Текст книги "На пустом месте"

Автор книги: Дмитрий Быков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

Действие равно противодействию, прогрессисты должны быть готовы к бунту регрессистов, к напору энтропии, к отчаянным воплям завистников и апологетов дикости. Я не припомню ни в одной мировой литературе такой апологии дикости и варварства, к которой в конце концов скатилась деревенская проза: все самое грубое, животное, наглое, грязное и озлобленное объявлялось корневым, а чистое было виновато одним тем, что оно чисто. Апофеозом квазидеревенской атаки на культуру было беснование Куняева против Высоцкого и его откровенные доносы на Окуджаву. То, что новые народные песни вызывали такую кондовую злобу «деревенщиков», вполне понятно: это как раз и было свидетельство того, что народ теперь выглядит иначе, что косность и консерватизм перестали быть его приметой. «Деревенщики» отстаивали не мораль, а домостроевские представления о ней, с гениальным чутьем – вообще очень присущим низменной натуре – выбирая и нахваливая все самое дикое, грубое, бездарное. Таким же чутьем отличается, например, цивилизованный наследник деревенщиков Владимир Бондаренко, чья деятельность особенно омерзительна именно потому, что на нее наведен некий лоск. Писать же апологеты варварства как не умели, так и не выучились: им отвратительно все человеческое и любезно все звериное. Повторяю, эта месть зверства вполне естественна – но к деревне она не имеет никакого отношения: коренным населением, как щитом, прикрывается у нас всякий.

Деревенской прозы в России сегодня практически нет. Последними адекватными произведениями на сельскую тему были «Новые Робинзоны» Петрушевской и «Четыре» Владимира Сорокина. Есть серьезный потенциал у Ирины Мамаевой («Земля Гай»), но пишет она пока слишком стерто. Те, кто прочно отождествил русскую деревню с варварством и зверством, сослужили ей плохую службу – всему миру она теперь известна как царство завистников и жлобов, а интеллигенция (самая бездарная ее часть – у нас, как во всяком народе, хватает своих кретинов) ответила почвенникам насаждением еще более гнусного мифа о повальном пьянстве и вырождении. Правда, как всегда, никому не нужна. Никому не нужна и та сельская Россия, которая ежегодно лишается полутора сотен деревень, стираемых с карты, отрезаемых от транспорта, застраиваемых коттеджами. Этот процесс никого не колышет – не поляковской же «Литгазете» заниматься этими проблемами, даром что она позиционирует себя как прямая наследница почвеннической традиции. Там правит бал та же бездарная зависть, то же подпольное сознание, вечно стремящееся подмазаться к власти и выдать себя за истинный патриотизм. В результате патриотичное у нас почти всегда синоним бездарного – потому что талантливое, слава богу способно обходиться без костыля под названием «сервильность».

А как старались почвенники в семидесятые годы внушить начальству, что они-то и есть подлинная Россия! Заметьте нас, отметьте и приблизьте нас – и мы своими руками расправимся с подлой диссидой! Поставьте на нас – и мы сами, без вашей помощи отстроим тут стопроцентное запретительство! К счастью, они были слишком откровенны в своей злобе, слишком наглядно бездарны, чтобы советская власть, озабоченная международным имиджем, согласилась ставить на них. Вдобавок они были откровенными антисемитами и под видом обличения коллективизации норовили разоблачить национальную природу комиссаров как таковых – а этого советская власть уж никак не могла стерпеть, и потому в семидесятые годы «почвенникам» иногда попадало. Не так, конечно, как подлым городским либералам,– но влетало, чего уж там. Всем старались навешать поровну. Но они не сдаются и теперь-то уж твердо надеются, что их идеология бездарности, репрессий и зависти, замаскированная, как всегда, под защиту родных осин, будет востребована и взята на вооружение на самом верху. То-то они и выстилаются с новым доносительством, пытаясь выставить русофобами и тунеядцами всех, кто еще делает местную жизнь переносимой.

