Текст книги "Записки рядового радиста. Фронт. Плен. Возвращение. 1941-1946"

Автор книги: Дмитрий Ломоносов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

Бой у деревни Хатки

Таков и эпизод у деревни Хатки (сейчас она находится в зоне, пораженной радиацией при аварии атомного реактора Чернобыльской АЭС).

С моим однополчанином, бурятом Бато Аюшиевым, который был тогда старшиной 4-го эскадрона, мы при встречах часто вспоминали бои у этой деревни. К сожалению, Бато уже ушел в мир иной, но оставил свои воспоминания на сайте iremember.ru

Ситуация очень напоминает описанную В. Быковым в рассказе «Атака с ходу».

Продолжая преследование отступавшего противника, полк с ходу преодолел заранее подготовленную оборонительную полосу, очень удачно расположенную вдоль глубокого оврага, по дну которого протекал небольшой ручей. Однако не успевшие закрепиться на достигнутых рубежах передовые части полка были сразу же выбиты немцами, перешедшими в контратаку, подкрепленную танками, и окопались на дне оврага за ручьем. Более невыгодного расположения переднего края трудно было придумать: на виду у противника в неглубоких окопах по колено в воде сидели наши бойцы, методично обстреливаемые из минометов. Наблюдательный пункт полка находился перед склоном оврага, так что и без бинокля были отлично видны немецкие позиции. Это позволяло активно действовать нашей артиллерии, подавлявшей огневые точки и минометные позиции немцев. Этим несколько облегчалось положение находившихся в окопах на дне оврага.

Из памяти почему-то выпало, где я находился во время этого неудачно сложившегося первого форсирования оврага. Вероятно, выполнял какие-то поручения, связанные с поддержанием связи с тыловыми службами полка. Может быть, и здесь проявилась забота моего ангела-хранителя, благодаря чему я уцелел в этот день.

На четвертый или пятый день сидения в овраге прямым попаданием мины в окоп был ранен командир эскадрона и убит сидевший рядом с ним телефонист. Я получил приказание явиться на НП полка, и вместе с напарником, нагрузившись катушками и телефонным аппаратом, мы пришли туда. Помню, как вышли из деревни, где стоял штаб полка, прошли мимо единственной уцелевшей хаты, в окно которой выглядывали любопытные детские рожицы. Через некоторое время вышли на дорогу, простреливаемую немцами, которые не замедлили отреагировать на наше появление. Пришлось продвигаться перебежками, от воронки к воронке. Явились на НП, получили указание о том, в какой эскадрон направлены, и начали спускаться по склону оврага. Мой напарник, более опытный фронтовик, чем я, предложил спрятаться в попавшийся на пути маленький крытый блиндажик и переждать до темноты. Он был прав. С противоположного края оврага сидевшим там в окопах немцам мы были видны как на ладони и, очевидно, были бы расстреляны, не добравшись до цели.

Стемнело. В уже ставшей привычной обстановке, при свете часто взвивавшихся в небо из расположения немцев ракет, под непрерывным минометным обстрелом мы добрались до окопа, где сидел вновь назначенный комэск старший лейтенант Курицын. Установили телефон – связи нет, линия оборвана. Мой напарник, жаль, что я не запомнил, как его звали, сказал:

– Сиди и слушай аппарат. Я пойду устранять обрыв, а то тебя, неопытного, сразу подстрелят.

Он пополз назад, взяв в руку кабель, а я сел слушать молчавшую телефонную трубку.

Выглянул за бруствер. За ручейком на дне оврага – проволочные заграждения в несколько рядов, между рядами кольев, опутанных проволокой, – спирали Бруно. На проволоке висят консервные банки и таблички с надписями: Achtung, Mienen! («Внимание, мины!»). Между тем минометный обстрел наших окопов продолжался. Неподалеку от меня – окопчик командира другого эскадрона, около которого оказался знакомый по Коврову телефонист, уже пожилой, Любимов. Вскоре в бруствер его окопа угодила мина, разворотив ему живот. Его наспех перевязали, и он остался ждать на дне окопа, пока за ним придут санитары. Я успел обменяться с ним несколькими словами, пока он еще был в сознании.

