Текст книги "О зверьках и зверюшах"

Автор книги: Дмитрий Быков

– В общем, это я все к тому, – сказала зверюша, твердо решившая не обижаться на глупых зверьков, – что если вы потеряете вашего Антошку, так вы его не ищите. То есть, конечно, ищите, но не тут. Я думаю, с ним все благополучно, вот увидите. Господь его хранит.

И, не слушая гогота, доносившегося ей вслед, важно пошла дальше, гордо подняв хвост.

– Однако, – почесал в затылке дядя Федя. – Если малец не врет, так это что же получается? Приходят эти, а потом лучшие люди пропадают!

Эта проблема, честно говоря, была для зверьков довольно болезненной, поскольку многие из них действительно тайно перебирались к зверюшам, где создавали здоровые семьи и даже иногда, страшно сказать, копались в огороде. Обратная ситуация случалась куда реже: зверюши иногда переселялись к зверькам, но начинали наводить порядок сначала в доме, потом на улице, потом принимались разбивать на главной площади клумбу, потом устраивали детский сад… короче, молодой семье чаще всего приходилось подобру-поздорову убираться в зверюшливый городок.

– Действительно, – поддержал дядя Семен. – Написано же на входе: зверюша не пройдет! Нет, они шастают и шастают. И после этого, изволите видеть, уже имеют место факты летания. Ведь унесет черт-те куда, и поминай как звали…

Надо заметить, что в этот момент дядя Семен был недалек от истины. Антошку как раз проносило над речкой, разделяющей два города, и он с некоторым ужасом, закрыв один глаз, другим смотрел на проносящиеся внизу маленькие лодки и два песчаных пляжа, расположенные друг напротив друга. На зверюшливом пляже стояли аккуратные грибки и тенты, вдоль берега серой полоской тянулся ряд крохотных лежачков, казавшихся с высоты не более спичечной коробки каждый, и виднелись пестрые пятна ковриков и пледов, на которых зверюши чинно загорали, разложив всякую снедь и поставив охлаждаться бутылочки с газировкой. На зверьковом берегу не было ни тентов, ни лежачков. В песке барахтались грязные и визгливые маленькие зверьки и зверки, а их отцы в семейных сатиновых трусах стояли у самой воды, вооружившись биноклями и подзорными трубами. Они рассматривали зверюш. Антошка не видел со своей высоты ни биноклей, ни труб, но об этом воскресном развлечении сограждан знал очень хорошо, потому что сам не раз проводил выходные именно таким образом, высматривая на том берегу зверюшу посимпатичнее. Зверюши тоже знали об этих развлечениях и украдкой показывали зверькам кукиши или длинные розовые языки.

За речкой виднелся Паленый холм. Невзирая на всю зыбкость и шаткость своего положения, Антошка успел сообразить, что, если его затекшие лапы разожмутся, у холма запросто может появиться еще одно название – например, Пробитый. Он ясно вообразил себе, какую грандиозную выбоину оставит на склоне, и изо всех сил вцепился в веревочки, твердо решив не доставлять девчонкам этого удовольствия.

– Глумиться будут, – обиженно сопел он. – Придут пальцем показывать. Мол, летать и то не могут. Нет, мы можем! мы все можем! – и даже несколько раздулся от собственного достоинства, так что его подняло чуть повыше и понесло еще быстрее.

Вот мелькнули в последний раз ржавые крыши родного городка, блеснула река, потянулись ровные черепичные крыши и газоны зверюш, рядом с их уютными домиками сохло белье, а крошечные пушистые шары катались вокруг шаров побольше – это зверюшата помогали матерям копаться в огороде. Несколько шаров имело серо-бурый оттенок, и зверек с завистью узнал в них недавних перебежчиков.

– Ну ничего, – сказал он себе гордо, хотя и не так бодро, как раньше. – Подумаешь, огородики… садики… Физический труд унизителен. Зато мы летаем. Будем как птицы, и войдем… то есть я хотел сказать, влетим… (по контексту следовало добавить что-то про царствие небесное, но в положении зверька думать о таких вещах не хотелось). В историю влетим! В светлое будущее!