Остается понять, почему они никогда не победят и почему так бездарно захлебнулись в семидесятые. Сейчас у них, кажется, тоже ничего не получится – и вовсе не потому, что у Кремля улучшился вкус или в массах менее популярна ксенофобия (она популярна, хотя пассионарности хватает ненадолго).

Когда-нибудь я обязательно сочиню книгу с длинным названием «Почему не надо бояться русского национализма». Мне уже приходилось писать, что русские националисты никогда не составят влиятельной политической силы, ибо никогда между собой не договорятся. Настало время задуматься о том, почему это так: либералы известны, конечно, вечными склоками – но далеко им до такого раздрая, которым всегда сопровождаются сборища и совместные проекты патриотов. Патриоты любят объяснять эту сплоченность либералов «психологией малого народа» – но тогда приходится признать, что главными занятиями «большого народа», к которому принадлежат они, являются драка, скандал и доносительство друг на друга.

Они дерутся, как большевики с меньшевиками за границей,– Горький все недоумевал, почему борцам за счастье народное так трудно договориться между собой, дело-то хорошее… Сегодня, наблюдая полемику вокруг «Русской доктрины» (сборника манифестов русских националистов, одобренного митрополитом Кириллом), я с особой отчетливостью вижу то, о чем догадался давно. Нет и не может быть согласия между людьми, которые никак не могут договориться, кто из них более русский. А критерием русскости они делают грубость, отвратительность, некультурность и даже антикультурность – поскольку любая культура главной своей целью ставит борьбу с такими имманентностями, как кровь и почва. Культура – все, чему удалось подняться над этими изначальными данностями; собственно, в их преодолении культура и заключается. Она для того и существует, чтобы человек рос над собой – над своей животной природой и обедняющими его границами вроде происхождения, нации, города проживания. Ни один национализм, чьей главной установкой является борьба с культурой и сопутствующее ей обожествление данностей, не может предложить своим адептам ничего привлекательного, а идеологи его заняты бесконечным выяснением отношений. Почему бесконечным? Потому что, если предел человеческому совершенству все-таки есть – по крайней мере, на конкретном историческом отрезке,– то несовершенство беспредельно. Всегда найдется тот, кто хуже. И он-то объявит себя более русским: более бескультурным, циничным, сервильным. У большевиков была та же проблема: напрасно их вечные склоки пытались объяснить эмиграцией, неизбежными разногласиями в стане проигравших… Но они и после победы так же цапались – вспомним фракционную борьбу начала двадцатых и целенаправленное самоуничтожение тридцатых. В такой ситуации действительно выживает худший – что и доказал пример Сталина. На втором месте от конца был Троцкий, и у него были шансы,– но Сталин оказался хитрее и глупее. Это вещи взаимообусловленные: «Кто хитер – не умен» (Новелла Матвеева).

Именно поэтому власть в России никогда не сделает ставки на русский национализм в его нынешнем варианте, хотя сотни этих национальных идеологов текут сейчас в Кремль, умоляя именно их позвать в советники, хвастаясь влиянием в патриотической среде и обещая лично сдавать наиболее отвязанных экстремистов из числа единомышленников – чтобы не порушили стабильности. В Кремле, конечно, тоже работает отрицательная селекция – но не до такой же степени, иначе давно и Кремля бы никакого не было. Русские националисты все время спорят, кто из них менее человек, страстно ополчаясь на все, что делает людей людьми: свободу выбора, широкий кругозор, отказ от угрюмого местничества, щедрость, иронию… Русский национализм расчеловечен до предела: литература давно нечитабельна, программа сводится к репрессивным мерам, а любой масштабный проект ведет к массовому истреблению населения (и им чаще всего ограничивается). Когда-то мне казалось, что этот национализм – идеология захватчиков, надсмотрщиков, при которой начальником всегда становится не самый компетентный, а самый жестокий и горластый. Сейчас я думаю, что все проще – хотя годится и «захватническая» метафора. Просто существует особая категория людей, для которых невыносима христианская установка «быть лучше»: лучше соперника, врага, лучше себя, наконец. Для них приемлем один вариант – быть хуже и тем побеждать.

