Текст книги "Мёртвые люди (СИ)"
Автор книги: Дмитрий Москвичёв
Жанр:
Триллеры
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)
Три года назад они вместе учились. Она была без ума от Анны Карениной и французского, он – бредил восемнадцатым веком и с грехом пополам мог писать по-русски. Она – будущий лингвист, он – литературовед и оба – филологи. Так получилось, что с романтизмом у нее возникли проблемы. Глупость. Она попросила его помочь и он – глупость! – не посмел отказать.
Лена приходила под вечер с бутылкой вина и сигаретами. Принесенное добавлялось к тому, что уже было. Они пили и беседовали, курили, глядя в потолок, молчали. После снова начинались бесконечные истории из реверансов прошедших веков, снова в воображении представали согбенный над массивным бюро Жуковский и вездесущий Пушкин, с одинаковой резвостью читающий как с гипсовым бюстом Наполеона в руках, так и с бюстом (совершенно натуральным) очередной своей пассии.
Иногда приходили гости. Много гостей. Гитарные струны по-началу перебирались, а вино разливалось в добром молчании, но после пели хором и рвали глотки, вино лилось рекой и ни у кого уже не возникало сомнения в том, что все это не закончится никогда. Они веселились со всеми вместе, но понарошку, как-будто задыхаясь от своего собственного присутствия. Бывало – они убегали. Вдвоем. Наспех одевшись, спускались со смехом по лестнице, настежь отворяя недовольно кряхтящую подъездную дверь, становились как вкопанные перед морозной январской ночью, держали друг друга за руку и слушали как их нет. Не тишину. Ведь тишины, на самом деле, тоже нет. Они слушали свое отсутствие, свою непричастность к происходящему.
Сидя на скамье, уже продрогнув от холода, – сидели, прижавшись друг к другу. Он, как дурак, читал ей свои стихи и стихи чужие. Что, по сути, не важно. Она, как дура, читала ему, но на французском. И оба не понимали ни слова из того, что слышали. Они представляли себя друг другу, при этом совершенно не представляя друг друга себе.
Гости приходили и уходили, пьянели и трезвели каждый в свое время, не глядя на часы и прочую чушь. Она оставалась – нечаянно, необдуманно, не задаваясь глупыми вопросами, наподобие: "А что скажут люди?" – разве не все равно? Она частенько засыпала под очередной его рассказ, словно ребенок под сказку на ночь. Он же укрывал ее одеялом и выключал свет. Долго, слишком долго сидел на кухне – курил, пил крепкий несладкий чай и читал. Все равно что, лишь бы отвлечься. И уже под утро, бросив пару покрывал и подушку на пол, ложился спать. Когда он просыпался – ее уже не было, но чайник был еще горячим, а в ванной на запотевшем, после принятого ею душа, зеркале каплями стекала надпись "доброе утро" и смайлик, отчего он сам улыбался и был уверен в том, что вечером она снова придет.
Экзамен был сдан на «отлично». Он был доволен, что помощь его пригодилась, но, вместо благодарности, на следующий день, при встрече в университетском коридоре, она при всех влепила ему пощечину и ушла, не сказав ни слова. Лицо горело огнем, недоумение было перемешано с обидой.
Впоследствии оказалось, что среди их многочисленных знакомых уже давно ходят слухи об их «чересчур откровенных» занятиях. Слухи эти, разумеется, в самую последнюю очередь, дошли и до ее молодого человека. Парень ее, несмотря на то, что встречались они еще со школы, был более чем уверен в достоверности глупых сплетен и, устроив скандал, бросил ее, заявив, что ему противно даже смотреть на "потаскуху". Позже он пришел и к нему. Пьяный, осунувшийся прошел в комнату не раздеваясь, сел на стул и задал один единственный вопрос: «Ты ее любишь?» Виталик не собирался лгать и, поэтому, честно ответил: «Да», что оказалось не совсем честным для нее. Парень больше не задавал вопросов – мотнул головой, ухмыльнулся и, не поднимая взгляда, ушел. Больше он не появлялся. И не появлялась она. А вскоре Витя и сам, бросив университет, исчез из виду для большинства общих знакомых.
