Текст книги "О зверьках и зверюшах"

Автор книги: Дмитрий Быков

Соавторы: Ирина Лукьянова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

СКАЗКА О ЗВЕРЮШИНОЙ КЛАДОВОЧКЕ

Один зверек по имени Валентин был очень голоден. Вся еда у него дома кончилась. Зарабатывать он не мог придумать чем. Я ничего не умею, думал он, только играть на гребенке. На гребенке он играл и в самом деле так завлекательно, так удивительно, что заслушаешься. Но в последнее время никто его не заслушивался, потому что всем было не до того. Непонятно, что случилось со зверьковым городом. Некоторые называли это великой депрессией, а другие говорили, что депрессия еще малая, или что это неурожай, или непогода, или что в августе всегда так. Говорят, что в августе должны быть звездопады, но никаких звездопадов не было, а с неба падал один только дождь, холодный, мокрый и длинный, как дырявый шланг. Зверьки сидели по домам и тосковали. Высовываться на улицу им было слишком тошно, в такую погоду не работалось и не гулялось, не ходилось к друзьям, и они сидели у себя в заросших паутиной домах, пили дурак-воду, ругались со зверятами и думали, как все бессмысленно.

Иногда по улице проходила зверюша, по самые уши покрытая непромокаемым плащом, с большими корзинами, полными пирожков, и кричала: «Пи-рож-киии!», и голос ее заглушало дождем. И тогда только зверьки выходили иногда на улицу, чтобы сунуть зверюше несколько монет и быстро взять, чтобы не промокли, несколько теплых, мягких пирожков. У зверюши на усах висели водяные капли, зверюша фыркала и сдувала их.

Зверек ел пирожки всухомятку, потому что какой же уважающий себя зверек будет в такую погоду ставить чайник, ибо это тоже бессмысленно. И думал, как глупы и меркантильны зверюши, если ради нескольких зверьковых монет пекут пирожки и бродят по улицам под дождем. Зверьки вообще не понимают, почему зверюши торгуют в их городе пирожками.

Потом денег на пирожки не стало, а попросить в кредит он не решался. Все было съедено и выпито. Думать о том, чтобы сыграть, как бывало, на площади на губной гармонике, даже не стоило. Заработать он, конечно, мог. Кругом был большой, грязный и неухоженный зверьковый город, в котором каждая вещь требовала внимания и починки, и в каждом доме сидели зверьки, которые откладывали починку на потом, «когда соберемся со зверьками», «когда погода будет хорошая», «когда дело сделаю» – а все дело-то было только то, что зверек сидел и гнул зубья на алюминиевой вилке в разные стороны, а зачем – он сам не знал.

Приди сейчас Валентин, скажи ему: эй, зверек, работа есть? Ремонт, починка, уборка, помощь? – тот сказал бы, да, зверек, вот полка в шкафу обвалилась, вот плинтус оторвался, вот ставень на одной петле висит, ты бы помог… Платить-то мне особо нечем, но у меня вот – смотри – есть вяленая рыба, сам вялил, я бы тебе рыбы…

Но Валентин думал: «Что я пойду как дурак», – и не шел.

Он мог пойти в город к зверюшам и сказать: зверюши, работа есть? И зверюши бы страшно обрадовались, потому что им (хотя они ни за что на свете об этом не скажут) страшно тяжело копать огороды, полоть, обрезать, пилить, расчищать, делать ямы под посадку. И они бы сказали, да, да! Вот старую вишню в саду ветром повалило! Надо спилить обломок до пенька, надо обрубить с дерева ветки и в костер, а само бревно – посмотреть, вдруг хорошая древесина, вдруг на что сгодится? А еще, сказали бы зверюши, надо посмотреть, почему ворота плохо закрываются, одну створку перекосило, и еще мы тут нечаянно закрутили кран и не можем открутить обратно, и сидим, как дуры, без горячей воды, так вы, может, нам его открутите, у нас сил нет?

