Текст книги "Записки рядового радиста. Фронт. Плен. Возвращение. 1941-1946"

Автор книги: Дмитрий Ломоносов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

Город представлял собой тяжелое зрелище, это лишь издали он казался таким приветливым. Все улицы были заполнены людьми, расположившимися лагерем. Семьи с детьми сидели и лежали прямо на мостовых, оставляя только узкий проезд для редких автомашин. Они сооружали навесы из простыней и одеял, чтобы защититься от палящего солнца. Тут же горели небольшие костерки из щепок и хвороста, на которых готовилась какая-то еда.

Наша троица устроилась во дворе одноэтажного домика на запертом крыльце. Помню бесконечное состояние голода и жажды, от которой кое-как помогало море, теплое, будто подогретое. В городе не было источников питьевой воды: имелась небольшая опреснительная установка, мощности которой не могло хватить на увеличившееся в несколько раз население. Воду дополнительно подвозили морем в цистернах и по утрам раздавали по пол-литра на человека. При раздаче возникали жуткие сцены: матери, имевшие детей, требовали для них дополнительного водяного пайка, но взять детей с собой в давку и толкучку они не могли. Раздатчики воды не доверяли им и отказывались наливать, что приводило к истерическим воплям.

Паровозы, прибывающие с материка, имели заправленный водой тендер и атаковывались обезумевшими от жажды людьми. Не имея сил им противостоять, машинисты отгоняли их, поливая кипятком из шлангов и обжигая струями пара.

Один раз ночью уже привычно завопили сирены, заухали зенитки: и сюда добрался немецкий самолет. В переполненном городе началась было паника, но быстро утихла, объявили отбой тревоги.

Настал, наконец, день, когда мы погрузились в теплушки, и наш эшелон отправился в многодневный путь через всю Среднюю Азию и Казахстан в Казань.

Эшелон, который резво тащил паровоз серии «Ов» – «Овечка», – состоял из нескольких (пяти или шести) товарных двухосных вагонов-теплушек, заполненных до отказа нашим коллективом, двух или трех вагонов-ледников и одного пассажирского вагона. Станцией назначения значилась Казань. Эшелон имел наименование-шифр, который директор Любарский нам сообщил, настоятельно рекомендуя его запомнить на случай, если случится отстать от поезда. И это, как станет видно из дальнейшего текста, весьма пригодилось.

В железнодорожном составе, к которому эшелон был подцеплен, были еще различные вагоны – открытые платформы, заставленные ящиками с какими-то станками, запломбированные товарные вагоны, сопровождаемые вооруженной охраной, размещавшейся в отдельной теплушке, несколько вагонов-цистерн. В таком составе поезд шел до Ташкента, после чего почти на каждой крупной станции его формировали вновь.

Теплушки были переполнены. Мы задыхались от духоты, мучимые голодом и жаждой. В европейской части страны уже наступила осень, а здесь, на юге Туркмении, была еще изнурительная жара. На станциях и полустанках запасались водой, наполняя ею все имевшиеся емкости, но она быстро кончалась.

Первые несколько дней поезд шел по пути, проходившему где-то вдоль южной границы Туркмении среди густого лиственного леса. Кроны деревьев иногда даже сходились над вагонами, образуя зеленый туннель. На небольших станциях и разъездах поезд останавливался надолго, пропуская эшелоны с военными грузами и составы нефтеналивных цистерн. На станциях шумели базары местных жителей, продававших виноград, абрикосы, персики, дыни и другие фрукты, а также аппетитные румяные лепешки-чуреки, возвышающиеся вожделенными горками. Под жарким южным солнцем плоды к концу дня теряли «товарный» вид, и торговцы-туркмены, одетые в стеганые халаты, в мохнатых шапках (как они в такой экипировке переносили тропическую жару?), сначала пытались продать свой подпорченный товар по дешевке, но в конце концов отдавали его даром: не тащить же его домой!

