Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Дмитрий Кедрин

 
В камнях вылуща, в омутах вымоча,
Стылый труп отрыгнула вода.
Осталась от Григорий Ефимыча
Много-много – одна борода!
Дух пошел. Раки вклещились в бороду.
Примерзает калоша ко льду.
Два жандарма проводят по городу
Лошадь с прахом твоим в поводу.
И бредут за санями вдовицами
Мать-царица и трое княжон…
Помнишь: баба твоя белолицая
Говорила: «Не лезь на рожон!»
Нет! Поплелся под арки Растрельины
С посошком за горючей мечтой!..
Слушай, травленный, топленный, стрелянный,
Это кто ж тебя так и за что?
Не за то ли, что кликал ты милкою
Ту, что даже графьям неровня?
Что царицу с мужицкой ухмылкою
Ты увел, как из стойла коня?..
Слизни с харями ряженых святочных!
С их толпою равняться тебе ль?
Всей Империи ты первый взяточник,
Первый пьяница, первый кобель!..
Помнишь, думал ты зорькою тающей:
«Не в свою я округу забрел!»
Гришка-Гришка! Высоко летаешь ты,
Да куда-то ты сядешь, орел?
Лучше б травы косить. Лучше б в девичьей
Щупать баб да петрушку валять,
Чем под нож дураков Пуришкевичей
Бычье горло свое подставлять!
Эх, пройтиться б теперь с песней громкою
В заливные луга, где косьба!..
Хоть и в княжьих палатах – да фомкою
Укокошили божья раба!
 

1935

 
Ваше благородие! Теперь косовица,
Хлебушек сечется, снимать бы пора.
Руки наложить? На шлее удавиться?
Не обмолотить яровых без Петра.
 
 
Всех у нас работников – сноха да внучек.
Молвить по порядку, я врать не люблю,
Вечером пришли господин поручик
Вроде бы под мухой. Так, во хмелю.
 
 
Начали – понятное дело: пьяный,
Хмель хотя и ласковый, а шаг до греха, —
Бегать за хозяйкой Петра, Татьяной,
Которая нам сноха.
 
 
Ты из образованных? Дворянского рода?
Так не хулигань, как последний тать.
А то повалил посреди огорода,
Принялся давить, почал хватать.
 
 
Петр – это наш, это – мирный житель:
А ни воровать, а ни гнать самогон.
Только, ухватившись за ихний китель,
Петр ненароком сорвал погон.
 
 
Малый не такой, чтобы драться с пьяным,
Тронул их слегка, приподнял с земли.
Они же осерчали. Грозя наганом,
Взяли и повели.
 
 
Где твоя погибель – поди приметь-ка,
Был я у полковника, и сам не рад.
Говорит: «Расстреляем!» Потому как Петька
Будто бы есть «большевистский гад».
 
 
Ваше благородие! Прилагаю при этом
Сдобных пирогов – напекла свекровь.
Имей, благодетель, сочувствие к летам,
Выпусти Петра, пожалей мою кровь.
 
 
А мы с благодарностью – подводу, коня ли,
Последнюю рубашку, куда ни шло…
А если Петра уже разменяли —
Просим отдать барахло.
 

