Текст книги "Записки рядового радиста. Фронт. Плен. Возвращение. 1941-1946"

Автор книги: Дмитрий Ломоносов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

Посмотрев, он заявил, что работу выполнить можно. Для этого я должен буду ему представить «кроки» (схемы), с помощниками, которых он пришлет, сделать разбивку на месте работ и выставить шесты (реперы) с вертикальными отметками. Он добавил:

– Ты, Митя, приходи не чаще чем раз в два дня. Мне не нужна опека.

Мы после этого обговорили с ним сумму зарплаты. Она оказалась в пределах договорной стоимости работ. Оформили трудовое соглашение, составили списки рабочих, которых нужно было зачислить на временную работу, и приступили к строительству.

Ему оказались не нужными чертежи врубок и сопряжений. Работая только топором, лучковой пилой, долотом и коловоротом, руководимые им плотники с ювелирной точностью вырезали сложные конфигурации сопрягаемых частей бревен, так что после связывания узлы не имели ни малейшего люфта.

Когда работы были закончены, после испытаний на прочность и жесткость конструкции, они были приняты без замечаний.

С бригадиром маляров Максимовой меня познакомил кто-то из прорабов, когда мне потребовалось выполнить большой комплекс малярных работ.

В артель обратился директор судоремонтного завода Панкратов с предложением отремонтировать дебаркадер (плавучую пристань), стоявшую в затоне (был март 1950 года).

Дебаркадер представлял собой железобетонное корыто, на котором было надстроено деревянное каркасное, обшитое вагонкой здание речной пристани с рестораном, административными помещениями, комнатами отдыха. Выглядел он весьма непрезентабельно: краски везде облупились, левкас отваливался целыми полосами.

Сроки выполнения работ были очень жесткие, поэтому, приходя на объект (к нему нужно было добираться по льду затона, перебираясь через разводья на лодке), я проявлял крайнее беспокойство тем, что работающих слишком мало: на обдирке старой краски работают два-три подсобника. Встретив Максимову, а она была исполнителем одновременно на многих объектах, я выразил ей свою озабоченность.

– Что ты, Анчутка, – сказала она, – не волнуйся, все будет в порядке!

Действительно, на стройке все прибавлялось число работающих. Однажды она потребовала, чтобы я пришел вместе с представителем заказчика «принять колера». Я удивился, так как цветовое решение было заранее уже определено. Придя на место, я увидел, что кусок гладкой стены был закрашен квадратами условленного голубого цвета, но с различными трудноразличимыми оттенками. Выбрав один из них, показавшийся наиболее подходящим, под ним прямо на стене подписались представитель завода и я.

Однажды, придя на завод, я увидел стоящего на высоком берегу затона директора с начальником ОКСа, смотрящими на стоящие в затоне суда. Их внимание привлек дебаркадер, вдруг засиявший свежим голубым цветом. Перебравшись на дебаркадер, я обнаружил, что на нем одновременно работают маляры в количестве, намного превышающем указанное в наряде. Работы, в состав которых входили росписи и трафареты в зале ресторана, были выполнены даже до срока. При этом никакого технического руководства работами с моей стороны не требовалось.

Уже теперь, общаясь с рабочими на строительстве собственной дачи, я вспоминал саратовских мастеров с чувством чего-то безвозвратно утерянного, не только мастерства, но, главное, врожденной ответственности и гордости за свой труд.

За короткий срок работы в артели я немножко «прибарахлился», заказав себе два шевиотовых костюма.

Поступив на работу в артель, я нашел себе жилье, сняв угол в одноэтажном частном домике, которым владела одинокая старая вдова тетя Поля. Она согласилась готовить мне завтраки и ужины, так что я жил у нее в относительном комфорте. Правда, она все время «доставала» меня предложениями жениться. Один из «проектов» ее особенно занимал: девушка из богатой семьи. Они занимаются тем, что изготавливают ковры – одеяла, разрисованные под трафарет лебедями, плавающими среди кувшинок, и другими подобными живописными шедеврами. Реализация на рынке этих ковров приносила им большой достаток. За время жизни у нее она так ко мне привязалась, что, когда я уезжал уже в Москву, горько рыдала.