Вдруг в телефонной трубке зазвучали голоса. Я тут же вклинился в разговор:

– Мина, Мина, я – Граната. Мина, я – Граната. Связь восстановлена.

Потребовали передать трубку комэску. Приполз мой напарник, его зацепило, но слегка: отщепило осколком кусок пальца руки. Он уполз, и вскоре я услышал его голос с НП. Его перевязали и оставили дежурить у телефона.

Как я уже раньше вспоминал, все переговоры НП с командирами эскадронов велись по общей сети, поэтому я сразу же вошел в курс дела. Оказывается, бойцы эскадронов через проходы в заграждениях, проделанные ночью саперами, продвинулись вплотную, на расстояние броска гранаты, к немецким окопам. Поднялись по противоположному склону оврага и залегли там, под интенсивным пулеметным и автоматным огнем, неся потери от обстрела. Командиры эскадронов жаловались, что «мало карандашей», просили добавить «огурцов» [5]5
  Код (жаргон), принятый в телефонных переговорах. «Карандаши» – солдаты, «огурцы» – артиллерийский огонь, снаряды.


[Закрыть].

Командир полка требовал поднять бойцов в завершающую атаку, но никак не получалось: никто не мог набраться мужества сделать это. Командир полка сказал:

– Если не завершить атаку, дело будет проиграно. Всех перестреляют. Передайте: тот, кто поднимет людей в атаку, будет представлен мной к званию Героя.

Через некоторое время я услышал жиденькое «ура!». Атака началась и завершилась успешно. Немцы не выдержали и отступили. Как выяснилось потом, вскочил и поднял людей в атаку старший сержант, помощник командира взвода, исполнявший его обязанности (командир был ранен). Он получил за этот подвиг… медаль «За боевые заслуги».

То, что он сделал, – действительно подвиг, требующий огромной силы воли и мужества. Вскочить, подставив себя под огонь в двух шагах от вражеских окопов, своим примером поднять людей!..

На слетах ветеранов я часто встречаю однополчан, увешанных многочисленными высокими наградами. Как правило, это – офицеры, занимавшие командные посты. Многие из них (возможно, их обидят мои слова) не приближались к переднему краю ближе 100 метров. Заслуги их тем не менее бесспорны, особенно в трагические первые два года войны, когда даже командирам полков и дивизий приходилось иногда браться за винтовку и гранаты. Но бывших рядовых пехотинцев или «сабельников»-кавалеристов, столь же отмеченных наградами, очень мало. Неудивительно, ибо большинство их не переживали больше трех – пяти эпизодов, подобных рассказываемому.

Перед атакой я услышал поразительные слова. Один из оперативных работников штаба предлагал:

– На правом фланге, там, где овраг помельче, есть открытое пространство, не перегороженное проволокой. Следует собрать всех, кто еще не в атакующих эскадронах – комендантский взвод, писарей, вестовых и прочих, – и послать в обход.

В ответ на чьи-то возражения: «Там же заминировано!» – говорил:

– Ну и что? Подорвутся несколько человек, зато остальные пройдут и атакуют с фланга!

Меня всегда удивляло принятое на фронте пренебрежение к жизни солдат, но со столь циничным отношением встречаться еще не приходилось.

Итак, эскадроны заняли вражескую линию обороны и закрепились на ней в тревожном ожидании возможной контратаки. Потери были огромны: в полку оставалось всего 100–150 человек, способных держать оружие. Обнаружены были еще живые раненые солдаты, лежавшие здесь почти пять дней, еще с первого, неудачного штурма. Немцы оставили их без помощи умирать от ран и от обстрела со стороны своих.

