Текст книги "Записки рядового радиста. Фронт. Плен. Возвращение. 1941-1946"

Автор книги: Дмитрий Ломоносов

Нам открыли комнату в здании караульного помещения при входе на территорию казармы. Здесь представлены многочисленные экспонаты, в основном фотографии, рассказывающие об истории шталага VI А.

Этот весьма насыщенный впечатлениями день завершился ужином, на который меня пригласили Эмиль Нензель и его супруга. Он прошел в очень дружелюбной обстановке за беседой, которую блестяще, почти синхронно, переводил Пиотровский.

Наутро следующего дня мы покидали Хемер.

Следующий пункт нашей программы – город Ганновер, где мне предстоит телеинтервью.

По пути в Ганновер, поскольку впереди был целый свободный день, мы заехали в Кельн, имея в виду осмотреть знаменитый Кельнский собор.

Несмотря на то что голова моя была занята «перевариванием» увиденного за прошедшие дни, я не мог не поразиться великолепию этого грандиозного сооружения. Несмотря на огромные внешние размеры и необъятное внутреннее пространство, он поражает своей легкостью, воздушностью. Кажется невероятным то, как ажурные конструкции колонн и стен удерживают покрытие с многочисленными скульптурными группами. И цветные витражи невольно задерживают взгляд.

Здесь мы пообедали в небольшом старинном ресторанчике непривычно колоссальными сосисками, сочетая это с беседой с довольно пожилыми бюргерами, оказавшимися бывшими военнопленными, отбывавшими свой срок в Умани.

Совершили небольшую прогулку по центру города, по которому проходила первомайская демонстрация германских «левых», несущих плакаты с портретами почему-то Че Гевары, и двинулись дальше в Ганновер, куда прибыли уже к вечеру 1 мая. Здесь я должен был посетить Центр политических исследований земли Нижняя Саксония (Niedersachsische Landeszentrale fur politische Bildung), где в отделе, занимающемся изучением истории лагерей военнопленных, работает знакомая мне по переписке в Интернете госпожа Сюзен Сиадат. В 2002 году она приезжала в Москву, и мы встречались с ней у Георгия Александровича Хольного – президента объединения бывших советских военнопленных. Миниатюрная молодая женщина, очень энергичная и привлекательная, она очень хорошо говорит по-русски. Очень хорошо знает всю проблему истории советских пленных в Германии, и не только в земле Нижняя Саксония, но и в целом. Ее помощь в организации нашей поездки в Германию, особенно в преодолении сопротивления визового отдела немецкого консульства, почти приведшего к срыву этого мероприятия, невозможно не оценить.

Мы быстро нашли, пользуясь картой города, отель, где были нам забронированы места. Утром 2 мая за мной прислали машину, и я отправился в офис фрау Сиадат, где было намечено мое видеоинтервью. Дети в это время отправились осматривать город.

После интервью и беседы на взаимно интересующие нас темы меня отвезли в отель, и на этом деловая часть нашей поездки завершилась. На следующий день мы выехали в Гамбург.

Через некоторое время я уже в Москве получил по почте видеокассету с записью нашей беседы с Сюзен Сиадат.

В 2010 году в Зандбостеле отмечали 65-ю годовщину освобождения лагеря. Получив приглашение, я вновь отправился туда в сопровождении детей. И вот 27 апреля я уже в городе Бремерверде, в 8 километрах от которого находился международный лагерь военнопленных – шталаг Х-В.

Со стороны, обращенной к железнодорожным путям, в феврале 1945 года были поданы закрытые товарные вагоны, на полу которых на гнилой, изгаженной испражнениями соломе валялись вповалку трупы и почти уже трупы… Это все волоком вытащили на площадку дебаркадера, куда вскоре прибыли санитары и врачи из лагеря. Русский военнопленный, флотский врач доктор Дьяков обнаружил меня сохранявшим признаки жизни.

В моем замутненном сознании запечатлелись начинающиеся от головы и уходящие вдаль швы между камнями брусчатки мощения. Покрытие площадки заменено, но все же я нашел участок мощения, вид и состояние которого соответствовали изображению, сохранившемуся в памяти.