Вася Кирьязи устроился работать помощником печника в Энгельсе. Тогда еще не было автомобильного моста через Волгу. Зимой ходил по льду автобус, а летом работала переправа катером. Во время осеннего и весеннего ледохода связь вообще прерывалась. Поэтому Вася в Саратове появлялся редко. Но когда приезжал, мы с ним музицировали на мандолине с гитарой.

Вечерами я захаживал в Дом культуры железнодорожников, находившийся неподалеку, в Парке Очкина. Там я некоторое время играл в струнном ансамбле на балалайке-басе и участвовал в драматическом кружке.

Заработная плата прораба была небольшой, всего 600 рублей. Но к ней добавлялась «прогрессивка», размер которой доходил до 100 процентов, и оплата проектных работ, стоимость которых включалась в «процентовки» и оплачивалась в полном объеме. Поэтому уже через два-три месяца я стал получать до 1500 рублей, что считалось очень высоким заработком.

Устроившись с работой и бытом, я все-таки испытывал «комплекс неполноценности». Чувствовал, что без документов об образовании добиться чего-нибудь в жизни дальше невозможно. Представлялось, что наилучшие условия дальнейшего продвижения в жизни могут быть в Москве, где кроме Рогожкиных у меня не было близких людей.

Представился случай побывать в Москве в командировке – нужно было получить из капитального ремонта грузовую автомашину.

В феврале 1950 года я приехал на несколько дней. Помимо хождения на авторемонтный завод, я стал искать возможностей к перемене места жительства и работы. Еще прежде мне удалось выяснить, что прописаться в Москве бесперспективно, можно устроиться в Подмосковье, если удастся там найти работу. Читая многочисленные щиты справок, висевшие в те годы на заборах и стенах домов, нашел организацию, имевшую многочисленные строительные участки в разных местах Московской области. Зашел туда для выяснения. Оказалось, что потребность велика и можно надеяться получить место мастера-десятника.

Вернувшись в Саратов, стал вести разговоры с председателем и техноруком об увольнении.

Отпускать не хотели. Только уже осенью 1950 года меня решили отпустить восвояси.

Настало время прощаться с Саратовом, где у меня завелось множество знакомых, со многими установились приятельские отношения.

И в городе осталось много следов моей строительной деятельности: здание поликлиники, построенное вновь, одноэтажное деревянное, рубленное из бревен на кирпичном полуподвале (теперь оно, наверное, уже разобрано), здание фельдшерско-акушерской школы, где деревянные перекрытия были заменены на монолитные железобетонные, дом-музей Чернышевского, директором которого в то время была внучка знаменитого революционера, детский дом «Красный городок», располагавшийся в древней постройки кирпичных корпусах бывшего монастыря, теперь от него остались лишь монастырские ворота, учебный корпус автодорожного института, в котором руками той же Максимовой производился косметический ремонт.

Осенью я получил расчет. Провожать меня в одном из кафе на проспекте Кирова собралось все руководство артели во главе с председателем. До этого я с Иваном Кирьязи заказал там столик и пригласил только прорабов. Когда же явились все члены правления, это оказалось для меня неожиданным. Моих денег, полученных при расчете, не хватило бы, чтоб рассчитаться, но к моим 100 или 200 рублям добавили в складчину, чего не хватало.

Наутро, распрощавшись с тетей Полей, сел в заказанное накануне такси и поехал в аэропорт: решил лететь самолетом, в то время еще редким видом транспорта. Через несколько часов был уже в Москве, которую мне предстояло завоевывать, как Париж бальзаковскому Растиньяку из «Утраченных иллюзий».

Тогда поселок при станции Лосиноостровская, в конце войны переименованный в город Бабушкин, был застроен одноэтажными деревянными домами, в основном частными, стоявшими среди сосен. Во всем городе было всего два четырехэтажных кирпичных дома (если не считать военного городка при погранучилище, который местные жители называли «Военка»): здания бывшего горсовета – серого дома вблизи станции, где теперь булочная и галантерея, – и дома, в котором теперь суд и военкомат.

В одном из частных домов Мария Викторовна нашла мне комнату за 200 или 300 рублей в месяц. По справке, свидетельствовавшей о том, что я принят на работу, получил временную прописку.