Сейчас это вспоминалось как нелепая история, приключившаяся совершенно случайно и, по большому счету, ничего не значащая, но тогда, в то недалекое время – это была самая настоящая трагедия и, в том числе, для него, изменившая всю его жизнь. Он оставил учебу и, совершенно неожиданно для всех, уехал и был готов заниматься чем угодно – лишь бы не вспоминать прежнего. Сначала – подвернувшаяся работенка на Севере, после – армия. Но память неотступно следовала за ним, куда бы он не направлялся. Стоило ему хоть на минуту остаться наедине с собой, как воспоминания вновь овладевали им. Глупости, милые, дорогие глупости, возникавшие из ниоткуда, накладываясь нежными видениями на совсем неподходящую действительность – высокие, проткнувшие чистое небо сосны, глубокий снег и вой бензопил – тайгу и невыносимый мороз – и становились куда более реальным настоящим, чем все мельтешащее вокруг.
Давно это было. Слишком давно. Но почему-то именно сейчас Витя вспомнил дышащее морозом время, проведенное в строительных вагончиках, битком набитых потерянными в пьяном угаре людьми. Вагончики эти – маленькие, выкрашенные в желтый и облупившиеся почти сразу – были расположены беспорядочно на одном таежном пятачке, окруженном совершенно безразличным к неказистым людям, навечно, как казалось, замерзшим миром тайги.
В каждом таком вагончике жило по бригаде из пяти-семи работяг, толком не знавших друг друга до тех пор, впрочем, и после бывших не слишком близкими. Жили, в общем-то, дружно и довольно весело. Вахты шли своей чередой, люди прибывали и убывали, принося с собой новые запахи и набившие уже оскомину истории. Все эти истории были, разумеется, уникальны, и в то же время – об одном и том же – жизнь работяги трудна и почти невыносима.
Каждый рабочий день заканчивался одним и тем же: кто-нибудь, уже раздевшись в "предбаннике", доставал из "запасов" пол-литру и к тому времени, как бригада с шумом, матерясь и хохоча влезала в жарко натопленную конуру на колесах, водка была уже разлита по эмалированым кружкам. Пахло всегда одним и тем же: гороховой кашей с тушенкой, перегаром и свежеспиленной кедровой сосной. Поначалу курили в предбаннике, чуть приоткрыв дверцу, обитую ватным одеялом (чтобы хоть как-то сдержать стужу на пороге), но после – уже насытившись горячей кашей, приняв на душу грамм по двести водки, курили не вставая с топчанов, рассуждая о делах завтрашних с таким видом, будто именно от них и именно сейчас зависит наступит ли это самое "завтра".
Каждый из вагончиков жил своей жизнью. Лишь изредка кто-нибудь наведывался в гости и, как правило, лишь с просьбой одолжить немного соли или спичек, или еще чего-нибудь в этом же духе. Но были и такие вечера, когда бригады, по случайному стечению обстоятельств, собирались вместе. Тогда тихие, "мирные пьянки", вдруг превращались в один стихийный, пропитанный алкоголем, бунт. Целая вахта, рискуя получить хороший нагоняй от начальства, заливаясь спиртным, переходила от одного шатающегося стола к другому, занося с собой в человеческие конуры снег, который тут же таял и оседал испарениями на маленьких, похожих на карманы, окнах.
Пьяные разговоры иногда переходили в драки: кто начинал первый и что послужило причиной – мало кого волновало. Жилистые руки в пылу ничего не значащего, но принципиального спора хватали топоры и пилы и только одному Богу известно – по какой такой причине за все эти бесконечные попойки так никого и не убило. Но на следующее утро "драчуны" уже вместе валили лес, перешучивались, на перекурах делились второсортным табаком и знали, что вечером все повторится.
Каждый из этих работяг, приезжал сюда лишь на время, не собираясь в будущем возвращаться, но каждый из них, возвращался снова и снова. Тот мир, что был где-то далеко, там, где большой город, семья, счета за электричество, скидки по пластиковым картам, Путин и "Дом-2" по телевизору – тот самый до боли привычный и предельно ясный мир и потому предельно надоевший – после двух-трех недель на таком вот "пятачке" с людьми, почти слившимися с тайгой в своей дикости, вдруг переставал быть таковым и вспоминался с нежностью и самой искренней любовью. Казалось, что само тело вспоминало теплую, чистую постель и нежные руки любимой женщины – все остальное же казалось чертовски не важным. Так думал каждый из этих лесорубов и каждый из них надеялся вернуться как можно быстрее. Каждый из них, засыпая под морозный треск уходящих в небо – как пики – сосен, укрывшись замасленным бушлатом, про себя вычеркивал из своей памяти еще один самый холодный и самый тяжелый день в своей жизни, становясь на этот же день ближе к своему собственному тихому, уютному счастью в кругу семьи.