На следующий день я «позировал» перед камерой и старательно отвечал на вопросы корреспондентки гамбургского информационного центра, симпатичной уроженки Нижнего Новгорода Юли, которая затем сопровождала меня в поездке на территорию лагеря.

В 2003 году она была заросшей кустарником и мелким лесом, и мне тогда не удалось даже приблизительно определить место нахождения моего барака. Теперь все расчищено, и без труда определился.

Посещение вокзала и лагеря настолько психологически на меня воздействовали, что я эти дни находился как бы в двух временных измерениях: увиденное сегодня накладывалось на картины воспоминаний, вызывая в памяти давно утонувшие в ней моменты.

Один из бараков был приведен в состояние, позволяющее зайти вовнутрь, и я этим воспользовался. Ничего внутри не напоминало о былом: отсутствовали нары и перегородки. Единственное, что всплывало в памяти, – вид из окна на ныне отсутствующие ограждения и долина за ними, в конце которой виднелись строения поселка.

29 апреля 2011 года – очередная годовщина освобождения лагеря.

По инициативе благотворительного фонда лагеря, Мемориального информационного центра в городе Бремерверде при поддержке правительства земли Нижняя Саксония это мероприятие было посвящено трагическим судьбам советских военнопленных. Об этом было проинформировано посольство России в Берлине.

В России и в странах бывшего СССР об этом не было известно: вероятно, на фоне других политических событий такое действие казалось малозначительным, хотя живы еще некоторые бывшие узники этого лагеря, и многие дети и внуки покоящихся там могли бы посетить место их захоронения, тем более что организаторы даже предоставляли материальную поддержку.

Получив официальное приглашение, я 27 апреля в сопровождении детей прилетел в Гамбург, и на взятой сыном в прокат машине мы отправились в Бремерверде.

В Москве еще не наступила весна, а здесь она была в самом разгаре: полностью покрытые листвой деревья, цветущие сады, сирень, каштаны.

Примерно половина пути пролегала по узкой двухполосной дороге среди тщательно обработанных, кое-где уже зеленящихся полей мимо аккуратных домиков местных фермеров. В стороне от дороги – мачты ветродвигателей, усердно машущие пропеллерами, занимающие удивительно мало площади в основании. На всем протяжении пути не увидел ни одного клочка неиспользуемой земли. Даже высокие валы вдоль берега Эльбы, предохраняющие от паводков, засажены травой и служат пастбищем для овец, охотно карабкающихся по их склонам.

Невольно вспомнились подмосковные бывшие сельскохозяйственные угодья, на всем 100-километровом нашем обычном пути на дачу вдоль Дмитровского шоссе, полностью заброшенные и зарастающие бурьяном и кустарником. Неужели у нас некому работать на земле или этот труд невыгоден? Чем объяснить тогда, что в магазинах Москвы продается картошка, привезенная из Азербайджана, Франции и Израиля? Неужели это дешевле, чем вырастить ее на этих когда-то плодородных, а теперь заброшенных полях?

Одолеваемый мыслями о заслуживающей лучшей доли России, незаметно приехал в гостиницу, где мы разместились в зарезервированном для нас номере типа «апартаменты».

По-летнему тепло, во дворе – цветущая магнолия и распускающиеся каштаны.

Первым делом прошел в сопровождении сына на рядом находящийся вокзал к тому «фатальному» месту, где весной 1945 года меня, полуживого, выволокли из вагона.

Следующий день оказался свободным от официальных встреч, и по предложению Клауса Воланда – руководителя мемориального и информационного центра лагеря (Dokumentations und Gedenkstatte Sandbostel e.V.) – мы отправились в старинный город Штаде неподалеку от Бремерверде.

Вечером к нам в номер явился представительный господин, отрекомендовавшийся Кукиным – секретарем посольства России в Берлине. Стало легче на душе: все-таки на этот раз Россия будет здесь официально участвовать на достойном уровне.

29-го поехали в Зандбостель.

За прошедший год здесь произошли заметные перемены.

