Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Дмитрий Кедрин

 
Коль сердце чисто у тебя, – оно, как море, широко,
Оно охватит целый мир в едином взоре далеко.
 
 
Коль сердце чисто у тебя, – такое сердце всё вместит,
Всё в мире видит сердце то и, как алмаз, во тьме
                                блестит.
 
 
Оно готово всех обнять: убогих, нищих и калек,
Мужчин и женщин – словом, всех, носящих имя
                                «человек».
 
 
Оно глядит на белый свет открыто, не через очки,
Оно болит за всех людей, ему друзья все бедняки.
 
 
Но есть ослепшие сердца. Скупец – хозяин их таков,
Что вечно ноет и скулит и жмется из-за пустяков.
 
 
Нет ничего на свете, друг, тесней скупых сердец таких!
Они малы: не только мир – горошинка не влазит в них.
 
 
Такие повстречав сердца, я умоляю: "О аллах!
Скорей избавь меня от них – унылых, грязных и
                                     пустых!"
 

 
«Он гаснет!» – говорят тебе. Но посмотри: огонь – и тот
Тускнеет, если человек в светильник масла не нальет.
Как громко свищут соловьи, когда в садах цветут цветы!
Но в день осенний соловьев, скажи, хоть раз слыхала ль ты?
 
 
Ты видишь погреб? Соловья запри в глубокий тот подвал
И слушай: запоет ли он? Нет! Он в неволе не певал!..
«Он гаснет!» – говорят тебе. Но ясно даже для детей,
Что невозможно жить и петь без упований и страстей!
 

1939

 
Пусть дни идут, не гаснет страсть, наоборот: все жарче
кровь!
Ах, видно, заблудился я в твоем густом саду, любовь!
 
 
Бегу – и вдруг перед тобой колени робко преклоню,
Сержусь, но, словно мотылек, лечу к любовному огню!
 
 
«Я излечился!» – говорю, а сам дрожу, и вновь горю,
И возвращаюсь вновь к тебе, и вновь тебя боготворю!
 
 
Нет, я не в силах убежать! Ты стала мне, любовь,
тюрьмой!
Я пойман: с четырех сторон пылает жаркий пламень
твой!
 

1939

 
Чудесный случай был вчера! Я мирно шел к себе домой,
Вдруг вижу: светит огонек, мой озаряя путь ночной.
 
 
Подумать: солнце? Но в горах уже погас заката свет!
Луна – подумать? Но как раз луны на небосклоне нет!
 
 
Откуда лился этот свет, лишь позже догадался я:
По улице навстречу мне шла ты, любимая моя!
 

1939

 
Вчера я вышел на прогулку в сад,
Пестрел цветов узорчатый ковер.
Он в душу лил мне сладкий аромат
И красками слепил мой слабый взор.
 
 
Их красотою наслаждался я.
Потом, поближе подойдя к цветам,
Спросил: "Скажите, кто у вас друзья
И кто, цветы, враждебен в мире к вам?"
 
 
Под легкое дыханье ветерка,
Клонясь в сиянье нежной красоты,
В улыбке губы приоткрыв слегка,
На мой вопрос ответили цветы:
 
 
"Тот, кто для нас копает землю в срок
И поливает нас водой в тени,
Тот, чья душа прекрасна, как цветок,
Наш первый друг! – сказали мне они.
 
 
А тот, кто нас не хочет поливать,
Кто, не трудясь, свои проводит дни
И рвет нас, права не имея рвать,
Наш первый враг!" – сказали мне они.
 
 
Услышав это, молвил я в ответ:
"Вы всё сказали верно в добрый час!
Тот, у кого любви к работе нет,
И на груди носить не должен вас.
 
 
Лишь тот хорош, кто смел и чист душой
И кто в труде проходит жизни путь.
Так пусть, цветы, работник молодой
Работнице приколет вас на грудь!"
 