Передний край переместился на другой берег оврага, перешел туда и командир эскадрона старший лейтенант Курицын. Теперь и мне необходимо было перетащиться с аппаратом на новую линию обороны, протянув туда телефонный кабель. Тем временем немцы, препятствуя подходу подкреплений и доставке боеприпасов, надеясь вновь отбить утраченные удобные позиции, еще более усилили артиллерийский и минометный огонь по только что занятому предполью.

Прижимаясь к земле, высматривая ближайшие воронки, чтобы укрыться после следующей перебежки, я стал продвигаться вперед, разматывая катушку с кабелем. Разорвавшаяся рядом мина осыпала меня комьями земли. Через несколько ползков я обнаружил, что кабель в катушке оборвался. Оказывается, ее задело осколками и порезало кабель. Положение еще более усложнилось: через каждые три-четыре метра кабель обрывался, приходилось останавливаться, искать конец и сращивать, и опять сращивать. Доведенный до полного изнеможения ползанием под аккомпанемент завывающих и рвущихся с грохотом мин (карабин, ящик телефонного аппарата и катушка без конца цеплялись за кочки и кустики болотной травы), я уже перестал обращать внимание на разрывы, скрежет проносящихся пулеметных очередей. В голове пульсировала только одна мысль: «Скорее, скорее, на склоне оврага – мертвая зона, надо туда добраться». Иногда разрыв мины или снаряда раздавался так близко, что горло и нос забивала пороховая гарь.

Не помню, сколько времени это продолжалось, но я наконец добрался до бывшего немецкого окопа – глубокого, отрытого в полный рост, стенки обшиты досками, пол устлан досками на проложенных лагах. Указали на КП комэска – в блиндаже, накрытом двумя накатами бревен (не страшно и прямое попадание мины), только повернутом амбразурами в сторону нашего тыла. Проверил, есть ли связь, – отозвались, все в порядке. Передал трубку напарнику, залез под нары и заснул, как мертвый, в тепле натопленного блиндажа.

Когда меня растолкали, я узнал то, что привело меня в ужас. Оказывается, в процессе многократного сращивания перебитого кабеля я свернул с пути, обозначенного вешками, предварительно проверенного и разминированного саперами, и все это время топтался по минному полю. Связной, посланный из НП полка, шел, как это было принято, вдоль кабеля и подорвался на мине, уцелел, правда получив несколько незначительных осколочных ран, пришел черный от копоти, с разорванной в клочья шинелью.

Много лет спустя я, вспоминая каждый шаг этого пути, покрывался холодным потом. Даже сейчас, через десятки лет, я пишу эти строки, и меня сотрясает нервная дрожь.

Немцы, очевидно, отказались от контратак, и мы несколько дней находились в обороне, занимая с комфортом обустроенные немецкие позиции, не смущаясь тем, что блиндажи-укрытия оказались перед линией окопов.

Конец ноября – декабрь 1943 г. Белорусское Полесье

При очередном дежурстве в окопе у телефона услышал: «Смена белья».

Наши позиции заняли стрелковые роты, а полк оттянули в тыл на отдых и пополнение. Впрочем, тыл – понятие весьма относительное: до переднего края 2–3 километра, и его «музыка» звучит непрерывно. Долетают часто и «гостинцы»: немецкая артиллерия не бездействует и методично ведет обстрел «по площадям». Правда, потерь от этого обстрела, насколько я помню, не было. Бездействовала и немецкая авиация, так что по сравнению с только что оставленной передовой жизнь здесь казалась вполне безопасной.

В сильно поредевшие сабельные эскадроны пришло пополнение: молодые солдаты, призванные уже на территории недавно освобожденных областей Украины и Белоруссии, а также и бывалые солдаты, выпущенные из госпиталей.

Расположились в лесу, вырыли землянки и несколько дней отдыхали. Чистили оружие, одежду – стеганые ватные шаровары, телогрейки и шинели после многодневного ползания по осенней грязи приобрели трудноописуемый вид. Командир полка, проходя вдоль строя при утренней поверке, возмущенно сказал: «Что за вид? Это что, кавалерия или артель углежогов?»

