Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Дмитрий Кедрин

 
Мужик в землянке прорубал оконце:
Невесело сидеть в кромешной мгле!
Под заступом, как маленькие солнца,
Блестят крупинки золота в земле.
 
 
Мужик, сопя, презрительно наступит
На золото тяжелою пятой.
На что оно? Ужо он в лавке купит
На пятачок сусали золотой.
 
 
Ведь мужику-то лень и наклониться,
А тут копай его да спину гни…
Настанет праздник – вся его божница
Сусалью заблистает без возни!
 

1944

 
Юность! Ты не знаешь власти детских ручек,
Голоска, что весел, ломок и высок.
Ты не понимаешь, что, как звонкий ключик,
Сердце открывает этот голосок!
 

1944

 
1
 
 
Шлейфы дам и перья франтов
Не трепещут в блеске бала.
Молчалив покой инфанты
В глубине Эскуриала.
 
 
Там замкнулась королева
С королем, своим супругом.
Дочь их тяжко заболела
Изнурительным недугом.
 
 
Зря епископ служит мессу,
Лекарь бьется, маг ворожит, —
Захворавшую принцессу
Исцелить никто не может!
 
 
Где он, взгляд живой и пылкий,
Полный негою любовной?
Еле-еле бьется жилка
На руке ее бескровной.
 
 
2
 
 
Королю поклон отвесив
И томясь придворным блеском,
Врач стоит перед принцессой
В пышной спальне королевской.
 
 
Тяготит его повязка
С желтым знаком иудея!..
На щеках инфанты краска
Выцветает, холодея.
 
 
Не встает она с постели,
Дышит слабо и неровно,
Жилка бьется еле-еле
На руке ее бескровной.
 
 
А вокруг – безлюдны залы,
Тишина в дворце просторном.
"У принцессы крови мало! —
Говорит еврей придворным. —
 
 
Злой недуг ее погубит,
Унесет или состарит.
Кто инфанту больше любит,
Тот ей кровь свою подарит!"
 
 
При словах его, как дети,
Царедворцы задрожали.
"Кровь моя, – король ответил, —
Это кровь моей державы!"
 
 
Королева, хмуря брови,
Отвечала: "Разве мало
Я дала инфанте крови
В день, когда ее рожала?"
 
 
Принц глядел в окно куда-то,
Теребя свои перчатки.
Он сказал, что кровь солдату
Лить прилично только в схватке.
 
 
Врач, блестя холодным взглядом,
Вынул скальпель и реторту:
"Сам я крови сколько надо
Дам инфанте полумертвой,
 
 
Чтоб поверили в науку,
Возвращающую силу!.."
Обнажил худую руку
И ножом надрезал жилу.
 
 
3
 
 
Кровь инфанты стала жаркой,
Хворь ее прошла бесследно.
С ней гуляет в старом парке
Португальский принц наследный.
 

1944

Кайсыну Кулиеву

 
Ночь поземкою частой
Заметает поля.
Я пишу тебе. Здравствуй!
Офицер Шамиля.
 
 
Вьюга зимнюю сказку
Напевает в трубу.
Я прижал по-кавказски
Руку к сердцу и лбу.
 
 
Искры святочной ваты
Блещут в тьме голубой…
Верно, в дни Газавата
Мы встречались с тобой.
 
 
Тлела ярость былая,
Нас враждой разделя:
Я – солдат Николая,
Ты – мюрид Шамиля.
 
 
Но над нами есть выше,
Есть нетленнее свет:
Я не знаю, как пишут
По-балкарски «поэт».
 
 
Но не в песне ли сила,
Что открыла для нас:
Кабардинцу – Россию,
Славянину – Кавказ?
 
 
Эта сила – не знак ли,
Чтоб, скитаньем ведом,
Заходил ты, как в саклю,
В крепкий северный дом.
 