1939

 
Когда кончается
Нам близкий человек,
Мы удивленно задаем вопрос:
"Кто умер?
Есть ли у него семья
И кто беднягу на кладбище снес?"
 
 
Когда покинет нас хороший друг,
Его конец печален только нам.
Потеря друга, что уснул навек,
Горька бывает лишь его друзьям.
 
 
Когда издохнет бай или купец, —
О нем лишь баев слезы горячи:
Пузатого собрата схоронив,
О нем рыдают только богачи.
 
 
И ходят в трауре по богачу
Пять-шесть его приятелей всего.
А весь трудящийся рабочий мир
Не даст и двух копеек за него!
 
 
Но если друг у бедняков умрет,
Тогда печаль мильонов горяча!
Она, как нож,
Пронзает их сердца!
Пример тому —
Кончина Ильича!
 
 
Его потеря громом потрясла
Трудящихся людей на всей земле!..
Иные умирают, – год пройдет,
И память их теряется во мгле.
 
 
Воспоминанье об иных из нас
Засыплет время, как следы – песок.
Грусть о других – с годами всё сильней
И образ их всё более высок!
 
 
Потомки ставят
Памятники им
И чтут в сердцах
Их благородный труд.
Так Ленин и учение его
У нас в душе
Вовеки не умрут!
 
 
Ученье это никому из нас
Не даст с дороги правильной свернуть.
Он проложил,
Как мудрый инженер,
В грядущее прямой и ясный путь!
 
 
Он – образец бессмертной славы нам.
И образцов светлей и ярче нет!
Вовеки будет
Над землей сиять
Его немеркнущий и чистый свет!
 
 
Мне кажется – Ильич не умирал!
Я думаю – он жив поныне в ней, —
Неутомимой, бдительной, стальной,
Прямой и мудрой партии своей!
 
 
Да!
Он презрел теченье быстрых лет!
Всё больше уважаем и велик, —
Ильич живет! Не умирал он, нет!
И враг пред ним в бессилии поник!
 

1939

 
Коль жизнь мою смотаешь – не велик
Покажется ее клубок тугой,
А размотай – и с одного конца
Едва увидишь ты конец другой!
 

1939

 
В небесах, под клекот гневный
Плыл орел железнокрылый…
У врага отбив деревню,
Наша рать в нее входила.
 
 
Словно море, пели люди,
Четким шагом землю меря:
"Кто разил уже, тот будет
Впредь разить лесного зверя!"
 
 
Шли бойцы, и так алело
В небесах над ними знамя,
Так от топота звенела
Вся земля под их ногами,
 
 
Так приветливо ласкало
Их сиянье голубое, —
Будто сталь клинка сверкала
У врага над головою!
 
 
Из ворот глядели деды
На советских исполинов,
И цвела заря победы
На косых крылах орлиных.
 

1942

 
Ой, стоит в Литве березка
У реки, под горкой.
До земли она вершину
Клонит в думе горькой.
 
 
Ветер западный качает
Ствол березки белой.
Он сломал ее вершину,
Он ей больно сделал.
 
 
Как топор, ее обрезал
Этот ветер черный.
Рядом – дерево другое
Выворотил с корнем.
 
 
Лучше он не дул бы, этот
Ветер чернокрылый:
Много в маленькой деревне
Горя натворил он!
 
 
Тихим утром он пронесся
Над спокойным краем —
И затлелись в нем пожары,
Села пожирая.
 
 
С той лихой поры березка
Никнет в думе смутной,
Днем и ночью всё тоскует,
Вечером и утром.
 
 
Вдаль глядится, словно хочет
На восток пробраться,
В край, куда ушло в то утро
Много наших братцев.
 
 
Передать велит поклон им
Перелетным птицам,
Чувствуя, что дали клятву
Братцы возвратиться.
 
 
Ой, зеленая березка!
Жди их ежечасно.
Ты права: они вернутся
В край свой утром ясным.
 
 
Вновь придут они с победой,
Разгромив фашистов, —
В грозных танках, на ретивых
Конях норовистых.
 