Чистка шинелей и ватников в «полевых» условиях при почти уже зимней погоде – проблема. Сушили у костра, затем трясли и выбивали грязь, превратившуюся после сушки в пыль.

В землянках устроили норы-печки, топили их и пекли картошку, доставая ее из ям на краю разоренной деревни (белорусы хранят картошку в ямах, застланных соломой, сверху накрытых соломой и присыпанных землей).

Впервые за много дней прошли санитарную обработку, что было весьма кстати, очень сильно стали одолевать насекомые. Когда тепло, спасаться от них было нетрудно. Достаточно было положить нижнее белье на большой муравейник, чтобы через час-полтора оно было почти полностью очищено от вшей и гнид. Но наступили морозы, и муравьи-санитары спрятались в глубине своих лесных домов.

Вырыли землянки попросторнее, внутри землянки печка, сделанная из железной бочки с трубой, на ней другая бочка, в ней кипит вода. Землянка наполнена паром. Раздеваешься снаружи прямо на морозном воздухе, кидаешь всю одежду в пропарочную камеру (такая же бочка, под ней разведен костер, на дне – кипит вода, над паром на решетке пропаривается одежда) и ныряешь в землянку. После многодневного пребывания на холоде – прямо райское удовольствие.

Еще во время событий у деревни Хатки меня зацепил осколок мины. Осколок был уже на излете и вонзился в мой сапог на правой ноге ниже колена. Не почувствовав боли, я выдернул его. Но вскоре стал ощущать, что в этом месте саднит. Переобуваясь, заметил небольшую ранку вроде царапины, но не придал ей никакого значения. Со временем ранка стала болеть и гноиться, белье стало прилипать к ней, что сильно мешало при ходьбе. Воспользовавшись свободным временем, я пошел в полковую санчасть, и медсестра санчасти, пышная розовощекая молодица Муза (так ее все называли), перевязала меня и вручила направление в медсанэскадрон, подписанное начальником медслужбы полка.

Муза – Мария Ивановна Толокнова – через много лет обнаружилась в Москве: оказалась почти что моей соседкой. Ее однокомнатная квартира находилась в доме, который был всего в трех трамвайных остановках от меня. Встретились в один из дней 9 Мая в парке им. Горького на традиционной встрече ветеранов. Встречались мы с ней впоследствии неоднократно и у меня дома, и у нее, часто в обществе нашего однополчанина бывшего старшины 1-го эскадрона Бато Аюшиева. Нам было что вспомнить. К сожалению, ни Музы, ни Бато уже нет в живых…

С этим направлением, служившим пропуском для бдительных заградотрядовцев, я пришел в лес, в котором располагались дивизионные тылы. По стрелкам-указателям, прибитым к деревьям, разыскал «хозяйство Брюханова», по фамилии командира медсанэскадрона.

Хозяйство медсанэскадрона было довольно обширным: несколько больших брезентовых палаток, коновязь и 10–15 санитарных повозок.

В палатке, служившей приемным отделением, дежурная медсестра, не обратив внимания на мои охи, рывком сорвала прилипшую к ране повязку, промыла ее дезраствором.

Подошел дежурный врач в офицерской форме, но без погон, с накинутым на плечи белым халатом.

Внимательно осмотрев мою ногу, он сказал:

– С такой травмой мы оставить тебя подлечиться не можем. Сейчас, когда полк не ведет боевых действий, здесь пусто, раненых нет. Но мы должны быть готовыми к тому, что, как только начнутся бои, придется без сна и отдыха принимать раненых, оказывать им неотложную помощь и переправлять в эвакогоспиталь. Я напишу направление в полковую санчасть с рекомендациями по уходу за ранкой. Тебе будут делать перевязки по мере надобности. Рана чистая, не воспалена, скоро заживет.

Мне продезинфицировали ранку, тщательно перевязали, заклеив какой-то целительной мазью, накормили супом из рыбных консервов и оставили переночевать. С наслаждением я улегся прямо на пол госпитальной палатки и заснул в тепле и неге. Наутро отправился обратно в полк.