1929

Днепропетровск

 
В порванной кубанке, небритый, рябой,
Ходит по Берлину Василь Балабой.
У Васьки на сердце серебряный хрестик,
Бо Васька – герой Ледяного Похода.
А только – пошли вы с тым хрестиком вместе к…
То есть, извиняюсь… Дождик… Погода…
Шапка у пуху. Сапоги у глине.
Пожалиться некому, – разговорчик детский!
Мало ль этой Людки у том у Берлине?
И ведь каждая тварь говорит по-немецки!
Отшумел ты, Вася! Труба нам с тобой!
Блин с тебя, любезный Василь Балабой!
Ты ли пановал малярийной Кубанью,
Чуб носил до губ, сапоги до бедра?..
Молодость проел ты и ряшку кабанью,
Ту, что нагулял на харчах у Шкура!..
Всякому понятно, что щука в пруде
Чувствует себя, как рыба в воде!
Перышко возьми да на счетах подбей-ка:
Что ж тебе осталось? Подводит бока…
Трубка-носогрейка да бритва-самобрейка,
То есть – молочко от рябого бычка…
В порванной кубанке, небритый, рябой,
Тощий и в растерзанном виде,
Шляясь по Берлину, Василь Балабой
Зашел к атаману Гниде.
Ходит она, гнида, в малиновых штанах,
Грудь у ей, у гниды, уся в орденах,
Ментик на гниде с выпушкой.
Кушают они с лапушкой.
Вытерла усы от блинов от пшеничных:
"Кто его впустил, такую ворону? —
Масло облизала. – Пройдите, станичник!
Я уже пожертвовал, В церковь. Крону…" —
Злость его взяла, не хватило ли сил
(Он ведь пер на Орел, с-под Царицына драпал),
Голова ль закружилась, а только Василь
Шапку скинул, завыл, опрокинулся на пол:
"За ваши за души, за эти гроши
Клинком оглоушен я, пулей прошит.
Вы гребли в сундуки серебро и меха,
Запаскудили совесть и душу сожгли мою!..
Для чего под Ростовом я клал потроха
За твою за Единую да Неделимую?!"
Взял Балабоя денщик-текинец,
Дал натощак Балабою гостинец,
Сел Балабой между лип на бульваре,
Возле плевательниц на Фридрихштрассе…
Скрипка мяукает где-то в баре,
Молодость вспомнилась… Скучно, Вася!..
Так-то. Людям – хресты и медали,
А нам, медведям, ничего не дали!
Варька, прощай! Я дарил тебе мыло.
Ты, чай, поешь на морском берегу:
"Девять я любила, восемь разлюбила,
Одного позабыть не могу!.."
За что же? За удаль ночного погрома?
За хмель? За каемку погона?..
Ерема, Ерема, сидел бы ты дома,
Точил бы свои веретена!
 

1931

 
Батька сыну говорит: "Не мешкай!
Навостри, поди, кривую шашку!.."
Сын на батьку поглядел с усмешкой,
Выпил и на стол поставил чашку.
 
 
"Обойдется! – отвечал он хрипло. —
Стар ты, батька, так и празднуй труса,
Ну, а я еще горелки выпью,
Сала съем и рушником утруся".
 
 
Всю субботу на страстной неделе
До рассвета хлопцы пировали,
Пиво пили, саламату ели,
Утирали губы рукавами.
 
 
Утром псы завыли без причины,
Крик «Алла!» повис над берегами.
Выползали на берег турчины,
В их зубах – кривые ятаганы.
 
 
Не видать конца турецкой силе:
Черной тучей лезут янычары!
Женщины в селе заголосили,
Маленькие дети закричали.
 
 
А у тех османов суд короткий:
Женскою не тронулись слезою,
Заковали пахарей в колодки
И ведут невольников к Азову.
 
 
Да и сам казак недолго пожил,
Что отцу ответил гордым словом:
Снял паша с хмельного хлопца кожу
И набил ее сухой половой.
 
 
Посадил его, беднягу, на кол, —
Не поспел казак опохмелиться!..
Шапку снял и горестно заплакал
Над покойным батька смуглолицый:
 
 
"Не пришлось мне малых внуков нянчить
Под твоею крышей, сыну милый!
Я стою, седой, как одуванчик,
Над твоею раннею могилой.
 
 
Знать, глаза тебе песком задуло,
Что без пользы сгинул ты, задаром.
Я возьму казацкую бандуру
И пойду с бандурой по базарам,
 
 
Подниму свои слепые очи
И скажу такое слово храбрым:
Кто в цепях в Стамбул идти не хочет —
Не снимай руки с казацкой сабли!.."
 

1939

 
Шилом бреется солдат,
Дымом греется…
 
 
Шли в побывку
Из Карпат
Два армейца.
 
 
Одному приснилось:
Мать
Стала гневаться,
А другой шел
Повидать
Красну девицу.
 