 
Отобрав у подлых немцев
Землю-мать сырую,
Мимо сломанной березки
Мы промаршируем.
 
 
У березки той литовской,
Что в зеленом дыме
Ждет нас, – мы поднимем шапки
В честь страны родимой.
 
 
Пред собой Литвы родимой
Увидавши дали,
Вспомним клятву, что березке
И Литве мы дали.
 
 
Мы поклялись землепашцам,
Поклялись рабочим,
Что жестокий меч расплаты
На врагов наточим.
 
 
Что Литвы земля святая
Снова будет чистой,
Что с нее метлой железной
Мы сметем фашистов.
 
 
Что под красною звездою
Над землею будет
Господином, кто над нею
Руки сам натрудит.
 
 
Что Литва, земля святая
Наших предков славных,
Будет вновь в семье народов
Равною из равных.
 
 
Знай: мы выполним, березка,
То, что раз мы скажем.
Уж недолго всем народам
Быть под гнетом вражьим.
 
 
Скоро все мы дома будем,
Белая подружка,
Жди – и в сторону Востока
Поверни верхушку.
 
 
И когда заслышишь звуки
Песенки походной, —
Знай, зеленая: мы близко,
Мы уже подходим!
 

1942

 
На березах почки
Стали зацветать.
Четверых сыночков
Проводила мать.
 
 
У старухи слезы
Застилают взгляд.
Старые березы
У ворот шумят.
 
 
Крепкий и плечистый
Первый сын – герой
Молодым танкистом
Понесется в бой,
 
 
Под вторым – чубарый
Пляшет, чуя плеть.
Не придется старой
За него краснеть.
 
 
Смерть врагам жестоким
Третий сын несет:
По небу он, сокол,
Водит самолет.
 
 
Снайпером четвертый
Смотрит в темноту.
Много немцев мертвых
На его счету!
 
 
На березах листья
Свежие шумят,
Голубями письма
К матери летят.
 
 
Тот у ненавистных
Немцев мост взорвал,
Уложил фашиста
Этот наповал.
 
 
Старые березы
Август золотит,
Мать роняет слезы:
Старший сын убит.
 
 
Что же! Зубы стисни,
Сдерживайся, мать,
Ласточками письма
От троих летят.
 
 
А березам в осень
Облетать, не цвесть.
Ей зима приносит
Вновь дурную весть.
 
 
Позабыв усталость,
Снежный ветер, вей.
У нее осталось
Двое сыновей.
 
 
Пригревает солнце,
С гор бежит вода,
Стукнула в оконце
Новая беда.
 
 
Вновь березы вскоре
Зашумят, да что ж!
В старом сердце горе
Точно острый нож.
 
 
Велика утрата,
Горюшко без дна, —
Три сынка, три брата
Унесла война.
 
 
Ветви: "Не печалься, —
Шепчут у ворот, —
Младший сын остался
Он к тебе придет!"
 
 
Но с березы веток
Щелкнул соловей,
Что у старой нету
Больше сыновей.
 
 
То не буйный ветер
Морщил речки гладь, —
То о мертвых детях
Убивалась мать:
 
 
Голову склоняла
У берез в тени,
Землю целовала,
Где лежат они.
 
 
Тропкой на погосте
Уходила мать —
На полях их кости
Белые собрать.
 
 
В лес пришла к отряду
Смелых партизан,
И блеснула радость
По ее глазам:
 
 
Статны и румяны,
Зорки и сильны,
Эти партизаны —
Все ее сыны.
 

1942

 
Помню я, в сентябре это было:
Уходили на запад полки,
Сына хлебом старуха кормила
Из морщинистой теплой руки.
 
 
Этот хлеб прибавлял ему силы:
Он был хлебом отчизны. Он был
Снят с полей его родины милой,
С тех, что сам он когда-то косил.
 