Здание бывшей лагерной кухни капитально отремонтировано и превращено в конференц-зал, оборудованный кино– и аудиоаппаратурой. На одной из стен размещены копии 3 тысяч карточек военнопленных.

Построено одноэтажное здание для музея, в котором – макеты лагеря и экспонаты (сохранившиеся предметы быта узников и многочисленные фотографии и рисунки). В одной из комнат меня ждали учащиеся гимназии из Штаде 16–18-летние юноши и девушки, с большим вниманием и интересом расспрашивавшие о пережитом.

После осмотра центральной части бывшего лагеря все участники отправились на мемориальное кладбище. Здесь священник Гамбургского православного храма Святого Иоанна Кронштадтского отец Саракапут в сопровождении церковного хора провел поминальный молебен.

Советник российского посольства, консулы Украины и Сербии возложили венки к подножию памятника. Постоял я у него, думая, что это уже последний мой приезд в это скорбное место.

После этого ритуала все вернулись в центр лагеря, где в той же бывшей кухне был показан короткий, но весьма эмоциональный фильм, созданный учащимися гимназии, начинавшийся первым четверостишием русского текста стихотворения К. Симонова «Жди меня», продолженного далее по-немецки.

Бывшие узники лагеря и почетные гости были усажены в первом ряду зала. Рядом со мной – г. Кукин, представитель российского посольства в Берлине.

Бургомистр Зандбостеля открыл торжественное собрание и предоставил слово мне.

После меня выступил г. Кукин. Он говорил по-немецки, и я уловил из его речи лишь то, что российские власти благодарны Германии за заботы о сохранении памяти погибших советских солдат.

Марат Шпилев – кавалерист, журналист

Я познакомился с ним в 1981 году в Армавире на очередном слете ветеранов 2-го гвардейского кавалерийского корпуса. В годы войны мы с ним не встречались: он был в 16-м кавалерийском полку нашей 4-й дивизии, связистом батареи 82-мм минометов-«самоваров», как их называли в шутку.

Невысокого роста, худощавый, казалось, болезненного вида, но очень подвижный, он был заметен среди собравшихся казаков тем, что оказывался со своими двумя фотоаппаратами там, где были наиболее интересные встречи. Обращали на себя внимание его большой вдумчивый лоб и пронзительные глаза. Но когда он начал читать свои стихи, стало ясно, что это – человек незаурядный.

Нижеприведенное стихотворение привлекло мое внимание еще и тем, что в нем рассказывалось о событиях 13 января 1944 года на берегу Припяти, сыгравших роковую роль в моей военной биографии. Здесь у деревень Беседки (произносится с ударением на первом слоге) и Михновичи 16-й кавалерийский полк, так же как и наш 11-й, потерял большую часть своих бойцов.

В дальнейшем до последних дней его жизни мы уже не теряли связи: у нас оказалось одинаковым восприятие событий Великой Отечественной войны.

Он был человеком разносторонних талантов: его литературные произведения публиковались в местной печати Энгельса и Саратова. Он писал музыку к своим стихам и с большим чувством исполнял свои песни. Он отлично рисовал и сам иллюстрировал свои повести и рассказы. В школе № 618 подмосковного Зеленограда в Музее боевой славы 4-й гвардейской Мозырской кавалерийской дивизии хранятся две картины, множество фотографий и документов, им подаренных.

Недавно в Саратове вышла книга с подборкой его рассказов, стихов и песен. Два из его рассказов привожу ниже: в одном из них повествуется о неизвестном событии на острове Рюген, где через месяц после полной капитуляции недобитые фашистские вояки предприняли попытку реванша, в другом – о женщине героической и трагической судьбы, до войны – балерине, во время войны – санинструкторе 12-го кавалерийского полка 3-й гвардейской кавалерийской дивизии Маше Самолетовой.

Где-то в Полесье

(песня-быль)

 
Где-то в Полесье над синей водой
Шепчутся ивы с волною.
Вновь я пришел на свиданье с тобой,
Край, опаленный войною.
 
 
Где-то в Полесье, над Припять-рекой
Пункт небольшой населенный,
Право, не знаю, когда и за что
Беседками нареченный.
 