Однако наверху было холодно, лапы его затекали, а шарики не собирались спускаться; к тому же прихотливый ветер больших высот поматывал зверька туда-сюда и грозил занести его в такие места, где, возможно, живут одни зверцы, а может быть, и вообще никто не живет, а простираются одни только безводные земли. Всякому известно, что зверьковый город Гордый и зверюшливый город Преображенск с юга и запада окружены степями и песками, а с севера и востока – лесами; говорят, что где-то есть еще море, но его никто никогда не видел, только рассказывали. Правда, зверюшу Ильку со зверьком Федей (другим Федей, не дядей) однажды туда унесло, но на пользу зверьку Феде это не пошло – он после этого, говорят, совершенно опушился, забросил прежние радости и переселился к ушастым тварям, где опустился до того, что вывел несколько новых сортов деревьев, будто бы плодоносивших бижутерией.

Зверюши, перед носом которых по земле пробегала разноцветная тень от шариков, поднимали головы и всплескивали лапами.

– И куда ж его несет, голубчика? – сочувственно спрашивали те, что постарше.

– Он увидит новые земли! – пищали романтичные зверюши помоложе. – Как интересно!

Старшие зверюши знали, что ничего интересного в новых землях нет, и что вообще «Нет места другого такого, как дом», как поется в любимом зверюшливом гимне. Гимн этот давным-давно сочинили английские зверюши, большие любительницы стриженых газонов и чаю с молоком. Собираясь позверюшествовать ровно в пять часов вечера за чашкой крепкого английского чая, они обязательно поют хором: «Wherever you may roam, there's no place like home». В переводе на русский язык эта печальная песня звучит примерно так:

 
Я взял свою лодчонку, я весла укрепил,
Родимую сторонку я бросил и уплыл.
Река нас уносила в далекие края,
Но то лишь сердцу жило, что бросил дома я.
 
 
Я плыл, я видел горы и горный ручеек,
Я видел светлый город и княжеский чертог,
И птиц я слышал райских – в их пении весна,—
Но слаще пел мой кенар с родимого окна.
 
 
Я плыл, я видел села, я видел города,
В которых смех веселый не молкнет никогда,
Но плакал я ночами среди холодных гор
О маминой улыбке и голосах сестер.
 

Если зверюшам случается (разумеется, ненадолго и по крайней необходимости) покидать домики и отправляться в странствия (о которых, возможно, мы еще расскажем в своем месте и в свое время), они непременно поют эту песню у одинокого печального костерка в холодных горах или туманных полях, и жалобное их пение далеко разносится в безответных просторах. Обычно же всякая правильная зверюша и так знает, что ни в каких, даже самых далеких и загадочных краях не найдешь ничего лучше своего домика, чайничка, кофейничка, огородика и любящей родни. Зверьков, напротив, неудержимо тянет вдаль, словно под хвостом у них шило.

Большие зверюнга провожали Антошку на его воздушных шариках печальными и тревожными взглядами – они-то видели, что его все сильнее сносит на северо-северо-восток, где находилось нечто гораздо худшее, нежели безводные земли: там простирался Жестокий Мир, о котором в Преображенске не любили не то что говорить, а и думать.

Познавательное отступление о Жестоком Мире

Жестоким Миром называется местность, лежащая в добром десятке километров от зверьково-зверюшливой территории, и обитают там неоднократно упоминавшиеся выше зверцы и зверки – лишенные морали примитивные существа, отличающиеся крайней степенью злобности и дикости. Если бы зверцы были чуть умнее, они, несомненно, давно подчинили бы себе все окрестные пространства, но, по счастью, Господь управил так, что большая злоба редко уживается с умом.