 
И, как Байрон, хромая,
Проходил к очагу…
Пусть дорога прямая
Тонет в рыхлом снегу, —
 
 
В очаге, не померкнув,
Пламя льнет к уголькам,
И, как колокол в церкви,
Звонок тонкий бокал.
 
 
К утру иней налипнет
На сосновых стенах…
Мы за лирику выпьем
И за дружбу, кунак!
 

10 февраля 1945 г.

 
Мальчик жаловался, горько плача:
"В пять вопросов трудная задача!
Мама, я решить ее не в силах,
У меня и пальцы все в чернилах,
И в тетради места больше нету,
И число не сходится с ответом!"
"Не печалься! – мама отвечала. —
Отдохни и всё начни сначала!"
Жизнь поступит с мальчиком иначе:
В тысячу вопросов даст задачу.
Пусть хоть кровью сердце обольется —
Всё равно решать ее придется.
Если скажет он, что силы нету, —
То ведь жизнь потребует ответа!
Времени она оставит мало,
Чтоб решать задачу ту сначала, —
И покуда мальчик в гроб не ляжет,
«Отдохни!» – никто ему не скажет.
 

1 марта 1945 г.

 
Никанор первопутком ходил в извоз,
А к траве ворочался до дому.
Почитай, и немного ночей пришлось
Миловаться с женой за год ему!
 
 
Ну, да он был старательный мужичок:
Сходит в баньку, поест, побреется,
Заберется к хозяюшке под бочок —
И, глядишь, человек согреется.
 
 
А Матрена рожать здорова была!
То есть экая баба клятая:
Муж на пасху воротится – тяжела.
На крещенье придет – брюхатая!
 
 
Никанор, огорченья не утая,
Разговор с ней повел по-строгому:
"Ты, Матрена, крольчиха аль попадья?
Снова носишь? Побойся бога, мол!"
 
 
Тут уперла она кулаки в бока:
"Спрячь глаза, – говорит, – бесстыжие!
Аль в моих куличах не твоя мука?
Все ребята в тебя. Все – рыжие!"
 
 
Начала она зыбку качать ногой,
А мужик лишь глазами хлопает:
На коленях – малец, у груди – другой,
Да еще трое лазят по полу!
 
 
Он, конешно, кормил их своим трудом,
Но однако же не без жалобы:
"Положительно, граждане, детский дом:
На пять баб за глаза достало бы!"
 
 
Постарел Никанор. Раз – глаза протер,
Глядь-поглядь, а ребята взрослые.
Стал Никита шахтер, а Федот – монтер,
Все – большие, ширококостые!
 
 
Вот по горницам ходит старик, ворча:
"Без ребят обернулся где бы л?
Захвораю – так кличу сынка-врача,
Лук сажу – агронома требую!
 
 
Про сынов моих слава идет окрест,
Что ни дочка – голубка сизая!
А как сядут за стол на двенадцать мест,
Так куда тебе полк – дивизия!.."
 
 
Поседела Матренина голова:
Уходилась с такою оравою.
За труды порешила ее Москва
Наградить «Материнской славою».
 
 
Муж прослышал и с поля домой попер,
В тот же вечер с хозяйкой свиделся.
"Нынче я, – заявляет ей Никанор, —
На Верховный Совет обиделся.
 
 
Нету слов, – говорит, – хоть куда декрет:
Наградить тебя – дело нужное,
Да в декрете пустячной статейки нет:
Про мои про заслуги мужние!
 
 
Наше дело, конечно, оно пустяк,
Но меня забижают, вижу я:
Тут, вертись не вертись, а ведь как-никак —
Все ребята в меня. Все – рыжие!
 
 
Девять парней – что соколы, и опять —
Трое девок, и все красавицы!
Ты Калинычу, мать, не забудь сказать!
Без опары пирог не ставится.
 
 
Уж коли ему орден навесить жаль,
Все ж пускай обратит внимание
И велит мужикам нацеплять медаль —
Не за доблесть, так за старание.
 