 
Беседки, Беседки – сосны да ель,
Нивы от края до края,
Беседки, беседки – память друзей,
Юность моя боевая.
 
 
Ночью январской так память крепка —
Будто вчера это было:
Здесь два казачьих гвардейских полка (11-й и 16-й)
Немцам ударили с тыла.
 
 
Так было нужно, так требовал долг,
Личный приказ командарма…
Сделали все, кто что мог и не мог,
Но не отдали плацдарма.
 
 
Беседки, Беседки – грохот окрест,
Пламя от края до края.
Беседки, Беседки – маленький Брест —
Родины слава большая.
 
 
Помните, матери, всех, кто здесь пал,
Знайте же, дети и вдовы:
Каждый здесь дорого жизнь отдавал,
Долг исполняя суровый.
 
 
Белая Русь, там, где был этот ад,
Снова хлеба колосятся;
Много их было – хороших ребят —
Вышло из боя… шестнадцать.
 
 
Беседки, Беседки – холм над рекой,
Тонет в сирени ограда,
В гильзе снарядной – букет полевой,
В урне – земля Сталинграда.
 
 
Снова весною сирень зацветет,
Кисти к земле наклоняя;
Снова друзей боевых соберет
Память, войною больная.
 
 
Будет помятая фляжка ходить
И самокрутка по кругу;
Вспомнит тальянка про темную ночь,
Про огонек и подругу…
 
 
Беседки, Беседки… Где та весна?!
Их уж теперь не шестнадцать:
Дети и внуки встают у холма…
Песням отцов не кончаться!
 

Примечание.Стихотворение и ниже приведенные рассказы заимствованы с разрешения вдовы Марата Сергеевича – Людмилы Арсентьевны из книги, изданной Приволжским книжным издательством в 2002 году, «Я должен рассказать. (Военные мемуары, очерки, песни, рисунки)».

Песня «Беседки» положена Маратом на музыку, в книге напечатаны ноты.

М. С. Шпилев
В июне 45-го, остров Рюген

Середина лета победного 45-го. Побережье Балтийского моря. Остров Рюген. Нас на берегу шестеро: гвардии старший лейтенант Лохов Никандр Захарович, командир взвода 82-миллиметровых минометов добровольческого казачьего кавалерийского полка, Федя Морозов, Иван Бурбыга, Алеша Файзульдинов и я – его подчиненные.

Солнце уже высоко поднялось над горизонтом и сейчас стоит прямо на востоке, там, где простерлась наша Великая Родина.

Позади – четыре с лишним года войны. Я не оговорился. Если для большинства она закончилась 9 мая, то для нас – только вчера. Дело в том, что остров Рюген был крупной военно-морской базой фашистов. Охранять его и нести на нем пограничную службу было поручено нашему полку. Не думали мы, что придется стать «морскими» казаками, но стали. И несли службу как положено, зорко охраняя морские границы с Данией, Швецией и Западной Германией.

По ночам, далеко в море можно было увидеть вспышки осветительных ракет, сигнальные огни кораблей. Это стояли в нейтральных водах уцелевшие военные корабли фашистов. Стояли почти все лето. На что-то надеялись. И наши пограничные посты были в постоянной боевой готовности. По самым несложным подсчетам, у фашистов давно должны были кончиться пресная вода, продукты. Все это имелось в складах на острове, которые мы охраняли. Им конечно же это было известно.

В одну из ненастных ночей гитлеровцам удалось высадиться небольшой группой восточнее мыса Аркона. Бесшумно снять наших часовых они не смогли. Завязалась перестрелка, и им с потерями пришлось отступить. Пленные показали, что готовится крупная десантная операция с целью захвата продовольствия и боеприпасов. В следующую ночь побережье острова в районе предполагаемого десанта ощетинилось сотнями стволов орудий, самоходок, «Катюш».