 
Под ракитой
Небольшой,
Под зеленою,
Он ту девицу
Нашел
Застреленную.
 
 
А чумак
Уху варит
При конце реки.
"Шли тут нынче, —
Говорит, —
Офицерики.
Извели они,
Видать,
Девку гарную!.."
 
 
И подался
Тот солдат
В Красну Армию.
 

1938

 
Старинный друг, поговорим,
Старинный друг, ты помнишь Крым?
Вообразим, что мы сидим
Под буком темным и густым.
Медуз и крабов на мели
Босые школьники нашли,
За волнорезом залегли
В глубоком штиле корабли.
А море, как веселый пес,
Лежит у отмелей и кос
И быстрым языком волны
Облизывает валуны.
Звезда похожа на слезу,
А кипарисы там, внизу, —
Как две зеленые свечи
В сандалом пахнущей ночи.
Ты закурил и говоришь:
– Как пахнет ночь! Какая тишь!
Я тут уже однажды был,
Но край, который я любил,
Но Крым, который так мне мил,
Я трехдюймовками громил.
Тогда, в двадцатом, тут кругом
Нам каждый камень был врагом,
И каждый дом, и каждый куст…
Какая перемена чувств!
Ведь я теперь на берегу
Окурка видеть не могу,
Я веточке не дам упасть,
Я камешка не дам украсть.
Не потому ль, что рея земля, —
От Крыма Я до стен Кремля,
Вся до последнего ручья —
Теперь ничья, теперь моя?
Пусть в ливадийских розах есть
Кровь тех, кто не успел расцвесть,
Пусть наливает виноград
Та жизнь, что двадцать лет назад
Пришла, чтоб в эту землю лечь, —
Клянусь, что праздник стоит свеч!
Смотри! Сюда со связкой нот
В пижаме шелковой идет
И поднимает скрипку тот,
Кто грыз подсолнух у ворот.
Тропинкой, города правей,
В чадры укрыты до бровей
Уже татарки не идут:
Они играют в теннис тут.
Легки, круглы и горячи,
Летят над сеткою мячи,
Их отбивают москвичи —
Парашютистки и врачи…
Наш летний отдых весел, но,
Играя в мяч, идя в кино,
На утлом ялике гребя,
Борясь, работая, любя, —
Как трудно дался этот край,
Не забывай, не забывай!..
Ты смолк. В потемках наших глаз
Звезда крылатая зажглась.
А море, как веселый пес,
Лежит у отмелей и кос,
Звезда похожа на слезу,
А кипарисы там, внизу,
Нам светят, будто две свечи,
В сандалом пахнущей ночи…
Тогда мы выпили до дна
Бокал мускатного вина,
Бокал за родину свою,
За счастье жить в таком краю,
За то, что Кремль, за то, что Крым
Мы никому не отдадим.
 

1935

 
В тайге, в болотах, вдалеке,
На голубой Амгунь-реке
Поселок Керби мирно спит,
Сугробы месяц серебрит.
Скажи: давно ли вся страна
Узнала эти имена?
Ту осень не забудем мы.
Туман. Предчувствие зимы.
И первых заморозков лед
И утром проводы в полет
Троих отважных дочерей
Великой родины моей.
Мы будем помнить эти дни,
Когда не знали мы о них,
И плыл на розыски в полет
За самолетом самолет.
И жгли костры плотовщики
На берегах Амгунь-реки,
И шел в обход охотник тот,
Что векшу в глаз дробинкой бьет.
Тайга… Лишайники… Вода…
Но все в порядке. Ведь когда
Сто семьдесят мильонов их,
Друзей и родичей твоих, —
Они обшарят там и тут
Всю землю и тебя найдут!
В свинцовых глазках пряча злость,
К ним шел медведь – незваный гость,
Лишь три патрона в кобуре,
И что за вкус в сырой коре?
Замел полянку ту снежок,
Куда Раскова свой прыжок
Направила. Ольшаник тот,
Где Осипенко самолет
Остановила, нынче тут
Мороз. Потрескивает куст.
Кругом болото разлилось.
Тут бурый мишка, частый гость,
Разрыв сердито мерзлый мох,
Находит… меховой сапог.
Мы вспоминаем их полет,
А Гризодубова поет
Под лампой светлою в тени:
– Вздохни, Соколик, и засни!
Спит вся Москва. И вдалеке,
На голубой Амгунь-реке,
Поселок Керби мирно спит,
Сугробы месяц серебрит…
 

1938

 
Потерт сыромятный его тулуп,
Ушастая шапка его, как склеп,
Он вытер слюну с шепелявых губ
И шепотом попросил на хлеб.
 