Но Господь устроил мир очень правильно (что и наводит на мысль о рукотворности, умышленности этого мира). Человек, мыслящий так, рано или поздно обречен уничтожить всех вокруг себя, а потом себя. С большевистской системой так уже было – и в этом смысле, правы сменовеховцы, большевики действительно органически русское явление, если брать русское в их агрессивном, антикультурном и архаическом понимании. И не видать бы им никакой власти, если бы не полный крах государства, к которому они не были причастны ни сном, ни духом.

Будем надеяться, что сегодня до этого не дойдет.

2007 год

Дмитрий Быков

Эффективный менеджер

Если бы Господь Бог был эффективным менеджером, стариков и детей не было бы. Все рождались бы двадцатилетними и умирали шестидесятилетними, задав на прощание скромную корпоративную вечеринку с тостами типа «Я был счастлив работать с вами». Вижу эту вечеринку совершенно отчетливо: коттеджный поселок, барбекю, гости, обсуждающие последнюю распродажу,– все, как в норвежском «Неуместном человеке», где «тот свет» оказывается раем для эффективных менеджеров и адом для традиционного человеческого существа.

Если бы Господь был эффективным менеджером, закатов не было бы. Как, впрочем, и рассветов. Над Землей стоял бы бесконечный и безвыходный рабочий день, восьмичасовой, искусственный, как лампа дневного света. Отработав положенные восемь, а лучше бы десять часов, стройные ряды пролетариев, эффективных менеджеров среднего звена и их топ-начальников отправлялись бы на подзарядку. Там в них быстро закачивали бы требуемое количество электричества и подновляли цвет лица. Через восемь часов они снова были бы готовы к употреблению.

Политики тоже не было бы, потому что зачем политика? В принципе она неэффективна, ибо служит главным образом для поднятия самооценки. Трудящиеся таким образом убеждаются, что от них что-то зависит. Но поскольку от них давно уже ничего не зависит, а идеальное мироустройство – вот оно, дано в ощущении, то нечего и рыпаться. Эталонная жизнь эффективного менеджера – это впахивание от двадцати до тридцати в качестве менеджера низшего звена, скромный труд от тридцати до сорока в качестве менеджера среднего звена, забота о судьбах корпорации с сорока до пятидесяти в функции топ-менеджера и решение судеб мира с пятидесяти до шестидесяти в качестве члена совета директоров; после чего барбекю. Впрочем, бывают такие акакии акакиевичи, что так до самого барбекю и впахивают в низшем звене,– но без этих лузеров остальным не с кем было бы себя сравнивать, так что эффективны и они.

Стоило бы на досуге сочинить фантастический роман о тотально эффективном мире, где производство впервые оторвано от какого бы то ни было смысла. Смысл неэффективен. Эффективный менеджер штрафует за вопрос «зачем?». Ему решительно все равно, чем управлять: это может быть процесс производства детского питания, а может – процесс утилизации жертв тоталитаризма. От смыслов, с точки зрения эффективного менеджера, одни проблемы. Это смыслы заставляют людей выходить на площади, срывать производственный процесс или выборы, организованные другими эффективными менеджерами; это из-за принципов и целеполаганий вершится вся кровавая каша человеческой истории. Так эффективному менеджеру объяснили. Никто и никогда не говорил ему, что люди выходят на площади и заваривают кровавые каши исключительно вследствие отсутствия смыслов – ибо когда смысл есть, зачем выходить и заваривать? Эффективный менеджер искренне удивляется, когда его прекрасно организованный мир ни с того ни с сего трещит по швам. Ведь все было так хорошо, так зачищено! Тут-то и выясняется, что, обрубая все сучья в видах унификации окружающего пространства, он срубил и тот сук, на котором сидел.