И они бы, конечно, дали ему грибного борща с домашней сметаной, и хлеба, только что из печки, и денег бы ему тоже дали, наверное, а может быть, и еще что вкусное у них там есть, думал Валентин, тоскливо сглатывая слюну, но он был гордый зверек, зверек-музыкант, и как только он представлял себе, как ходит мокрый, стучится в ворота зверюш и, сгорая со стыда, фальшиво спрашивает: хозяйка! работа есть? – а хозяйка сразу видит, что он просто голодный, а никакой не работник – и так ему делалось противно, что он швырял об пол воображаемую миску борща, и ему тут же становилось его так жалко, что он чуть не кидался спасать остатки… Но понимал, что это все наваждение от голода.

И тогда он решился. И однажды дождливой ночью пошел воровать еду в кладовой у зверюш. Он взял с собой фонарик и мешок, надел на голову чулок бывшей жены… Потом сразу снял, потому что чулок прижимал ему кончик носа к верхней губе, и это было неудобно.

Надел старый дырявый плащ – и пошел грабить зверюш. Которую из них грабить, он не знал, решил, что кладовочка наверняка есть у каждой зверюши, и что там непременно найдется чем поживиться, так что надо просто искать – где добротный дом, но вроде бы не заперто.

А если увидит зверюша? – испугался он. А на этот случай у меня есть чихальный порошок, тут же утешил он себя. Чихальный порошок зверек Валентин придумал еще когда был мальчишкой: он смешал красный перец с другими едучими штуками, о которых мы нарочно ничего рассказывать не будем. Если чихальным порошком фукнуть врагу в нос из детской клизмочки, он обчихается, а ты пока можешь сбежать.

Зверек собрался на грабеж. Взял с собой мешок. Заткнул его себе за пояс. Решил запастись фонариком, искал его, искал, потом оказалось, естественно, что в нем кончились батарейки, а новых батареек нет и нигде не купишь уже в такое время. Полез свечку искать, кое-как нашел огарочек, в общем, все нескладно с самого начала стало получаться. Спички еще забыл, пришлось возвращаться.

Зверек запер свою квартиру, спустился по лестнице вниз, шуганул из подъезда молодых зверьков, – те, лениво бранясь, поползли в стороны. Поднял воротник повыше, втянул голову поглубже, поджал хвост и зашлепал по лужам. Колючий дождь стегал по голове, по спине, по носу, и как ни отворачивался зверек, ему все время попадало по лицу.

С деревьев слетали одинокие листья, прилипали к дороге, лапы вязли в грязи, зверек кое-как обходил ее по скользкой траве. За мостом идти стало легче, потому что начались хорошие дороги. «Блин, – сказал зверек, – ну вот почему они могут, а мы себе не можем нормальные дороги сделать. Наверное, потому, что они бездуховные».

Кажется, тут-то как раз и волноваться, тут-то и бояться надо, но Валентин почему-то был совершенно храбр и спокоен. Дождь здесь тоже был какой-то другой: он не хлестал, не лупил, загоняя плетками в ненавистную нору. Он умиротворенно струился с неба, шептал что-то в садах, стекал с шиферных крыш десятками тонких нитей, и они журчали в унисон и выбивали ряды круглых ямок в песчаной почве. Шелестел в листве, шуршал в траве, змеился ручьями по тротуару. От влажности фонари на улицах окутались светящимися венчиками. Редкие зверюши в блестящих от воды плащах, с мокрыми зонтами торопились куда-то, весело фыркая. За заборами в садах изредка с резким шумом срывались плоды и глухо стукались о землю. Одна зверюша прокатила мимо на велосипеде, разбрасывая брызги от колес и светя фонарем.