 
С пути сучковатой клюкой нужда
Не сразу спихнула его, поди:
Широкая медная борода
Иконой лежит на его груди!
 
 
Уже, замедляя шаги на миг,
Б пальто я нащупывал серебро:
Недаром премудрость церковных книг
Учила меня сотворять добро.
 
 
Но вдруг я подумал: к чему он тут,
И бабы ему медяки дают
В рабочей стране, где станок и плуг,
Томясь, ожидают умелых рук?
 
 
Тогда я почуял, что это – враг,
Навел на него в упор очки,
Поймал его взгляд и увидел, как
Хитро шевельнулись его зрачки.
 
 
Мутна голубень беспокойных глаз
И, тягостный, лицемерен вздох!
Купчина, державший мучной лабаз?
Кулак, подпаливший колхозный стог?
 
 
Бродя по Москве, он от злобы слеп,
Ленивый и яростный паразит,
Он клянчит пятак у меня на хлеб,
А хлебным вином от него разит!
 
 
Такому не жалко ни мук, ни слез,
Он спящего ахает колуном,
Живого закапывает в навоз
И рот набивает ему зерном.
 
 
Хитрец изворотливый и скупой,
Он купит за рубль, а продаст за пять.
Он смазчиком проползет в депо,
И буксы вагонов начнут пылать.
 
 
И если, по грошику наскоблив,
Он выживет, этот рыжий лис, —
Рокочущий поезд моей земли
Придет с опозданьем в социализм.
 
 
Я холодно опустил в карман
Зажатую горсточку серебра
И в льющийся меж фонарей туман
Направился, не сотворив добра.
 

1933

 
Ходит мастер Грачев
Между ломом наполненных бочек,
Закипает вагранка,
И вязкая шихта густа.
 
 
Растворяются двери,
И пятеро чернорабочих
На тяжелой тележке
В литейку привозят Христа,
Он лежит, как бревно,
Перед гулкой сердитой вагранкой,
Притаившись молчит,
Как баран под ножом на торгу.
На челе его – венчик.
На впалой груди его – ранка.
И Грачев молотком
Ударяет в зеленый чугун!
 
 
"Ты мне адом грозил,
Жизнь и труд у меня отбирая,
Ты мне рай обещал
За терпенье мое на земле,
Я не верю в тебя.
Мне не нужно ни ада, ни рая.
Собирайся, обманщик,
Ты сам побываешь в котле!
Хочешь ты или нет, —
Ты нас выручишь, идол грошовый,
Ты нам дашь свое тело, —
Густой и тягучий металл.
 
 
Переплавив тебя,
Мы в вагонах чугунной дешевой,
Облегченной деталью
Заменим цветную деталь.
Те, с тележкою, ждут.
И Грачев говорит: «Унесите!»
Рельсы глухо звенят,
И вагранка бурлит горячо.
«Не греши, человек!» —
Лицемерно взывает спаситель.
«Я сварю тебя, боже!» —
Ему отвечает Грачев.
И чугунного бога
К вагранке несут приседая,
И смеясь погружают
В горячий кисель чугуна.
Он скрывается весь,
Лишь рука миродержца худая,
Сложена для креста,
Из вагранки вылазит одна.
Он вздымал эту руку
С перстом, заостренным и тонким,
Проповедуя нищим
Смиренье в печали земной,
Над беременной бабой,
Над чахлым цинготным ребенком,
Над еврейским погромом,
Над виселицей, над войной.
 