Сейчас уже трудно установить, кто первым произнес слово «эффективность». По всей вероятности, это был кто-то из либералов или демократов второй волны, еще недостаточно изученной и мало описанной; кто-то из людей конца девяностых, согласившихся слишком на многое и помаленечку сдавших все (а кто из нас лучше? Кто не согласился с проституированием свободы в олигархических СМИ и профанированием демократии в девяносто шестом?). Кому-то из этих людей, вероятно, показалось, что и в самом деле черт с ними, с принципами, давайте работать так, чтобы всего стало много. Если хорошо работать, смыслы образуются сами собой.

Впрочем, даже если бы это слово и не было произнесено, эффективность как псевдоним тотальной редукции возникла бы неизбежно. Эффективность – это и есть псевдоним сокращения, оставления тех, от кого еще может быть прок. На этом принципе, к сожалению, всегда держалась российская государственность: давайте отсеем тех, кто не годится, а остальные вкусят блаженство. Такая редукция – неизбежный этап всех революций: революции ведь делаются ради превознесения одних и упразднения других, вариантов нет. Давайте уничтожим боярство и насадим опричнину. Или опять уничтожим боярство и приведем новых людей из числа торговцев пирогами с зайчатиной. Или выморим имущих, чтобы ничто стало всем. Многие историки спрашивали себя: ну хорошо, у нас революция 1985 года,– но какова она по социальному составу революционеров? Кто кого победил? Номенклатура осталась невредима, а жертвой в конечном итоге оказался тот самый трудящийся, который так горячо поддерживал перемены году этак в восемьдесят седьмом. Теперь уже ясно, что в 1985-2005 годах в России происходила с переменным успехом революция эффективности, или социального дарвинизма, или, если уж называть вещи своими именами, бунт простоты против сложности. Все сколько-нибудь высокоорганизованное в результате этой революции гибло вне зависимости от своей идеологической ориентации: одинаково худо приходилось либералам и консерваторам, почвенникам и западнистам, старым и молодым, мужикам и бабам. Прагматика бунтовала против непрагматического.

К великому сожалению, Василий Аксенов в «Редких землях» прав, называя комсомол не порождением, а могильщиком КПСС (хотя одно другому не мешает). В КПСС оставался хотя бы призрак идеологии, там наличествовали хоть какие-то фильтры на входе,– в комсомол пер голый карьеризм, замешенный на чистейшем лицемерии. Эту комсомольскую революцию мы и получили – поскольку ВЛКСМ только и занимался селекцией эффективных менеджеров, для которых идеология была пустым звуком. Иногда это было даже на пользу населению – так, комсомол пестовал рок-клубы и не возражал против частной предпринимательской инициативы, поскольку это было прагматично, перспективно. Вообще все, что так или иначе работало на уничтожение идеологии, в комсомоле приветствовалось и бралось под крыло. Уничтожая коммунистическую идеологию, революция 1985 года на самом деле дисквалифицировала любую. Требуя свободы от догмы – разрешала все низменное, но наотрез запрещала все сколько-нибудь сложно организованное. Лозунгом дня стал вопрос «Если ты такой умный, почему ты такой бедный?». Был провозглашен курс на хорошую жизнь – с поминутным плебейским осмеиванием любых сдерживающих принципов и ограничивающих правил. Все эти правила были объявлены принадлежностью «совка». Под «совком» стали понимать человека, готового ради эффективности не на все.

Дело в том, что главный принцип корпорации – минимизация персонала при максимализации дохода; страна отличается от корпорации тем, что рассчитана в идеале на более долгие времена. Беда эффективного менеджера в том и заключается, что он неэффективен – ибо любой прагматизм хорош на очень коротких (в историческом масштабе) временных отрезках. Зло вообще эффективно – но быстро выдыхается; поневоле вспоминается гениальный афоризм Лукашенко «Плохо, но недолго». Если страна не ставит себе великих непрагматических целей, она очень скоро лишается и того необходимого, что входит в прожиточный минимум. С точки зрения эффективного менеджера, советская власть погибла потому, что вечно ставила народу великие неосуществимые задачи, забывая при этом снабжать его джинсами и колбасой.

