Текст книги "Шестьсот шестьдесят шестое правительство"

Автор книги: Дмитрий Баюшев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Глава 25. Ментоядро

Загогуйло был высок, тощ, сутул, имел длинную шею, мощный кадык и низкий голос. Было ему где-то под шестьдесят.

«Доцента» он, разумеется, не видел, но отчего-то забеспокоился, забегал глазами по огромному кабинету и, прежде чем сесть на стул, подозрительно осмотрел его. Сев, он произнес:

– Вам не кажется, Вениамин, э-э, Олегович, что у вас тут водится нечто метафизическое, нечто астрального либо ментального плана?

– В смысле? – сказал Вениамин и покосился на «доцента».

Тот ухмылялся.

– Надобно бы вам кабинетик вдоль стен со свечечкой обойти, – прогудел Загогуйло. – Либо вон девицу попросите, что в приемной, чтоб обошла. От души советую.

– Что у вас за дело? – сухо осведомился Венька.

– Видите ли в чем закавыка? – сказал Загогуйло. – Захирел у нас культурный обмен. Всё как-то денег нет, а литературной смене нужно увидеть мир, расширить кругозор, пожить среди иноземного бомонда. Иначе кого мы вырастим? Пролеткультовцев? Узколобых апостолов постсоцреализма? Папа Хэм объездил весь мир. Киплинг где только не был, даже родиться умудрился в Бомбее. А взять Бодлера, Камю. Все вояжировали. Вопрос: а мы чем хуже? Почему нас-то в стойло загоняют? Потом удивляются, что читать приходится только про стойло.

– Ваши предложения? – спросил «доцент». Венька озвучил.

– Субсидируйте, голубчик, – немедленно ответил Загогуло. – Хотя бы разово. Группу из, э-э, десяти человек. В Париж. Это дешевле, чем в Нью-Йорк.

– Денег нет, – сказал Венька и приподнялся, чтобы на прощание пожать профессору руку.

Это было демократично и скрашивало отказ.

Но Загогуйло руки не подал, а принялся разглагольствовать о том, что у нас, в России, всегда так. И Булгаков был невыездной, и Пушкин, и Архип Жомов, который так и помер непризнанным. У нас кто выездной? Жора Рубинчик. Только ведь он бездарь, этот Жора, трижды в литинститут не прошел, а печатается потому, что издателю на лапу даёт. И пишет не сам, а нанимает того же Жомова, которому пить-есть надо, особенно пить. Вот она закавыка-то какая. И ведь что обидно – идешь к министру, который отцом должен быть, радетелем, а он – денег нет. Мы же не стихов от вас просим, голубчик, не романов, а расположения. Вы же на деньгах-то сидите, не мы. Нету денег у вас – трясите Миллионщикова, у него есть. Кстати, он вам не брат?

Вопрос прозвучал до того неожиданно, что Венька, и так-то затюканный загогуйловским натиском, не нашелся что ответить.

Зато нашелся «доцент». Проигнорировав вопрос насчет брата, он заявил, что предложение о культурном обмене, с каковым явился Загогуйло, решается в частном порядке заинтересованными сторонами. Ищите в Париже заинтересованную сторону и меняйтесь на здоровье. Платит пусть Париж, а у нас денег нет.

Венька честно озвучил.

Посмотрели бы вы после этого на профессора, как он пошел пятнами, как судорожно заходил его кадык, как сжались мосластые кулаки. Потом он как-то странно обмяк, замигал, потер лоб, пробормотал: «Чертовщина», – и, вяло передвигая свои длинные ходули, вышел.

– Уж и не знаю: дать – не дать, – в задумчивости проронил «доцент».

Венька посмотрел на него, не понимая, о чем речь.

– Дам, пожалуй, – сказал «доцент».

Тотчас в Венькиной голове взорвалась петарда, на секунду всё перед глазами померкло, затем прояснилось.

Венька вдруг ощутил, что сидит на своем месте, что он не какой-то там выскочка, любимчик, тупой, как валенок, везунчик, а человек со знанием дела. Культурный и начитанный. Помнящий наизусть Бодлера и сам не чурающийся покропать вирши.