Зверек свернул на одну улицу. Затем на другую. Огляделся: нет ли кого. Никого не было. Посмотрел на ворота. Ворота были так себе, коричневые. Ничего особенного. Калитка, кажется, была приоткрыта. Ага, сказал себе зверек, а там сигнализация. Через забор надо лезть, вот что. Забор был мокрый, острый, под ним внизу, кажется, рос колючий крыжовник. Или шиповник. Зверек не понял что – понял, что мокрое и колючее. Он осторожно просунул лапу в калитку. Она дико заскрипела. Валентин обмер. Замер с поднятой лапой. Вспомнил старую сказку про ворота, которым надо маслица под пяточки подлить. Кто же ему рассказывал эту сказку? Бабушка? Нет, нет, ни слова про зверьковую бабушку. Ничего не произошло. Он весь просочился сквозь калитку и остановился.

Осторожно огляделся. Дом виднелся сквозь деревья и кусты мокрого, пахучего сада. В нем горело одно окно, задернутое голубой занавеской. Эххх, сказал себе зверек, не спит, морда мохнатая. Наелась, поди, на ночь, теперь заснуть не может. Ворочается. Ой, пузичко мое, ой, щас тресну, мысленно передразнил он зверюшу и чуть не заплакал от досады. В животе пищало и скрипело, наверное, даже громче, чем ворота.

Зверюша выключила свет.

А она пирожок съела, молочком запила, мысленно продолжал Валентин. Шоколадочкой заела. Сказала, спасибо Тебе, Господи, за шоколадочку. Кисточку на хвосте расчесала… если бы он говорил все это вслух, на этом месте голос его обязательно пресекся бы, а так – он только почувствовал, как больно сжалось горло. Кисточку, да, упрямо подумал он. Лампочку включила. В кроватку легла. Лежит там… книжечку читает… В мире пушистого… А я тут мокнуть должен и мерзнуть. Ждать, когда она там заснет, наконец.

Он выждал еще немного и осторожно покрался к дому. Мокрые колокольчики, обвисшие на дорожку, вымочили ему ноги по колено. Зверек осторожно ступил на крыльцо: скрипит, не скрипит? – не скрипело. Он тронул дверь. Закрыто.

Зверек знал, или помнил откуда-то, что зверюши не запираются на ключ, а накидывают изнутри на дверь крючок. Он как будто даже видел этот крючок изнутри. Он полез в карман, достал тонкую железную линеечку, просунул в дверную щель, поддел изнутри, откинул тихо звякнувший крючок. Взмолился: не скрипи, не скрипи! – и толкнул дверь.

Внутри было темно. Совсем темно. Зверек долго привыкал глазами к темноте – как назло, даже луны не было, из крохотного окошка в сенях слабо сочился намек на свет. Зверек повертел головой: из сеней вело три двери – направо, налево и прямо.

Направо пойдешь, сыт будешь, прямо пойдешь, бит будешь… налево пойдешь… убит будешь, срифмовал Валентин и ужаснулся. Потом понял: вправо – веранда, это с ее покатой крыши низвергалась барабанная капель. Прямо – это в дом. А налево – кладовочка!

Он храбро потянул на себя дверь кладовки. Оттуда пахнуло чем-то непонятным. Кажется, вкусным. Войдя в кладовку, он прикрыл дверь и зажег свечку. О, какая это была огромная кладовка! Чего в ней только не было! В ней были кадушки, мешки, банки и кастрюли. И огромные кастрюлищи!