 
Коль поправку мою он внесет в декрет —
Мы с тобой, моя лебедь белая,
Поживем-поживем да под старость лет
Октябренка, глядишь, и сделаем!"
 

4 мая 1945

 
Все мне мерещится поле с гречихою,
В маленьком доме сирень на окне,
Ясное-ясное, тихое-тихое
Летнее утро мерещится мне.
 
 
Мне вспоминается кляча чубарая,
Аист на крыше, скирды на гумне,
Темная-темная, старая-старая
Церковка наша мерещится мне.
 
 
Чудится мне, будто песню печальную
Мать надо мною поет в полусне,
Узкая-узкая, дальняя-дальняя
В поле дорога мерещится мне.
 
 
Где ж этот дом с оторвавшейся ставнею,
Комната с пестрым ковром на стене?
Милое-милое, давнее-давнее
Детство мое вспоминается мне.
 

13 мая 1945 г.

 
Что ты приходишь, горбатый мышонок,
В комнату нашу в полуночный час?
Сахарных крошек и фруктов сушеных
Нет и в помине в буфете у нас.
 
 
Бедный мышонок! Из кухонь соседних,
Верно, тебя выгоняют коты.
Знаешь ли? Мне, мой ночной собеседник,
Кажешься слишком доверчивым ты!
 
 
Нрав домработницы нашей – не кроткий:
Что, коль незваных гостей не любя,
Вдруг над тобой занесет она щетку
Иль в мышеловку изловит тебя?..
 
 
Ты поглядел, словно вымолвить хочешь:
«Жаль расставаться с обжитым углом!»,
Словно согреться от холода ночи
Хочешь моим человечьим теплом.
 
 
Чудится мне, одиночеством горьким
Блещут чуть видные бусинки глаз.
Не потому ли из маленькой норки
Ты и выходишь в полуночный час?..
 
 
Что ж! Пока дремлется кошкам и людям
И мышеловок не видно вокруг, —
Мы с тобой все наши беды обсудим,
Мой молчаливый, мой маленький друг!
 
 
Я – не гляди, что большой и чубатый, —
А у соседей, как ты, не в чести.
Так приходи ж, мой мышонок горбатый,
В комнату к нам – и подольше гости!
 

16 мая 1945 г.

 
На кладбище возле домика
Весна уже наступила:
Разросшаяся черемуха,
Стрекающая крапива.
 
 
На плитах щербатых каменных
Любовники ночью синей
Опять возжигают пламенник
Природы неугасимой.
 
 
Так трется между жерновами
Бессмертный помол столетий…
Наверное, скоро новые
В поселке заплачут дети.
 

2 июня 1945

 
Много видевший, много знавший,
Знавший ненависть и любовь,
Всё имевший, всё потерявший
И опять всё нашедший вновь.
 
 
Вкус узнавший всего земного
И до жизни жадный опять,
Обладающий всем и снова
Всё стремящийся потерять.
 

Июнь 1945 г.

Л. К.

 
Нам, по правде сказать, в этот вечер
И развлечься-то словно бы нечем:
Ведь пасьянс – это скучное дело,
Книги нет, а лото надоело…
Вьюга, знать, разгуляется к ночи:
За окошком ненастье бормочет,
Ветер что-то невнятное шепчет…
Завари-ка ты чаю покрепче,
Натурального чаю, с малиной:
С ним и ночь не покажется длинной!
Да зажги в этом сумраке хмуром
Лампу ту, что с большим абажуром.
У огня на скамеечке низкой
Мы усядемся тесно и близко
И, чаек попивая из чашек,
Дай-ка вспомним всю молодость нашу,
Всю, от ветки персидской сирени
(Положи-ка мне ложку варенья).
Вспомню я, – мы теперь уже седы, —
Как ты раз улыбнулась соседу,
Вспомнишь ты, – что уж нынче за счеты, —
Как пришел под хмельком я с работы,
Вспомним ласково, по-стариковски,
Нашей дочери русые коски,
Вспомним глазки сынка голубые
И решим, что мы счастливы были,
Но и глупыми всё же бывали…
Постели-ка ты мне на диване:
Может, мне в эту ночь и приснится,
Что ты стала опять озорницей!
 