Откуда это?

Между прочим, «это» не захватывало Венькино сознание полностью, а стояло несколько особняком. Можно было окунуться в него, как в омут, но можно было из этого омута выйти и вновь стать Венькой, что Венька и сделал.

– Если в ядре покопаться, то где-то там есть и знание языков, – сказал «доцент». – Ты не волнуйся, что затянет, ныряй смело. Тебя не затянет.

– А что это такое? – спросил Венька. Интересно всё же, куда придется нырять.

– Ментоядро профессора, – ответил «доцент». – В отрыве от его сути. Ядро попытается слиться с твоим сознанием, но не беспокойся. С твоим не сольется. Зато, когда надо, выручит.

– А у Загогуйлы что осталось? – спросил Венька, понимая, что они с «доцентом» обобрали профессора.

– Ментооболочка, – сказал «доцент». – Без наполнения. Слово есть, а объяснения, что оно значит, нету. Название стиха без самого стиха. А-то и название отсутствует. Правда здорово?

– Правда, – неуверенно отозвался Венька.

– Ничего, – жестко сказал «доцент». – Попользовался – передай другому. В творчестве только так: ты не украл – у тебя украдут. Тырят, топят друг друга, особенно в литературе. Не поймешь, когда и пишут. Культура, брат, это помои, а литература в ней – самый вонючий компонент. Это я к тому, что Загогуйло был по литературной части. Хотя, почему это был? Был, есть и будет. Только с прогрессирующим склерозом.

«Доцент» подмигнул Веньке и исчез.

Надо ли говорить, что с этих пор работать Веньке стало много легче…

Новый налог, тот, что на доход, сработал точно так же, как все предыдущие: добропорядочных раздел, бессовестных обошел стороной, а в казну не прибавил ни копейки. Раздетые дружной толпой рванули в благодатную «тень», где уже вольготно расположились похожие на хомяков ушлые люди из бывших же совков. Да, да, вот именно. И те совки, и эти, воспитание вроде бы одинаковое, но одни сразу нырнули на жирное дно поближе к питательным, вкусным устрицам и креветкам, другие, напротив, долго и безуспешно барахтались на поверхности, пытаясь грести к берегу, увенчанному миражом из собственного особнячка и безоблачного будущего. Чем ближе был берег, тем яснее особнячок приобретал вид твердо и энергично сложенного кукиша.

У житейской стремнины было два дна.

Одно, как упоминалось выше, было жирное и изобиловало мясом и водкой. Оно не было дном истинным, оно находилось в другом измерении и дном как таковым не являлось. Лучше, наверное, назвать его средой обитания для избранных, чихающих на бурную стремнину.

Другое дно было подлинным, и сюда, кувыркаясь в завихрениях изуродованной реальности, неотвратимо планировали те, кто не удержался на поверхности. И вот это дно было жутким.

Подняться наверх было практически невозможно, мешала порядочность (непорядочные, сволочные обалдуи, кстати, сюда никогда не попадали). Если ты был молод, то мгновенно спивался, благо самогонные реки не пересыхали ни на минуту. Если тебе было за сорок, за пятьдесят, то есть до пенсии еще далеко, ты какое-то время держался на старой закваске, не позволяя себе оскотиниться, потом также спивался. Еще более мгновенно. Про тех бабушек и дедушек, что беззубые, немытые, в вонючих обносках шарили по помойным бакам, пожалуй, лучше и не вспоминать. Короче, тоска здесь была смертная.

Была категория полупритопленных, у которых на поверхности еще оставались рот, ноздри, глаза и уши, а прочее, погруженное в стремнину, находилось в непрерывном, хаотичном, вертлявом движении. Они осязали новый свободный мир, привнесенный в Россию демократией, но пощупать, что это такое, времени не было. Остановишься на немножко – и пиши пропало, пойдешь вниз раков кормить.

Пожалуй, самое время поговорить о пензяках Диане и Николае Романовых. Буквально чуть-чуть. Они были в золотой поре (Диане сорок восемь, Николаю пятьдесят) и как раз относились к категории полупритопленных. Родное их предприятие в самый разгар демократии приказало долго жить, и они устремились в коммерцию. В ту самую коммерцию, когда затариваешься на оптовом складе губной помадой, туалетной водой, зубной пастой и пытаешься это спихнуть таким же нищим, как и ты сам.