Страшная это была кладовка. Живая. В ней что-то побулькивало, вздыхало и пузырилось. В большой кастрюле густо охала первая, несезонная еще, квашеная капуста под гнетом. В небольшом бочонке – зверек сунул туда сначала нос, а потом и лапу – солились рыжики. Валентин не удержался – съел сначала один, потом другой, третий, пролил рассол себе на пузо. Вверху висела связка копченых сосисок: недавно обтрясли урожай с сосисочных деревьев, сразу накоптили. Подпрыгнул, не дотянулся, поискал глазами – ничего не нашел, пошел искать дальше – лестницу, палку, что-нибудь такое. В углу в большой бутыли ползли со дна вверх пузырьки: в ней бродила черноплодка на вино. В большой кастрюле обнаружились моченые яблоки. Что-то живое и темное ворочалось, какие-то ноги-кишки-петли извивались в прозрачных банках при свете свечи – варенье, маринованные опята, но это днем понятно, а ночью страшно. Валентин открыл крышку эмалированного бака. В нем обнаружились соленые помидоры. Зверек торопливо сунул лапу в бак, съел помидор, снова облился – и снова бросил мечтательный взгляд в сторону копченых сосисок. Обошел полки с крупами. Нашел полку с печеньем, развернул пачку, съел две штуки. Наконец, обернувшись к двери, увидел в углу – метлу с длинной ручкой. Ура!

Зверек подтащил бак с помидорами к двери. Встал на крышку ногами. Взял метлу за прутья и попытался снять с гвоздя связку сосисок. И тут крышка под его ногами поехала, нога провалилась в помидоры, сам он упал, помидоры опрокинулись, метла, падая, сбила на пол банку грибов, та прицельно угодила в бутыль с черноплодкой, бутыль с грохотом разорвалась, и по полу поплыла густо-малиновая сладкая жидкость с ягодами. Зверек ударился головой о полку с мукой. Бумажный пакет муки, разумеется, свалился на него сверху. И, конечно, он был распечатанный. Но хуже всего – хуже всего то, что у него вывалился из кармана и просыпался чихальный порошок. И он чихнул. И еще раз чихнул. И еще раз.

И тут послышался шум. Не тихий, пузырящийся, бродящий, а живой. Кто-то топотал и шептался. Откуда ни возьмись, из-под всех нижних полок повылезли мыши. Некоторые держали за лапы мышат. Мыши настороженно присели, разглядывая его. Переглядывались. А потом начали хохотать. Они так развеселились, так пищали, так покатывались, что не заметили даже, как их старшие дети пытаются черпать с пола черноплодный сироп и грызть пьяную ягоду. Мыши хватались за бока. Били хвостами по полу. Вопили «ой, не могу». И еще «ой, мама, грабитель!» Мышиные младшие дети залезли на полку, доели оставшееся печенье и скинули вниз кулек конфет, где на него накинулись старшие и стали его открывать. Несколько мышей подбежали слишком близко к Валентину и теперь чихали не останавливаясь.

И тут раздался топот за дверью, и зажегся свет. И дверь в кладовку открылась, и в нее влетела сонная сердитая зверюша с выбивалкой для ковров, и закричала:

– Мыши! Это еще что такое! Совсем обнаглели!

Мышей как ветром сдуло. Они разом попрятались под полки и втянули туда за хвосты упирающихся мышат. Потом из-под полки вылетел полупустой кулек с конфетами. Кто-то где-то сдавленно чихнул. У Валентина в носу отчаянно свербело, и он изо всех сил крепился.

Затем на середину пола вышел серый мыш и с достоинством сказал:

– Это не мы, матушка.

– Ага, это я сама!

– Это, матушка, вор! – и мыш указал на лежащего в луже рассола и забродившего сиропа, обсыпанного мукой зверька Валентина, одна нога которого так и застряла в кастрюле с помидорами.

– ААААААПЧХИ! – оглушительно шарахнул Валентин, и облачко муки на миг взвилось над его головой.

Зверюша остолбенела. Перехватив выбивалку наперевес, она сделала нерешительный шажок к зверьку. Он чихнул еще раз. И еще. Зверюша фыркнула. Осмелевшие мыши вылезли из-под полок. Мышата шелестели фантиками. Мышиные старушки чихали. Зверюша захохотала. Зверек почувствовал себя идиотом и начал изо всех сил тереть переносицу, чтобы хотя бы перестать чихать.