Денег на покупки не было, а обменять что-нибудь из одежды уже было невозможно: к этому времени она превратилась в грязные лохмотья, едва прикрывающие тело. Пробовали «подканывать», но сердобольных среди суровых туркменов в бараньих шапках не встречалось, а денег на уплату не было.

Голод вынуждал нас совершать весьма неблаговидные поступки. Когда случалось остановиться на перегоне между станциями, мы совершали набеги на бахчи и виноградники, применяя специальную тактику. Передовой отряд в три-четыре человека демонстрировал намерение поживиться плодами, чем привлекал к себе внимание сторожей, вступая с ними в перепалку. Тем временем на другом участке бахчи или виноградника, маскируясь в посадках кукурузы, растущей по краям поля, наполнялись «чем Бог послал» мешки и завязанные узлом рубахи. Однако добываемая таким путем пища хотя и была очень вкусной, но малокалорийной. Содержавшаяся в ней влага быстро испарялась, и голод вновь заявлял о себе.

Духота в теплушках выгнала нас на крыши вагонов, где мы ехали почти всю дорогу по Туркмении, оставаясь на них и на ночь. Очень быстро приспособились бегать на ходу по крышам вдоль всего поезда, перескакивая через междувагонные промежутки, спускаться с крыши на тормозные площадки вагонов. Отдельные смельчаки научились перебираться на крыши прямо из раздвижных дверей вагонов.

На больших станциях размещались эвакопункты, на которых нас кормили заранее заказанным по станционному телеграфу обедом, если можно так назвать эту еду. Как правило, «обед» состоял из миски «затирки» (она же «затируха») или, что было предпочтительней, пшенной каши. «Затирка» приготовлялась так: на голый стол насыпалась тонким слоем мука и смоченными в воде руками растиралась, превращаясь в подобие раскрошенной вермишели. Затем она заваривалась в кипящей подсоленной воде. Иногда полученную жидкую баланду сдабривали хлопковым маслом, горьковатым на вкус.

Частота таких обедов определялась количеством проезжаемых станций – один, редко когда два раза в день. Наряду с другими способами добывания пищи, не всегда законными, эти кормежки все же поддерживали нас.

Заслуживает уважения организация службы эвакуации. На фоне всеобщей неразберихи, нередко переходящей в панику, повсеместно действовали эвакопункты, где не только могли получать сверхскудную пищу сотни тысяч людей, вынужденных перемещаться не по своей воле по дорогам войны, но и медицинскую помощь, и санитарную обработку. В разоренной стране трудно было бы рассчитывать на большее, чем предоставляемая эвакопунктами крайне скудная поддержка, но в связи с масштабами бедствия и на нее требовались огромные средства. На станциях, где действовали эвакопункты, можно было навести справки о пропавших родственниках или оставить запрос для организации поиска. Стены железнодорожных вокзалов были сплошь покрыты надписями или оклеены записками типа «Маша, мы живы, едем в Наманган. Николай убит под Харьковом. Нина и Коля Матвеевы». На крупных станциях действовали бани-санпропускники, где можно было, получив маленький кусочек мыла, помыться и подвергнуть пропариванию свою одежду.

По территории Туркмении поезд шел по живописной долине вдоль границы с Ираном, за которой высоко вздымались заснеженные вершины гор. Дальше начались песчаные пустыни, среди которых поезд следовал почти до Ташкента. Стало заметно холоднее, и ночевки на крышах пришлось прекратить.

В Ташкенте наш эшелон отцепили от поезда и загнали на запасные пути. Здесь мы застряли на несколько дней.

Нам устроили баню и санобработку, мы получили рейсовые карточки. Они содержали талоны на хлеб (600 граммов в день), на крупу, мясо– и рыбопродукты, животное и растительное масло, сахар. Получать в пристанционных магазинах в дальнейшем оказалось возможным только хлеб. Остальные продукты отсутствовали, талоны остались неиспользованными, и мы продали их на рынке уже в Казани.

