил «Обитаемый остров» благополучно, без единого замечания. Книга ушла в типографию. Более того, производственный отдел обещал, что, хотя книга запланирована на третий квартал, возможно, найдется щель для выпуска ее во втором, то есть в июне – июле.

Радостные надежды.

Но ничего такого не произошло.

Зато в газете «Советская литература» появилась статья под названием «Листья и корни». Как образец литературы, не имеющей крепких корней, приводился там «Обитаемый остров» братьев Стругацких, журнальный вариант. Статья показалась Борису Натановичу «глупой и бессодержательной», а потому совсем не опасной. Подумаешь, ругают авторов за то, что у них нуль-передатчики заслонили людей, да за то, что нет в романе настоящих художественных образов, нет «корней действительности и корней народных». Эка невидаль, и не такое приходилось о себе слышать! Гораздо больше взволновал братьев Стругацких донос, поступивший в те же дни в Ленинградский обком КПСС от некоего правоверного кандидата наук, физика и одновременно полковника. Физик-полковник попросту, с прямотой военного человека и партийца, без всяческих там вуалей и экивоков обвинял авторов опубликованного в «Неве» романа в издевательстве над армией, антипатриотизме и прочей неприкрытой антисоветчине.

Предлагалось принять меры.

«Невозможно ответить однозначно на вопрос, какая именно соломинка переломила спину верблюду, – вспоминал Борис Натанович, – но 13 июня 1969 года прохождение романа в „Детгизе“ было окончательно остановлено указанием свыше и рукопись изъяли из типографии».

Начался период Великого Стояния «Обитаемого острова». Впрочем, после шести месяцев такого окоченелого стояния рукопись снова возникла в поле зрения авторов – прямиком из Главлита, испещренная множеством пометок и в сопровождении инструкций, каковые, как и положено, были немедленно доведены до сведения авторов через посредство редактора. И тогда было трудно, а сегодня и вовсе невозможно судить, какие именно инструкции родились в недрах цензурного комитета, а какие сформулированы были дирекцией издательства. Суть же инструкций, предложенных авторам к исполнению, сводилась к тому, что надлежит убрать из романа как можно больше реалий отечественной жизни (в идеале – все без исключения) и прежде всего – русские фамилии героев…

В январе 1970 года Стругацкие съехались в Ленинграде и четыре дня подряд правили рукопись. «Первой жертвой стилистических саморепрессий пал русский человек Максим Ростиславский, ставший отныне, и присно, и во веки всех будущих веков немцем Максимом Каммерером. Павел Григорьевич (он же Странник) сделался Сикорски, и вообще в романе появился легкий, но отчетливый немецкий акцент: танки превратились в панцервагены, штрафники в блитцтрегеров, „дурак, сопляк!“ – в „Dumkopf, Rotznase!“. Исчезли из романа „портянки“, „заключенные“, „салат с креветками“, „табак и одеколон“, „ордена“, „контрразведка“, „леденцы“, а также некоторые пословицы и поговорки, вроде „бог шельму метит“. Исчезла полностью и без следа вставка „Как-то скверно здесь пахнет“, а Неизвестные Отцы, Папа, Свекор и Шурин превратились в Огненосных Творцов, Канцлера, Графа и Барона…»