Зверца описать очень трудно, поскольку зло вообще ускользает от описания, любя темные углы и боясь точного слова. Больнее всего зверец похож на бобра, но не доброго и трудолюбивого, а буквально лопающегося от беспричинной ярости. Он бур, толст, коротколап, приземист. Его маленькие, заплывшие и вдобавок всегда прищуренные глазки буравят вас с таким сознанием зверцового превосходства и вашей ничтожности, что всякому встречному под взглядом зверца хочется немедленно провалиться сквозь землю. Зверцы сильны, мускулисты и крайне самоуверенны. На пузе у всякого уважающего себя зверца, даже если ему отроду нет году, укреплены пейджер, мобильный телефон и пистолет. Его почти отсутствующую шею украшает фрагмент толстой золотой цепи, которую зверцы некогда украли с дуба. Впрочем, зверцы рядятся не только в золотые цепи: иногда они специально надевают отвратительные лохмотья, чтобы тем самым подчеркнуть свое право на грабеж. Но под лохмотьями или под красной бархатной шкурой, под спортивным костюмом или кожаной курткой-косухой всегда помещается одно и то же внутреннее содержание: криволапое, короткое и мускулистое тельце без всяких признаков души.

Зубы у зверцов по большей части вставные, железные, ибо свои природные они либо выбивают в бесчисленных драках, либо стачивают о жертв. В смысле пищи зверцы всеядны – они сжирают все, что не успевает от них убежать и что нельзя использовать с большей выгодой. Выражение зверцовых морд больше всего напоминает бультерьерское – внешнее равнодушие, в любую секунду готовое взорваться неожиданной и необъяснимой ненавистью ко всему живому. Перевоспитывать зверцов бесполезно, дураков нет.

Лучше всего зверцы уживаются со зверками: вообще-то и с ними они могут сосуществовать недолго, пока не надоест, и тогда использованная зверка выбрасывается на свалку истории, находящуюся на выходе из Жестокого Мира. Там она в обществе других жертв зверцового непостоянства предается злословию, отвратительным дракам и сплетням. Более грязного и зловонного места нет во всей обитаемой вселенной. Пока зверку не выкинут, ее одевают в лучшие шкурки и обвешивают золотом, как новогоднюю елку. Излишне уточнять, что домашней работой зверка брезгует, опасаясь испортить лапки и в особенности коготки. Целыми днями она валяется на диване или в ванне, не переставая болтать с другими зверками по телефону или подставляя холеное брюхо зверке-массажистке. Любимая тема этих разговоров – наряды, зверцы, а также осуждение и передразнивание зверюш, которых зверки считают низшими существами, не понимающими жизни.

Утро зверка проводит за накладыванием грима, вечер – за его смыванием, а день делит между массажем, маникюром и телефонными сплетнями. Немудрено, что при таких обстоятельствах для поддержания порядка в доме зверцы постоянно нанимают всякую мелкую живность – трудолюбивых зайцев, белок и сусликов, которым в Жестоком Мире иначе не прокормиться: ведь все здесь захвачено («схвачено», как они это называют) коварными зверцами.

Зверюши ужасно боятся Жестокого Мира. Общеизвестно, что для злого и жестокого зверца нет лучшей добычи, чем добрая и легковерная зверюша. Зверюши очень изобретательны в преодолении мелких зверьковых гадостей, которые, в сущности, не более чем разновидность любовной размолвки, но перед зверцами совершенно беспомощны, поскольку зло цинично и хитро, а добро открыто и прямолинейно. Иногда зверцам удавалось хитростью заманить зверюшу в Жестокий Мир и, как они это называют, «припахать» – то есть заставить обслуживать своих зверчат и зверок; к счастью, зверюши отнюдь не так беспомощны, как хотелось бы представить иным их недоброжелателям, и если сильно разозлить зверюшу – против ее кулаков не устоит и зверец. Другое дело, что ввести зверюшу в такую крайность, как мы знаем, очень трудно, и потом она долго приходит в себя. Иное дело зверьки: они в смысле защиты, несмотря на всю свою задиристость и показную грозность, довольно жалки и беспомощны. Зверек, конечно, отчаянно храбрится, если случайно забредет в Жестокий Мир, но дать зверцам мало-мальски серьезный отпор он способен только в большой компании – вместе зверьки ужасно храбреют, и потому нападать на город Гордый зверцы опасаются. Но выловить зверька, когда он в одиночестве идет по грибы или в гости к зверюше, для зверца милое дело – хорошо, что обычно в Жестоком Мире хватает других дел и зверцы большую часть времени изводят друг друга, выясняя, кто из них круче. В связи с этими разбирательствами (или, как они говорят, «разборками») поголовье их неизменно убывает и когда-нибудь убудет совсем. Во всяком случае, нам как сторонникам нравственного прогресса хочется в это верить.

