Текст книги "Клуб любителей фантастики, 2003"

Автор книги: Дмитрий Казаков

Соавторы: Михаил Кликин,Ант Скаландис,Сергей Чекмаев,Дмитрий Янковский,Александра Сашнева,Олег Овчинников,Лора Андронова,Василий Купцов,Вячеслав Куприянов,Эльвира Вашкевич
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

Пожалуйста, Нина Васильевна, срочно и подробно напишите ответ! Не надо ли нам приехать? Может быть, я или Саша могли бы помочь? Если можете, даже дайте телеграмму, если надо приехать.

Мы очень беспокоимся

С любовью, Оля, Саша, девочки

18.08.90 г.»

Я перевернул конверт: улица 1-я Индустриальная, дом 2, квартира 18. Зубиной Нине Васильевне. Без обратного адреса, только штемпель: Москва.

* * *

Жэковская тетка долго рассматривала мое лицо, покрытое нездоровым кирпичным загаром, потом глянула сквозь пыльное стекло на белый двенадцатиподъездный дом и полезла со вздохом в картотеку:

– Зубина Н.В.? Она умерла в девяносто первом. Сейчас есть только Зубин Константин Алексеевич. Вон тот дом. Квартира двадцать один.

Мужчина, встретивший меня на пороге, выглядел сонным и каким-то опухшим, словно после хорошей пьянки. Приглядевшись, я с изумлением узнал в нем нашего дворника. Да-а, тесен мир.

– Вам что, в ЖЭКе не сказали, что мать умерла? – неприязненно спросил он, как только я показал письмо.

– Да я к вам. Мне необязательно – мать. Любой человек из того поселка.

– Для чего? – во взгляде его росло и ширилось подозрение.

– Поговорить надо.

– А документ у вас есть?

Я протянул паспорт, уже понимая, что никакого разговора не получится. Мужчина был настроен почти агрессивно и так сверлил меня взглядом, что я невольно съежился и попытался сбежать.

– Погодите, – он ловко поймал меня за кисть руки. – А зачем вам? Что за дело?

– По поводу «штучек», – рискнул я.

Лицо Константина Алексеевича мгновенно превратилось в непробиваемую бетонную плиту:

– В смысле?..

В этот момент немолодая женщина, спускавшаяся вниз по лестнице, притормозила возле нас и сказала с легкой укоризной:

– Опять глаза залил?

– Пошла ты!.. – мужчина сразу разъярился и пошел красными пятнами. – Тоже мне, праведница нашлась! Да я… да ты…

Женщина, не слушая, двинулась своей дорогой. Я бросился догонять, а вслед нам несся такой отборный мат, что у меня сразу заныло в висках от жгучего желания вернуться и затолкать в рот труженика метлы грязный коврик для вытирания ног.

– Пьет, – равнодушно сказала женщина, не глядя в мою сторону. – Раньше не такой был. Нормальный, добрый. Я жена его бывшая.

– Лена? – предположил я и, наткнувшись на удивленный взгляд, пояснил. – Я Нину Васильевну искал.

– A-а… Умерла она. Хорошая была женщина, царство ей небесное.

Мы вышли из подъезда, и Елена вдруг сказала:

– Если бы не эта дрянь, все было бы хорошо. Мы бы не развелись. И Костя бы не пил. Жаль, что мы в одном подъезде квартиры получили, ад теперь кромешный. Он, как напьется, все в мою дверь ломится.

– А эта дрянь? – я решил все-таки попытать счастья.

– Теперь-то неважно, – уныло сказала Елена. – Мы тогда молодые были. Мне тридцать два стукнуло, Косте тридцать четыре. Детей не было… Я не виновата, что так. У нас и без детей все хорошо шло. Жили, как люди. Двое – в двухкомнатной. Свекровь за стенкой. Всегда поможет. А потом как началось… И месяца не прошло, испортили Костю.

– Они действительно в подъезде жили?

– Да нет. Когда началось, мы подъезд весь облазили. По подвалу с фонариками шарили. Дежурства установили… Они, знаете, такие были заметные, больше красные или желтые. И вот одна прицепилась к Косте. А еще одну подобрала Люда из третьей квартиры, но Люду-то можно понять. Одна да одна все время… Но Косте чего не хватало?!.. У вас есть сигарета?