В Ташкенте на вокзале я увидел знакомую форму Ростовской артиллерийской спецшколы. От ее носителя узнал, что учащихся школы еще до первой оккупации Ростова куда-то вывезли, затем из старшеклассников срочно сформировали артдивизион противотанковых пушек и отправили на фронт, возможно под Сталинград, где вряд ли кто-нибудь из них остался в живых. Там, вероятно, погиб и мой школьный друг Олег Шиманович.

Здесь мы впервые отстали от поезда.

Обнаружив, что рядом в одном из тупиков стоит пустой незапертый пассажирский вагон, наша троица (я, Ким Якуб-оглы и Вадим Сендеров) устроились в нем на ночь, предпочтя его нашей переполненной и душной теплушке. А утром увидели, что нашего эшелона уже нет.

Дежурный по вокзалу направил нас в диспетчерскую товарной станции, где после нелегких переговоров нам сообщили, что эшелон наш ушел четыре часа назад. Догоняйте, как сможете…

Стали расспрашивать рабочих – составителей поездов, какой состав отправится раньше. Кто-то посоветовал попробовать пристроиться к «литерному» поезду, состоявшему из 5–6 пассажирских вагонов и ресторана. Он должен был вот-вот отправиться, и ему был открыт «зеленый» путь.

Подождав, пока поезд тронется и проводник со своими флажками скроется в дверях вагона, мы на ходу вскочили на ступеньки, имея в виду перебраться на межвагонную площадку.

Сейчас мало кто помнит, что конструкция пассажирских вагонов тех лет существенно отличалась от теперешней. Тогда ступеньки лестницы входа в вагон располагались снаружи в нише, в которую открывалась запираемая дверь. И переход из вагона в вагон был открытой площадкой, ограниченной перилами.

Когда поезд набрал уже порядочную скорость, в двери возник разъяренный проводник и начал орать, требуя, чтобы мы немедленно покинули вагон. Мы пытались ему объяснить причину нашего появления, но он, ничего не желая слушать, продолжал орать. Поняв, наверное, что требовать от нас покинуть вагон на ходу набравшего уже немалую скорость поезда небезопасно, он стал грозить нам вызовом милицейского наряда на ближайшей станции.

Вдруг со словами: «Что здесь происходит?» – за спиной проводника возникла странная фигура: высокая важная полная дама, облаченная в цветастый шелковый пеньюар, с волосами, забранными в мелкие косички, перевязанные ленточками. Проводник, как будто став меньше ростом, начал что-то ей объяснять. Через его голову она обратилась к нам: «Кто вы такие и как вы смели сюда забраться?»

Ким, обладавший умением проникновенно объяснять наше положение, рассказал, что мы – студенты из Ростова. Уходя от немцев, мы долго шли пешком по задонским, Сальским, калмыцким и ставропольским степям, а от Моздока до Баку поездом едем по назначению в Казань, но вот отстали от нашего эшелона, догоним его и оставим ваш вагон.

Грозная дама, как бы смахнув проводника с дороги, пригласила нас подняться.

Оставив нас в тамбуре, она скрылась в вагоне и через несколько минут появилась, неся в руках две тарелки, наполненные холодной пшенной кашей с тремя кусками черствого белого хлеба.

Как сказал нам сразу присмиревший проводник, в этом поезде едут семьи каких-то крупных начальников, направляющихся в Куйбышев.

В гостеприимном тамбуре мы ехали несколько часов, с очень короткими остановками на промежуточных полустанках и разъездах, и остановились на какой-то большой станции, где вышли, надеясь узнать, где находится наш эшелон. Но наводить справки не потребовалось: наши вагоны тут же обнаружились на запасных путях станции.

Довелось мне, однако, еще раз отстать от поезда. Это случилось уже через несколько дней пути.