Сразу же пошел по адресу, который узнал еще во время командировки в феврале: управление экскаваторных работ треста «Спецстрой» Министерства строительных материалов. Мне тут же предложили место работы: два участка – Хотьковский и у станции Воронок. Оба – по Ярославской железной дороге, но в разных направлениях от Мытищ. Хотьково – в сторону Загорска, Воронок – к Монино.

Заказчик, у которого эти участки выполняли подрядные работы, тоже относился к этому министерству и по договору должен был предоставлять жилье начальнику участка или компенсировать оплату снимаемой квартиры.

Я удивился той легкости, с какой меня приняли на работу, заподозрил неладное, но выбора не было, и в моем беспрописочном и бесквартирном положении, не говоря уже об отсутствии документа об образовании, надо было соглашаться. Единственным документом, который я мог предъявить, была очень лестная характеристика, полученная в артели.

Поехал знакомиться с участками. В Хотькове открытым способом добывали диатомит (трепел) – известняковую горную породу, вспучивавшуюся при нагреве и применяемую в качестве минерального утеплителя.

И теперь по пути в Сергиев Посад, после остановки в Хотькове, с левой стороны дороги видны холмы, образовавшиеся при разработке карьера.

Участок, который мне предстояло возглавить, занимался вскрышей и подготовкой фронта работ для экскаваторов, занятых разработкой и погрузкой минерального сырья. На вскрыше стоял один экскаватор и при нем четыре автосамосвала, которые отвозили грунт. Не было ни складов, ни навесов, экскаватор и автосамосвалы не охранялись в нерабочее время, и чудом было то, что они до сих пор не были разукомплектованы. Кроме того, стояла дождливая осень, подъездных путей и землевозных дорог не было, и из-за непролазной грязи работы стояли.

На станции Воронок было несколько лучше. Там в ведении участка было производство земляных работ при прокладке внешних сетей водоснабжения и канализации. Работы выполнялись бульдозерами, которым бездорожье не было помехой. Но начальник строительного управления, у которого мне предстояло быть субподрядчиком, сразу же набросился на меня с претензиями: имеющиеся в моем распоряжении средства механизации не обеспечивали ему достаточного фронта работ.

С первых же дней я столкнулся с рядом неразрешимых проблем. Оба участка были убыточными, не оправдывая зарплату рабочих. А нужны еще и дополнительные расходы на организацию охраны имущества, пока его еще не растащили.

Оклад мне положили по тем временам неплохой, 980 рублей, но необходимо было платить за комнату (ее стоимость заказчик компенсировал только наполовину).

Ежедневно я мотался на электричке в Хотьково, затем обратно до Мытищ, откуда – в Воронок. В Москве, в управлении, все время выслушивал упреки в плохом состоянии дел.

В течение двух или трех месяцев я пытался что-нибудь наладить, но все было напрасно. Понял, что нужно искать другое место работы.

Однажды, по пути в управление, я остановился у доски объявлений, где прочитал, что Архитектурно-проектной мастерской Министерства просвещения РСФСР требуются сметчики. Со сметным делом я был знаком лишь по тем документам, которые попадали ко мне, как мастеру, из проектной организации и которыми я руководствовался при производстве работ. Подумал, однако, что стоит попробовать освоить это дело, так как в строительных чертежах я разбираюсь, с технологией строительного производства знаком по практике моей работы. Решил зайти и предложить свои услуги.

Пришел на Чистые Пруды в здание министерства, нашел на втором этаже мастерскую, занимавшую одну большую комнату. И почти неожиданно для меня получил согласие.

Около месяца ушло на поиск замены, передачу дел другому будущему «козлу отпущения», и в январе 1951 года был принят на должность старшего сметчика с окладом 940 рублей.

Освоился очень быстро, через год меня произвели уже в должность бригадного инженера, и вскоре, после ухода в аспирантуру начальника сметного отдела, я стал исполнять его обязанности.

Работая успешно в мастерской, я почувствовал себя уже достаточно крепко стоящим на ногах. Однако «комплекс неполноценности», связанный с отсутствием образования, угнетал меня морально. Нужно было думать о том, как получить сначала среднее образование (ведь техникум я так и не закончил), затем и высшее. Предстоял многолетний трудный путь к этому.