И что же? Диана Петровна немедленно стала просто Дианой, Николай Исаевич – Колей. Лица у них, как у всяких уличных торговцев, продубели, прокоптились и превратились в моськи. Каждый Божий день приходилось шустрить, карячить на себе все эти коробки, расхваливать фуфло, которым сам сроду не будешь пользоваться, отстегивать толстомордым пацанам-держателям рынка кровные червонцы, зимой мерзнуть, летом плавиться от жары, и т. д., и т. п. А в результате заработок – с тараканью душу.

К чему все эти тары-бары? К тому, что, прослышав о выдвижении младших Рапохиных, Романовы подались в Москву. Впрочем, об этом несколько позже.

Глава 26. Кагал

– Прачечная? – спросил в трубку Курепов измененным голосом.

Чудак, думает, что его не узнают.

– Вахта слушат, – ответил Венька, подыгрывая. Стандартный ответ, рифмующийся с прачечной, уже навяз в зубах.

– В двадцать ноль-ноль в Резиденцию, – сказал Курепов. Теперь у него якобы заплетался язык. – Будет кагал.

– Селедку приносить? – уточнил Венька. – Стакашок? Или будет накрыто?

– Второе вернее, – сказал Курепов. – С ночевой.

Положил трубку.

Что ж, когда-то это должно было случиться. С коллегами всё больше приходилось общаться на ходу во время эпизодических посещений Белого Дома. Подоспело, видать, время пообщаться за столом, в тесном кругу.

Был, правда, один нюансик. Завтра в десять утра на аудиенцию должен был явиться академик Петров из этих, из присыпанных нафталином, известных во всем мире и окрестностях, а тут министр с выпученными глазами и амбре после бессонной ночи. Кто его знает, этого Петрова, как он отреагирует. Может, пойдет языком молоть, что от министра амбре, что культурой управляет алкоголик, и вообще начнет делать всякие обобщения. Они, эти академики, эти мамонты тысячелетние, горазды на обобщения. Но может, и виду не подаст. Они, эти старцы, многого в жизни повидали…

В восемь вечера Венька был в Резиденции.

Тут надо сказать об одной его особенности. Полагающихся по штату шофера и двух охранников Венька работой не обременял – повсюду на оставшемся от старых времен «Ауди» гонял в полном одиночестве. Курепов высказывался по этому поводу в том плане, что идет подрыв авторитета, несолидно, мол, государственному чиновнику носиться по городу, как какой-нибудь шестерке от мелкого бизнеса, но Венька всё равно делал по-своему.

Короче, в восемь он прикатил в Резиденцию.

Стол был накрыт в банкетном зале.

Повара под предводительством тети Маши постарались на славу. Всё было оформлено, как любили говаривать старые рестораторы, по первому классу. Скатерти, накрывающие составленные в длинный ряд столы, что символизировало одну большую кормушку, были белы и хрустки, как снег. Резной хрусталь переливался весенними сосульками. В этом белоснежном сверкающем обрамлении сочно и выгодно смотрелись аппетитные многоцветные яства, каждое из которых было приготовлено по-особому, с форсом. Ало-розовая сёмга, например, не просто была нарезана тончайшими пластинами, а каждая такая пластина была скручена в трубочку и наколота на деревянную шпажку с удобной ручкой. Ветчина была сделана рулетиком с наполнителем из размельченных яиц, маринованных грибов и зелени. Помидоры нафаршированы еврейской закуской – смесью тертого сыра, майонеза и чеснока. Янтарный студень обильно посыпан клюквой, а пышная «шуба» – дроблеными грецкими орешками. И так далее, и тому подобное. Разумеется, было много шампанского, торчащего внаклон из серебряных ведерец, коньяка, водки, французского вина в корзиночках, фруктов.

Веньке выпало сидеть напротив Кирилла. Стол был широк, щедро заставлен, и Кирилл за всеми этими щедротами как бы находился в засаде. В общем шуме и гаме до него было не доораться.