И каждый из них, уезжая домой, оглядывался на делянку так, словно прощался с ней навсегда, будучи совершенно уверенным в том, что больше никогда не вернется. Но проходило совсем немного времени и каждый из них возвращался. Может быть потому, что тот – "другой мир", такой любимый и ожидаемый – на самом деле оказывался не таким уж и ждущим, как того хотелось. Вся его любовь и теплота самым пошлым образом быстро растворялась в мелочах быта, драгоценные минуты счастья, к которым тянулась заскорузлая память, растрачивались на глупости, о которых и вспоминать было нечего. И, может быть, вовсе нет и не было ничего стоящего, вернее бесценного за искрящимися снежными шапками вековых сосен, и возвращение было очередной, вынужденной командировкой.
Поговаривали, что совсем недалеко от этих мест, чуть выше по реке жили старообрядцы. Удили рыбу, собирали ягоды и молились. И знать не знали ни о каких космических спутниках, телевизорах и капитализме. Знали только, что торопиться в жизни некуда, а вот успеть за короткий день нужно многое. И не ведали они ни о каких войнах, но знали что такое бороться за жизнь, когда медведь, пришедший на запруд полакомиться рыбой, всего в трех прыжках от них, босоногих, но твердо стоящих на промерзшей земле.
В то время Вите казалось, что эти лесорубы – грубые и малообразованные – самые умные люди на свете. Они понятия не имели как извлекается квадратный корень и с трудом могли написать пару слов без ошибок. Вместе с тем, у большинства из них жизненного опыта было столько, что с лихвой бы хватило на добрый десяток обычных человеческих жизней, истлевающих в блочно-бетонных коробках городских квартир, расчетливо строящихся вдоль индивидуальной кредитной истории. В них была искренность. Смешная, с точки зрения какого-нибудь клерка или налогового инспектора, но чрезвычайно важная для тех, кто каждый божий день неизбежно сталкивается с чем-то несоизмеримо большим, чем он сам. И Витя, в конце концов, постепенно сделался таким же. Выйдя, однажды, из прокуренной бытовки, наполнить пустеющую грудь свежим, морозным воздухом, он – окруженный и придавленный сверкающим, кажущимся хрустальным, бескрайним ночным небом, – вдруг явственно ощутил, как оно разбивается, обрушиваясь на него всей громадой бесконечной Вселенной. Тогда, как ему показалось, он понял – насколько мал и ничтожен он сам, по сравнению с собственным, вдруг посетившим его чувством не имеющей конца и края жизни.
Только из-за этого чувства, как теперь он думал, – уже стоило бросить все, тем более, когда это "все" ровным счетом ничего не стоило.
Впрочем, пощечина и тогда жгла его щеку намного сильнее, чем тобольский мороз. Но время все же внесло ясность и непонятое настоящее в конце концов стало равнодушным прошлым.
"Или нет? -думал тогда Виталик, – Может наконец все встало для нее на свои места и... ну, по крайней мере вряд ли снова начнет «выражаться» пощечинами, – он усмехнулся, – интересно же, все-таки, – как она там?"
Теперь она держала его за руку и вела, смеясь и что-то рассказывая без умолку, в лекционный зал. В аудитории стоял обычный для перемены гвалт. Сто с лишним человек, с самого низа и доверху, разом что-то живо обсуждали. Кто-то, склонившись над планшетом, ударяясь головами, что-то увлеченно разглядывал, смеясь; кто-то, перевешиваясь через вышестоящую парту, упрашивал дать посмотреть конспекты; кто-то, глядясь в зеркальце, делал недовольную мину, увидев комочки туши на ресницах. На Лену с Виталиком не обратили никакого внимания – мало ли кто там входит или выходит? Но не успели они подняться до середины аудитории и найти свободное место, как раздался громоподобный голос вошедшего лектора: "Все заняли свои места и приготовились слушать!" Профессор Фролов, большой специалист по немецкой литературе, друг самого Генриха Бёлля, прозванный студентами за высокий рост, рыжую шевелюру и несгибаемость «Ржавым Гвоздем». И только они сели, как профессор Фролов начал свою лекцию. Впрочем, не с литературы, а с разноса тех нерадивых студентов, которые имели несчастье пропустить последний семинар по его предмету. Перечислив всех «преступников» по именам, он дал твердое обещание поставить им «неуд», и только после этого объявил тему: «Будденброки. Распад одной семьи».