– Вставайте, грабитель, – сказала зверюша, просмеявшись. – Сами можете встать?

– Могу, – буркнул Валентин, пытаясь приподняться, но у него плохо получалось.

– Ну и что это все значит? – спросила зверюша.

– Жрать хотел, – с усталым вызовом ответил зверек.

– И что – на-жра-лись? – выговаривая это слово, как иностранное, поинтересовалась она.

– Поймала – бей. Или в тюрьму сдавай. А издеваться не дам, – хмуро сказал зверек, поднимаясь.

– Да-да, выбивалкой. Как коврик, – съязвила зверюша. – А то очень пыльный. Вас спереди сначала выбить или сзади? Или невыбитым в тюрьму отвезти?

Разгром, учиненный в ее запасах, ее очень рассердил.

Зверек молчал.

– Выходите, – сказала зверюша. – Из кладовки выходите. Живо.

Зверек, громыхая кастрюлей, вышел.

– Мыши! – сказала зверюша уходя. – Наведете порядок к утру – все печенье ваше, сахар тоже.

– Маловато, – сказал серый мыш. – Прибавить бы, мать, за вредность. Стекло битое, пары алкоголя, все такое.

– Связку сосисок сверху, – прибавила зверюша.

– Урррра! – грянули мыши, и в кладовке начался шурш.

Зверюша открыла дверь на веранду и включила свет.

– Заходите.

На веранде был стол, два кресла, торшер и кровать у окна. И небольшой комод.

Зверюша достала из комода плед и полотенце.

– Раздевайтесь, – сказала она.

– Вот еще, – процедил зверек сквозь зубы.

– И быстро, развозить по своему дому грязь я вам не позволю. Я выйду за дверь. Да, и сбегать через окно не советую: створки узкие, не пролезете, ломать будете – я услышу. Улицы не пройдете, я всех подниму.

– Ты что, голым меня тут держать решила? Лучше в тюрьму отправляй.

– Снимайте – быстро – все грязное. И в этот пакет.

Зверюша быстро вышла, закрыла дверь веранды снаружи на палку, просунув ее в дверную ручку. Затем принесла таз и ведро теплой воды.

– Умойтесь и укройтесь пледом, здесь холодно.

– А вещи мои куда?

– Утром отдам.

– Ты что, стирать их решила?

– Я? У меня для этого, слава Богу, машинка есть. Грязную воду можете в окно выплеснуть. Вон на ту грядку.

Зверюша ушла. Зверек умылся, выплеснул воду в окно, где продолжал плескаться дождь, сел в кресло, завернувшись в плед, и глубоко задумался о печальном.

Дверь еще раз открылась, зверюшины лапы поставили на пол стакан молока и тарелку с куском хлеба и копчеными сосисками.

Зверек, естественно, сразу решил, что подачки не примет. А потом съел. Где-то в доме пищал зверюшин ребенок, а зверюша говорила ему что-то журчащим голоском.

Утром зверька ждала чистая, чуть влажноватая одежда и новая тарелка с едой. Он поел и сел ждать решения своей участи. Участь не спешила решаться, в доме опять пищал зверюшонок, зверюша чем-то гремела и звякала.

Наконец, ему надоело ждать, и он постучал в дверь. Тихо, потом громче.

На стук явилась зверюша с маленьким голубоглазым детенышем. У детеныша топорщились усы, перемазанные малиновым вареньем. В лапе детеныш держал плюшевого зайца, тоже перемазанного вареньем.

– В чем дело? – холодно спросила зверюша.

– Ты это, – замялся зверек, – хотела в тюрьму сдавать – так сдавай.

– У меня полно своих дел. Можно было подождать хотя бы из деликатности. Малыш ночью испугался, долго плакал, мы проспали, все утро коту под хвост, – и вы еще меня торопите! Знаете что… – зверюша задумалась. – Убирайтесь-ка вы вон отсюда, и постарайтесь сделать так, чтобы я больше никогда вас не увидела.