По левую руку от Кирилла восседал острый на язык, красивый, как Нарцисс, чернокудрый Иосиф Лазарев. Порой они наклонялись друг к другу, говорили что-то, улыбались этакой блуждающей улыбкой. Лазарев был министр экономики, ему было о чем поговорить с министром финансов, но что-то в их отношениях было не то. Не понравились Веньке эти блуждающие улыбочки.

Рядом с Венькой сидели Аксельрод – справа и Дохлер – слева. Маленькому ушастому вороватому Ефиму Дохлеру в кабинете досталась должность министра образования. Поначалу он обиделся, но потом, увидев, что в системе образования существует множество могучих нераскрытых резервов, успокоился. Здесь можно было запросто делать нетрудовые накопления и при этом ни за что не отвечать. А бюджет? Черт с ним, с бюджетом, пусть о том, как его растаскивать, у других голова болит.

С ведомством Веньки Рапохина по службе Дохлеру приходилось общаться больше, чем с другими, поэтому он и сел рядом с ним как бы на правах хорошего знакомого.

По габаритам Дохлер несколько выпадал из общего стандарта команды, в основном все её представители были крупны и высоки, однако в активности превосходил многих. Короче, был свой в стае.

В течение часа пирующие основательно набрались и, естественно, наружу попёрло всё то глубинное, что по трезвой тщательно скрывается.

Кто-то принялся громогласно требовать баб, кто-то полностью перешел на мат, кто-то начал задираться ко всем подряд.

Немедленно появились женщины из наилучшего в столице стриптизклуба, из невидимых динамиков грянула разухабистая кабацкая музыка, лампы погасли, зажглись настенные светильники, и в интимной полутьме начался волнующий процесс танца-раздевания.

Как только с какой-нибудь из дам слетала важная часть туалета и наружу выплывали полные груди либо обнажались чресла с выбритым лобком, члены кабинета кричали «ура», чокались и хлопали очередную стопку. Закусывали семгой, вот тут-то и пригодилось, что рыба нанизана на деревянную шпажку.

Вышколенные девицы тети Маши, не обращая внимания на танцующих и выставляющих свои гениталии развратниц, быстро поменяли тарелки с недоеденным и уже остывшим люля-кебабом на обжигающее азу в горшочках. От горшочков исходил такой аппетитный аромат, что пирующие, забыв на время о гениталиях стриптизерш, принялись, урча, рыгая и отпыхиваясь, хлебать ложками вкуснейшее острое варево. При этом было пропущено по паре стопок водки.

Стриптизерши в это время, не особенно себя обременяя, вяло пританцовывали под музыку. В зале было жарко и голышом они чувствовали себя вполне комфортно, вот только не мешало бы выпить и закусить. Эти ребятишки, эти очередные хозяева так смачно шамали, что кишки подводило. Приходилось, однако, терпеть. Шеф Юрий Карлович Заболотный строго-настрого предупредил делать только то, что будет велено хозяевами. Велено будет жрать – покушаете, велено будет отдаться – отдадитесь. За вечер, сказал Юрий Карлович, с отдачей – без отдачи ли, неважно, каждой полагается по пять тысяч баксов, что сверх того от щедрот хозяев, то ваше.

Наконец, высокопоставленные члены напитались, вслед за чем последовало предложение танцевать вновь, но покруче, посексуальнее. А всего лучше разбиться на пары и в такт музыке подзаняться лесбиянством, можно также выбрать подходящий пестик и самоуслаждаться в одиночестве, можно услаждать пестиками друг дружку, за лучший вариант приз десять тысяч долларов. Пестиками могут служить свечи, морковки, бананы и пластиковые пенисы.

Озвучивший данное предложение Курепов хлопнул в ладоши, и всё те же девицы тети Маши внесли на подносах вышеуказанные предметы.

Что и говорить, желание хозяев было несколько неожиданным, но куда деваться. Юрий Карлович строптивых не любил.

Подносы опустели.