В 1980 году Армавире на слете ветеранов корпуса я встретил этого доктора. Однополчане обращались к нему «доктор Нисс». Он меня, конечно, не помнил: этот эпизод в его фронтовой жизни был слишком малозначительным. Говорили потом, что он эмигрировал в США.

Через три-четыре дня последовала команда к походному построению. Разобрали коней, у кого они были, погрузили в тачанки наше телефонное имущество и тронулись в путь.

У нас во взводе связи оставалось лишь четыре верховых коня, так что в конном строю присутствовали лишь командир взвода и сержанты. Нам же, рядовым связистам, пришлось тащиться пешком вслед за полковым обозом, изредка присаживаясь на тачанки, чтобы передохнуть.

Несколько дней мы шли большими мучительными переходами вдоль линии фронта. На каждой стоянке копали ячейки-укрытия, с трудом пробивая лопатками верхний смерзшийся слой грунта. В них же и спали, завернувшись в шинель. Укладываясь спать, я снимал сапоги, в шапку засовывал ноги, портянки поддевал под гимнастерку на голое тело, сапоги подкладывал под бок. Зато утром ноги были в тепле и в сухих портянках.

Правда, далеко не каждый день у меня после длительного многочасового перехода оставались силы для такой подготовки ко сну. Я валился с ног в едва отрытую нору, накидав туда елового лапника. К тому же ноги, разогревшиеся при ходьбе, не чувствовали холода и лишь спустя пару часов начинали замерзать.

Если не считать сапог, в которых даже в зимних байковых портянках было холодно, в общем, мы были тепло одеты: ватные стеганые шаровары, телогрейка и шинель, которой, если расстегнуть хлястик, можно укрыться с головой. А вот валенки мы получили позже, как раз тогда, когда началась оттепель, и мы в них шлепали по лужам.

Не всегда устроиться в окопе с комфортом позволяла боевая обстановка: фронт был рядом, всего в 1–3 километрах, и вполне можно было ожидать его прорыва противником.

Бывало и так, что на ночной отдых отводилось всего 3–4 часа, тогда усаживались у костров, обставленных со всех сторон срубленными молодыми елочками, чтобы не демаскировать наше положение, и дремали, переругиваясь из-за того, чья очередь добывать хворост.

В этих переходах не оставалось времени разжигать большой костер для устройства общей теплой лежанки. Иногда ночью шел снег, к утру заносивший окопы, и, вставая, приходилось пробивать головой снежный занос.

Наверное, следует пояснить, что это такое «общая лежанка».

Коней нечем было кормить, так как мы шли по местности почти безлюдной, в малообитаемых Полесских болотах. Наконец, остановились, как казалось, на продолжительное время: было приказано вырыть и основательно обустроить землянки, установить стационарную телефонную связь между штабами и эскадронами. Основательно чистили и опробовали оружие, меняли карабины и автоматы, нуждавшиеся в ремонте. Проводились полевые учения, стрельбы.

Во взводе связи, казалось, уже забыли, что я – радист. На передовой телефонная связь в то время была надежнее. Фронт был где-то рядом, судя по отчетливо доносившимся звукам орудийной стрельбы и пулеметных очередей. Немецкая авиация бездействовала (как всегда зимой, ее активность резко уменьшалась), иногда высоко в воздухе проплывала неуязвимая «рама» (двухфюзеляжный самолет-разведчик «Фокке-Вульф»). Обычно ее появление было прелюдией к авиационным или артиллерийским налетам, но тогда она ограничивалась, очевидно, только фотографированием наших позиций.

Наконец-то выдали валенки, что было очень кстати в связи с усиливавшимися холодами.

Отощавших от бескормицы коней было приказано отправить куда-то в тыл. С коноводами остались только кони командиров эскадронов и выше рангом, обозные лошади и упряжки полковых батарей.

Наконец, раздалась команда к сбору и построению в походном порядке, и полк в пешем строю двинулся куда-то по еле заметным тропам в заболоченном лесу.