– Зверюш, ты чего?

– Мне кажется, я все сказала ясно! Уходите отсюда. И быстро.

Зверек не хотел никому быть обязанным, тем более зверюше, которую он так неудачно пытался ограбить.

– Нет уж, сказала в тюрьму – сдавай в тюрьму, – уперся он. – А благодеяний мне не надо.

– Значит, ждать будете?

– Буду, – набычился зверек.

– Хорошо, – грозно сказала зверюша и ушла. Вскоре в доме страшным голосом заорал зверюшонок – видимо, посаженный в кровать или в манеж.

Зверюша вернулась с ухватом и страшным голосом тихо сказала:

– А ну-ка вон отсюда сию секунду!

Зверьку стало смешно.

– Ты что, зверюша? Очумела?

Зверюша наступала на него с ухватом, и глаза ее сверкали такой жуткой решимостью, что Валентин несколько испугался: в своем ли она уме?

Зверюша несильно боднула его ухватом в живот и ловко отбила попытку отобрать ухват.

– Вон – из моего – дома! – грозно скандировала зверюша, продолжая бодать зверька ухватом. – Не сметь – пугать – моего – ребенка! Не сметь – разрушать – мою – жизнь!

Удары ухватом становились сильнее и больнее.

– Ладно, успокойся, – как бы презрительно, но с некоторой дрожью в голосе сказал зверек, который понял, что пощады не будет и сумасшедшая зверюша, пожалуй, забьет его ухватом насмерть, если он еще задержится в ее доме. – Ухожу я, ухожу, все, успокойся. Совсем больная.

В комнате заходился в реве ребенок.

Валентин вышел из дома и потрусил по дорожке к калитке. Она разразилась на прощанье душераздирающим визгом.

Утро было мягкое, серенькое, туманное, но довольно теплое. В животе разливалось приятное тепло, и в кои-то веки зверек мог подумать о чем-то кроме немедленной жрачки. Мысли его довольно скоро приняли неприятный оборот. Такой неприятный, что зверек, пока шел к себе, то и дело жмурился, подскакивал, вытирал лицо лапой, как будто оно совсем мокрое, нелепо размахивал руками, тряс головой и то и дело произносил вслух одно-два слова. Чаще всего – «позор».

Позор был такой сильный, что зверек разгонялся все сильнее и сильнее. Позор как будто подгонял его в хвост и в гриву. Позор стучал в висках и заливал щеки и лоб горячими волнами. Позор дергал сердце за ниточку вниз. Зверек несся так, будто за ним по пятам гналось разъяренное стадо зверюш с ухватами.

Он влетел в свою комнату и огляделся. В комнате было мерзко. Над окном болтался на одном гвозде карниз для шторы – вторая его часть упиралась в пол. Штора была снята – она лежала на столе вместо скатерти, засыпанная пеплом и старыми крошками, в одном месте прожженная. Табуретка валялась без ноги, нога отдельно. Зверек заглянул под кровать, чтобы достать ящик инструментов. Из-под кровати на него бросился запах старых носков.

В ящике инструментов сидел таракан. Уши зверька заполыхали огнем и встали дыбом от позора. Полдня он приводил в порядок свое жилье, а потом почувствовал легкий аппетит. Что же делать? Он почесал в затылке, вздохнул, взял ящик с инструментами и гармонику. Вышел на улицу, сыграл несколько тактов на гармонике и закричал: «Кому чинить, починять мебель, полки вешать, двери смазааааать!»

Покричал-покричал – и сразу нашлись заказчики. Работа была пустяковая, и через два часа карман зверька оттягивала пара тяжелых монет, а в животе плескался горячий чай и булочка. Через три часа зверек уже был не один: заказчик смотрел-смотрел, как он чинит старый шкаф, потом стал помогать, а потом напросился в напарники.