Надо сказать, что десять тысяч долларов было лакомым кусочком, поэтому, плюнув на декорум, фигуристые дамы занялись изощренной клубничкой. Минуту-две разогретые спиртным мужчины терпели, потом терпению пришел конец. Азартно сопя, всей сворой они накинулись на возбужденных дам и смяли их, что называется положили на обе лопатки.

Впрочем, вы сами понимаете, что выражение это фигуральное, не отражающее сути вещей, ибо овладение совершалось разнообразнейшими способами. Вспомните Калигулу с его оргиями, вспомните римских патрициев с их вакханалиями и вы убедитесь, что история греха повторяется. С тех пор в животности своей человек ни капельки не изменился.

Битва длилась долго, с переменой позиций и партнеров, но вот, наконец, бойцы подустали и вперемежку поспешили к столу. Сначала стоя выпили и закусили, потом дамы устроились на коленях у кавалеров и все начали насыщаться уже не торопясь.

Порой у кого-нибудь из высокопоставленных лиц взыгрывало живое, и локальная стычка происходила прямо за столом.

Венька, хотя и был здорово пьян, заметил, что Кирилл и чернокудрый Иосиф в общей битве участия не принимали, куда-то исчезли. Обидно было до чертиков. За братом он никогда такого паскудства не замечал. Впрочем, мамзель, которая поначалу досталась Веньке, была до того хороша, что отвлекла от неприятных мыслей. Следующая была похуже, но тоже ничего. Затем вновь вернулась первая и уже никуда не уходила.

Появились Кирилл с Иосифом, расположились напротив, начали ухаживать друг за другом, подкладывая лучшие кусочки. Венька, ссадив мадам с колен, грохнул кулаком по столу так, что развалился фужер с шампанским и зазвенели тарелки, потянулся к Иосифу, стараясь уцепить за грудки, но Аксельрод и Дохлер, схватив Веньку за рубашку, посадили его обратно.

– Ты чо, чувак? – обронил Аксельрод. – Это же дело личное, полюбовное.

– Пусть их, – сказал Дохлер. – Раньше было нельзя, а теперь не возбраняется. Иосиф хорошей женой будет, даром, что в прошлой жизни бабой был.

Венька посмотрел на раскрасневшегося брата и процедил: «Сволочь». Тихонечко процедил, больше с упреком себе, что недоглядел, после чего набухал в фужер коньяка и хлопнул его. Лазарев насмешливо следил за ним влажными черными глазами.

Потом выбрали королеву секса, искуснее всех продемонстрировавшую клубничку и набравшую больше всех баллов в групповых состязаниях. Вручили ей десять тысяч долларов.

Дальнейшее Венька помнил плохо.

Глава 27. Манная каша

В восемь Курепов разбудил его. Венька был совсем никакой.

Лежал он поперек разложенного дивана в рубашке, брюках и ботинках, то есть, как упал, добравшись до ложа, так всю ночь и провалялся бревном.

Курепов дал Веньке две разноцветные таблетки, налил в стакан воды, велел выпить. Венька безропотно подчинился.

Весьма быстро наступило резкое улучшение. Из сумеречного, гнилостного, гнойного пространства Венька вернулся в яркое свежее утро, руки и голова перестали ходить ходуном и вообще как-то всё обустроилось, встало на свои места.

– Рекомендую душ, – сказал Курепов. – Погорячей, чтобы всю гадость выпарило, а в восемь сорок в банкетный зал на завтрак. Одежда в шкафу. Эту, что на тебе, брось в шкаф же на дно, чтобы не мозолила глаза. Всё как положено выстирают, выгладят. Пригодится еще.

Курепов вышел, а Венька подумал: «На что это он намекает? На следующий кагал?»

Душевые были на каждом этаже, в каждом крыле и состояли не из одной-двух, а сразу из десять изолированных кабинок. Это было удобно, особенно в жаркие дни. Освежился – и действуй себе дальше.

В душевой пахло мылом и перегаром, перегаром больше. Пять кабинок были заняты, там вовсю шуровала вода. Венька зашел в свободную, включил душ на полную мощь и встал под сильный горячий водопад. Упругие струи стегали по черепу и колюче впивались в кожу. Вот он, как любит заключать Караулов, момент истины. Вот он, родимый, обновляющий всю твою измызганную суть и вновь превращающий в человека думающего, чистого телом и душой.