Сигарет не было, и я торопливо, в два прыжка, сбегал к киоску и вернулся с пачкой «Pall Mall». Елена стояла, заторможенно глядя на угол здания. Так же заторможенно закурила и с силой выдохнула дым:

– Мы их звали «собачками». Вообще-то нельзя об этом трепаться, но мне все равно. Что мне сделают? Не посадят же. А вы откуда Нину Васильевну знали?

– Моя жена одно время обращалась к ней насчет вязания, – вспомнив о письме, соврал я.

– A-а… Ну так вот. Я точно помню, они в июле появились. В первых числах. Сначала лежали такие маленькие. В траве. Или под скамейкой. Дети с ними играли. А вот собаки рычали на них, да еще как, аж шерсть дыбом. У нас Дик был, овчарка немецкая, так он вообще на волка становился похож. Он сбежал, когда Костя начал сидеть в гараже… – лицо Елены передернулось, словно ей сделали больно. – Сидит, сидит… Я прихожу, а он все сидит… А в руках у него – она. И попробуй, тронь!.. Я хотела ее забрать, так он ударил меня… по лицу… я чуть не упала… А глаза совершенно сумасшедшие. Он с тех пор меня и ненавидит, наверное. Я ведь ее, в конце концов, утопила.

– Утопили?

– А что было делать? – женщина громко вздохнула. – Он дома даже есть перестал. Буквально жил в гараже. С ней. Она большая выросла, больше кошки. И говорит с ним, и поет, и кино показывает. А он смеется, как ребенок, и на меня ноль внимания. Вот я ее и… Взяла в руки, когда Костя на работу ушел. Понесла к реке. А она не хочет пищит, жалуется… Когда в воду летела, завизжала, как бензопила. У меня до сих пор этот визг в ушах стоит. А Костя сразу понял… – она понурилась.

– А как ее звали? – спросил я, испытывая почему-то крайнюю неловкость.

– Костя называл ее Легги. Не знаю, сам придумал или нет. Она желтая была, как канарейка, яркая такая… Я до сих пор желтый цвет не переношу… А Люда из третьей квартиры взяла себе синенькую. Они, правда, пока маленькие, все одинаковые. И не знаешь, какая будет…

Вот странно: она толком ничего не объяснила. Кроме одного: у меня не галлюцинации. Сестричка моей Мавель разрушила эту семью. Чью семью разрушит сама Мавель?..

– А военные? – уже без особой охоты спросил я.

– А что военные?.. – Елена невесело усмехнулась. – Когда всех переселили, я сначала радовалась: вытравят эту заразу. Поселок должны были сразу снести, да только не снесли. Путч этот случился, то да се… Не до того, наверно, стало. Или денег не было на снос. Я не знаю. Они, конечно, долго там возились. И излучение какое-то пробовали, и газ, и магнитное поле. Я один раз видела: грузовик оттуда поехал. Кузов брезентом укрыт, а на углу брезент сполз, и там – цветное, как леденцы в коробке… А теперь и не делают ничего. Говорят, ни одной больше не осталось.

– Может быть, одна… – зачем-то сказал я.

Елена сразу напряглась, как перед криком, и уставилась на меня огромными измученными глазами:

– Да?.. Это плохо. А вы откуда знаете?

– Да меня черт дернул ее купить у ребятишек, – я поймал себя на том, что почти оправдываюсь.

Женщина отвернулась от меня и вдруг пошла, все набирая и набирая скорость, а потом побежала, прижимая к животу хозяйственную сумку.

* * *

После встречи с тем парнем на улице я не спал ночь. Впервые – оформилось. Приобрело имя, пол и характер. Стало почти легко. И я поднялся с кровати, стараясь не разбудить Алину, оделся и вышел из квартиры в предутренние сумерки.

Солнце еще не показалось, в подворотнях пряталась мутная синь. Небо было чистое, светлое, со штрихами перистых облаков. По улице проехала, сея свежесть, машина-поливалка, пробежал бодрый старичок в спортивном костюме. Я шел, посмеиваясь над собой, и твердо знал, что сегодня ее увижу. Никого другого я не хотел видеть до такой степени. Никогда.

Мертвый поселок спал – если это слово вообще применимо к мертвым. У военных светилось всего одно окошко в дежурке на первом этаже, немо стояли два «уазика» с буквами «ВВ» на дверцах.