В действительности советская власть погибла единственно потому, что в силу интеллектуального оскудения, а также слишком заметного двоемыслия, перестала ставить народу достаточно великие задачи,– а главное, в условиях двойной морали и номенклатурного засилья никто уже не рвался их выполнять. Эффективный менеджер поступил в полном соответствии со своими представлениями об эффективности: он объявил систему нереформируемой и упразднил понятие великой задачи как таковой. А в России это не работает. Не потому, что народ-богоносец такой из себя альтруист, непрерывно желающий класть живот на алтарь будущего,– а потому, что Россия находится в зоне рискованного земледелия, живет холодно и по определению неустроенно. Много сельской местности, мало хорошей погоды, начальство злое, соседи завистливые, религия давно скомпрометирована, да никогда толком тут и не укоренялась. Чтобы выносить такую жизнь, нужны в самом деле очень серьезные стимулы – материальных, как правило, не хватает. В России трудно не только ходить на работу, но даже просто вставать по утрам. Если все время не внушать человеку, что этими самыми вставаниями и хождениями он указывает светлый путь всему человечеству, рано или поздно он запьет, что мы и наблюдаем.

Эффективный менеджер убежден, что если отсечь всех лишних, то есть неработающих,– Россия наестся досыта. Это, может, и так (хотя не так по определению, о чем ниже), но этот прекрасный план неосуществим хотя бы потому, что тогда в первую очередь надо избавиться от эффективного менеджера – а он на это никогда не согласится. Чтобы наесться досыта, не нужно вымаривать стариков, отнимать лекарства у льготников, лишать инвалидов бесплатного проезда и пр. Вполне достаточно выгнать посредников, которые ничего не производят, но всем управляют. Их гораздо больше, чем льготников. Один компьютерщик рассказывал мне, что работает на малом предприятии: там есть менеджер по персоналу, менеджер по рекламе и начальник, и еще есть этот самый компьютерщик, который и пишет программное обеспечение. Остальные паразитируют на нем, получая пять шестых общего заработка. Точно такая же ситуация сложилась на любом производстве, в любом медиа-проекте и даже в большинстве властных структур.

Мы живем в стране посредников, ничего не производящих, ничего толком не умеющих, но очень себя уважающих. Культура эффективных менеджеров тупей, бессмысленней и позитивней самого кондового реализма, ибо идеалы в ней отсутствуют изначально, а культура без идеала похожа на дом без хозяина. Редкий эффективный менеджер написал бы хоть на тройку диктант для седьмого класса – см. хотя бы романы Сергея Минаева. Эффективный менеджер строго реализует принцип Шекспира: «Сведи к необходимости всю жизнь – и человек сравняется с животным». В «Лире», в оригинале, это выражено еще и посильней: «Allow not nature more than nature needs, man's life is cheap as beast's». Тут важно именно это обесценивание: человек сравняется с животным в цене, в стоимости. Что мы и наблюдаем – потому что у природы, сиречь натуры, сиречь жизни, отнимается все, что делает ее жизнью: все это красиво, но неэффективно.

Сегодня в России предложено оставить семь гиперсуперпупермегаполисов, между которыми проляжет мертвое пространство: в конечном счете именно к этому сводится план, предложенный министерством регионального развития. В самом деле, зачем нам столько земли? Зачем столько своих производств, если на мировом рынке они все равно неконкурентоспособны? Зачем, наконец, столько народу? Нам нужно оставить ровно тех, кто будет обслуживать трубу – и ровно до тех пор, пока нам будет что по ней качать. Вне зависимости от идеологии (Ельцин был либерал, Путин позиционируется в качестве государственника) все мероприятия российской власти в последние двадцать лет были так или иначе направлены на редукцию – причем по всем направлениям. Это было сокращение населения, сопровождавшееся деструкцией просвещения, деконструкцией здравоохранения и развалом социального обеспечения; осуществлялось это путем деления всех российских институций на элитные и общедоступные. Общедоступные деградируют и уничтожаются, вследствие чего единственной живой средой в стране оказывается Рублевка. О ней сегодня и пишутся книги – прочая Россия не представляет интереса для романиста. Писать о ней так же мучительно, как лежать в районной больнице. Нет более эффективного способа для уничтожения любой страны, как поделить ее население на перспективное и отсеянное; в отсев сегодня ушло три четверти наших компатриотов. Остальным предлагается забыть об их существовании, ибо тратить время на поддержку того, что не стоит само,– неэффективно.