Лена, осторожно разложив перед собой тетрадь и целую батарею цветных ручек, тотчас превратилась в послушную ученицу и напрочь забыла о существовании Виталика. Он смотрел на нее и поражался тем переменам, которые произошли в ней. Девушка, которая раньше совсем не отличалась прилежанием, более того – считала себя чуть ли не бунтаркой и главным возмутителем спокойствия на факультете, теперь с упоением слушала лектора и, если бы он задал аудитории какой-нибудь вопрос, она была первой, кто с готовностью первоклассника, поднял руку. Томас Манн не вызывал интереса у Вити, он его, если честно вообще не читал и пока не собирался, поэтому монотонный гул, издаваемый профессором, быстро ему наскучил и стал вызывать зевоту.
Чтобы хоть как-то отогнать дремоту, Витя начал искать среди многочисленных студентов тех, с кем он некогда вместе учился. Но затылки их были не слишком выразительны для того, чтобы узнать хоть кого-нибудь. В конце концов, от нечего делать, он стал рассматривать многочисленные надписи и рисунки – «настольное творчество» студентов, некогда также скучавших, как и Виталик и не придумавших ничего лучше, чем «разукрасить» парту не всегда пристойными надписями и рисунками. Впрочем, среди русского мата и анатомически верных половых органов встречались и латинские изречения, наподобие «Tercium non datur», эпиграммы Пушкина и неизменное на таких «скрижалях» излияние чувств – «Любимая, я тебя люблю!»
Виталика клонило в сон. Веки, не слушаясь, тяжелели и норовили закрыться. Голос лектора становился все отдаленнее. Упершись подбородком в ладони, Виталик уставился на надпись «Здесь я кошу от армии», выцарапанную на лакированной поверхности студенческой парты. «Только на секунду!» – подумал Виталик и сомкнул веки. В ушах стоял непривычный шум, доносились какие-то шорохи, казалось, что слышно, как скрипит на бумаге чья-то шариковая ручка. В темноте что-то двигалось: размеренно, из стороны в сторону. Похоже, это был маятник или что-то похожее на него. Так и есть: это молоточек, никелированный медицинский молоточек, какими в поликлиниках невропатологи стучат по коленкам. Только он перевернут – кто-то держит его за самый кончик и раскачивает перед глазами.
–Как ты себя чувствуешь? Спишь хорошо?
–Так точно.
–Давай без этих вот «такточностей». Хорошо? Мы же с тобой не на плацу, в конце концов, правда? – глаза сквозь толстые линзы старомодных очков смотрят с неподдельным доверием.
–Хорошо, товарищ майор.
–«Иван Андреевич» будет лучше.
–Хорошо, Иван Андреевич.
Майор медицинской службы, майор Иван Медник убрал молоточек в карман своего белоснежного халата, встал и подошел к своему столу.
–Тирлим – бом – бом, тирлим -бом – бом, – еле слышно пропел он, – Итак, Вить, головокружения у нас сейчас прошли, – он сел за стол и буквально зарылся носом в раскрытую медицинскую карту Виталика. – речь превосходная. Ты, надо сказать, очень быстро идешь на поправку. – майор взял ручку и несколько раз постучал ею по столу. – Как, говоришь, ротного зовут?
–Товарищ старший лейтенант Родин, а что?
–Да нет, ничего. А у мамы твоей когда день рожденья помнишь?
–Первого декабря тысяча девятьсот пятьдесят восьмого.
–Прекрасно, прекрасно, Вить. – Иван Андреевич улыбался. – А сам момент получения травмы помнишь?
Витя ерзал на стуле и почему-то думал о цвете тапочек: почему в армии даже тапочки зеленого цвета? Они все одинаковые и, чтобы не перепутать, солдаты их нещадно режут, разрисовывают, придают «индивидуальность» – чего в армии быть не может по определению. И никогда не было.
–Вить? Ты меня слушаешь?