На какой-то крупной станции, увидев, что от поезда отцепили паровоз, я пошел бродить по прилегающему поселку. А вернувшись, обнаружил, что нашего эшелона на станции уже нет: неожиданно скоро сменили локомотив. В прошлый раз я хотя бы был не в одиночестве, а теперь – один, без денег и документов (только студенческое удостоверение и рейсовые карточки)…

Помнится, я изрядно струхнул и растерялся. Долго бродил по станционным путям, пытаясь определить, к какому поезду прицепиться. Наконец, прибыл длинный состав нефтеналивных цистерн. Зная, что эти поезда обычно пропускают раньше других, решил подсесть. Пройдя вдоль путей и миновав станцию, я остановился перед семафором, зная по опыту, что перед ним обычно поезда притормаживают, замедляя ход.

Дождавшись поезда, я вскочил на проплывавший мимо вагон, устроившись на выступающую часть платформы прямо под нависающей над ней цистерной, свесив ноги над буферами и сцепкой. Поезд шел очень быстро, не останавливаясь на редких разъездах и безлюдных полустанках. Путь здесь проходил по пустынной части Узбекистана, где-то в районе Аральского моря. Помню, что проезжали довольно большую, но безлюдную станцию Арал, где мне пришлось спрыгнуть, чтобы не согнали осмотрщики вагонов, простукивавшие молотками на длинных ручках ободы колес и проверявшие состояние вагонных букс. Я прошел вдоль путей до семафора на выезде со станции и уже испытанным образом вскочил на платформу.

В конце дня на какой-то маленькой станции меня обнаружил железнодорожник из поездной бригады, но, вероятно, у меня был такой испуганный и жалкий вид, что он не только не прогнал меня, а даже принес половину дыни. Это было очень кстати, ибо я уже не помню, когда ел последний раз, и изнывал от голода и жажды.

Настала ночь, и я изо всех сил пытался не заснуть, чтобы не свалиться под колеса поезда.

Слава богу, августовские ночи еще не очень длинные, и на рассвете поезд замедлил свой бег и втянулся на пути большой узловой станции Арысь. И когда проезжали под пешеходным мостом над путями, я вдруг увидел Кима, стоявшего на мосту. Как я этому обрадовался, трудно описать.

Это происшествие послужило мне уроком: более я уже не отваживался далеко уходить от поезда, даже если был отцеплен локомотив.

В составе нашего эшелона был один пассажирский вагон, в котором ехала с семьями охрана нескольких вагонов-ледников, также следовавших вместе с нами. Вагоны-ледники – это товарные вагоны, в концах которых размещались решетчатые камеры, заполненные льдом и сверху утепленные соломой и опилками. Над камерами в крыше вагона были люки, запертые на висячие амбарные замки и опечатанные сургучными печатями с оловянными пломбами. В этих вагонах-ледниках везли копченые колбасы и яблоки. На тормозных площадках этих вагонов днем и ночью дежурили постовые, вооруженные винтовками.

Нашлись среди нас смельчаки, ночью по крышам пробиравшиеся к люкам ледников. Проникая внутрь люка, они через решетчатые стенки камер доставали колбасу и яблоки. Однажды одному из них часовой прострелил руку, заметив подозрительное копошение у люка. Дальше все осталось без последствий, рану перевязали, не обращаясь в медпункт, чтобы не выдать виновника. К концу пути рана благополучно зажила. Я и мои товарищи, Ким и Вадим, не рисковали предпринимать подобные вылазки, хотя не проходили мимо того, что «плохо лежит». Однажды на какой-то станции, забитой составами, перебираясь между ними, ныряя под вагоны, Вадим увидел в полураскрытой раздвижной двери теплушки горку круглых буханок. Протянув руку, он схватил две буханки, и мы быстро ретировались. В этот день мы пировали: свежий хлеб в неограниченном количестве, запиваемый кипятком: казалось, не могло быть большего удовольствия.