 
Мастер ходит вокруг,
Подсыпая песок понемногу,
Мастер пену снимает,
И рыжая пена редка.
«Убери твою руку!» —
Грачев обращается к богу,
А вагранка бурлит,
И она исчезает, рука…
 
 
Исчезает навеки!
С размаху по лживому богу
Человек тяжело
Ударяет железным багром,
Чтоб с Христом заодно
Навсегда позабыли дорогу
В нашу чистую землю
И виселица и погром!
 
 
Тонет в грохоте Швеллерный,
Сборка стрекочет и свищет,
Гидравлический ухает,
Кузня разводит пары.
Это дышит Индустрия,
Это Вагонный в Мытищах,
Напрягаясь, гудит,
Ликвидируя долгий прорыв.
 
 
Я люблю этот гул,
Я привык к механическим бурям,
Я на камень сажусь
Меж набитых землею опок.
И подходит Грачев.
И Грачев предлагает: «Закурим…»
Что ж, товарищ, закурим,
Покуда он варится – бог.
 

1933

Ранние стихи
(1930)

Екатеринославу

 
Отгудели медью мятежи,
Отгремели переулки гулкие.
В голенища уползли ножи,
Тишина ползет по переулкам.
 
 
Отгудели медью мятежи,
Неурочные гудки устали.
Старый город тяжело лежит,
Крепко опоясанный мостами.
 
 
Вы, в упор расстрелянные дни,
Ропот тех, с кем подружился порох…
В облик прошлого мой взор проник
Сквозь сегодняшний спокойный город.
 
 
Не привык я в улицах встречать
Шорох толп, по-праздничному белых,
И глядеть, как раны кирпича
Обрастают известковым телом.
 
 
Странно мне, что свесилась к воде
Твердь от пуль излеченного дома.
Странно мне, что камни площадей
С пулеметным ливнем не знакомы.
 
 
Говорят: сегодня – не вчера.
Говорят: вчерашнее угрюмо.
Знаешь что: я буду до утра
О тебе сегодня ночью думать.
 
 
Отчего зажглися фонари
У дверей рабочего жилища?
И стоят у голубых витрин
Слишком много восьмилетних нищих?..
 
 
Город мой, затихший великан,
Ты расцвел мильонами загадок.
Мне сказали: "Чтоб сломать века,
Так, наверно, и сегодня надо".
 
 
Может быть, сегодня нужен фарс,
Чтобы завтра радость улыбалась?..
Знаешь что: седобородый Маркс
Мне поможет толстым «Капиталом».
 

<1924>

Юным ленинцам

 
Если солнце рассыпалось искрами,
Не должны ли мы нежность отдать
Мальчугану с глазами лучистыми,
Осветившему наши года?
 
 
Если небо сегодня не прежнее,
Мы поймем – это так оттого,
Что дорога, как небо, безбрежная,
К коммунизму его позовет.
 
 
Пусть мы знали и боль, и потери,
И душа наша гневом больна, —
Для него не широкие двери —
Мир громадный откроет весна.
 
 
Он не вспомнит и ужас подвалов,
Отравивших кошмарами нас,
Он узнает, что жизнь улыбалась,
Над его колыбелью склонясь.
 
 
Он пойдет не тропинками горными
Под осколками умерших лет,
И не будет знаменами черными
Ночь, над ним наклоняясь, шуметь.
 
 
Он придет, молодой и упорный,
Мир под новую форму гранить.
Перед ним свои стяги узорные
Солнце в золоте ласки склонит.
 
 
И теперь, если вспыхнуло искрами
Наше солнце, —
Должны мы отдать
Мальчугану с глазами лучистыми
Нашу нежность и наши года!..
 