Выяснив, что в Москве существуют платные курсы по подготовке к сдаче экстерном экзаменов на аттестат зрелости, я поступил туда, в 1952 году получил этот аттестат, не дотянув одной пятерки до серебряного, и в этом же году, пользуясь правом на внеочередной прием, как демобилизованный из армии, поступил во Всесоюзный заочный инженерно-строительный институт.

Дальнейшая моя жизнь уже не претендует на необычность. Конечно, мне пришлось очень нелегко, отдавая треть зарплаты за жилье, быть бесквартирным, но всем в те годы в нашей стране было трудно. С годами пришло относительное благополучие при среднем достатке, обеспечивавшем почти достойное существование. Настало время, когда я завел семью, хоть и с боем, но получил комнату, затем и квартиру. Закончил, наконец, институт, проучившись заочно 12 лет, стал полноправным инженером, в своей области работы даже известным в стране.

Долго еще висело надо мной «сталинское благословение» – пятно побывавшего в плену. В военном билете были указаны даты пребывания в армии, приходящиеся на военные годы. Однако строка «участие в войне» была заполнена «не участвовал», строка «имеет ли ранения и контузии» – «не имеет».

Только в начале 60-х годов, благодаря деятельности мужественного человека, писателя Сергея Сергеевича Смирнова, поднявшего тему бывших военнопленных в своей телепередаче «Подвиг», пребывание в плену перестало считаться позором, а годы плена стали засчитываться в срок пребывания на фронте.

Но все это – проза жизни. В ней нет ничего исключительного, поэтому она вряд ли достойна описания.

Восемьдесят семь лет – уже более чем преклонный возраст. Находясь на грани между жизнью и смертью в конце войны, я не мог даже предположить, что мне предстоит дожить до таких лет. Это – подарок судьбы.

Настало время подводить итоги.

Размышления

Воспоминания о былом, занимающие в жизни старого человека много места, заставляют поневоле обращаться к оценке времени и себя в нем с позиций современного их восприятия. За последние годы важнейшие события, коренным образом менявшие лицо страны и мира, стали объясняться более объективно. И тем не менее мое восприятие этих событий, как, впрочем, и восприятие многих людей, непосредственно их переживавших, отличается от общепринятого.

В довоенное время мое собственное мировоззрение еще только формировалось. В те годы я, как и все, с воодушевлением пел: «Больше нет такой страны на свете, где так вольно дышит человек», будучи уверенным в том, что во всем капиталистическом мире, окружавшем нас, существуют эксплуатация, присвоение результатов труда рабочих и крестьян кучкой капиталистов и землевладельцев.

Неопровержимая, как казалось, марксистская теория общественного развития доказывала неизбежность гибели капиталистических форм, нарастающего обнищания пролетариата на фоне все большего обогащения эксплуататоров. Противоречия между трудом и капиталом не могут не привести к революционным изменениям в мире в сторону создания социалистического общества, в котором результаты труда присваиваются и распределяются между всеми соответственно количеству и качеству труда.

К каким социальным результатам привело следование этой теории в нашей стране, мы могли судить лишь по данным официальной пропаганды и по литературным произведениям социалистического реализма. Однако и в то довоенное время у меня возникали сомнения в правдивости этой информации.

Уже после окончания семилетки я, не без влияния моих бесед с тогдашним другом Олегом, все чаще натыкался на несоответствие громко звучащих славословий в адрес прекрасной жизни в нашей свободной стране реальной действительности. Рассказы стариков о дореволюционной жизни, внимательное чтение даже таких «пролетарских» писателей, как М. Горький и Л. Кассиль, порождали вопросы: почему простой рабочий Сормовского завода мог на свое жалованье иметь отдельный домик и содержать в нем большую семью хоть и не в роскоши, но не голодающую и не раздетую, в то время как зарплаты советского рабочего не хватает даже на еду, если кроме него никто в семье не работает? Почему учитель гимназии или рядовой инженер до революции могли иметь не только многокомнатную квартиру, но и собственный «выезд» (лошадей и коляску), что никак несопоставимо с материальным достатком таких же советских специалистов?