Кипяток не был дефицитным продуктом. На каждой станции, большой или малой, в конце платформы размещалась кубовая. Наружу, над металлическим корытом, высовывались краны с кипятком и холодной водой. Даже была в ходу такая поговорка: «На каждой станции, на каждой полустанции есть начальник станции, горячий кипяток». В довоенные годы в пассажирских вагонах старой конструкции не было кипятильников. Проводники бегали на станциях с огромными ведерными медными чайниками за кипятком, чтобы обеспечить пассажиров чаем.

Длительное время, когда поезд шел вокруг Арала, местность была безнадежно пустынной. Затем, уже после Казахстана, стали попадаться русские города с деревянными домами и привычными российскими базарами. Здесь стало легче: снова стали «подканывать», почти всегда встречая участие.

Становилось все холоднее и холоднее. Октябрь в здешних местах, в Приуралье, – это осень. Мы мерзли в своих износившихся лохмотьях. Проехали Куйбышев, приближался конец пути. Запомнилась станция Канаш недалеко от Казани. Здесь нам выдали по рейсовым карточкам белый хлеб, вкус которого мы стали уже забывать, накормили вкусным обедом в столовой эвакопункта. До сих пор помню меню: перловый суп, заправленный жаренным на сале луком, и макароны, политые все тем же хлопковым маслом.

После долгой стоянки – последний перегон, и к вечеру прибыли в Казань – пункт нашего назначения.

Казань встретила нас дождем и холодом. Эшелон загнали на запасные пути, где предстояло ждать до утра, когда может определиться наша дальнейшая судьба. В теплушках было тесно и холодно, мы решили переночевать в здании вокзала, где было тепло. Но воспользоваться комфортом зала ожидания нам, увы, не пришлось. Бдительным стражам порядка наши личности в потрепанных, грязных и явно не по сезону одеяниях показались подозрительными. Нас довольно невежливо сопроводили в вокзальную «кутузку», и мы оказались там в «приятном» обществе карманников и воров другой, более «солидной» квалификации. По очереди стали выводить на допрос. Хмурый, уставший и, как показалось мне, не вполне трезвый милиционер настойчиво требовал ответить на непонятный нам вопрос: «Где писка?»

Поверив наконец, что этот специальный термин нам неизвестен, он решил проверить наше заявление о том, что мы из прибывшего накануне эшелона, стоящего и сейчас на запасных путях. К рассвету нас наконец отпустили. Ночевки в тепле не получилось.

Вот так негостеприимно встретила нас Казань. А соседи по «кутузке» нас просветили: «писка» – это остро заточенная серебряная монетка, применяющаяся для разрезания сумок и карманов.

Еще полдня прошли в ожидании. В ресторане вокзала нас накормили «королевским» обедом – жареной колбасой с макаронами. Наконец, прибыл директор, собрал нас на площади перед вокзалом и рассказал о принятых решениях.

Нам предоставлено общежитие 16-го авиационного завода, куда мы сейчас и направимся. Преподавателям предложено было продолжать свою деятельность в авиационном техникуме Казани, а студентам – продолжить учебу, сочетая ее с работой на заводе.

Мы отправились пешком со всем своим небогатым багажом к нашему новому дому, благо он оказался сравнительно недалеко от вокзала. Общежитие завода находилось в большом четырехэтажном здании с фасадом, увенчанном множеством лепных аляповатых украшений, известном в городе под названием «бегемот». Все коренные, казанцы знают этот дом, находящийся у главных ворот в Казанский кремль, на улице, ведущей от этих ворот к комплексу зданий Казанского университета. В первом подъезде дома расположен краеведческий музей.

Дом имел печное отопление, поэтому первая проблема, которую нам нужно было срочно решить, заключалась в необходимости найти, чем натопить, так как в комнатах, которые нам выделили, было не теплее, чем на улице. Во дворе дома мы наскребли щепок и собрали немного угля, заодно на глазах у растерявшегося от нашей наглости часового сперли несколько поленьев из поленницы, принадлежавшей воинской части, расположенной в этом же доме.