Я прокрался к реке и остановился под старой яблоней, улыбаясь во весь рот, словно нашкодивший школьник. Кто-то сидел на поваленном телеграфном столбе очень далеко за развалинами и деревьями. Неподвижно. Какая разница…

Трава ожила, и я тихонько свистнул, всматриваясь.

«…она встречается она и сейчас встречается с ним она нашла его когда ты встретил меня и у них все началось снова и девочка знает она заходит к нему и называет его папа а ты дурак если думаешь что твое благородство кто-то оценил потому что кроме меня ты никому не нужен. Алина говорит, что у тебя не все дома и ходила в юридическую консультацию чтобы узнать как лучше с тобой развестись чтобы не делить квартиру, можно ли объявить тебя психически больным и оформить над тобой опеку…»

– Кто это?! – наверное, я крикнул слишком громко, потому что человек, сидящий на поваленном столбе, оглянулся, и я узнал майора.

– Вот это встреча! – он встал и пошел ко мне, улыбаясь, а голосок внутри головы вдруг захихикал: «…ну конечно как же, ты думаешь он рад тебя видеть а на самом деле он тоже думает что ты дурак кстати это он и есть познакомься с отцом своей дочери помнишь он спрашивал тебя о ней так вот пока ты тут ходишь и свистишь вместо того чтобы просто постоять и подождать меня он приходит к Алине и они вместе лежа на вашей кровати думают как бы от тебя избавиться…»

– Ну-ну, здравия желаю, – я сунул руки в карманы штанов. – Как служится, товарищ майор?

– Нормально, уважаемый. Я тут вашу дочку снова видел. По-моему, она за вами немножко следит.

– Да что вы?.. Вот как. Но только не мою дочку, а вашу, товарищ майор.

Он осекся и несколько секунд молчал. Потом ухмыльнулся:

– Ну, что вы. Зачем же так. Ну, было. Давно!

– Примерно вчера?

– Ага, вы так ставите вопрос… Это девчонка болтает? Да?..

Все-таки она – ваша. Со мной она так, постольку поскольку. А вас любит. Вы ведь вырастили ее. А Алина…

– Алину я не держу. Между нами, я ее никогда особо и не любил. Доброе дело хотел сделать, а оно вон как обернулось.

– Зря вы так. Давайте уж цивилизованно решим…

– Нет, – сказал я и ударил.

Он упал неожиданно легко, словно ватная кукла, и остался лежать, удобно устроив голову на обломке бетонной плиты, как на подушке. Все заволокло туманом, и вдруг из-за песчаных куч резануло солнце.

«…вот и умница вот и хорошо так и надо было сделать теперь по крайней мере одна проблема решена а я тебя никогда не подведу не зря же ты меня искал и я больше не сержусь что ты бросил меня одну ты раскаялся и понял что не можешь без меня жить а теперь пошли решим остальные проблемы и все мы будем свободны вот я вот вот вот…»

Она стояла в мокрой от росы траве, ярко-белая, сверкающая на утреннем солнце, нарядная, размером чуть больше телефонного аппарата, и я вдруг ощутил странную слабость и покой, словно меня качала на руках мать.

– Откуда ты? Откуда вы все? – только и спросил я. Она не ответила, потому что по саду, перепрыгивая через какие-то бетонные блоки и груды битого кирпича, неслась во весь опор дочь Алины в шортах и цветастой пижамной майке встрепанная и насмерть перепуганная. Я протянул руки, поймал дрожащее тело, прижал к себе голову, поцеловал в волосы, успокаивая:

– Ну, ты что? Ты что?

– Папа! – всхлипывая, бормотала она. – Пойдем! Пойдем отсюда! Я все знаю. Никому не скажу. Будем считать, что он просто упал. Я никому!.. Только пойдем! Ты что, не понимаешь, – целые поселки не выселяют просто так! Это смертельно опасно! Они… они… если поддашься, тебя просто не будет! Они и меня пытались обработать. Это же страшная сила, папа!