Всякий зверек считает своим долгом в компании товарищей рассказывать о том, как мало он боится зверцов и как полезны столкновения с Жестоким Миром для малолетних зверьков, закаляющих характер. На самом деле, если какого-нибудь глупого зверька случайно и занесет на северо-северо-восток и при этом ему посчастливится не попасть в лапы зверцов, а издали понаблюдать за их кровавыми пиршествами, – только клочья мяса летят да кости хрустят, – то уж хвастовству такого счастливца не будет предела: и всякие-то переделки он прошел, и во всех-то котлах варился, и вообще он самый бывалый. Перед зверюшами такие зверьки особенно любят распускать хвост:

– Ты, глупая девчонка, что ты в жизни видела? Как можешь рассуждать о добре и зле, когда с Жестоким Миром не сталкивалась? Вот я… я такое повидал… – И зверек принимается с важностью сопеть, словно не находя слов для описания своих страданий. На деле он просто не может придумать ничего достаточно ужасного и потому отделывается фигурой умолчания.

– Ахти, – робко и уважительно говорит зверюша, боясь лишними вопросами разбередить в зверьке ужасные воспоминания.

– Да, да, – продолжает воодушевленный зверек, – всякое видел, много пережил… Ты бы небось со страху умерла, такое-то видючи…

– Ой, ой! – пищит зверюша. – Конечно, конечно! Какой ты храбрый!

– Что есть, того не отнять, – снисходительно принимает зверек ее похвалу. – Умеем, умеем поставить на место, ежели кто забудется. Нас трогать – себе дороже! – словно и не он два часа назад со всех лап бежал по ямкам, по кочкам от случайно унюхавшего его зверца.

Иногда зверькам кажется, что зверюши о чем-то догадываются. Но они так восхищенно смотрят на зверьков своими большими глазками, так трогательно всплескивают пушистыми лапками, что зверьки гонят от себя эту мысль и плетут, что хотят.

Разумеется, если зверцы раз в сто лет и надумают напасть на зверюшливый городок, чтобы утащить пару зверюш пожирнее да потрудолюбивее, зверьки тут же хватают кастрюльки, сковородки, жестяные кружки и прочие громкие предметы и шумной толпой бегут защищать девчонок. Шуму они при этом производят столько, что испуганные зверцы дают деру еще до столкновения. По счастью, зверцы никогда не ходят больше чем по двое: большему количеству зверцов никогда между собой не договориться. Если их больше трех, они тут же начинают решать, кто главный, постоянно ссорятся между собой и вообще не годятся для коллективных действий. Так что похищать зверюш им не удается никогда – остается заманивать вышеупомянутой хитростью или обходиться мелкой живностью.

Итак, Антошку сносило все дальше и дальше на северо-северо-восток, и он был вовсе не так глуп, чтобы не понять, чем это чревато.