 
И налившийся силой стальною,
Сын готов был к борьбе и труду.
Под стальной, под осенней луною —
"Мать! – сказал он. – Прощай! Я иду!
 
 
Вот тебе мое вещее слово:
Я вернусь. А погибну, – не плачь!
Пусть друзья мои будут готовы
Сбросить гнет, что несет нам палач!.."
 
 
Помню я, в сентябре это было:
Мать шептала, грустна и горда:
"Смыть фашистскую черную силу
Кровь героев должна навсегда!"
 

1942

 
Пушек хриплый кашель
В роще раздается,
А у рощи нашей
Василек смеется.
 
 
Щелкает бесстрашно
Жаворонок-птица,
А по горным пашням
Ходит смерть, как жница.
 
 
Ты меня не сглазишь,
Цветик мой хороший:
Я винтовку наземь
Всё равно не брошу.
 
 
Я железной стану,
Буду ледяною,
Пока ходит пьяный
Враг моей страною.
 
 
Всё за песню требуй,
Жаворонок-птица,
Но зачем ты в небе
Вздумал загруститься?
 
 
Для чего ты, пташка,
Вьешься надо мною,
Говорят, что тяжко
Умирать весною?
 
 
Разве смерть коснется
Тех, что жизнь любили?..
Нам, бесстрашным, солнце
Светит и в могиле!
 

1942

 
Знаю, притворно поплакав,
Справят обряд похорон.
Скажут: "Покой его праху!
Только лишь маялся он".
 
 
К тризне заколют скотинку,
Чтоб не постился народ.
Память мою на поминках
Друг аракою запьет.
 
 
Спорить до вечера будут, —
Где я: в аду иль раю?..
Поговорят – и забудут
Даже могилу мою!
 

<1939>

 
С песней крестьяне проходят ущельями,
Но обрывается песня косца:
Глядь, – на дорогу из горной расщелины
Череп упал и рука мертвеца.
 
 
Шутят крестьяне: "Видать, запустелые
Наши дороги бедняге должны!"
Челюсти черепа белые-белые
Мертвой усмешкою обнажены.
 
 
Облит закатом, он блещет, как золото,
Смотрят глазницы подобно очам…
Вдруг ядовитою струйкою холода
Страх пробежал у крестьян по плечам.
 
 
"Люди! – отшельник сказал из пещеры им. —
Что у вас там?"
– "Вот хотим угадать —
Кто потерял этот череп ощеренный:
Доблестный муж или честная мать?"
 
 
"Экой народ! Вы глупее, чем перепел! —
Старый отшельник воскликнул шутя. —
Кто был хозяин этого черепа,
Вмиг разгадает теперь и дитя!
 
 
Всем нам особые свойства завещаны,
Каждому нраву – примета своя.
Кто же, скажите, не знает, что женщины
Перед поминками не устоят?
 
 
Чтобы узнать – то мертвец иль покойница,
Надобно крикнуть: «Вон тело лежит!»
Череп мужчины и с места не тронется,
Женщины череп стремглав побежит!"
 
 
Мало крестьяне поверили этому:
«Видно, смеется над нами старик!»
Но пренебречь не посмели советами
И над находкою подняли крик:
 
 
"Слава Хамбитте и царство небесное!
Как он, бедняк, умирал тяжело!.."
В черепе вдруг что-то щелкнуло, треснуло,
И покатился он тропкой в село.
 

<1939>

 
Вот и готов я… И лапти, и посох,
Пояс из прутьев – обнова в пути.
Рваная шуба… И, солнцу утесов,
Я говорю тебе: что же, прости!
 
 
Ты от меня, дорогая, устала.
Взгляд твой давно мне сказал: «Уходи!»
Знаю, как сердце твое трепетало,
Слышу твой стон, затаенный в груди.
 
 
Вот и прощай, ты теперь уж не будешь
Требовать впредь от меня ничего.
Нынче, дитя, ты мой взгляд позабудешь,
Завтра забудешь меня самого.
 