У четвертого взвода был обычный дождливый день. В насквозь сырой палатке чадила буржуйка, возле которой были развешаны «комки» и стояли берцы. Они еще не высохли, но приходится одевать. Влажный «комок» моментально прилипает к телу, которому уже давно плевать, на самом деле, на все эти мелочи. Единственное, что делать неохота – надевать этот чертов броник – придумают же! – двенадцать килограмм, будто полегче не могли сделать! Разгрузка, которую все с совершенно серьезным видом называют «лифчиком», каска, пристегнутая к плечевой лямке бронежилета и АКС (он же «длинный») через плечо. Снаружи все также льет. Хоть бы на денек остановился, мать его! И даже немного завидуешь тем, кто будет «сушиться» в десантном отсеке бэтэра. Должны были поехать три, но одна машина сломалась и всех «впихнули» внутрь другой. "Гроб, блядь, на колесах" – по крайней мере, в нем сухо. Дождь, слякоть, рев двигателя, сквозь который доносится мат: нет, все нормально, просто... просто... Пахнет машинным маслом, приходится щуриться от бьющего по глазам дождя и проклинать все на свете от того, что вся задница мокрая на скользкой поверхности брони. Почему-то хочется яблок. Антоновки. Кислой-кислой, так, чтоб скулы сводило. А кроме этих яблок, словно и нет ничего больше там – в прошлой жизни. Или в будущей?
Ничего не понятно. Как-будто кто-то взял за шиворот, как нашкодившего котенка, и с силой швырнул в сторону, подальше от переворачивающейся, скрежещущей груды железа. Удар о камни, в лицо что-то сильно ударило – это берец и он почему-то дергается. Сорок второй размер. Наверно, Стаса. Чего ж он, дурак, без берца-то? Тишина неимоверная. Развернувшись в другую сторону, откуда тянет жаром и пахнет гарью – Господи! как же это!– бэтэр, заваленный набок, горит, исходя на небо черным, густым дымом. Почему так тихо? Почему тихо? Гравий рядом, совсем рядом начал как-будто бурлить – мать твою! – отползти! Отползти! Рука сама тянется: снять с предохранителя, затворная рама – черт! давай же! Давай! Руки чувствуют отдачу. Из-за дождя и дыма ничего не видно. Глаза заливает, но понять, откуда бьют, можно. Двадцать два, двадцать два, двадцать два... Удар в грудь.
Темно-то как! Будто в колодце. А сверху ночь. Здесь слишком сыро и... затхло. И дышать тяжело. Яблок бы сейчас – таких, чтоб скулы сводило. Там, сверху, что-то шумит. Нет, нет, точно – что-то шумит. Какие-то шорохи. «Сюда давай!» Ну кому еще чего дать-то? Тормошить начинает, вокруг все плещется – точно так, словно тонущий отчаянно бьет по воде руками, пытаясь не уйти на дно. И с каждым разом вода все яростнее хлещет в лицо.
Это в глаза бьет дождь. Это просто дождь. Рядом, на коленях, орет благим матом Димыч – главное хулиганье третьего взвода, в шутку зовущийся «Огурцом» (просто фамилия такая – Огурцов). Он, конечно, за такие «шуточки» спуску не дает, но разве остановишь этих шалопаев?
–Витек, слышишь, Витек? Щас, братан, зеленкой намажем, все как рукой снимет! Окунь, сука, я тебя щас сам лечить начну! А? Пулевое в грудь! Тащи сюда свою аптеку! – с Димыча дождь стекал ручьями – Броник, сука, спас! Витек! Слышишь? Витек? Молодой человек? Я говорю, молодой человек!
Виталик почувствовал толчок в плечо и тут же проснулся. Перед ним, во весь свой невероятный рост, стоял «Ржавый Гвоздь» – профессор Фролов.
–Доброе утро, молодой человек! – он смотрел на Виталика с нескрываемой злостью.
Витя встал.
–Извините, профессор.
–Вот что, скажите мне: что может получиться из таких вот студентов? Я ко всем обращаюсь! – профессор окинул взглядом аудиторию. – Для чего вообще пригодны такие, с позволения сказать, люди? – Только спать, жрать и, прошу прощенья, гадить! Таким лучше вообще не рождаться! Презрение! И только презрение могут вызывать такие... Зачем вы вообще поступили, молодой человек? Кстати, я вас не помню – как ваше имя?
–Лобанов.
–Что-то я не припоминаю, чтоб у меня был студент по фамилии Лобанов.
Витя посмотрел на Лену: она, опустив голову, в руках нервно теребила ручку.
–Извините, я только что восстановился и впервые у вас на лекции.
–В таком случае, Лобанов, я лично буду настаивать на том, чтобы о вашем восстановлении забыли раз и навсегда!
–Хорошо.
–Что значит «хорошо»? – у профессора, пожалуй, впервые в жизни брови, от удивления, поползли вверх.
–«Хорошо», профессор, означает, что имел я такой универ, где такие профессоры.
По аудитории пронесся шелест вздохов. «Ржавый Гвоздь», напротив, – казалось, забыл как дышать. Побагровев, он, еле сдерживаясь от того, чтобы закричать, выдохнул:
–Пошел вон...