– Да ты посмотри! – я развернул ее за плечи и показал на Мавель. – Какая же это сила? Видишь, какая она маленькая? Это просто мой друг. Я ее очень давно искал…

– Конечно! – со злой обидой отозвалась моя падчерица. – Они именно друзья. Как собачки! На все для тебя готовы. А ты подумай – зачем?.. Это ты такой добрый, что готов был жениться на женщине, беременной неизвестно от кого, да которая, к тому же, тебя не любит и не уважает, а просто соседских усмешек боится! А они – не такие. У нас в школе одна завелась, так теперь хоть не ходи туда! У всех крыша поехала. Морды друг другу бьют, матерятся, злые все… В Москве, говорят, полно этих твоих «друзей», они там в домах, в метро, везде… Я думаю, они или с другой планеты…

«… нет нет нет…»

– …или здесь образовались… да это неважно, главное, что это ведь не животные, не люди, с ними нельзя по-человечески! Не верь ты этой гадости!..

Я видел, что ей страшно. Что она с трудом сдерживает этот страх, бьющий через край ее души.

– Папа! – умоляюще сказала она. – Неужели ты не понимаешь, почему жизнь стала такой скотской? Никому ничего не надо, никто никого не любит, никто никому не нужен… Сидят сотни тысяч… да миллионы зомби, уткнулись в говорящие ящики и отключили мозги… Этим же., им же не надо, чтобы мы друг друга любили, чтобы у нас душа была… им надо, чтобы мы любили только их… тогда им хорошо..

– Ерунду ты говоришь, – я ласково взял ее за плечи и чуть отстранил от себя. – Что на тебя нашло?

– Папа, – укоризненно повторила она. Мои пальцы легли на ее тонкую шею и чуть сдавили ее. Я хотел только одного: чтобы она замолчала.

– Ничего не говори – попросил я. – Просто посмотри на нее. Пока ты переваривала известие о том, что я, оказывается, тебе не отец, а твоя мама устраивала свою личную жизнь, вот эта крошка любила и ждала меня…

– Правильно. Они и выискивают таких. Одиноких, никому не нужных. Особенно часто липнут к женщинам. Живет себе такая тетка, дети у нее, хозяйство, стирка, готовка, телевизор. Пока она суетится, в ней вроде бы есть необходимость. А помрет – и не заплачет никто по ней. И она это понимает. Муж ее давно не любит, дети ею пользуются, а тут приходит вот такая крошка…

– И что же тут плохо о?

– …или вот тот же дядя Костя, к которому ты неудачно в гости сходил. Не было детей, жена пилила, мать по врачам гнала, мужики за глаза сплетничали… Или дурешка эта, которая тебе твою погибель продала. Мать у нее пьет, водит к себе кого попало, отец неизвестен, изнасиловали ее недавно… а девке быть как все хочется, вот и придумывает себе то одну семью, то другую, и в каждой обязательно папа, а у самой на мороженое не хватает и выхода никакого, только в детдом…

– Деточка!

– …или даже ты. Ты-то знал, что я не твой ребенок. И знал, что мама тебя только терпит. И сын у тебя, по-моему, все-таки идиот, ты уж извини. Судя по его выходкам..

– Ты заткнешься или нет?! – заорал я.

– Послушай, – терпеливо сказала она. – Есть масса людей, к которым они никогда не прицепятся. Ни за что. Потому что эти люди счастливы и без них. У них главное есть: они кому-то нужны. Вот я, например. Ты не знаешь, а Юра меня любит. И я его люблю. Поэтому никакие крошки с шестеренками..

Я сдавил ее горло сильнее, ощутив, как судорожно бьются под пальцами тонкие артерии. Она попыталась сглотнуть, потом выдавила через силу, краснея и ловя воздух.

– Скоты мы все-таки… друг с другом, как звери… а эту гадость любим… жалеем… Папа, нет, не надо!!!

Она вцепилась в мои руки, пытаясь оторвать их от себя, словно это были две змеи. Брызнули слезы. И вдруг обмякла – так быстро… Я подержал ее еще немного, полминуты, не больше, и уложил в прохладную сырую траву. Из кармана ее шорт что-то выкатилось, я поднял и увидел крохотную копию Мавель в детстве. Мертвую, раздавленную каблуком.

Несколько секунд я бездумно сидел у босых ног дочери, держа на ладони немую игрушку. Потом встал, взял Мавель на руки и посадил себе на плечо. Она устроилась и начала напевать мне на ухо тонким мелодичным голоском. Я успокоился.

Утро только начиналось, и мне нужно было успеть домой до того, как проснется Алина – моя проблема номер три, и сын – проблема номер четыре. Первые две уже не занимали мои мысли.