Разгром был ужасающим. Все пространство от берега до стоящих на рейде кораблей, забитое шлюпками с десантом, было накрыто сплошным огненным ковром, искусно вышитым нашей артиллерией. Обошлось без стрелкового оружия. Горели, тонули, разворачивались корабли, шли ко дну сотни фашистских солдат, брошенных гитлеровскими адмиралами на верную гибель. И все это – спустя два месяца с того дня., как Германия стала жить мирной жизнью.

– Ну, теперь, кажется, все! – обвел нас взглядом Никандр Захарович.

Среди прибрежных камней, на волнах в полосе прибоя, далеко в море – следы недавнего боя. Последнего для нас в этой войне.

– Не жилось им… – с сердцем говорит Федя Руднев, наш комсорг. Это он о тех, чьи трупы сейчас носят и бьют о камни морские волны. О них и о фашистах вообще.

Нам хочется домой, на Родину. Мы честно и до конца выполнили свой долг перед ней.

А старички уже дома.

Полк наш – добровольческий. Казаков непризывного возраста было много. Их мы торжественно, с почестями и проводили несколько дней назад.

– Кто следующий? – Старший лейтенант обводит нас счастливым взглядом…

Комсорг задумался:

– Неужели вот так на этом и все? И никто из вас не вспомнит «долину смерти», севский поход? Неужели никто из нас не расскажет детям и внукам, как погиб, но не сдался фашистам эскадрон дальневосточников в Рождественском? Никто, кроме нас, не будет знать, как лейтенант Антонец, взбираясь на фашистские танки, гнул прикладом стволы их пулеметов? Неужели никто из нас не приедет на могилы наших ребят в лесах под Карачевом? Никто не расскажет, как брызнула кровь из груди лейтенанта Гаджиева, когда в нее впилась вражеская пуля? А Беседки, Померанский вал?.. И везде – наша кровь, частицы нашей жизни… История же это! И мы с вами ее делали!

– Верно говоришь, Федор. – Комвзвода подходит к нам. – Мы все понимаем. Вспомним, и не раз, эту войну. Да она и не уйдет от нас никогда. Это – до конца нашей жизни. Еще затоскуем друг о друге. Будем разыскивать да в гости звать. За чаркой не раз вспомним былое, споем фронтовые песни, помянем невернувшихся.

– А рассказать людям, знаешь ли, не у каждого получится, – обращается ко мне Лохов. – Да и видел каждый из нас десяток метров вправо и влево да немного вперед. А вот кто бы рассказал, как дрался весь наш добровольческий полк, да книгу написал!

Лохов переводит свой с хитринкой взгляд то на Руднева, то на меня. Федор почесывает затылок и не без удовольствия разглашает тайну:

– Было секретом, а тут чего уж… В общем, так: со Шпилевым мы давно в сговоре, да и Никандр Захарович в последнее время в курсе. Считайте – книга начата. Начал он ее, – Федя кладет мне руку на плечо, – еще в сорок третьем. Вот! – Он нащупывает на левой стороне груди моей гимнастерки прямоугольничек, где в пришитом изнутри кармашке мы обычно хранили комсомольские билеты. Прямоугольник был гораздо толще книжечки билета. – Тут – все, чем жил наш полк во время войны.

– Покажи…

Вынимаю плотно обернутую в клеенку стопку мельчайше исписанных листов.

У ребят вырывается вздох удивления.

– Так не разрешалось же!..

– И все там есть?

– Почти все – говорю.

– А ну, найди, когда переправлялись через Днепр?

Листаю. Нахожу.

– 21 октября 1943 года. Южнее Лоева:

– А-а, когда ранило Петракова?

– 29 июля 1943 года на берегу реки Лютая. Тогда еще Зорьку его тоже ранило.

– Точно!

– И про меня там есть?

– И про меня?

– Я очень всех вас люблю, ребята! Я просто не могу не рассказать о вас людям. Я покорен вашей честностью, смелостью, умом и бесстрашием, верной службой Родине. Пусть узнают все, как мы шли к Победе.

М. С. Шпилев.
Ее звали «Москва»

Мы непременно снова побываем в ваших краях, дорогие севчане. Вновь пройдем по памятным огневым рубежам от Доброводья и Гапоново на Севск, от Севска – до самой Десны. Постоим на тех самых высотках, где били фашистов яростной весной 1943 года, у обелисков, под которыми покоятся наши однополчане.