Потом в раздевалке бодрый Венька столкнулся с вялым несчастным Хлебниковым, которому ну так не хотелось под душ, так не хотелось.

– Будто всю ночь вагон разгружал, – пожаловался тот, усаживаясь на кожаную банкетку, и добавил с завистью: – А по тебе не скажешь.

– Встряхнись, – посоветовал Венька. – Таблетки уже принимал?

– Что толку-то, – сказал Хлебников, стаскивая штаны и разглядывая свои худые бледные ноги.

Он вообще без одежды был худ и бледен, в одежде же, напротив, был строен и элегантен.

– Не фонтан, – сказал Хлебников.

– Что не фонтан? – уточнил Венька, одеваясь.

– Тело человеческое не фонтан, – сказал Хлебников. – Мощи эти.

– А что фонтан?

– Зверьё для земной жизни всё же лучше приспособлено, – ответил Хлебников. – Взять питона. Грация, сплошные мышцы, в любую секунду готов к броску. А главное, что сделает это, ни капельки не задумываясь. Зло человека – его мозг. Мыслями он в космосе, а мощами своими прилип к земле. Вот и разрывается во все стороны, чтобы и Богу, и черту, и себе любимому.

– Ну, ладно, – он встал, высокий и тощий. – Поплетусь. Авось полегчает.

Из душевой в раздевалку, болтая, вышли Блантер с Лазаревым, и Венька, не успевший причесаться, поспешил уйти. Не мог он видеть этого красавчика, этого пидора гнойного, эту суку в мужских портках…

Утренний банкетный зал разительно отличался от вчерашнего вечернего. Он был убран, столики расставлены, как в кафе, шторы раздвинуты, и в окна сквозь тюль било низкое утреннее солнце.

На каждом столике стояли графины с томатным и апельсиновым соками, бутылки с минералкой – пей, не хочу.

На завтрак по выбору были сосиски с тушеной капустой, ростбиф с картофельным пюре и соленым огурчиком, голубцы, мясная запеканка. Можно было заказать сразу всё. Опять же – ешь, не хочу.

Хлебников, севший вместе с Венькой, Аксельродом и Дохлером и явно вчера отравившийся водкой, заказал себе тарелку манной каши. Смотреть, как он, давясь, глотает эту кашу, было совершенно невозможно. Даже невозмутимый Аксельрод, жуя ростбиф, заметил, глядя в сторону:

– Ты бы, Жора, поаккуратнее, что ли, метал-то. А-то заглатываешь, как удав кролика, с писком.

Дохлер, пивший томатный сок, фыркнул и забрызгал бедного Жору.

– Вот гад, – апатично сказал Хлебников. – Всего обхрюкал. Доставай теперь новую рубашку.

– Пусть Ося достаёт, – ответил Дохлер. – Он виноват.

– Чего это я-то? – возразил Аксельрод. – У самих вода в попе не держится, а Ося виноват.

– Вот так, Жора, – заключил Дохлер. – Нечего по столовкам ходить, если вода в попе не держится.

Венька не выдержал и тоже фыркнул. На беду он в этот момент пил апельсиновый сок. И, разумеется, обрызгал Хлебникова.

Жора задумчиво посмотрел на него, сказал: «Ах, так!», – и, шустро черпая ложкой из тарелки, забросал соседей жидкой манной кашей. Она была жирная, эта каша, пропитанная сливочным маслом, сладкая и липкая. Она была в волосах, на щеках, на плечах, на груди, она стекала на брюки. Трудно было представить, что её так много, каша была на скатерти и даже на полу.

За соседними столиками умирали со смеху.

Подскочил Курепов, пролаял: «Прекратить! Всем в душ, Козлы Ивановичи. Дети малые».

Ну уж, дудки. Соседи, похохатывая, ушли, а Венька доел голубцы, допил сок и лишь после этого вышел из зала. На Кирилла, который в компании Лазарева сидел через три столика, он за всё это утро ни разу не взглянул. Человек этот, бывший когда-то его братом, стал ему неинтересен.