После «освобождения» Западных Украины и Белоруссии, «порабощенных» Польшей, после «добровольного вхождения в СССР» стран Прибалтики уже невозможно было скрыть то, что уровень благосостояния в этих капиталистических странах был намного выше, чем у нас.

Но в чем я не сомневался и что вызывало во мне инстинктивное неприятие, это необходимость говорить вслух то, что не соответствовало наблюдаемому в жизни и убеждениям.

Я, отвлекаясь от повествования, писал о том, что уже в 14-летнем возрасте видел противоречия между декларациями «сталинской» конституции о свободных, прямых и тайных выборах и коллективными играми в эти выборы, когда вся страна делала вид, что с демонстрируемым энтузиазмом выбирает одного депутата из одного кандидата, которого на самом деле не выбирал никто.

Я не мог не осознать, что несу в самом себе это противоречие: мои родители, как и очень многие из числа известных мне людей, были осуждены как «враги народа». Но разве я мог этому верить? Слава богу, никто меня об этом не спрашивал, так как все, кто окружал меня в те годы, также в это не верили.

Печать и радио громко вещали об энтузиазме, с которым трудятся рабочие и крестьяне, и в то же время принимались постановления, насильственно привязывающие рабочих к предприятиям, крестьян к колхозам, постановления, практически делающие труд кабальным. В старых кинохрониках и сейчас нередко показывают, как на военных заводах во время войны работают у станков мальчишки, стоящие на ящиках, не доставая до рычагов управления. При этом не говорят о том, что эти мальчишки – выпускники РУ и ФЗО (ремесленных училищ и школ фабрично-заводского обучения), созданных в 1939 году, куда обязаны были поступать дети, закончившие семилетку и не поступившие в десятилетку или в вуз. После окончания этих военизированных учебных заведений их выпускники отправлялись на заводы, где обязаны были отработать определенный срок.

Первые месяцы войны, когда немцы стремительно продвигались на восток, а в плен и окружение попадали целые армии, казалось, что все потеряно. Мобилизация резервистов, проходившая в это время, как я мог наблюдать в техникуме на находившемся там призывном пункте, не свидетельствовала об энтузиазме и патриотических порывах. В большей степени людьми руководило привычное чувство долга и обязанности. Атмосфера призывных участков – истерические вопли женщин, пьяные песни под гармошку и мрачные лица уходящих мужчин.

Мобилизация и отправка на фронт – еще один этап естественного отбора (после раскулачивания и чисток ГПУ и НКВД, уничтожившего самую трудоспособную и мыслящую часть народа): умеющие «устраиваться» с успехом делали это, оказываясь в числе тех, кому полагалась бронь (освобождение от воинской обязанности). Люди честные, преданные чувству долга, уходили на фронт и там погибали, ловкачи и жулики оставались в тылу. Бытующие в современном российском обществе патернализм, нежелание честно и добросовестно трудиться («дураков работа любит»), пьянство и воровство – генетические последствия такого естественного отбора.

Так сложилась моя судьба, что мне пришлось пережить разные стороны войны: и фронт, и тыл, и плен, и послевоенное становление.

И на фронте и в тылу я многократно убеждался в том, что для руководства страны цена отдельно взятой человеческой жизни считалась ничтожной. Ради успеха, не важно, местного или стратегического, считалось возможным жертвовать жизнями, сообразуясь лишь с тем, сколько еще «карандашей» остается для последующего использования. Так же как если бы речь шла о количестве снарядов или кирпича. Эта идеологическая установка проводилась по всей цепочке управления от командующего фронтом до командира взвода.

Не случайно соотношение потерь победителей и побежденных четыре к одному, а если считать только непосредственных участников боевых действий, то, как говорят, восемь к одному!

Что же заставляло российского солдата безропотно подставлять себя под огонь, идя на верную смерть в лобовых атаках? Этот феномен, по-моему, еще ждет своего исследования.

Я считаю, что главным фактором такого поведения являлось врожденное чувство долга в сочетании с огромной, чисто физиологической выносливостью.

Во время войны из уст в уста передавался анекдот: американцы на Западном фронте отказались занять окопы из-за того, что им не выдали компот. Может быть, это обидная для них шутка, но я видел, как содержится американский или английский солдат, и свидетельствую с полной убежденностью: воевать и побеждать в таких условиях, в которых это делали российские солдаты, не смогут солдаты любой из европейских стран.