<1924>

 
Разве раньше бывала весна
Для меня вот, кошмаром давимого?..
Для других – может быть… Для меня
Были вечные серые зимы…
Разве вспомнишь, что солнечный лак
Золотит бугорки и опушки,
Если голод, унылый чудак,
В животе распевает частушки?
Разве знаешь, что, радостью пьян.
Лес зареял вершинами гордыми,
Если вечно бастует карман
И на каждом углу держиморда?
Пусть в полях распустились цветы
Над шатрами бездонно-лазурными,
Что тебе, раз такими ж, катеты,
Полны темные, душные тюрьмы?
А сегодня мне всё нипочем,
Сердцу вешняя радость знакома,
Оттого что горит кумачом
Красный Флаг в синеве над райкомом.
Тянет солнце горячим багром
Стаю дней вереницею длинной.
Потому что весна с Октябрем
Разогнули согбенные спины.
Плещет в душу весна, говоря,
Что назавтра набат заклокочет
И стальная нога Октября
По ступеням миров прогрохочет.
И, я знаю, в приливе волны
Послом эсэсэровских хижин,
Пионером всемирной весны
Буду завтра в Париже.
 

<1924>

 
Эх ты осень, рожью золотая,
Ржавь травы у синих глаз озер.
Скоро, скоро листьями оттает
Мой зеленый, мой дремучий бор.
 
 
Заклубит на езженых дорогах
Стон возов серебряную пыль.
Ты придешь и ляжешь у порога
И тоской позолотишь ковыль.
 
 
Встанут вновь седых твоих туманов
Над рекою серые гряды.
Будто дым над чьим-то дальним станом,
Над кочевьем Золотой Орды.
 
 
Будешь ты шуметь у мутных окон,
У озер, где грусть плакучих ив.
Твой последний золотистый локон
Расцветет над ширью тихих нив.
 
 
Эх ты осень, рожью золотая,
Ржавь травы у синих глаз озер.
Скоро, скоро листьями оттает
Мой дремучий, мой угрюмый бор.
 

<1924>

 
Полон кровью рот мой черный,
Давит глотку потный страх,
Режет грудь мой конь упорный
О колючки на буграх.
 
 
А тропа – то ров, то кочка,
То долина, то овраг…
Ну и гонка, ну и ночка…
Грянет выстрел – будет точка,
Дремлет мир – не дремлет враг.
 
 
На деревне у молодки
Лебедь – белая кровать.
Не любить, не пить мне водки
На деревне у молодки,
О плетень сапог не рвать
И коней не воровать.
 
 
Старый конь мой, конь мой верный,
Ой, как громок топот мерный:
В буераках гнут вдали
Вражьи кони – ковыли.
 
 
Как орел, летит братишка,
Не гляди в глаза, луна.
Грянет выстрел – будет крышка,
Грянет выстрел – кончен Тришка.
Ветер глух. Бледна луна.
 
 
Кровь журчит о стремена.
Дрогнул конь, и ветра рокот
Тонет в травах на буграх.
Конь упал, и громче топот,
 
 
Мгла черней, и крепче страх.
Ветер крутит елей кроны,
Треплет черные стога,
Эй, наган, верти патроны,
Прямо в грудь гляди, наган.
 
 
И летят на труп вороны,
Как гуляки в балаган.
 

<1925>

Екатеринослав

 
Мой хмурый мост угрюмого Днепровья,
Тебя я долго-долго не встречал.
У города, опоенного кровью,
Легла твоя гранитная печаль.
Я не вернусь… А ты не передвинешь
На этот север хмурые быки.
Ты сторожишь в моей родной долине
Глухую гладь моей большой реки.
Я многое забыл. Но все же память,
Которая дрожит, как утренний туман,
Навеки уплыла над хмурыми домами
На дальний юг, на голубой лиман.
Я помню дни. Они легли, как глыбы,
Глухие дни у баррикад врага.
И ты вздохнул. И этот вздох могли бы ль
Не повторить родные берега?
Звезда взошла и уплыла над далью,
Волна журчит и плещет у борта.
Но этот вздох, перезвучавший сталью,
Еще дрожит у колоннад моста.
Она легла, земная грусть гранита,
Она легла и не могла не лечь
На твой бетон, на каменные плиты.
На сталь и ржавь твоих гранитных плеч.
А глубь всплыла и прилегла сердито,
К твоим быкам прильнула, как сестра.
Прилег и ты, и ты умолк забытый,
Старел и стыл на черном дне Днепра.
Прошли года, и города замолкли,
Гремя и строясь в новые полки.
А ты мечтал на грязном дне реки,
Как ветеран, – тебе не в этот полк ли?
И шаг времен тебя швырнул на знамя:
«Тебя, мол, брат, недостает в борьбе!» —
И как во мне, в других воскресла память
О дорогом, о каменном тебе.
И вот пришли, перевернули трапы,
Дымки горнов струили серебро,
А ты напряг свои стальные лапы
И вновь проплыл над голубым Днепром.
Здорово, мост, калека Заднепровья!
Тебе привет от заводских ребят…
 