Поскольку познания всякого зверька, как уже было замечено, отрывочны и бессистемны, Антошка знал, конечно, что гелий в шарах рано или поздно остынет (что на больших высотах холодно, он вполне убедился), что часть шаров полопается и потому через несколько часов он так или иначе приземлится, если только не разожмет лап раньше. Летя над окраиной зверюшливого города, он начал было подтягивать шарики к себе с намерением проткнуть половину, снизиться и спрыгнуть: как ни противны были ему временами зверюшливые взгляды, однако в сравнении с Жестоким Миром зеленый Преображенск представлялся почти раем. В эти минуты Антошка даже не думал о том, что зверюши его засмеют. Но лапы у него уже здорово затекли, а шарики туго натягивали нити и рвались вверх: зверек попал в восходящий поток. Одно время он совсем было спустился и мог бы уцепиться задними лапами за липу… но только беспомощно поболтал тапочками в воздухе – а потом время было уже безнадежно упущено. Вот и уютный Преображенск скрылся вдали, и под нижними лапами зверька потянулись Бесплодные Земли, а за ними – отвратительный темный лес, в котором даже сверху не было ничего романтического.

На грязной опушке, среди мусора и отбросов, дрались выброшенные зверки. Они пихали друг друга длинными острыми носами и голенастыми задними лапами, выкрикивая при этом такие слова и в таких сочетаниях, от которых не то что пушистая зверюша, но и самый зверьковствующий зверек сделались бы малиновыми. «Господи, только бы не заметили!» – взмолился про себя зверек и загадал, что если он, пролетая над свалкой истории, успеет сосчитать до пятнадцати (столько лет ему должно было исполниться осенью), то его так и не заметят, но не дошел он и до десяти, как две зверки, отвратительно хихикая, принялись задирать головы и показывать на него пальцами.

– Вон мешок полетел! – кричала одна, попутно уточняя, чего именно мешок.

– Давай к нам сюда! Давно свежатинки не жрали!

– Ишь разжирел! А где он шары-то взял?

– А это он надул… – и зверки загнули такую гадость, что зверек зажмурился от стыда. Если бы он мог зажмурить уши, он немедленно сделал бы это, но шевелить ушами умел лишь в очень небольших пределах, а зажать их не мог, ибо жизнью все еще дорожил.

Пролетев над зловонной свалкой истории, зверек заметно снизился: вечерело, холодало, и гелий в шарах остывал с каждой минутой. Теперь гроздь с несчастным воздухоплавателем снижалась очень быстро. Наконец толстая еловая ветка проколола два самых нижних шара, Антошка вошел в пике и скоро с отчаянным писком приземлился посреди небольшой поляны, на которой в сгущающихся сумерках поначалу не мог разглядеть ничего. Потом глаза его привыкли в темноте, и в лиловом еловом полумраке зверек различил прямо перед собой короткого, толстого и жесткошерстного зверца примерно своих лет.

– Ну? – спросил его зверец. – И чё?

– Я, понимаете… – залепетал Антошка, ужасно стыдясь своего все еще пискливого голоса и жалкого самооправдания. – Я, видите, решил немного полетать… да… и вот прилетел.

– И чё? – снова спросил зверец. У всякого зверца перед тем, как он переходит к решительным действиям, – будь то ужин или просто легкое избиение слабейшего, – есть обычай поговорить, потянуть время, чтобы жертва от страха достаточно размягчилась и не представляла трудностей при последующем пищеварении. Но словарный запас зверцов ограничен, и потому они редко выходят за пределы магической фразы «И чё?»

– Ничё, – сказал зверек еще тише. – Летел и вот прилетел. Я пойду теперь, да?

И он повернулся было, лихорадочно пытаясь при этом вспомнить, в какую сторону надо идти (снизу-то все выглядит совсем не так, как сверху), но его остановил резкий окрик:

– Стоять!

Может быть, припустись зверек со всех лап, это его и спасло бы, хотя в темном зверцовом лесу, да еще ночью, наверняка нашлась бы на его бедную душу какая-нибудь другая нечисть. Но бегать Антошка считал все-таки ниже своего достоинства. Он покорно остановился и уставился в землю.

На крик товарища постепенно стали сползаться другие зверцы, для которых не было большего наслаждения, чем групповое глумление.

– Это чё? – спросил один из них у того, первого, который обнаружил нашего героя.

– Прилетел вот, – кивнул первый зверец на Антошку.