Вспоминая те дни, я всегда в числе первых вспоминаю Машу Самолетову, девчонку, санинструктора и комсорга 1-го эскадрона бывшего 12-го гвардейского кавалерийского полка, которой суждено было тогда геройски умереть на вашей земле и снова воскреснуть для борьбы с лютым врагом. Москвичка она была. Московский был характер. Да и сейчас она такая же – мальчишистая, задиристая, прямая.

Не суждено ей было вступить в бой с фашистами с первых дней войны. Несколько месяцев подряд ей, инструктору Московского городского комитета комсомола, на все ее заявления с просьбой отправить на фронт приходилось получать отказы. Уже тысячи ее сверстников дрались на фронте и во вражеском тылу, получив путевки здесь же, в комитете, часто из ее рук, а она…

Знающие люди посоветовали окончить курсы медсестер: имеющих военные специальности отпускали. Поступила…

Первый бой ей, как и каждому, не забыть. Огонь и кровь. И отовсюду неслось: «Сестричка!»… А «сестричка» лежала ничком под лафетом разбитого орудия, куда ее забросило взрывной волной, с ног до головы залепленная снегом и грязью, не смеющая поверить, что после этого ада еще что-то может оставаться живым. Подползший замполит эскадрона сделал, наверное, единственное, что можно было сделать в данной ситуации: он вытащил ее из-под лафета, оттер ее лицо снегом и хорошо тряхнул за ворот, крикнул в ухо сквозь грохот бомбежки только одно слово: «Видишь?»

Она все поняла. Многих она спасла в этот день на берегу неказистой речушки, залитом кровью, сплошь распаханном стокилограммовками и танковыми гусеницами. Фашисты тут не прошли.

С этого дня Маша стала «своим» человеком в эскадроне. О ней заговорили в полку. А потом за бесстрашие в боях скупые на похвалу и тугие на дружбу казаки избрали отчаянную девчонку комсоргом эскадрона, приняли в партию.

1 марта 1943 года конники бывшего 2-го гвардейского кавалерийского корпуса, врубившись острым клином в оборону фашистов, освободили Севск и, громя вражеские гарнизоны, к 8 марта вышли на Десну севернее Новгорода-Северского. Не поддержанные с флангов, кавалеристы оказались под угрозой окружения, один на один против нескольких свежих фашистских дивизий, в том числе двух танковых. Ждать подкрепления было неоткуда. Внезапная сильная оттепель отрезала дивизии от баз снабжения боеприпасами и продовольствием, фуражом для коней. Командованием фронта было принято решение вывести корпус из мешка на линию фронта с арьергардными боями. И, будучи авангардным, бывший передовой 12-й гвардейский кавалерийский полк, заняв оборону в селе Вовна, стал арьергардным. Он принял первый удар фашистов на себя. Полк получил приказ прикрыть отход основных сил корпуса. Задача ответственная. Это знал каждый конногвардеец, встала тогда здесь насмерть конная гвардия. Конница против танков. И вместе ними Маша Самолетова, их верный друг, коммунист.

Когда с рассветом 11 марта позиции полка «пропахали» двенадцать «Юнкерсов», потом накрыли плотным огнем несколько артминбатарей врага и атаковали с двух сторон, со стороны Теофиловки и Калеевки, два батальона фашистов с тридцатью восемью танками, конники не только не дрогнули, но и контратаковали, отбив шесть яростных атак. Шесть «Юнкерсов» они вогнали в землю, уложили два батальона фашистов, сожгли половину танков. И все это время Машеньку видели везде, где нуждались в ней. Среди пылающих хат Вовны, в клубах черного дыма от горящих танков, в воронках и окопах видели конники худощавую девчонку в полушубке, больших, не по росту, валенках. Сколько она услышала в тот день «Спасибо, сестричка!..» Редели ряды защитников рубежа. Бой длился уже шесть часов. Снова фашисты бросили в бой свежий батальон пехоты с четырнадцатью танками. Полк был окружен.