 
Прошли года. Но ты расцвел здоровьем,
И живы те, кто выручил тебя.
 

1926

 
Разрушенный дом привлекает меня:
Он так интересен,
Но чуточку страшен:
Мерцают, холодную важность храня,
Пустые глаза недостроенных башен.
Под старой подошвой —
Рыдающий шлак,
И эхо шагов приближается к стону.
 
 
Покойной разрухи веселый кулак —
Как в бубен —
Стучал по глухому бетону.
При ласковом ветре обои шуршат
Губами старухи у мужьего гроба.
Седых пауков и голодных мышат
Пустых погребов приютила утроба.
Недавно
С похмелья идущая в суд
Ночная шпана на углах продавала
По тыще рублей за ржавеющий пуд —
Железный костяк недобитого зала.
 
 
Тут голод плясал карманьолу свою,
А мы подпевали и плакали сами…
Бревно за бревном – в деревянном строю
У каменных изб обернулись лесами.
И нынче,
Я слышу,
Стучат молотки
В подвалах —
В столице мышиного царства:
Гранитный больной принимает глотки
Открытого доктором нэпом лекарства.
И если из каждой знакомой дыры
Глядела печаль,
Обагренная кровью,
То в ведрах своих принесли маляры
Румянец покраски в подарок здоровью.
Пусть мертвые – нет,
Но больные встают.
Недаром сверкает пила,
И теплее
Работают руки, а губы поют
О сделанном день изо дня веселее.
Испачканный каменщик,
Пой и стучи!
Под песню работать – куда интересней,
Давай-ка, пока подвезут кирпичи,
Товарищей вместе побалуем песней.
А завтра, быть может, и нас, пареньков,
Припомнят в одном многотысячном счете:
Тебя – за известку, что тверже веков,
Меня – за стихи
О хорошей работе.
 

<1926>

 
"В туманном поле долог путь
И ноша не легка.
Пора, приятель, отдохнуть
В тепле, у камелька.
Ваш благородный конь храпит,
Едва жует зерно,
В моих подвалах мирно спит
Трехпробное вино".
 
 
"Благодарю. Тепла земля,
Прохладен мрак равнин,
Дорога в город короля
Свободна, гражданин?"
 
 
"Мой молодой горячий друг,
Река размыла грунт,
В стране, на восемь миль вокруг,
Идет голодный бунт.
Но нам, приятель, всё равно:
Народ бурлит – и пусть.
Игра монахов в домино
Рассеет нашу грусть".
 
 
"Вы говорите, что народ
Идет войной на трон?
Пешком, на лодке или вброд
Я буду там, где он.
Прохладны мирные поля,
В равнинах мгла и лень!
Но этот день для короля,
Пожалуй, судный день".
 
 
"Но лодки, друг мой, у реки
Лежат без якорей,
И королевские стрелки
Разбили бунтарей.
Вы – храбрецы, но крепок трон,
Бурливые умы.
И так же громок крик ворон
Над кровлями тюрьмы.
Бродя во мгле, среди долин,
На вас луна глядит,
Войдите, и угрюмый сплин
Малага победит".
 
 
"Благодарю, но, право, мы —
Питомцы двух дорог.
Я выбираю дверь тюрьмы,
Вам ближе – ваш порог.
Судьбу мятежников деля,
Я погоню коня…
Надеюсь – плаха короля
Готова для меня".
 

<1926>

Екатеринослав