5 июля 1945 г.

 
…Итак, приезжайте к нам завтра, не позже!
У нас васильки собирай хоть охапкой.
Сегодня прошел замечательный дождик —
Серебряный гвоздик с алмазною шляпкой.
 
 
Он брызнул из маленькой-маленькой тучки
И шел специально для дачного леса,
Раскатистый гром – его верный попутчик —
Над ним хохотал, как подпивший повеса.
 
 
На Пушкино в девять идет электричка.
Послушайте, вы отказаться не вправе:
Кукушка снесла в нашей роще яичко,
Чтоб вас с наступающим счастьем поздравить!
 
 
Не будьте ленивы, не будьте упрямы.
Пораньше проснитесь, не мешкая встаньте.
В кокетливых шляпах, как модные дамы,
В лесу мухоморы стоят на пуанте.
 
 
Вам будет на сцене лесного театра
Вся наша программа показана разом:
Чудесный денек приготовлен на завтра,
И гром обеспечен, и дождик заказан!
 

6 июля 1945

 
Бывало, в детстве я в чулан залезу,
Где сладко пахнет редькою в меду,
И в сундучке, окованном железом,
Рабочий ящик бабушки найду.
В нем был тяжелый запах нафталина
И множество диковинных вещиц:
Старинный веер из хвоста павлина,
Две сотни пуговиц и связка спиц.
Я там нашел пластинку граммофона,
Что, видно, модной некогда была,
И крестик кипарисовый с Афона,
Что, верно, приживалка привезла.
Я там нашел кавказский пояс узкий,
Кольцо, бумаги пожелтевшей десть,
Письмо, написанное по-французски,
Которое я не сумел прочесть.
И в уголку нашел за ними следом
Колоду бархатных венгерских карт,
Наверное, отобранных у деда:
Его губили щедрость и азарт.
Я там нашел мундштук, зашитый в замшу,
На нем искусно вырезан медведь.
Судьба превратна: дед скончался раньше,
Чем тот мундштук успел порозоветь.
Кольцо с дешевым камушком – для няни,
Таблетки для приема перед сном,
Искусственные зубы, что в стакане
Покоились на столике ночном.
Два вышитые бисером кисета,
Гравюр старинных желтые листы,
Китовый ус из старого корсета, —
Покойница стыдилась полноты.
Тетрадка поварских рецептов старых,
Как печь фриштык, как сдобрить калачи,
И лентой перевязанный огарок
Ее венчальной свадебной свечи.
Да в уголку за этою тетрадкой
Нечаянно наткнуться мне пришлось
На бережно завернутую прядку
Кудрявых детских золотых волос.
Что говорить, – неважное наследство,
Кому он нужен, этот вздор смешной?
Но чья-то жизнь – от дней златого детства
До старости прошла передо мной.
И в сердце нету места укоризне,
И замирает на губах укор:
Пройдет полвека – и от нашей жизни
Останется такой же пестрый сор!
 

1945

 
Видно, вправду скоро сбудется
То, чего душа ждала:
Мне весь день сегодня чудится,
Что звонят в колокола.
 
 
Только двери в храме заперты,
Кто б там стал трезвонить зря?
Не видать дьячка на паперти
И на вышке звонаря.
 
 
Знать, служение воскресное
Не у нас в земном краю:
То звонят чины небесные
По душе моей в раю.
 

27 ноября 1941

День гнева
(1945)

 
Война бетховенским пером
Чудовищные ноты пишет.
Ее октав железный гром
Мертвец в гробу – и тот услышит!
 