Но в этом и заключается главное отличие государства от корпорации: государство выживает лишь тогда, когда ему нужны решительно все его граждане. Когда в нем работает единственная универсальная национальная идея: «Лишних людей у нас нет». Идеальному государству, в отличие от идеальной корпорации, нужны все его граждане вплоть до последнего бомжа. Оно заинтересовано не в сокращении, а в приросте рабочих мест. Его интересует не только прямая выгода, но и элементарная занятость населения, а лучше бы – поглощенность всего этого населения великим проектом, вне зависимости от того, принесет он быструю выгоду или нет. Идеальное государство мечтает не о профицитном бюджете, а о полете на Марс,– и тогда у него сам собою формируется профицитный бюджет. Эту генеральную зависимость между бескорыстием и профитом сформулировал еще Корней Чуковский: «Пишите бескорыстно, за это больше платят». В мире великих сущностей, рассчитанных на долговременное существование, успешны только проекты, не сулящие половине населения высших благ и вкусных обедов за счет уничтожения другой его половины. Невозможно выстроить могущественное государство, вдохновляя граждан идеей воскресного шопинга в гипермаркете. Напротив, сам шопинг в гипермаркете и прочие радости консьюмеризма становятся следствием чего-нибудь этакого непрагматичного, неэффективного с виду – вроде намерения построить свободную страну, живущую по закону, или удивить весь мир образованностью своих детей.

Редукция, само собой, не бесконечна. Человеку надоедает ежедневно отказываться от чего-нибудь еще: от интеллектуальных развлечений, от телевизора, от осмысленного труда или трехсложных слов (двусложные короче, эффективней). Сколь бы ни была удобна топ-менеджеру деградация персонала, неспособного думать уже решительно ни о чем, кроме куска,– одновременно с этой редукцией нарастает общая тошнотворность бытия, и она-то кладет предел столь удобно, казалось бы, устроенной системе. В том-то и заключаются главные претензии самых разных, зачастую идеологически полярных людей и организаций к нынешней российской власти – и соответственно жизни: эта жизнь состоит из последовательного отказа от всего хорошего. Для того чтобы делать деньги, карьеру, газету, вы должны с самого начала отказаться от всего, что вам дорого, и именно ценой этой отрицательной селекции заползти в социальный лифт. Этой же породы – кадровый проект «Единой России» под условным девизом «Спихни начальника»: вступи в «Единую Россию» – и у тебя появится шанс потеснить босса. Если он, конечно, не успел вступить туда раньше. Это и есть отрицательная селекция в действии: власть получит не тот, кто компетентен или профессионален, а тот, кто лицемерен и беспринципен. То есть для подъема по лестнице надо для начала встать на четвереньки, а лучше бы лечь на брюхо. Охотники, конечно, находятся – но их немного.

Эффективные менеджеры, в принципе, догадываются, что время их на исходе: нефтяной запас не бесконечен, а другого ресурса они предложить не в состоянии. Но одна из главных особенностей эффективного менеджера – еще и редукция собственного сознания: он начисто отрубает у себя способности к предвидению, тревогу, смутный страх – все, что обычно помогает человеку готовиться к будущему или предотвращать его. Эффективный менеджер до такой степени живет настоящим, что когда наступает будущее – он этого чаще всего не замечает. Он не понимает, почему вместо офиса вокруг него ржавый пустырь, называемый свалкой истории. Он даже пытается кем-то командовать на этом пустыре, делая его более эффективным…

Вот там пусть и командует. Самое лучшее для него место.

2007 год

Дмитрий Быков