– На крыльях, чё ли? – сострил второй зверец, и прочие захохотали. У зверцов простой, здоровый юмор, столь присущий гармоничным, цельным натурам. Веселее всего им становится, если кто пукнет. С особенной радостью они принялись наступать толстыми, когтистыми задними лапами на уцелевшие антошкины шарики. Шарики жалобно лопались. Зверцы оглушительно хохотали.

«Так вот и меня», – подумал Антошка.

– Он чё, не видел, че ли, куда летит, или чё? – спросил третий зверец.

– Да чё они видят-то, у них вся рожа мехом заросла, – сказал четвертый. Снова грянул отвратительный, визгливый хохот с шакальими обертонами. Шерсть у зверцов, как уже было сказано, короткая и жесткая, и потому они ненавидят все пушистое.

– И чё с ним делать?

– Отпустите, говорит. Не буду, говорит, – соврал первый зверец, хотя Антошка не говорил ничего подобного.

Последовавший взрыв хохота был громче, дольше и омерзительнее двух предыдущих.

– Конечно, не будет, – стонал, катаясь по земле, самый молодой зверец – из тех, что еще не участвуют в жестоких развлечениях старших, но охотно подзуживают их и измываются над жертвой громче прочих. – Конечно, не будет! Он теперь вообще ничего не будет! Шашлык из него будет! Во дурак, а?

– Сам ты дурак, – громко и решительно пискнул Антошка, и среди общего хохота тот из зверцов, что выполз на поляну вторым, вдруг быстро подкатился к нему и бросил через толстое зверцовое бедро.

– Рот закрой, – сказал он с типичным для зверцов стремительным переходом от добродушного якобы веселья к суровой крутизне. – Развякался. Не у себя дома.

Это зверек понимал очень хорошо. Родной зверьковый городок представлялся отсюда недосягаемо милым местом. Он попытался встать, но сильно получил под дых и рухнул снова.

– Чё делать-то с ним? – спросил первый зверец. Зверцы вообще не очень изобретательны по части развлечений, не то судьба их жертв была бы поистине ужасна. К счастью, им приходит в голову только самый простой вариант – поколотить, припахать или сожрать. Случаются и изощренные, продвинутые зверцы, но таких, на Антошкино счастье, поблизости не было. Этих боятся даже родственники.

– Чё делать, чё делать… В яму его, нехай сети плетет, – сплюнул сквозь зубы третий зверец. – Будет плохо плести – сожрем на хрен.

– Может, выкуп попросим? – предложил самый маленький зверец, наслушавшийся зверцовых преданий о похищениях, выкупах и кровавых шантажах.

– Какой с них выкуп, – еще раз сплюнул третий зверец. – Выкуп можно с этих брать… с дур ушастых. Молока там или творогу… А за этого кой хрен дадут? В яму, нехай вкалывает.

Зверька еще попинали для разнообразия, чтобы он понимал свое новое место в этой жизни, и спихнули в глубокую сырую яму, вырытую среди леса. Туда же ему кинули фляжку с тухлой водой и полкочана гнилой капусты, украденной, видимо, с огородика какой-нибудь зверюши – сами зверцы ничего растить не умеют.

Разумеется, будь на месте зверька даже самая маленькая зверюша, она не дала бы проделать с собой ничего подобного. Зверюши, если их кто ударит, тут же отважно кидаются защищаться, хотя бы против них и дрались десять безжалостных противников: зверюшам кажется, что в их лице оскорблена сама вера в Бога, заповедавшего никогда не драться без крайней необходимости и не нападать первыми. А за своего Бога зверюша, как известно, вломит так, что мало не покажется. В том-то все и дело, что зверюшам есть во что верить, а потому силы их в трудный момент удесятеряются. Для зверьков же все истины относительны, поэтому им по большей части остается либо терпеть, либо скрежетать зубами и выкрикивать угрозы. Антошка, конечно, ужасно ругался, но писклявая эта ругань была так забавна, что только потешала зверцов.

– Ну погодите, сволочи! – пискнул Антошка со дна ямы, вытирая кровавые сопли. Ответом ему был хриплый гогот, и зверцы расползлись по норам.