 
Но что за уши мне даны?
Оглохший в громе этих схваток,
Из всей симфонии войны
Я слышу только плач солдаток.
 

2 сентября 1941

 
Не дитятко над зыбкою
Укачивает мамушка —
Струится речкой шибкою
Людская кровь по камушкам.
 
 
Сердца врагов не тронутся
Кручиною великою.
Пусть сыч с высокой звонницы
Беду на них накликает,
 
 
Чтоб сделались им пыльными
Пути-дороги узкие,
Крестами надмогильными
Березы стали русские.
 
 
Пускай им ноги свяжутся
В пути сухими травами,
Ключи в лесу покажутся
В горячий день – кровавыми,
 
 
Костры горят холодными,
Негреющими искрами,
В узилища подводные
Утащат реки быстрые,
 
 
Вся кровь по капле вытечет,
Тупым ножом отворена,
Пусть злые клювы выточат
О черепа их вороны.
 
 
Над головами ведьмою
Завоет вьюга русская,
Одни волки с медведями
Глядят в их очи тусклые.
 
 
Чертополох качается
В степи над их курганами,
Червяк – и тот гнушается
Телами их погаными.
 

1941

 
В убежище плакал ребенок,
И был нестерпимо высок,
И был раздирающе звонок
Подземный его голосок.
 
 
Не треском смешных погремушек,
Что нас забавляли, блестя, —
Отрывистым грохотом пушек
Земля повстречала дитя.
 
 
Затем ли живет он? Затем ли
На свет родила его мать,
Чтоб в яму, в могилу, под землю
Ребенка живым закопать?
 
 
Ему не забыть этой были:
Как выла сирена в ночи,
Как небо наотмашь рубили
Прожекторы, точно мечи.
 
 
Седой, через долгие годы
Он вспомнит: его увели
От бомб, что неслись с небосвода,
В глубокие недра земли.
 
 
И если он выживет – где бы
И как бы ни лег его путь, —
Он всюду, боящийся неба,
К земле будет голову гнуть.
 

17 августа 1941

 
Ложишься спать, когда в четыре
Дадут по радио отбой.
Умрешь – единственная в мире
Всплакнет сирена над тобой.
 
 
Где звезды, что тебе знакомы?
Их нет, хотя стоит июль:
В пространствах видят астрономы
Следы трассирующих пуль.
 
 
Как много тьмы, как света мало!
Огни померкли, и одна
Вне досяженья трибунала
Мир демаскирует луна.
 
 
…Твой голос в этом громе тише,
Чем писк утопленных котят…
Молчи! Опять над нашей крышей
Бомбардировщики летят!
 

13 августа 1941

 
Когда над стропилами щели
Умолкнут зенитные пушки,
Мы втащим узлы и постели
В убогие наши избушки.
 
 
Мы вычистим скарб этот жалкий
И щель нашу плугом запашем,
Посадим ночные фиалки
На бомбоубежище нашем.
 
 
И, все забывая на свете,
С улыбкой посмотрим с террасы,
Как наши беспечные дети
Играют осколками в классы.
 

15 августа 1941

 
Дом разнесло. Вода струями хлещет
Наружу из водопроводных труб.
На мостовую вывалены вещи,
Разбитый дом похож на вскрытый труп.
 
 
Чердак сгорел. Как занавес в театре,
Вбок отошла передняя стена.
По этажам разрезанная на три,
Вся жизнь в квартирах с улицы видна.
 
 
Их в доме много. Вот в одной из нижних
Рояль в углу отлично виден мне.
Обрывки нот свисают с полок книжных,
Белеет маска Листа на стене.
 
 
Площадкой ниже – вид другого рода:
Обои размалеваны пестро,
Свалился наземь самовар с комода…
Там – сердце дома, тут – его нутро.
 
 
А на вещах – старуха с мертвым взглядом
И юноша, старухи не свежей.
Они едва ли не впервые рядом
Сидят, жильцы различных этажей!
 