Кто-то стоял на гребне насыпи, взъерошенный, лохматый, в нескладно сидящей одежде, и тень его казалась невозможно длинной. Он смотрел на два освещенных солнцем тела, на меня, на Мавель, на мертвый поселок, и тихонько насвистывал.

Он тоже кого-то звал.

ДРУГОЙ
КРАСНЫЙ ЦВЕТ

Не помню дня – помню только, что был апрель. Мой любимый месяц. В изобилии теплых лучей просыпались зародыши листьев, и земля была, как шоколад. Плыл дымок, особенный, весенний. Бледные после зимы лица боялись солнца.

Помню качели: скрип, скрип… Ржавые цепи, рассохшееся деревянное сиденье. Внизу – прозрачная лужа. Тень, как маятник, на старой кирпичной стене, изрисованной несколькими поколениями детей.

Вот твоя дочь, сказала располневшая тетка, бывшая когда-то моей любимой. У тебя пятнадцать минут, добавила она. И ушла, переваливаясь.

Ребенок как ребенок. Русая голова, лицо сердечком, глаза вроде серые. Одиннадцать лет. Куртка такая красная, что больно глазам. Красный берет с помпоном. На лице – блаженство. Вестибулярный аппарат явно крепче моего: я не смог бы так раскачиваться, рискуя свернуть шею.

– Привет, Валечка, – я подошел и поймал ее в полете. Скривилась по-матерински и заерзала в моих руках:

– Пустите!

То, что я – отец, не произвело на нее никакого впечатления. Подумаешь, отец! Этот вопрос ее ничуть не волновал. Равномерно раскачиваясь у меня перед глазами, она неохотно рассказала о себе: учусь на четверки, люблю собак, летом езжу с мамой на море.

Не помню мгновения, помню лишь шок: только что была, секунду назад мелькало алое пятно, и – нет. Голос еще звенит в ушах, но ее уже не существует. Другой алый цвет на моих руках. Вопль: Господи, девочка убилась!.. Старушка с собачкой на руках смотрит с ужасом. Какие-то люди вокруг нас. Нет, вокруг меня, потому что я уже один в их кольце.

Как я ее не поймал?..

Прибежала мать, жалкая, и вцепилась в меня, визжа, а я не мог опустить на землю тяжелое тело и стоял, тупо глядя в остановившиеся глаза, еще хранящие восторг.

– Что было потом? Вспоминайте, не торопитесь. Что было после того, как она упала с качелей?..

– Не могу. Не знаю… Я, кажется, шел по улице. Мимо трамвайного депо. Это старый район, дома послевоенной постройки… У меня было страшное состояние. Может быть, начались галлюцинации. Мне казалось, что я не в Москве, а где то очень далеко. Все время было ощущение какой-то неправильности происходящего. Потом увидел у себя на рукаве кровь, и мне стало плохо. Кто-то вызвал «скорую». Вот и все…

– Нет, это не все. Попробуйте вспомнить. Вы говорите: неправильность происходящего. В чем это выражалось?..

Я помню: грело солнце. Подумал еще: как в такой день вообще возможна смерть? Мне казалось, что ничего не случилось. Что все – сон. Тягостный и страшный.

Шел, с трудом переставляя вялые ноги. Не мог курить, тошнило. Все плыло. Я же не знал, что у меня инфаркт, я тогда ничего не чувствовал, кроме слабости и отчаяния. Это бывает так: только что случилось, минуты назад, но уже ничего не поправить, и это самое страшное. Проснуться хочется, и в который раз с ужасом спохватываешься, что вовсе не спишь.

Не могу ручаться, что действительно видел что-то там, на набережной. Могло показаться. Шок все-таки…

Они стояли, наклонившись над водой, и, кажется, курили. Их голоса и смех звучали так ясно, словно нас не разделяло полсотни метров. Я слышал каждое слово, вылетающее в солнечный воздух. Так, невинная болтовня, треп, анекдоты. Парень и девушка. В зеленом. Военная форма. Оба в кепках, у девушки – две светлые косички. Парень с усами, высокий и поджарый. Веселые ребятишки.