Рейд по болотам Полесья (конец декабря 1943 – январь 1944 г.)

Много лет после войны, вспоминая этот эпизод моего боевого пути, я оставался в неведении относительно того, где конкретно происходили описанные далее события. В разговорах командиров, услышанных при телефонных дежурствах, упоминались Мозырь и Калинковичи, и я думал, что это – вблизи Мозыря или на его окраинах.

В 1986 году среди слушателей очередного курса повышения квалификации руководящих работников строительства в институте, в котором я тогда трудился, оказалась жительница Мозыря. В беседе с ней выяснилось, что она не знает подробностей освобождения города, происходивших еще до ее рождения, но, если я приеду туда, она поможет мне установить контакты с теми, кто в курсе дела. В частности, она знает человека, непосредственно занимавшегося историей партизанского движения Полесья, и готова меня с ним познакомить.

И вот в 1987 году я приехал в Мозырь. Оказалось, это вполне европейский, благоустроенный город, живописно расположенный на холмах левого берега Припяти.

Поселившись в гостинице, я немедленно приступил к своим исследованиям, начав с прогулки вдоль всей набережной-Припяти в черте города и далее до в то время еще строящегося моста к поселку нефтеперерабатывающего завода. И ничего похожего на ту картину рельефа и широкой поймы реки, что сохранились в памяти, не обнаружил.

По подсказке работников гостиницы, прошел к Кургану славы – мемориальному комплексу, посвященному освобождению Мозыря.

На бетонных плитах, уложенных в основании стелы, выгравированы наименования воинских соединений и частей, которым присвоены почетные наименования «Мозырские», и имена их командиров, среди них гвардейские кавалерийские дивизии: 3-я (командир генерал М. Д. Ягодин), 4-я (командир генерал Г. И. Панкратов) и 17-я (командир генерал М. Т. Курсаков).

В тот же день моя бывшая «слушательница» познакомила меня с Маратом Моисеевичем Пазовским, преподавателем Мозырского политехникума, сыном члена Полесского подпольного обкома партии, возглавлявшего партизанское движение в области. Вместе с ним я побывал в городском краеведческом музее.

Раздел, посвященный событиям Отечественной войны, к моему крайнему изумлению, не содержал упоминаний о роли 2-го гвардейского кавалерийского корпуса в освобождении Мозыря 13–14 января 1944 года. Более того, в ответ на мой вопрос к экскурсоводу, занимающемуся этой темой, тот прямо заявил, что город освобожден 55-й стрелковой дивизией и 7-м гвардейским кавалерийским корпусом генерала Константинова, а 2-й кавалерийский корпус не принимал в этом участия.

М. М. Пазовскому так же, как и мне, показалась не соответствующей действительности информация, полученная в краеведческом музее. Она явно противоречила тому, что дивизиям корпуса нашлось место у стелы Кургана славы. В его личной библиотеке в сборнике приказов Верховного главнокомандующего нашелся приказ № 59 от 14 января 1944 года, в котором говорится:

«В боях за овладение городами Мозырь и Калинковичи отличились войска генерал-лейтенанта Батова, генерал-лейтенанта Белова, генерал-лейтенанта Крюкова, генерал-майора Константинова, генерал-майора Иванова И.И…»

Однако, поскольку 2-й кавалерийский корпус (войска генерал-лейтенанта Крюкова) действительно не участвовали в уличных боях и на подступах в городу, оставалось не ясным, в чем именно состояло их участие в освобождении Мозыря.

На машине Пазовского мы объехали многие окрестности.

И в деревне Романовке (не уверен, что правильно называю это селение) мы посетили партизанский музей, в котором на стенде обнаружилась рукописная, весьма примитивная схема рейда 4-й дивизии корпуса, проходившего в заболоченной части Полесья при участии проводников партизанской бригады в обход Мозыря к выходу к Припяти у деревни Костюковичи. На противоположном берегу реки – знакомые мне по памяти деревни Беседки и Михновичи, железнодорожная линия Калинковичи – Житковичи.