– Уходи, Маша! Не женское тут дело получается, – сказал ей командир эскадрона. – Не дай бог к фашистам в плен угодишь…

Организовав прорыв на узком участке обороны, командир полка подполковник Калмыков вывел остатки трех эскадронов из кольца, оставив 1-й эскадрон для прикрытия отхода.

– Уходи, Маша! – уже крикнул комэска.

Еще оставался проход там, где конники подбили три танка, и по лощине можно было попытаться уйти к своим. В ответ она упрямо мотнула головой и молча поползла к стонавшему неподалеку раненому пулеметчику. Не могла девушка оставить своих в беде. Ползла и ловила на себе благодарные и восхищенные взгляды почерневших, смертельно уставших, но не сломленных духом конногвардейцев родного эскадрона. Разве можно было от них уйти?

Был ли страх, когда сомкнулось кольцо немецких танков? И был и не был. Судьба эскадрона стала ее судьбой. Фашисты уже не стреляли. Рыча моторами, лязгая гусеницами, танки медленно приближались к КП эскадрона. На секунду Машенька оглянулась, окинув взглядом позицию. Только убитые, раненые и ни одной поднятой перед врагом руки. Правой рукой нащупала на груди упругие корочки партийного и комсомольского билетов и с криком «За Родину!» бросилась под гусеницы ближайшего танка…

Очнулась от близких выстрелов. Фашисты ходили по полю и добивали раненых. Ослепил луч фонарика.

– Ауфштеен! Хенде хох! – крикнул фашист.

Лежала неподвижно, ожидая очереди в упор.

– Маша вставай, а то убьют, – прошептал ей на ухо знакомый голос.

Двое наших солдат помогли ей подняться.

– Рано нам еще умирать, – продолжал ей шептать на ухо тот же голос. – Мы еще повоюем. Крепись, Маша…

Только потом, после адски длинной для нее дороги, когда их, тридцать раненых однополчан, бросили в церковь, она немного пришла в себя. Стонали и бредили в кромешной тьме раненые, за дверями раздавались мерные шаги часовых. И тут Маша услышала невероятное:

– Партийное собрание коммунистов полка считаю открытым…

Шепотом, но долго и горячо обсуждали коммунисты полка создавшуюся обстановку, разрабатывали тактику поведения в фашистском плену. Не видела Машенька лиц, зато чувствовала горячие пожатия рук и поняла, что снова среди своих, что борьба продолжается.

…Двор тюрьмы в Новгороде-Северском. Приказ раздеться донага. Одна Маша стояла в нижнем белье. Офицер срывает с нее рубаху. Гогочут офицеры и солдатня, суетится фотограф. Позднее в фашистской газетенке была ее фотография с подписью: «У русских не хватает мужчин – воюют женщины».

Однажды в своей камере Маша застала незнакомого парня, одетого в украинский костюм. К этому времени она уже стала понемногу выходить на прогулку. Парень неуклюже попытался сплясать гопака. Посмотрела с минуту, хмыкнула и, как бывало в школе, сплясала легко и красиво. Парень пригласил ее в тюремную театральную труппу. Она покрутила пальцем у виска, присвистнула и зашла в свою камеру. Уже через дверь услышала:

– Тут тебе не Советы. Пойдешь как миленькая!

Доложила о случившемся своим. Тут уже знали, что тюремная администрация создает театральную труппу для увеселения оккупантов.

– Иди, Маша! Артисты будут жить в городе. Это большая удача. Будь осторожна.

Еще накануне через тюремного надзирателя Якова удалось наладить связь с жителями города. В первую очередь просили помощи для раненых. Вскоре у тюремных ворот появились «родственники» заключенных с узелками, свертками, сумками. Несмотря на то что львиную долю передач забирала тюремная стража, положение раненых резко улучшилось.