Еще один пример, подтверждающий сказанное.

На фронте встречались представители разных народов России. И жители Кавказа, и представители малых народов Сибири, все они сражались на равных с русскими, делили с ними все трудности изнурительных боевых будней. А вот представители народов Средней Азии, кроме, пожалуй, казахов, воевали, как правило, плохо.

Читаем теперь в газетах и видим по телевидению, как те же таджики, узбеки и киргизы умело воюют в Афганистане и в своих междоусобицах, ничего похожего нельзя было видеть на фронтах минувшей войны. Она была им не нужна, чувство долга перед Россией они не испытывали.

Неимоверные тяготы легли на плечи тех, кого называют теперь «тружениками тыла». Городское население страны можно было оставить совсем без продуктов, ограничиваясь хлебным пайком, совсем перестать производить предметы одежды и быта, переориентировав все производственные мощности на военную продукцию. И ничего: умирающее с голоду, одетое в довоенные износившиеся лохмотья население будет работать на оборону по 12 часов в сутки.

Какие мотивы такой самоотверженности?

Конечно, были митинги с обязательным присутствием на них, где произносились патриотические речи. Но энтузиазма, порожденного «любовью к социалистической родине и вождю народов товарищу Сталину», я не наблюдал. Главным в этом поведении было все то же присущее людям чувство долга и, что имело не последнее значение, заработок, и кусок хлеба по карточкам.

Может быть, не главное, но значительное место имело принуждение. На фронте – заградотряды, военные трибуналы и штрафные роты, в тылу – кабальные условия труда, законодательно оформленные и подкрепленные судебным преследованием за малейшие нарушения трудовой дисциплины.

Положение на селе, где труд крестьян был закабален еще до войны колхозным строем, превращенным в худшее представление барщины, замечательно описано в произведениях Ф. Абрамова и последней поэме Твардовского.

При всем этом, безусловно, имело место и общее понимание необходимости терпеть все эти неимоверные трудности во имя победы над врагом. Тому доказательства – широко развернувшееся партизанское движение в оккупированных частях страны, поведение военнопленных, несмотря на испытание голодом отказывавшихся от предлагаемого сотрудничества с противником.

Особое отношение у меня к личности Сталина и его роли в войне.

Еще во время войны я видел и чувствовал, что «готовность отдать жизнь за Родину, за Сталина», якобы свойственная бойцу, идущему в бой, о которой вовсю говорилось и писалось, не соответствует действительности. Эскадрон, рота или взвод, направляющиеся к переднему краю, чтобы занять место в окопах, идут туда, подчиняясь чувству долга и дисциплине. В боевых столкновениях с врагом думать о Сталине нет времени и места: перед тобой враг, если не ты его, то он убьет тебя.

Сразу после войны, когда заговорили о том, что Победа – это гениальное сталинское руководство боевыми операциями, когда Сталину присвоили титул гениального полководца всех времен и народов, я стал задумываться над действительной его ролью в войне.

Теперь, когда многое в истории нашло подтверждение фактами, я пришел к абсолютной убежденности в том, что Победа пришла, несмотря на крайне негативную роль Сталина.

Несколько основных тезисов в подтверждение этому.

К началу войны Красная армия пришла обезглавленной и практически разоруженной. Наиболее образованные маршалы и высшие офицеры, все мыслящие командиры среднего уровня были отправлены в заключение, многие расстреляны. Оставшиеся во главе с Ворошиловым, Буденным и Тимошенко проводили в жизнь военную доктрину, основанную на тактике, опробованной в Гражданской войне.

В результате – сокрушительное поражение первых месяцев войны, когда немцы, почти не встречая серьезного сопротивления, докатились до Харькова и Смоленска. В эти первые месяцы войны никакого «руководства» со стороны Сталина вообще не ощущалось. Он сам был деморализован и даже задумывался о сепаратном мире. В это же время наиболее боеспособные части кадровой армии, возглавляемые инициативными командирами, оставшись в окружении, продолжали сражаться и с боями прорывались к своим. Тогда, по приказу Сталина, эти части расформировывали и их командиров, вместо заслуженного ими поощрения, разжаловали и в лучшем случае отправляли в штрафные роты, а то и расстреливали. Таким образом, уже в начале войны наиболее отличившихся командиров уничтожали.