К вечеру стало тепло, и мы впервые за много дней улеглись спать в кроватях на чистых простынях, укрывшись одеялами, хотя нужно было бы сначала отмыться от дорожной грязи. Но очередь бани наступила лишь на следующий день. Лежа в постели, впервые за много дней раздевшись, я видел в окне башню кремля, копию которой Щусев водрузил на здание Казанского вокзала Москвы.

На следующий день мы собрались в зале авиационного техникума. Нам предложили альтернативу: работать на заводе или продолжать учебу в техникуме. Впрочем, выбора практически не было. Учеба в техникуме – крошечная стипендия, «служащая» карточка (600 граммов хлеба). Работа на заводе – относительно высокая зарплата и рабочая карточка (800 граммов хлеба). Очевидно, что учиться в техникуме без поддержки родственников невозможно. Мне вообще не на кого было рассчитывать, у моих товарищей, за редким исключением, родственники оставались в оккупированном Ростове.

Почти все пришли к выводу, что нужно идти на завод. Однако дирекция техникума приняла решение о том, что, работая на заводе, мы остаемся студентами техникума и по первой возможности возвращаемся к учебе. Нам даже выдали стипендию за месяц.

На следующий день, после бани и санитарной обработки, заключающейся в пропаривании в автоклавах нашей одежды, к нам пришел представитель завода. Он сказал, что в течение недели нас распределят по цехам, а завтра выдадут продовольственные карточки и окажут материальную помощь.

Действительно, мы получили карточки, а в качестве материальной помощи – телогрейки, «эрзац-ботинки» (брезентовый верх, пришитый к резиновой подошве, даже без подметки). Кроме того, каждый получил по шесть метров белого простынного полотна (бязи).

Я с товарищами тут же отправился на рынок, где продал полотно и купил солдатские штаны галифе, тряпичную шапку и пару портянок. В магазине Военторг, где кроме нашивных петлиц для форменной одежды не было ничего, я увидел на витрине дерматиновые краги. Купив их по дешевке, я решил важную проблему: между штанинами коротких солдатских штанов и ботинками оставался промежуток, который плохо закрывали концы портянок, беспрерывно разматывающихся. Теперь я был обут (почти в сапогах), почти одет (новая телогрейка и ветхое драповое пальто, привезенное из Ростова), но зверски голоден. Единственное пропитание – 600 граммов хлеба по рейсовой карточке и обед в «бегемотской» столовой: жидкий суп из капусты, плавающей в горячей водичке, и на второе – та же капуста, но без водички.

Со следующего дня стало легче: одновременно пользовался рейсовой и рабочей карточками, получая по 1400 граммов хлеба ежедневно. Сейчас трудно поверить, но тогда я был способен съесть обе порции хлеба зараз. Когда талоны рейсовой карточки были израсходованы, стало обыкновением съедать за один прием 800-граммовую пайку хлеба.

Настал день, когда нас распределили по цехам и вызвали на завод. Сейчас он находится в черте города, а раньше – в пригороде, селе Караваеве. За многорядной оградой из колючей проволоки со смотровыми вышками по углам стояли недостроенные производственные цеха, за которыми слышалось монотонное гудение станков. Мне определили должность контролера ОТК (отдел технического контроля) в механическом цеху на участке обработки выхлопных клапанов. Выдали пропуск, номер которого следовало запомнить, так как при выходе с завода его отбирали. Приходя на работу, в проходной нужно было назвать номер, после чего выдавали пропуск, с которым можно было войти на территорию завода. При входе в корпус, в котором размещался нужный цех, пропуск опять отбирали и выдавали вместо него металлический жетон – марку, дававшую право входа туда. Далее, у входа в производственный участок, марка опять отбиралась, и выйти из цеха до окончания смены было уже невозможно. Когда смена заканчивалась, все процедуры выполнялись в обратном порядке.