Теперь многое прояснилось, хотя и предположительно: корпус был направлен в рейд в обход немецкой группировки с целью оседлать железную дорогу, связывавшую ее с тылами.

Возвратившись в Москву, я продолжил свои исследования. Тогда не было Интернета, и источниками информации могли быть поиски в музеях боевой славы московских школ № 259 и 618, хранящих воспоминания ветеранов корпуса, документы военной поры и беседы с ветеранами. Познакомился я с Изабеллой Севрюговой – вдовой начальника штаба 17-й гвардейской кавалерийской дивизии С. Н. Севрюгова, автора книги «Так это было (записки кавалериста)».

Получив на время эту книгу, я нашел там достаточно подробное описание рейда по Полесью с картой-схемой, иллюстрирующей бои у деревень Михновичи и Беседки.

Однако объективную оценку роли полесского рейда в достижении успеха в Мозырь-Калинковичской операции можно найти у немецкого историка Типпельскирха:

«Свои атаки против смежных флангов 2-й и 9-й армий южнее Березины русские сочетали с броском кавалерийского корпуса на Мозырь и Петриков. Если бы этому корпусу удалось перерезать неудобно расположенные коммуникации 2-й армии, шедшие из Мозыря на Пинск, снабжение армии было бы сорвано, ибо связи со Жлобином уже не было, а ведущая из Бобруйска в юго-западном направлении железная дорога находилась в руках крупных партизанских отрядов. К 11 января русские добились между Мозырем и Березиной такого значительного вклинения, что 2-я армия оказалась глубоко обойденной с севера.

Одновременно русская кавалерия теснила немецкие войска в направлении Петрикова. Гитлер вначале категорически запретил отход попавшей в тиски 2-й армии. Однако 13 и 14 января она все-таки вынуждена была под напором противника в исключительно тяжелых условиях отступить, и лишь поэтому ей в самый последний момент удалось избежать окружения».

Можно уверенно утверждать, что полесский рейд 2-го гвардейского кавалерийского корпуса сыграл решающую роль в Мозырь-Калинковичской операции: под явной угрозой окружения гитлеровцы начали эвакуацию, оставив Мозырь практически без серьезного сопротивления.

Теперь продолжу рассказ о том, что осталось в памяти рядового солдата, идущего в полковой колонне в «неведомую даль».

Было понятно, что направление нашего движения – куда-то в немецкие тылы: звуки канонады оставались далеко сзади. Продвигались с осторожностью: в середине колонны штабные тачанки, обоз с полковым имуществом, впереди двух спешенных эскадронов – передовое боевое охранение, сзади остальные два эскадрона, позади и с боков на расстоянии 50–100 метров от колонны – также боевое охранение. Днем на привалах запрещено разжигать костры, дым от них демаскировал расположение полка. Ночами, однако, несмотря на запрет, костры палили, обставляя их срубленными молодыми елками. Впрочем, начальство как бы не замечало нарушения запрета.

Внезапно наступила оттепель, и мы в своих валенках топаем по лужам, не разбирая дороги. Костры – возможность хоть немного подсушить валенки и согреть замерзшие ноги.

Движение то и дело прерывается: конные повозки застревают в болоте. Настилаем гать – лопатками за неимением топоров рубим тонкий лес, жердями укладываем прямо по мокрому снегу настил поперек движения, сверху, чтобы не разъезжались жерди под колесами тачанок, на настил укладываются вдоль движения бревна потолще, скрепляемые вицами (плетями из молодых елочек).

Сопровождавшая полк артиллерийская батарея 76-миллиметровых длинноствольных пушек отстала, безнадежно застряв в болоте. Остались только несколько полковых короткоствольных пушек на конной тяге, которые вытаскивали почти все время на руках. Ночью, останавливаясь на отдых у костров, дремали, переругиваясь, когда костер прогорал и наставала чья-то очередь идти за дровами. Собирать их в темноте по колено в снегу, проваливаясь в заполненные талой водой ямы, было дьявольски тяжело.