Несколько дней спустя большая зверьковая бригада, перечинив все, что нашлось у платежеспособных зверьков, пошла искать работу к зверюшам.

Они помогали собирать урожай, таскать тяжелые корзины с ягодами, копать картошку, – ранней осенью у зверюши столько хлопот, что от помощников она никогда не откажется и накормит так, что помощники еле встанут. Зверьки собирали шкафы и полки, чистили трубы, чинили краны, укладывали плитку на дорожках. Зверьки чинили коровники, куда под вечер являлись толстые удивленные коровы, и зверюши доили коров и расплачивались со зверьками парным молоком. И зверюшам стало легче жить, и в зверьковом городе как-то повеселело. Работы у зверюш оказалось так много, что зверьки страшно уматывались. Валентину пришлось походить по улицам Гордого с гармоникой, собирая в бригаду молодняк. Молодняк пришлось прельщать сказками о молочных реках и кисельных берегах, которые имеются в наличии в Преображенске, но на самом деле чем больше зверек видел, как зверюши впахивают день ото дня, тем меньше ему хотелось рассказывать сказки и воображать расчесанные кисточки на хвостах.

Однажды зверьковая бригада получила заказ на ремонт окна и установку дверного замка. Улица, на которую они свернули, оказалась знакомой, а коричневая скрипучая калитка привела Валентина в ужас.

– Вы идите работайте, – сказал он другим зверькам. – Я тут на скамеечке посижу. Голова что-то закружилась.

Он сидел на скамеечке, смотрел на облака в синем сентябрьском небе… Подумал-подумал, потом достал масленку и пошел смазывать калитку.

– Что вы здесь делаете? – услышал он сердитый голос.

– Я тут… с бригадой…

– Бригада в доме работает, а вы тут что делаете?

– Калитку смазываю.

– Чтобы в другой раз приходить бесшумно? Или вы как – всей бригадой теперь явитесь? Я вам сказала к моему дому на пушечный выстрел не подходить? Убирайтесь вон отсюда! Немедленно!

Зверек пожал плечами и ушел.

В другой раз он встретил сердитую зверюшу возле базара. Она тащила за лапку своего зверюшонка и несла полную корзину всякой всячины. Зверюшонок пищал. Валентин шел домой после рабочего дня и наигрывал на гармонике. Он как раз купил себе стакан очищенных орехов и мог бы предложить зверюшонку, а мог бы ему поиграть, но не решился сразу.

– Здравствуйте, – обратился он к зверюше. – Вы… ну… извините… пожалуйста.

– Знаете, – сказала зверюша, – от вас я хочу только одного: не приближайтесь ко мне никогда.

Она очень испугалась той ночью. И всякий раз, как видела этого зверька, сердце ее падало в пятки, и вспоминался весь тогдашний ужас, и растерянность, и беспомощность, и досада, и визг разбуженного детеныша. И встречая виновника всего этого, зверюша могла только от всей души пожелать ему провалиться сквозь землю и не докучать ей своими извинениями.

Здесь хорошо было бы рассказать, как зверек храбро спас зверюшонка от беды, а зверюша на радостях расцеловала спасителя и вышла за него замуж. Или как он стал приходить к ней под окна и играть на гармонике, и она умягчилась сердцем, или зверюшонок так полюбил эти песни, что уже не мог без них засыпать, и зверюша сначала сердилась, потом сердилась со смехом: ну что ты будешь делать! – а потом стала смеяться и уже тоже не мыслила вечеров без зверьковой гармоники… но в жизни, к сожалению, бывает не так, как в сказках.