На моем участке поступавшие со смежного участка грибообразные кузнечные заготовки клапанов, в полости которых был залит натрий, подвергались механической обработке на токарных и шлифовальных станках, после чего поступали далее на термическую обработку. В мои обязанности входило с помощью специальных мерных шаблонов проверять соблюдение проектных размеров, обеспечивая при этом соответствие количества заготовок, поступивших на обработку, количеству деталей, передаваемых далее по технологической линии. Работа была не менее тяжелой, чем у станка: требовалось после контроля качества переносить детали от станка к станку, всю 11-часовую смену на ногах. Выходные дни – один раз в месяц. При переходе от ночной смены к дневной (раз в две недели) происходила «пересменка», тогда продолжительность смены увеличивалась до 18 часов. В недостроенных цехах было холодно, постоянно мучил голод, к концу смены накапливалась усталость.

Раз в смену объявлялся перерыв на обед в столовой, находившейся тут же в цеху. Проглотив обед (чаще всего картофельный суп с сушеной рыбой или щи, на второе – картофельное пюре, политое хлопковым маслом, с кусочком колбасы или котлетой), можно было, положив голову на стол между грязными тарелками, поспать с полчаса.

После окончания смены нужно было атаковать переполненный трамвай, чтобы добраться в свой «бегемот». А там, за оставшееся от суток время, нужно было купить по карточкам хлеб и позаботиться о пропитании. Учитывая, что по карточкам, кроме хлеба, почти ничего не выдавали, добывание еды требовало всевозможных законных и незаконных ухищрений. Законным путем, хотя и самым невыгодным, было продать половину дневной порции хлеба и купить картошки, затем сварить себе картофельный суп.

Иногда вместо полагавшегося по карточкам сахара выдавали в двойном размере пряники. Тогда, наполнив ими наволочку, продавали их поштучно, на вырученные деньги покупали картошку – самый доступный по цене продукт, иногда – пшено. Иногда выдавали селедку, тогда был настоящий пир. Съев селедку, из голов и хвостов варили бульон. Сваренный с картошкой, он напоминал настоящую уху!

К незаконным путям относился следующий. На другой стороне улицы находился магазин, к которому были прикреплены семьи офицеров, служивших в действующей армии. Там выдавали по карточкам продукты, которых в других магазинах не было. На обратной стороне продовольственных карточек прикрепление к этому магазину отмечалось специальным штампом. Мы научились очень искусно подделывать этот штамп и покупали такие продукты, которые можно было продать на рынке. Чаще всего это была коврижка – нечто вроде сдобного пирога. Купив коврижку, ее нарезали на кусочки, которые поштучно продавали на рынке.

Зимой, во время снежной вьюги, трамваи переставали ходить и приходилось добираться до завода или домой пешком, теряя драгоценные часы отдыха и дьявольски замерзая по пути. В такие дни нередко я оставался на заводе до следующей смены, отогреваясь на настиле, проходящем над термическим цехом; туда можно было добраться, не предъявляя пропуск. Иногда просыпался от того, что у меня роются в карманах.

Однажды в конце удлиненной ночной смены (пересменки) меня подозвал пожилой татарин Нигматуллин, работавший на шлифовальном станке.

– Я живу здесь поблизости, у меня свой дом, – сказал он. – Идем со мной, отдохнешь, погреешься и еще к себе успеешь до начала следующей смены.

Отказаться от такого предложения у меня не было сил, и мы пошли вместе. В обычном сельском деревянном доме с дымящей печной трубой поднялись на высокое крыльцо. Он открыл дверь в сени и пропустил меня вперед. И тут я чуть не проглотил свой язык от аромата настоящего жаркого, исходившего из открывшейся нам навстречу двери комнаты. На уже заблаговременно накрытом столе чугунный котелок исходил паром… Думаю, нет нужды описывать то блаженство, которое я испытал, уписывая щедро наложенное в миску яство – картошку с кусками жирного мяса. Кажется, я, наевшись, заснул, не выходя из-за стола.