Антошке никогда еще не приходилось ночевать в сыром лесу под открытым небом, тем более на исходе лета, тем более в яме. Но сильнее холода его мучила беспомощность, злость, горькая обида – и, как ни странно, раскаяние. Он вспомнил, как в прошлом году в их городок пришла с корзиночкой учительных брошюр небольшая аккуратная зверюша и стала раздавать прохожим душеспасительные книжки с картинками. Сначала некоторые зверьки их брали, хотя и скептически фыркая:

– Ну, и что мне пользы от этой писанины?

– Вы только почитайте! – горячо говорила зверюша, для убедительности даже вставая на цыпочки. Она вся раскраснелась и размахивала лапками. – Это очень, очень полезная книга! Тут про то, как надо заботиться о своей душе… и вообще! Но не подумайте, здесь и масса полезных советов: например, как заварить целебную траву… и как поставить примочку… и что следует делать, чтобы вас не искушали дурные сны…

Но тут налетела буйная ватага молодых зверьков, в числе которых был и Антошка: они закружились вокруг зверюши в неприличном хороводе, вырвали у нее из лап корзиночку с душеполезными брошюрами, выпотрошили ее, вывалив прямо в дорожную пыль тонкие книжки с яркими картинками, показали зверюше длинный нос и унеслись с топотом и гиканьем. Один Антошка несколько раз оглянулся и с довольно-таки неприятным чувством увидел, как сразу побледневшая и притихшая зверюша некоторое время стояла, зажмурившись, изо всех сил сдерживая слезы, а потом, произнеся тихое «Эхе-хе», стала собирать свои книжки. Некоторые из них порвались, и зверюша их гладила, словно прося прощения за то, что не сумела защитить. Конечно, при желании она могла бы вступить с молодыми зверьками в драку и даже, чего не бывает, довольно сильно отмутузить хотя бы одного из них, но, видимо, это была невоинственная зверюша. Главное же – ей, по-видимому, было жалко глупых молодых зверьков, которые не ведают, что творят, не каждый день едят досыта и вдобавок одеты Бог знает во что. Зверюши вообще отличаются врожденной способностью жалеть тех, кто их обидел, – так высоко в своем духовном развитии не забирается даже самый благочестивый зверек.

«А ведь что плохого она нам сделала? – с тоской подумал Антошка. – Ну, хотела раздать свои дурацкие книжки… Так от книжки разве вред? Не хочешь – не читай… И не дурацкие вовсе они были, я одну потом подобрал, там было про любовь к родителям… И чего мы тогда на нее налетели?»

Антошка понял вдруг, что зверюша перед толпой зверьков должна чувствовать себя примерно так же, как зверек перед толпой зверцов, – так же беспомощно, униженно и жалко; к тому же она девочка, да еще и явившаяся в город добровольно, с благотворительной целью, – и у Антошки предательски защипало в носу. Он даже поймал себя на том, что думает: «Ахти, бедный я зверек!», – но это было уже совершенно непростительно.

– Вот еще не хватало, – забормотал он вслух, – еще не хватало перед этими… А что же тогда ее хваленый Бог ее не защитил? И меня тоже? Он же мог нас всех тогда… и их сейчас-буквально в лепешку!

Но тут же ему в голову пришла мысль, которая является к зверьку только в очень трудные минуты, когда дух его слаб и не может сопротивляться соблазнам зверюшества. Зверьку вспомнилось, как зверьковый папа водил его в гости к дальнему родственнику, какому-то троюродному дедушке (у зверьков вообще не очень принято поддерживать родственные связи – так, обменяются иногда открытками к новому году или дню рождения, который вдобавок вечно перепутают). Дедушка был очень старый и даже уже не зверьковствовал, а только кивал всем входящим и смотрел на них беспомощными слезящимися глазами. Бог представился Антошке кем-то вроде этого дедушки, которого можно только жалеть, а требовать от него защиты в высшей степени наивно и эгоистично.