Я бы их не заметил, но что-то с ними было не так, и, только приблизившись, я понял, что именно: в то время военные носили совершенно другую форму. А эти были в какой-то необычной, пятнистой, из гладкой, мокро отливающей ткани. Не знаю, почему мне это запомнилось.

А потом девушка вдруг оглянулась, и я увидел ее лицо. Это была она – Валентина. Живая. Лет двадцати трех. И я клянусь: в течение тех нескольких секунд, что я смотрел на нее, меня не покидало ощущение, что с ней-то как раз все нормально, она находится там, где должна находиться, а вот со мной что-то не так…

– Хорошо. Вот видите, а вы говорите – все. А почему она была в военной форме, как вы считаете?

– Я никак не считаю, доктор. Этого не было. Мне показалось. Вы не представляете, в каком я был состоянии.

– Отчего же? Вы были не только в отчаянии из-за гибели своего ребенка. Вам казалось, что именно вы в этом виноваты. Скажите честно: у вас не было мысли, что, если бы можно было вернуть то мгновение…

–  Я понял. Да, было. Именно об этом я и думал. Если бы можно было вернуть то мгновение! Да я бы жизнь за это отдал. Лишь бы больше не мучиться…

Почти все пошло наперекосяк. В больнице у меня было достаточно времени, чтобы подумать, и я бесконечно прокручивал в уме ситуацию – чуть не свихнулся от этого. Мне казалось: теперь – все. Трещина на стекле, и заделать ее никак нельзя. Жизнь распалась на ДО и ПОСЛЕ.

В мое окно стучалась ветка, тонкая, юная, вся в нежной листве. Ветер приносил новые ароматы. По утрам я видел полосы молочного тумана. Не было еще на моей памяти настолько красивой весны, но она опоздала: ужас перечеркнул мою память. День «X» удалялся во времени, превращался в негатив, все более размытый, но ощущение трещины никак не хотело исчезать, и я вновь и вновь возвращался – вместо того, чтобы вылечиться от этого.

Вот же она – пролетает в сантиметре от моей руки. Сзади – стена. Крошечные ручонки срываются с цепей – как это вышло? Удар, звонче которого я не слышал никогда. И – больше нет.

Валя, Валя, Валя. Вернуться и поймать ее на лету. Отвратить тот удар о старые кирпичи. Затылком. Валя! Это я виновен. Если бы ты не отвлекалась на меня, ты бы не упала. Если бы я тебя поймал, ты была бы жива. Если бы я вообще тогда не пришел, ты бегала бы в школу по чистой весенней улице среди просыпающейся жизни. Ты существовала бы сейчас, если бы не было с тобой меня.

Вернуться и поймать ее на лету.

Ежедневно ко мне приезжала Оксана, жена. Понимала ли она, почему я не выздоравливаю? Сидя на краю моей койки, она спрашивала: ну, сегодня хоть немного, хоть капельку тебе лучше?..

Я вглядывался в ее молодое чистое лицо, в ясные испуганные глаза и врал: да, милая, сегодня, несомненно, уже гораздо лучше!

Она делала вид, что верит в мою ложь. А я смотрел на нее, как в первый раз, и не мог отделаться от мысли, что и эта прелестная женщина живет на свете, быть может, лишь благодаря чьему-то непоявлению. Все мы живы только потому, что кто-то в свое время нам не помешал…

Вот до чего я дошел. Прощаясь, я умолял ее: Оксана, будь осторожнее! Сразу домой! Никуда не ходи! Ты единственный человек, который у меня остался, не покидай меня, пожалуйста…

Она пугалась этих слов, хватала меня за руку, просила не говорить так, убеждала, что у меня стресс. Я это понимал и без нее.

А потом мне вдруг действительно стало легче. Помню, как впервые поднялся с кровати и дошел до окна. Внизу были качели, и все внутри меня так и охнуло при виде их.

Почему я говорю, что почти все пошло наперекосяк?

Летним днем я ехал с кладбища в совершенно пустом автобусе. Девушка, сидевшая чуть впереди меня, мимолетно оглянулась, и я узнал ее.

– Юля!