На следующий день я несколько раз ловил на себе взгляды хитро ухмылявшегося Нигматуллина, а в конце смены он спросил меня:

– Ты знаешь, чем нас накормила моя хозяйка?

– Думаю, баранина.

– Ошибаешься, это – собачье мясо!

Это сообщение не вызвало во мне никакого особенного чувства, кроме воспоминания о полученном удовольствии от вкусной еды. И в дальнейшем я задавал себе вопрос: отказался бы я от такого приглашения еще раз? И, не особенно задумываясь, отвечал: не смог бы, даже если бы это следовало сделать.

На заводе действовал суровый порядок надзора за дисциплиной. При опозданиях на работу, повторявшихся три-четыре раза, судили и приговаривали к исправительно-трудовым работам на три – шесть месяцев с удержанием 15–25 процентов заработка и четверти хлебного пайка. Наказание отбывалось на своих рабочих местах. Для удобства выполнения такого приговора талоны хлебных карточек специально выпускались составными из двух частей. После приговора из карточки вырезалась полоска талонов, содержавших удерживаемую часть дневной нормы хлеба.

Начальником цеха был некто Числов, строго взыскивавший за нарушение дисциплины. Так как я часто опаздывал из-за сбоев в движении трамваев (обычно страшно хотелось спать, и я вставал, не оставляя резерва времени), мне от него всегда доставалось. Особенно я обижался на него, когда в пургу трамваи не ходили и, добираясь пешком по снежным завалам, кутаясь в захваченное из дома одеяло, приходилось выслушивать выговор за вынужденное опоздание.

Теперь, спустя много лет, я думаю, что он, по-своему, проявлял человеколюбие: не воспользовался ни разу правом наказать меня исправительно-трудовыми работами с удержанием зарплаты и хлебного пайка, для чего у него имелись все основания. Но тогда я был на него по-настоящему зол и при случае отомстил ему не вполне достойным образом, далее расскажу как.

В «бегемоте» был медицинский пункт, где работал очень сердобольный доктор. Когда становилось невмоготу, мы шли к нему, и он иногда давал нам освобождение от работы на пару дней.

22 ноября мне исполнилось 18 лет. Я отметил этот день тем, что купил на базаре домашнюю лепешку и кусочек масла, вечером съел это под воспоминания о том, как раньше в Болшеве праздновался такой день.

Наступил новый, 1943 год. Мы, жившие в одной комнате, в складчину отметили его. Приготовили винегрет, замешав его за неимением подходящей кастрюли в ящике от тумбочки, где-то достали немного вина, пахнувшего керосином. Пели блатные песни: «Ты начальничек, мой начальничек, отпусти на волю…» или «Не для меня сады цветут, зелены рощи расцветают, и дева с черными глазами – она цветет не для меня…».

Позднее, в Москве, Алеша Копылов со смехом вспоминал, как в руках у Эдика Панишевского развалился ящик с винегретом.

Праздник завершился печально. У соседа по комнате Фимы Гольмана начались такие боли в животе, что он, не в силах сдержаться, кричал. В больнице ему сделали операцию – заворот кишок. Через два месяца, съев слишком много пряников, полученных по карточкам вместо сахара, он опять попал в больницу с таким же диагнозом и умер.

К этому времени в стране многое изменилось. Прекратил свое существование Коминтерн. Устранили институт комиссаров в армии, что принесло большой положительный эффект: командир получил возможность самостоятельно принимать решения в боевой обстановке, не оглядываясь на комиссара, контролировавшего его действия. Ввели погоны, младшие командиры стали сержантами.

Под городом Орджоникидзе (Владикавказом) немцы потерпели поражение, о чем также теперь не вспоминают, хотя это случилось ранее, чем под Сталинградом. Фронт прочно стабилизировался под Новороссийском и под Ленинградом, где была предпринята неудачная попытка прорыва окружения.