 
Теперь вся жизнь их, шедшая украдкой,
Открыта людям. Виден каждый грех…
Как ни суди, а бомба – демократка:
Одной бедой она равняет всех!
 

18 августа 1941 г.

 
Еще и солнце греет что есть силы,
И бабочки трепещут на лету,
И женщины взволнованно красивы,
Как розы, постоявшие в спирту.
 
 
Но мчатся дни. Проходит август краткий.
И мне видны отчетливо до слез
На лицах женщин пятна лихорадки —
Отметки осени на листьях роз.
 
 
Ах, осень, лета скаредный наследник!
Она в кулак готова все сгрести.
Недаром солнце этих дней последних
Спешит дожечь, и розы – доцвести.
 
 
А женщины, что взглядом ласки просят,
Не опуская обреченных глаз, —
Предчувствуют, что, верно, эта осень
Окажется последней и для нас!
 

19 августа 1941 г.

 
Ни облачка! Томясь любовной мукой,
Кричат лягушки, пахнет резеда.
В такую ночь и самый близорукий
Иглу в траве отыщет без труда.
 
 
А как луна посеребрила воду!
Светло кругом, хоть по руке гадай…
И мы ворчим: "Послал же черт погоду:
В такую ночь бомбежки ожидай".
 

8 сентября 1941

 
Есть некий газ. Ни с воздухом, ни с влагой
Несходен он на запах и на цвет,
Неуловим лакмусовой бумагой,
Но от него противогаза нет.
 
 
Он протечет в убежище любое,
Ты дверь закроешь, он войдет в окно.
И то, что было некогда тобою,
Вдруг замычит, в скота превращено.
 
 
Его симптом – не слезы и не кашель,
Он не из тех которыми бомбят,
Но от него синеют щеки наши
И распухают животы ребят.
 
 
Он душит все народы друг за дружкой.
Вслед за войной его приходит час…
Сам люизит – лишь детская игрушка
В сравненьи с ним! Царь Голод этот газ!
 

19 сентября 1941

 
Ты заскучал по дому? Что с тобою?
Еще вчера, гуляка из гуляк,
Ты проклинал дырявые обои
И эти стены с музыкой в щелях!
 
 
Здесь слышно все, что делают соседи:
Вот – грош упал, а вот скрипит диван.
Здесь даже в самой искренней беседе
Словца не скажешь – разве если пьян!
 
 
Давно ль ты врал, что угол этот нищий
Осточертел тебе до тошноты?
Давно ль на это мрачное жилище
Ты громы звал?.. А что, брат, скажешь ты,
 
 
Когда, смешавшись с беженскою голью,
Забыв и чин и звание свое,
Ты вдруг с холодной бесприютной болью
Припомнишь это бедное жилье?
 

23 сентября 1941 г.

 
Ни слова сквозь грохот не слышно!..
Из дома, где мирно спала,
В убежище девочка вышла
И куклу с собой принесла.
 
 
Летят смертоносные птицы,
Ослепшие в прожекторах!
У женщин бескровные лица,
В глазах у них горе и страх.
 
 
И в этой семье сиротливой,
Что в щели отбоя ждала,
По совести, самой счастливой
Тряпичная кукла была!
 
 
О чем горевать этой кукле?
Ей тут безопаснее всех:
Торчат ее рыжие букли,
На толстых губах ее смех…
 
 
«Ты в силах, – спросил я, – смеяться?»
И, мнится, услышал слова:
"Я кукла. Чего мне бояться?
Меня не убьют. Я мертва".
 

24 сентября 1941

 
Только глянула – и сразу
Напрямик сказала твердо:
"Не хочу противогаза —
У него слоновья морда!"
 
 
Дочь строптивую со вздохом
Уговаривает мама:
"Быть капризной – очень плохо!
Отчего ты так упряма?
 