Уже наступила прозрачная осень: лес облетел, земля покрылась слоем желтых листьев, а на деревьях лишь кое-где трепетали одинокие листочки. Уже начались первые заморозки, а по кладовочкам зверюш вовсю завздыхала квашеная капуста… Уже в огородах стали жечь костры из сухих веток, старой ботвы и листвы, и белый дым стелился по земле, мешаясь с туманом и паром от дыхания, И последние яблоки болтались на голых ветках, и редкие красные листья черноплодки горели в садах последними яркими пятнами. И на базарах продавали моченые яблоки, и капусту с клюквой, и просто клюкву, и бруснику, и грибочки, и связки копченых сосисок. И всегда еще была там одна зверюша, мохнатая, белая и круглая, и у нее всегда были мохнатые белые хризантемы, тоже круглые, и от хризантем шел горький и свежий запах. И другие зверюши их покупали, совали в них носы и так и шли домой и нюхали.

Зверьки утепляли окна, зверюши обрастали пушистыми шубками и покупали зверюшатам коньки, темнело все раньше, шли дожди, а зверюша все сердилась на Валентина, а он тосковал, сидел дома у нового стола, ел картошку из новой тарелки, а потом играл на старой гармонике что-нибудь грустное.

И зверюша, обиженная на Валентина, так и ходила с тяжелой обидой, и от этой обиды портилась, и кричала на своего зверюшонка, и сама с собой ругалась, и сама себе не нравилась, и цыкала на мышей в кладовке, и даже запустила в них однажды моченым яблоком.

И тогда мыши посовещались и выслали к ней депутацию. И сказали так:

– Ты, конечно, наша хозяйка, а мы в твоей кладовке мыши. Но мы не слепые и не глухие, и видим все, что ты делаешь, и слышим, что ты говоришь. И видим, что ты поселила у себя в доме обиду. И кормишь ее, и поишь, и позволяешь ей разрастаться, и дошло уже до того, что ты дернула за хвост зверюшонка и запустила в нас моченым яблоком. Мы не гордые мыши, но жить с твоей обидой мы не хотим. Мы от бабушек и прабабушек своих слышали, что пуще всего на свете после кота и мышеловки надо бояться непростительной зверюши. Ибо хлеб, который печет она, горек, как ее обида, и кисло ее варенье, как выражение ее лица, говорили наши прабабки, а что есть мудрее мышиной прабабки. У непростительной зверюши, говорили они, от горечи ее облезает кисточка на хвосте, и обвисают усы ее, придавая ей дурацкий вид, и шерсть ее желтеет от желчи. И мы хотим сказать тебе, что, конечно, какой дурак уходит из родной кладовки под зиму, но мы, пожалуй, пойдем, пока сами мы и дети наши не огорчились и не прокисли от твоей обиды вместе с твоими огурцами, которые, между прочим, уже!

Зверюша заглянула в чан с огурцами и убедилась, что рассол помутнел, а огурцы покрылись белым налетом и завоняли. Она выбросила огурцы, погрозила мышам кулаком, вымыла чан, выставила его на крыльцо выветриваться, села и заплакала.

А пока она плакала, пошел снег, и стал укладываться повсюду такой пушистый, как зверюша с чистой совестью. И она подхватила на руки зверюшонка, и потащила показать ему снег: прошлой зимой зверюшонок еще был мал и бестолков, и снега не помнил, а сейчас таращил на него голубые глаза, подставлял лапу и смеялся. А в другой лапе у него была дудка, которую он ни за что не хотел выпустить.

Тогда зверюша взяла детеныша, посадила его в санки и повезла в город Гордый, и там спрашивала у всех, где живет зверек, который работает в бригаде и играет на гармонике. Нашла дом и остановилась под окном, а зверек играл там, по обыкновению, что-то ужасно унылое. Зверюша взяла у зверюшонка дудку и подыграла.

Зверек выглянул, удивился, обрадовался, они стали в снежки играть, снеговика лепить, а снег падал, падал, падал, и весь конец истории занес. И непонятно, поженились они в конце или нет, потому что дальше все белое, холодное, новенькое, кружевное и громко скрипит под ногами, и еще кто-то хихикает и что-то где-то звенит.