 
Если ж, – когда ты опустишь ресницы, —
Явится образ ушедшего прочь
И беспокойному сердцу приснится
Смерть его в поле в холодную ночь, —
 
 
Ты не пугайся: не горе, а счастье
Он принесет тебе, этот кошмар.
Кто-то возьмет на себя все напасти,
Чтоб от тебя отвести их удар.
 
 
Я возьму в спутницы злую судьбину,
Чтоб поскорей с ней конец обрести…
Ты ж позабудь про печаль и кручину,
Не сожалей, не горюй и – прости!
 

<1939>

 
Что ж! Пускай ты боец, закаленный в борьбе,
Ну, а всё же скажу напрямик:
Нелегко и с одеждой расстаться тебе,
Если ты к ее складкам привык…
 
 
Не однажды в жестоких сражениях я
Защищал мою родину-мать,
И осталась железная каска моя
На бруствере окопа лежать.
 
 
Был лесок впереди.
Немчура из леска
Нас огнем поливала три дня.
И, казалось, связались с землей облака
Желтой лентой сплошного огня.
 
 
Ты – боец! Как бы враг ни палил, – карауль
Все уловки фашистов в бою!..
Глянул я из окопа – и несколько пуль
Тотчас щелкнули в каску мою.
 
 
"Э! Видать, мою каску, – подумал я тут, —
Взял на мушку немецкий стрелок.
Он старается, чтоб и на пару минут
Я привстать из окопа не мог!"
 
 
Я поднял на штыке ее и в аккурат
Над собою поставил, на вал.
Немец к ней пристрелялся. Его автомат
Так огнем ее и поливал!
 
 
"Ну, молодчик, – я думал, – довольно тебе
Тратить столько патронов и сил!.."
Я укрытие немца нашел по стрельбе.
И его наповал уложил.
 
 
Прогремело «ура!». И пошла, как стена,
На фашистов советская рать,
И осталась пробитая каска одна
На бруствере окопа лежать.
 
 
Пусть она не годится!.. В окоп под горой
Всё ж за ней я вернулся на миг:
И с пробитою каской расстаться порой
Нелегко, если ты к ней привык!
 
 
А она мне надежной подругой была:
Помогла уничтожить врага
И в боях не однажды от смерти спасла, —
Вот за что она мне дорога!
 

1942

 
Милый друг!
В твоих ласковых письмах – любовь.
Я их счастлив читать без конца!
Получив их, обнял я винтовку и вновь
Повторил свою клятву бойца.
 
 
Знаешь ты: ростом я человек небольшой,
А в окопе и вовсе я мал.
Но сегодня, прочтя твои письма, душой
Я, казалось, весь мир обнимал.
 
 
Мой окоп – это грань двух враждебных миров,
Меж которыми злая борьба.
Делит надвое мир этот узенький ров,
Всей земли в нем решится судьба.
 
 
В наш глубокий окоп свой привет принесли
Люди с дальних полей, с горных троп,
И с надеждою взор всех народов земли
Устремился на этот окоп.
 
 
Вижу я из него, как склоняет лицо
Над жужжащею прялкою мать:
То прядет она шерсть, чтобы сотням бойцов
Сотни варежек теплых связать.
 
 
Вижу я: наши сестры в полуночный час
Ни на шаг не уйдут от станков,
И подруги готовят гранаты для нас,
Чтоб скорей мы сломили врагов.
 
 
А ребята-тимуровцы тоже не прочь
Обсудить вечерком у ворот —
Как бы семьям героев получше помочь,
Обласкать и утешить сирот.
 
 
Чувством дружбы, что, ширясь, растет день за днем,
Все мы связаны, край наш любя…
Нет, винтовка моя!
Твоим метким огнем
Защищал я не только себя!
 
 
Я лихому врагу на твоем языке
Дал на зверства достойный ответ.
Твердо знаю я, палец держа на курке:
Выстрел мой – голос наших побед.
 