Она вздрогнула от моего голоса и втянула голову в плечи. Два года, в течение которых мы не виделись, не оставили на ней следа. Все такая же, немного испуганная, с глазами котенка. Подвинулась, разрешая сесть рядом. Помнишь, Юленька, мы расстались в четверг. Осенью, в слякоть. Ты уходила, не замечая луж а я даже не стал провожать тебя взглядом – настолько был уверен тогда, что ты мне не подходишь. Мы не поссорились, просто я тебя не любил. И сказал тебе это, словно ударил. Не люблю, нет чувств, мы – разные. И ты ушла. О том, что было два года назад, говорить теперь бессмысленно. Ты ни за что не поверишь, насколько я изменился.

– Ну, как дела?

Посмотрела хитро.

– Кстати, хорошо.

– Правда, хорошо?..

Она могла не отвечать, я все видел сам. Так притворяться невозможно, у нее действительно все наладилось – без моего участия. Я помню, КАК в свое время она ко мне относилась, как ловила каждое слово, сколько нежности было в этих глазах, теперь равнодушных.

– А я по тебе скучал. Знаешь, ты мне даже снилась. Что ты скажешь на это?

– Ничего не скажу, – она сидела, храня безмятежное выражение лица. – Иногда мы не представляем, чем обернутся в будущем наши поступки. Я в курсе, что ты меня искал, – мне сказали. Женщины не умеют хранить тайны. Ты позвонил моей подруге, а она – мне. Но это ничего не меняет.

– У тебя уже кто-то есть? – почему-то с надеждой спросил я.

– Нет. Просто я тебя больше не люблю, и мне легко.

– Значит, и не любила.

– Мне все равно, как ты это назовешь.

– А вам была очень дорога эта женщина?

– Понимаете, доктор, дело даже не в этом. Просто в то время, когда мы общались, я не понимал, как это ценно – когда тебя любят, понимают и не предают. Я ни у кого потом не встречал подобного отношения, даже у Оксаны жены. Отношения, при котором другой человек для тебя важнее, чем ты сам, – вот что было в той девушке. Притом ее вовсе не любовь сделала такой. Она сама по себе была такая. А я ее потерял. Она не захотела даже дать мне телефон сказала, что нам не о чем говорить потому что ей со мной неинтересно.

– Вы были этим расстроены?

– Очень.

Долгое время я не мог смотреть на детей, особенно на девочек возраста моей дочери. Боль была почти физическая. От взгляда, от голоса. Оксана понимала, сочувствовала, предлагала родить мне ребенка, но я не мог об этом слышать. Одного своего ребенка я уже убил, казалось мне. Я не имел права взять на себя ответственность еще за одну жизнь.

Пришла осень, потом мир остыл, и посыпался снег. Резко потемнели вечера задули ветры, все обезлюдело, и наступила эпоха синих фонарей, твердой земли, снежных призраков и какого-то задумчивого одиночества.

Одиночество стало частью моей души. Жена уже не говорила о ребенке, почти не утешала меня, у нее странно переменился взгляд, и, стоило мне сказать хоть слово на «заданную тему», она вставала и уходила в другую комнату. Быть может, ей стало страшно или скучно со мной, а может, и то, и другое сразу. Если бы рядом была Юля, у нее хватило бы терпения и любви, чтобы помочь мне переболеть. Но я, как выяснялось теперь, выбрал не того человека. И еще одно мгновение, которое нельзя вернуть, поселилось в моей памяти. Тот день, когда, ничего не видя от слез, от меня уходило мое счастье.

С Оксаной мы расстались в феврале. Она просто сказала, что хочет уехать к родителям, и я не стал возражать. Наверное, это действительно было нужно, не знаю.

Самое странное – я по ней почти не скучал. Даже думал редко. Словно ее и не существовало никогда. Вот уж не предполагал, что так бывает…

– А что это за история с пожарной машиной? Вы упоминали пожарную машину и водителя, который предложил подбросить вас…

Да, конечно, машина была. Старая, облезлая пожарная машина. А водителю уже за сорок. Он сказал: можно вернуться до развилки. Я ничего не понял, и он уехал. Это было давно, почти сразу после ухода моей жены.

Потом я задумывался об этом. Времени было – вагон, вот я и начал вспоминать его лицо, жесты, его слова, и мне стало казаться, что имел он в виду не просто развилки дорог, а развилки судьбы. Понимаете? Бред, конечно. Но это меня держало.

Я помню, где его встретил: почти там, где погибла моя дочь. На набережной. И я стал там гулять…

– То есть вы целенаправленно искали новой с ним встречи? Надеялись, что он приедет еще раз? А почему вам так казалось?