Но Антошка тут же возразил себе самому, напомнив, что по зверюшиной вере именно Бог распоряжается всем и именно Он в конечном итоге ответственен за то печальное положение, в котором зверек очутился без всякой своей вины, а исключительно по легкомыслию. И вообще, если бы сюда унесло самого маленького, он бы сразу со страху помер, а так все-таки ничего… он-то, Антошка, выдержит (эта мысль его несколько приободрила). Но за что сюда его, и почему Господь не вступится, – это было совершенно непонятно, хотя вполне укладывалось в традиционное мировоззрение зверька.

– Ну и что же Ты молчишь? – спросил Антошка у звездного августовского неба. – Не можешь? Или смотришь и радуешься?

Звездное небо молчало.

– То-то! – сказал Антошка, погрозил небу кулаком и свернулся в углу, поджав под себя коленки. Так было теплее. Позверьковствуешь – и вроде легче, не так болит расквашенный нос, можно заснуть.

Но тот, к кому обращался Антошка, все слышал и принимал свои меры.

Познавательное отступление о ремеслах, умениях и промыслах зверьков

Между зверьковым и зверюшливым городами существует своеобразное разделение труда. Зверюши, как известно, занимаются в основном скотоводством, земледелием и рукоделием, тогда как зверьки промышляют плетением неводов и силков, изготовлением удочек, а также всяким мелким плотницким, слесарным и жестяным делом. Иногда зверек может по просьбе какой-нибудь зверюши запаять кастрюлечку или наточить ножницы. Правда, к труду зверьки не склонны и работают либо по крайней необходимости, либо по глубокой личной симпатии к заказчице, либо для удовлетворения своих эстетических потребностей. Иной зверек может проявить чудеса терпения и трудолюбия, вытачивая из болванки какой-нибудь замысловатый железный предмет без всякого практического назначения, а просто так, для красоты. Другой зверек клеит спичечный дворец – точную копию какого-нибудь настоящего, древнего, со множеством башенок, арочек и даже бумажными стражниками в окнах, – при том, что крыша у этого зверька течет, проводка неисправна, а собственные дети ходят в нечиненых и нестираных штанах. Такова особенность зверьковых занятий, с которой даже зверюши не всегда справляются. Но если поставить зверька в безвыходное положение, он, конечно, берется за дело и даже проявляет чудеса мастерства.

Итак, с утра нашему несчастному узнику спустили огромный моток веревки и заставили плести сети, которыми подлые зверцы намеревались уловлять всякую мелкую живность себе в услужение и на съедение – белок, зайцев, мышей и прочих обитателей Жестокого Мира. А на зверок и сети не нужны – они сами к зверцам бегут.

Зверек вообще-то понимал, что с помощью его сетей будут лишать свободы несчастных лесных жителей. Зверьки ведь если и плетут сети, то исключительно на рыбу, а всякую лесную тварь жалеют и даже не охотятся. Поэтому зверек долго мучился, зверьковствуя, грозя небу и вопрошая у него, почему оно вечно ставит зверька перед выбором – либо губить других и спасаться самому, либо наоборот?

Кончилось тем, что он в очередной раз придумал компромисс – так называется у зверьков промежуточный вариант, соглашение между совестью и жестокими обстоятельствами. Зверьки – большие мастера по изобретению таких уловок, поскольку достаточно умны, чтобы понимать всю необходимость жить по совести, но недостаточно сильны духом, чтобы совсем уж отказаться от надежды на личное спасение. Веры в то, что заботиться о собственном спасении не надо, потому что Господь и так всех спасет, зверькам не хватает. Вот почему Антошка начал плести свои силки, но своевременно подгрызал веревку в нескольких местах или кое-где распускал ее на волоконца, чтобы попавшая в сети живность небольшим усилием могла вырваться на свободу. Значительную часть веревки (которая оказалась стволом толстой лианы – самостоятельно изготовить веревку зверцам слабо, да и лень) он откладывал себе про запас – слава Богу, лиан в Жестоком Мире полно, они оплетают каждое дерево, и материала ему спустили достаточно.