 
Пусть у немцев колени морозом свело
И скривило отчаяньем рот.
Меня греет могучей отчизны тепло,
Мне опора – великий народ!
 
 
Как бы смерть, свои черные крылья раскрыв,
Ни грозила бойцу впереди, —
В моем сердце бессмертен свободы порыв,
Жизнь бушует в широкой груди.
 
 
Чувство гордости душу волнует мою,
От него мои очи влажны.
Друг!
Скажи:
Что почетнее смерти в бою,
На защите родимой страны?..
 
 
Так спасибо тебе!
До меня донесли
Твои письма, как светлый ручей,
Всенародный привет из родимой земли,
Гордость мною отчизны моей.
 
 
До свиданья ж!
До встречи, мой друг дорогой.
Нежно-нежно целую тебя!
Уже скоро мы встретимся снова с тобой.
Вражью силу в земле погребя.
 

1942

 
Страны Советов сын, я говорю Иуде,
Тому, чей низкий лоб жжет Каина печать:
Иной отчизны мы искать себе не будем,
Мы кровью матери не станем торговать.
 
 
Блиставшая вчера на камне пьедестала,
В гирляндах из цветов, окроплена вином, —
Сегодня нам она стократ милее стала,
В жестокий смертный бой идущая с врагом.
 
 
В развалинах, в крови, в геройствах несказанных]
Чья слава будет жить века, а не лета, —
Для нас дороже всех небес благоуханных
Обычная ее земная суета.
 
 
Нам черствый хлеб ее милее, чем святыня,
Снега ее зимы прекрасней, чем весна,
И то, что горечью она объята ныне, —
Лишь знак, что оживет для радости она.
 
 
Я – гордый сын страны, что ранами своими
Несет свободу всем народам и краям.
Поклонится ее бойцам непобедимым
Любой цветок земли, склоняясь к их ногам.
 
 
И словом, и мечом я, сын Страны Советов,
Готов разить врага, что, как палач, жесток.
Еще ее чело в колючий терн одето,
Но славою сплетен ей лавровый венок.
 
 
Хоть за слезой слезу она, как бисер, нижет,
Но уж споткнулся враг среди ее равнин,
И в небесах над ней зарю победы вижу
Я – сын моей страны, я – самой правды сын!
 

1942

 
Сошлись мои друзья, обветренные боем,
И в розовые сумерки зимы
В залог того пожали руки мы,
Что грудью от врага свой стяг и хлеб закроем!
 
 
Привет через эфир послали мы героям
На вспаханные танками холмы…
О слово вещее! Набатом грянь из тьмы,
Сзывая их на бой, бодря и беспокоя!
 
 
И нам эфир принес их пламенный ответ,
Что над землей уже зари забрезжил свет,
Что лютого врага слабеет злая сила,
Что близится уже победы нашей срок,
Что возрожденья день счастливый недалек,
Что синий свод небес весна позолотила!
 

1942

1

 
Когда дни осени, как инвалиды,
скрипя протезами, бредут понуро
толпой безногою в ненастье, в ночь,
паучьи нити утром хмурым,
на сеть антенн похожи с виду,
поют, что жизнь твоя умчалась прочь.
 
 
Когда, блестящие росой густой
на мачтах утренних сквозных кустов,
они несут тебе в приемник-сердце
печаль осеннюю, едва звеня,
ты не боишься ли тогда увериться
в законе дня, в уходе дня?
 
 
Тогда ты слышишь ли на терпком небе
вкус едкой горечи, как во хмелю,
и запах тления?.. Один, как в гробе,
на горле чувствуешь ли петлю?
 
 
Осенним вечером душа осталась
одна, без дружеской моей руки.
Ступни скользящие дрожат устало,
глаза бесслезные сухи, жестки.
Слез нет как нет! ты в холодной лени
подходишь к морю, садишься – и
глядишь, как море швыряет в пене
на берег горести свои.
Виски горящие ветер резвый
остудит, гладя твое плечо,
и одарит тебя прохладой трезвой…
 
 
Тогда одно лишь горячо
желанье – жить!.. Весну влюбленным
еще раз встретить!.. Опять, Опять
Неаполь, солнцем опаленный,
увидеть!.. Жить!.. Не умирать!..
 