К августу 1941 года в оборонительных сражениях выдвинулись более молодые командные кадры, полковники и подполковники пришли к командованию дивизиями, капитаны и майоры – полками. Более молодые генералы выдвинулись к командованию фронтами. Были выпущены из заключения некоторые талантливые генералы, например Рокоссовский и Горбатов. Положение на фронтах стало стабилизироваться.

И тут «проснулся» Верховный главнокомандующий. Руководящие указания этого недоучившегося семинариста привели к огромным потерям, сотни тысяч человек напрасно погибли под Киевом и под Ленинградом. Даже в пропущенных через сито цензуры воспоминаниях Жукова можно прочитать отголоски этого.

События 1942 года, когда Сталин посчитал наиболее вероятным удар немцев в направлении Москвы, потребовав стянуть туда технически оснащенные войска, знаменовались потерей Кавказа, а неподготовленное и неподкрепленное должным образом контрнаступление под Харьковом в феврале стало предпосылкой к этому, не говоря уже об огромных потерях.

И далее на протяжении всех оставшихся лет войны вмешательство Сталина в ход военных операций приводило либо к их неудаче, либо к необоснованным жертвам.

К их числу можно отнести и неудачную Керченскую операцию, осуществленную под нажимом Сталина и необеспеченную средствами поддержки. В результате – гибель десятков тысяч солдат, оказавшихся в окружении и загнанных в каменоломни.

Уже в самом конце войны, когда поражение немцев было предопределено, пользуясь явным превосходством в численности наступающих войск, их бросали на прорыв укрепленных позиций противника, пренебрегая огромными потерями. Скольких жертв стоили штурм Померанского вала, бои на Зееловских высотах и, наконец, штурм Берлина?

Особо заслуживает внимания положение на фронтах во время Варшавского восстания. Я считаю, что действия Верховного командования Красной армии, стоявшей на правом берегу Вислы в ожидании того, пока немцы утопят в крови восставших поляков, можно классифицировать как военное преступление. Во имя политических целей, направленных на поражение польских повстанцев, действовавших при поддержке Армии крайовой, подчиненной лондонскому правительству Польши, были отданы жизни не только повстанцев, но и сотни тысяч советских солдат, вынужденных после завершения боев в Варшаве форсировать Вислу и вновь «освобождать» этот город (восстание предоставляло в руки Красной армии готовый плацдарм на левом берегу Вислы).

Этим во многом объясняется отношение поляков к России, предательство Варшавского восстания они не простили, как и расстрел польских офицеров в Катынском лесу.

И теперь, глядя, как мои сверстники – ветераны войны, возглавляемые вождем коммунистов Зюгановым, считающим себя философом и ученым, вопреки известным им историческим фактам, несут впереди себя портреты Сталина, я вижу в этом проявление вбитого в их одураченные головы двойного представления о действительности: факты сами по себе, а марксистско-ленинская диалектика – это другое, единственно верное.

Преступно безжалостное отношение к народам подчиненной им страны демонстрировала правящая верхушка, возглавляемая кучкой сталинских приспешников. Нужно ли упоминать об уничтожении миллионов крестьян, зачисленных в кулаки, уморенных голодом из-за отобранного у них хлеба, депортации целых народов? Эти факты общеизвестны. Но как же они сочетаются с идеологическими установками нынешних коммунистов?

Следует привести еще один пример бесчеловечности сталинской власти, о котором вспоминают крайне редко.

После войны остались сотни тысяч калек – полных инвалидов, безногих, безруких, ослепших… До мобилизации в армию большинство из них занимались физическим трудом, к которому теперь оказались непригодными. Не в силах существовать на грошовую пенсию, которой не хватало даже на хлеб, они заполняли рынки, улицы, вагоны поездов, выпрашивая милостыню.

И вдруг в 1950–1951 годах они внезапно исчезли. Куда же они делись?

Милосердное государство организовало облавы, инвалидов собрали в специальные лагеря, где они, оказавшись за колючей проволокой, постепенно перемерли. Вот вам благодарность страны и общества за отданное на их благо здоровье!