Понимаете, у меня была одна мысль. Спасительная, я бы сказал. Я думал: а вдруг он понял, что до меня просто не дошел смысл его слов? Ведь так бывает.

И я его дождался.

Был совсем такой же апрель, только попрохладнее. Даже дождь вроде сеялся, когда я увидел пожарную машину и замахал руками.

Он высунулся из кабины:

– Ну, поедем? Куда тебе?

И вот тут, рискуя показаться сумасшедшим, я выдал:

– Не помню числа. Четверг. Осень. Восемнадцать ноль три. Проходная АЗЛК. Там я бросил Юлю.

– Садись, – спокойно сказал он.

Не знаю, почему я назвал именно эту дату. Надо было совсем не туда, а в другой, солнечно-шоколадный апрель, в тот день, когда я потерял дочь. Но он уже тронулся…

– …да ты понимаешь, я просто тебя… – я поймал себя на этой фразе, обращенной к испуганным Юлиным глазам, и внутри меня взорвалась бомба. Вот он, момент!

– …иногда не понимаю, – закончил я. Помню: была какая-то вспышка, далеко в небе, над кварталами новостроек. – Но я тебя люблю.

– Я тоже… – пробормотала она с облегчением, почти со слезами, и обняла меня.

Вы не поверите доктор. И я бы не поверил. И может статься, что вся моя непутевая и несчастная жизнь ПОСЛЕ привиделась мне именно в то мгновение. Не было ее и быть не могло.

Однако в ТОМ САМОМ апреле я, уже будучи мужем Юли и отцом маленького Сережки, стоял в том самом дворе и смотрел на свою дочь. Крепко вцепившись крошечными ручонками в ржавые цепи она храбро раскачивалась, не замечая моего взгляда. Светлое дитя в красном. ЭТОТ красный цвет я буду помнить всю жизнь, моля Бога о том, чтобы никогда не увидеть ДРУГОЙ красный цвет.

Я подошел. Она глянула на меня почти равнодушно, кивнула. И тут я, прервав ее полет, остановил качели и прижал к себе худенькое тело в шуршащем нейлоне. Зарылся носом в волосы, поцеловал запрокинутое вверх недовольное лицо:

– Валечка. Понимаешь. Я твой отец. Я люблю тебя. Ты понимаешь? Ты вырастешь, станешь служить в армии, будешь ходить в красивой форме, все у тебя будет прекрасно… Только, пожалуйста никогда больше не подходи к этим качелям. Пожалуйста! Я точно знаю, что ты разобьешься, упадешь с них и погибнешь. Ты этого не хочешь? Я серьезно с тобой говорю, Валя, ты веришь мне?..

Она покивала, осторожно выкарабкалась из моих объятий и встала прямо.

А потом мы прогулялись по набережной, и ее забрала мать, буркнув, что давала мне пятнадцать минут, а не полтора часа.

– Вот видите, все закончилось хорошо…

Не совсем, доктор.

Знаете, бывают такие прозрачные летние дни. После дождя. Свежие, прохладные, резко-солнечные, а в воздухе – только озон и аромат листвы…

Они стояли на набережной и курили. Я не решился позвать, но Валентина оглянулась сама и протянула изумленно-весело:

– Па-а!…

Подбежала, шлепая по лужицам, ткнулась загорелым лицом в грудь:

– Папа, а что ж ты не заходил столько? Почему? А я тебя узнала. Видишь? Слушай, а хорошо, что ты меня отвадил от тех качелей. Правда! Я к ним больше не подходила, а на следующий день там разбилась другая девочка! Насмерть! Если бы не ты… ой, папа, ты же спас меня! Ты зайдешь? Я сейчас домой, мать в санатории. Пойдем? А это муж мой, Славка. Сейчас я вас познакомлю!..

Она весело тараторила еще что-то, а у меня вертелась в голове только одна фраза: «…на следующий день там разбилась другая девочка! Насмерть! Если бы не ты…». Нет, моя дочь не укоряла меня этим, она просто радовалась счастливому стечению обстоятельств.

А я вот не радовался больше никогда. Что-то такое, что выше нас… не природа, нет… не терпит пустоты, взамен одного оно берет другое, и вмешиваться в этот процесс недопустимо никому. А я вмешался.

И покоя мне теперь нет.