 
Когда рождаются звездопадом
в тебе те помыслы, – в этот час
знай, мы с тобой шагаем рядом,
одна печаль связует нас!
 

<1940>

2

 
Пол опустевшей безрадостной нивы
Вымела осень – до колоса.
В сердце – зевота полей сиротливых,
Засухой сжатые полосы.
 
 
Грабли сгребли всё, что срезали косы.
Вянет листва облетелая.
Осень подходит, туманная осень,
Что ж! Ничего не поделаешь!
 
 
Ветер осенний ограбил природу.
Нивы остались раздетыми.
Может, и творчество этого года
Как-то невзрачно поэтому?
 
 
Да уж, посев мой удачливым не был!
Сеянный в засуху грустную,
Вырос без влаги чахоточный стебель,
Зерна качая безвкусные.
 
 
Чахлых скирдов обнаженные ребра
Встали скелета громадою.
Стук молотилок добычею доброй
Хмурое сердце не радует.
 
 
Осень шумит на картофельном поле
Ржавой ботвой да бурьянами.
Борозды, вдаль убегая на волю,
Рельсами блещут туманными.
 
 
Грустные мысли бегут поневоле
В дали, где озимь печалится.
Что-то припомнилось… Так среди поля
Камень знакомый встречается.
 

<1940>

 
С бычьей физиономии пара нахальных глазок
в розовом настроении смотрит из-за пенсне…
Если он видит слабого, бьет его, не промазав.
«Что, – говорит, – поделаешь? В жизни, как на войне!»
 
 
Нос натирает золото. Стала краснеть ложбинка.
Щеткой пробор зализан, как языком кота.
Лишь из ноздри, забытая, тянется волосинка
да, как лучи, топорщатся усики возле рта.
 
 
Ворот теснит дыхание и подпирает уши:
три подбородка выросли, – он тесноват для них!
Кровь ударяет в голову, галстук петлею душит…
Франт, он сует, как висельник, пальцы за воротник.
 
 
Цепь от часов красивая, толстая, золотая,
вдоль по жилету тянется через тугой живот.
Он за любою женщиной, от сладострастья тая,
как за своей добычею, улицами идет.
 
 
В ложе сидит промышленник с временною женою.
Лисье боа на женщине – как серебристый жгут…
Смрадно его дыхание, тяжкое и хмельное.
Тлеют глаза любовницы, ресницы ее – как трут.
 
 
Солнце блистает на небе и серебрит порошу.
Дама блаженно щурится: ласкова к ней судьба!
Шуба ее из соболя, и туалет хороший,
пудель, звеня цепочкою, писает у столба.
 
 
Это его законная розовая подруга,
с утренними визитами выйдя на полчаса,
шествует оснеженным, заиндевелым лугом.
Ей Ариадны нитью служит цепочка пса.
 
 
Девушка с нотной папкою, в шубке из горностая,
следом идет. Шаги ее вялы и неровны.
Ей ли в унылом Таллине жить, красотой блистая!
Не для нее ль составлены все поезда страны?
 
 
Это его наследница сонной бредет походкой.
Грезы о принцах оперных ей лишь одни милы…
Папеньку нынче заперли в дом, где окно в решетках,
и за подлог навесили на руки кандалы.
 
 
Тело рабочих Таллина обнажено бедою.
С блуз их висят лохмотьями порванные края.
Дома у них – салака, черный сухарь с водою,
пасмурная, голодная, высохшая семья.
 
 
Три драгоценных шкуры плечи трех женщин нежат.
Помните: эти шкуры содраны с нищих, с нас!..
Песня – это не песня, если, как нож, не режет:
слушайте хоть однажды поэзии диссонанс!
 

<1940>