Народ в труппе подобрался самый пестрый. Не удержалась при знакомстве сказать, что она из Москвы. Рассказала им о параде, метро, театрах. Вполголоса пели любимые песни о Москве, о Родине. Улучив минуту, ее отозвал в сторону невысокий смуглолицый мужчина:

– Осторожней, москвичка! В труппе предатели…

Позднее узнала их имена. Вскоре стали известны и имена друзей. Руководил подпольной группой тот самый низенький Сева Смелянский, режиссер театра. Подпольщики уже готовились к выполнению задания партизан. В день премьеры должен был взлететь на воздух театр вместе с именитыми гостями, оккупантами и их прислужниками. Ждали сигнала из леса.

Как-то после очередной репетиции Смелянский задержал Машу:

– Есть дело ответственное. Рассказал я в отряде про тебя. Командование приглашает тебя выступить перед партизанами. Хотят знать правду о Москве, вообще о жизни на Большой земле. Сама понимаешь, каково им услышать это от живого человека, коммуниста, москвича…

В эту ночь в доме Смелянских с его женой Марией ждали проводника из отряда. Маша должна была уйти в отряд, а Сева должен был принести из леса уточненные данные о дне и времени взрыва. Услышав перестрелку со стороны леса, откуда должны были прийти Сева и проводник, поняли, что там неблагополучно. К их дому приближались жандармы с овчарками. До их прихода Мария успела бросить в топящуюся печь документы.

Били тут же, в доме, по дороге, били в тюрьме. Взяли двенадцать человек. Севу Смелянского взяли при выходе из леса. Проводник был убит при перестрелке. Смелянский ранен. Выдал подпольщиков баянист Иван Готовцев. К счастью, о месте расположения партизанского отряда и места явок знал лишь только Смелянский, а именно их требовали назвать фашисты на допросах. Все были приговорены к смерти через повешение. В день казни фашисты сделали последнюю попытку сломить волю подпольщиков. Смертников вывели на тюремный двор. В центре для устрашения всех заключенных лежал окровавленный Сева Смелянский. У его изголовья стояли несколько жандармов, еле сдерживающие овчарок.

– Ви фее будете жит, – без переводчика прокричал фашистский офицер, больше обращаясь к Марии Смелянской, – если этот тшеловек назовет нам, где есть партизан. Будет молшать – его «ам-ам» эти собашки, а вам… – Офицер театрально сделал пальцем вокруг шеи и ткнул им в небо.

Стоявшая рядом с Машей Мария рванулась было к Севе, но в это мгновение огромным усилием воли Смелянский поднял голову и крикнул, собрав последние силы:

– Машенька, молчи! Не унижайся! Они ничего не знают! Смерть…

Офицер подал команду. Овчарки с ревом бросились на Севу. Дальше случилось то, что часто случалось в то время. На северо-западной окраине застучали автоматы, раздались взрывы гранат, в панике заметались охранники. С криками «Ковпак» пробежали несколько немецких солдат. В этот же день большинство узников, в их числе и смертники из труппы театра, были погружены на машины и под аккомпанемент перестрелки на окраине города отвезены на станцию и погружены в эшелон. Так началась жизнь Маши Самолетовой по тюрьмам и концлагерям Германии…

И горда Маша тем, что там, в фашистской неволе, не уронила чести и достоинства советского человека. Поляки, французы, бельгийцы и чехи видели в ней достойного представителя великой страны.

– Знаете, как они меня звали там? «Москва»! Только выдастся минутка полегче – поем! И всегда просили меня: «Спой про Москву!» – и запевала свою любимую: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…»

Примечание.Мария Дмитриевна Ерзина-Самолетова до конца жизни жила в Москве с дочерью Аленой и двумя внуками, которые в ней души не чаяли. Курила, как паровоз, посему мучилась кашлем. Но – боевая и остроязычная.

Пережитое оставило в ней неизгладимые следы: поруганную и изломанную душу, остро реагирующую на несправедливость, грубость и неискренность. Заметив в собеседнике эти свойства, реагировала бескомпромиссно и резко, не считаясь с выражениями. К тому же была отходчива и, если ошибалась в оценке, нанеся незаслуженные оскорбления, немедленно извинялась со всей искренностью. Речь ее изобиловала непечатными выражениями, и это с непривычки воспринималось с трудом и многих от нее отталкивало.