С рассветом раздавалась команда «Строиться!». Невыспавшиеся, усталые и голодные солдаты занимали свои места в строю, и движение продолжалось дальше по направлению, указываемому проводниками из партизан. Через некоторое время – привал, раздача каши, на ходу сваренной в походной полевой кухне, и – дальше, грызя по дороге окаменевшие от мороза ржаные сухари.

Кстати, о полевой кухне.

У нас во взводе связи и разведвзводе полевой кухней ведал огромного роста ефрейтор со смешной фамилией Бескопытный. Эту кухню именовали «Полтора хохла и одна кобыла». В условиях острого недостатка продуктов (подвоза ждать было неоткуда, местность, по которой проходил наш путь, была почти безлюдной, а много ли можно было везти с собой в обозе?) наш «Полтора хохла» умудрялся чем-то наполнять котел. На заброшенных лесных заимках и почти безлюдных кордонах лесников он находил в ямах и тайниках картошку, а на запущенных огородах какие-то съедобные овощи, и по сравнению с другими эскадронными кухнями содержимое его котла казалось питательнее.

Иногда вдруг натыкались на немецкий заслон-засаду. Подпустив строй поближе, из хорошо замаскированного дзота сидящие в нем дозорные поливали нас плотным пулеметным огнем. Раздавалась команда, полк рассыпался, охватывая огневую точку с флангов. Валился вместе со всеми на снег и я, стрелял из карабина по отблескам вспышек выстрелов туда, откуда струились визжащие трассы пулеметных очередей. Внезапно все затихало, раздавались только крики и стоны раненых. Зашедшие засаде в тыл обнаруживали, что она уже пуста, немцы успевали невредимыми ретироваться, оставив после себя лишь гору стреляных гильз.

Собирали раненых, хоронили убитых и продолжали движение дальше.

К концу декабря еще сильнее потеплело. Под ногами уже не только мокрый снег, а лужи ледяной воды, перемешанной с болотной грязью. Валенки напитались водой, отяжелевшие ноги еле тащились. Физическое изнурение достигло предела. Понурые, сгорбившиеся солдаты тянулись друг за другом, с трудом таща свою походную амуницию. Лошади, запряженные в тачанки, обессилевшие от непосильной нагрузки и бескормицы, падали в лужи. Их с трудом поднимали и, подпирая плечами повозки, двигались дальше.

На кратковременных привалах у наспех разожженных костров не удавалось просушить валенки.

По дороге невольно вспоминалось, как в детстве в Болшеве случайно промоченные ноги сразу же вызывали ангину с высокой температурой. Здесь же, в этой немыслимой обстановке, со мной ничего не происходило, не было даже кашля.

Подошли к относительно крупному населенному пункту, кажется Буйновичи, где, по данным партизанской разведки, стоял немецкий гарнизон, усиленный несколькими танками.

Полк развернулся в боевой порядок, занял позиции, окружив стрелковые ячейки снежными холмиками (рыть окопы было невозможно; под слоем мокрого снега – топкое болото). Протянули телефонную связь от штаба полка к эскадронам. Начали готовиться к атаке. Немцы молчали: либо они тоже готовились к отпору, либо не догадывались о подходе наших войск.

На рассвете два эскадрона, в одном из которых находился и я с катушками кабеля и телефонным аппаратом, получили приказ совершить обход населенного пункта справа. Двинулись медленно, выслав вперед разведку, стараясь остаться незамеченными. Разматывая кабель, следом тащился со своей катушкой и я.

Впереди – небольшой, свободный от леса пригорок. Как передали разведчики, там – немцы, что-то делают, суетятся, как будто не подозревают о нашем приближении. Рассыпавшись в цепь, стали перебежками, маскируясь за кустами, приближаться. Уже видны были строения поселка, передвигавшиеся между ними фигуры людей и, к явному неудовольствию командира эскадрона, два танка с заведенными моторами.