 
Я прощу тебе проказы
И куплю медовый пряник.
Походи в противогазе!
Привыкай к нему заране…"
 
 
Мама делается строже,
Дочка всхлипывает тихо:
"Не хочу я быть похожа
На противную слониху".
 
 
Мать упрямице курносой
Подарить сулила краски,
И торчат льняные косы
С двух сторон очкастой маски.
 
 
Между стекол неподвижных
Набок свис тяжелый хобот…
Объясни-ка ей, что ближних
Люди газом нынче гробят,
 
 
Что живет она в эпоху,
Где убийству служит разум…
Быть слоном теперь неплохо:
Кто его отравит газом?
 

1 октября 1941

 
Туч серебряные глыбы
Расступились – и видны,
Точно призрачные рыбы,
Самолеты близ луны.
 
 
Так и кажется, что некто
Сел за рощицей вдали
И, как удочку, прожектор
К ним закинул от земли.
 
 
И бежит с негромким треском
В небеса не потому ль,
Как светящаяся леска,
Цепь трассирующих пуль?
 
 
На конце их зыбкой нитки
От луны невдалеке
Заплясал разрыв зенитки,
Как наживка на крючке.
 
 
Нехитер закон охоты:
Миг – и рыба тут как тут!
Но приманку самолеты,
Проплывая, не клюют.
 
 
Если нас не изувечат,
То воронки поутру
Скажут нам – какую мечут
Эти окуни икру!
 

2 октября 1941

 
На погост завернула дорога,
Белый крест осенила сосна…
Ну, приятель! Теперь ни тревога,
Ни бомбежка тебе не страшна.
 
 
Как бы звонко сирены ни пели, —
Из-под этой косматой сосны
Ты не встанешь: могильные щели
Не боятся воздушной волны.
 
 
Хороши блиндажи гробовые!
И когда начинается бой, —
Что таиться? – Судьбою живые
Поменяться готовы с тобой.
 

13/X-1941

 
От бежавших рыцари наживы
Грузовик везут с инвентарем:
"Пригодится, если будем живы,
Обменяем, если не помрем!"
 
 
Но не жаль вещей осиротелых
Тем, кто ищет в странствиях приют:
"Лучше справим, если будем целы,
Разживемся, если не убьют!"
 
 
Это слово бродит в наших мыслях,
Раздается, как припев звуча…
Надо всеми шеями нависло
Лезвие Дамоклова меча!
 

18 октября 1941

 
Стоял октябрь, а всем казалось март:
Шел снег и таял, и валил сначала…
Как ворожея над колодой карт,
История загадочно молчала.
 
 
Сибирский поезд разводил пары,
В купе рыдала крашеная дама:
Бабье коробку паюсной икры
У дамы вытрясло из чемодана.
 
 
Зенитка била где-то у моста,
Гора мешков сползала со скамеек.
И подаянья именем Христа
Просил оборванный красноармеец.
 
 
Вверху гудел немецкий самолет,
В Казань бежали опрометью главки.
Подпивший малый на осклизлый лед
Свалился замертво у винной лавки.
 
 
Народ ломил на базах погреба,
Несли муку колхозницы босые…
В те дни решалась общая Судьба:
Моя судьба, твоя судьба, Россия!
 

20 октября 1941

 
Сегодня выпал день хороший:
С утра осенний дождик льет.
Теряя в слякоти калоши,
Идет по улицам народ.
 
 
Туман висит у самых кровель,
Густой и белый, словно чад.
И с гулом падающих бревен
В Москве зенитки не стучат.
 
 
Конечно, вечером сегодня
Не вспыхнет ни одна звезда!
И, расхрабрившись, точно ходят
По расписанью поезда.
 
 
Бранить погоду нет причины, —
Остались немцы на мели.
Недаром выбрились мужчины
И дамы брови подвели.
 
 
В трамвае слышатся остроты,
Друг друга бабы не честят.
Всем ясно: вражьи самолеты
Сегодня к нам не прилетят!
 

27 октября 1941