–Прошу прощенья, вы позволите? – Витя, обращаясь к Лене, улыбался. Она встала, освобождая ему дорогу, и незаметно взяла за руку.
Поравнявшись с Фроловым, оказавшимся на целых две головы выше, Виталик нарочито громко, словно для глуховатого, произнес:
– Удачного дня, профессор! – и направился к выходу. Проходя мимо рядов со студентами, он видел, как они улыбаются ему – единственное, чем они могли его поддержать. Впрочем, нужна ли она – поддержка?
Сигарета, вторая, третья – тягучее, черное месиво из смол налипает на мембраны легких, голова слегка кружится от избытка никотина, выдыхаемый ядовитый дым – сероватый, затейливо вьющийся – будто осеняет ее – и еще одна, прикуренная от последней, истлевшей до самого фильтра, вспыхивает угольком и начинает свое медленное таяние. Виталик сидел на поребрике, рядом со входом в университет и курил, ожидая, когда выйдет Лена, чтобы извиниться за свое не слишком пристойное поведение в аудитории. Время тянулось бесконечно долго и Витя курил одну за другой, пытаясь таким образом справиться с одолевавшей его скукой. Вокруг было чересур ясно и пустынно, если не брать в расчет стайку довольно воркующих голубей, изрядно "облюбовавших" неподалеку стоящий памятник Ленину, рукой указывающего в неизвестном направлении.
В конце концов пара закончилась и студенты шумной гурьбой высыпали на улицу. Среди этой шумной толпы была и Лена – смеющаяся, что-то увлеченно рассказывающая окружившим ее подружкам. Виталик хотел было ее окликнуть, но она сама его заметила и тут же направилась к нему, прижимая к груди пару пухлых учебников, не поместившихся в уже набитой до отказа сумке.
– Лен, мне действительно неловко... – начал было извиняться Виталик, но она его тут же перебила.
– Слушай, ты даже не представляешь, что там было! – засмеялась она, схватив его за руку. – Ты теперь главный герой всего потока! Пойдем – с тобой хотят познакомиться, впрочем, ты, наверное, и так с ними знаком... – крепко держа его за руку, она потянула Виталика след за собой, к стоявшим неподалеку девушкам, не сводящих с них глаз.
Девушки действительно оказались знакомыми: правда, учились они на другом отделении – романо-германском – и Виталик с ними никогда прежде даже не здоровался, но лица их он все же помнил. Так же, как и они помнили его.
– Постой, – произнесла, улыбаясь, одна из них, – ты же вместе с нами раньше учился, правда?
– Было дело. – смутился Витя, не успев даже поздороваться.
– Точно, точно! – защебетала другая, поправляя очки, совершенно ей не идущие. – Только ты с русского отделения, да? Я помню... А куда ты пропал? Слушай, Ржавый Гвоздь до сих пор кипятком ссытся от злости! – произнесла она и расхохоталась. – С ним, похоже впервые такое...
– А нам Ленка сказала, что ты восстанавливаешься. – заговорила третья (волосы собраны по-старушечьи – в пучок, нижняя губа выпячивает) – А Фролов точно к декану пойдет – он такой.
Виталик смотрел на девушек и думал о том, что, черт побери, правы те, кто утверждает, что красивые девушки всегда дружат с теми, кто явно не блещет красотой, чтобы выделяться на их неказистом фоне.
– Может быть, это не так уж и важно... – Витя вымученно улыбался, глядя на них, пытаясь скрыть свое нежелание поддерживать этот дурацкий разговор с людьми, которых он толком и не знал да и знать, честно говоря не хотел. – Лен, – продолжил он, – извини, мне идти надо...
– Так ты к Соколову сейчас?
– Нет, я совершенно забыл, нужно съездить кое-куда, – он врал ей и понимал, что она об этом знает.
– Тогда до вечера, – вмешалась та, что в очках, – ты же придешь к Игорьку?
– К какому еще Игорьку? – Виталика это стало уже раздражать.
– Это препод один. – стала объяснять Лена. – Ты его должен знать: он на курс старше нас был – теперь преподает фонетику. У него сегодня почти весь факультет соберется...
– Ну не весь уж... – опять вмешалась подруга, непоправимо испорченная очками.
– Да... то есть... – Лена взглянула на Витю с надеждой и недоверием во взгляде одновременно. – Ты ведь придешь? Все-таки так долго не виделись...
Витя почувствовал себя крайне неловко: дух его захватывало так, как, должно быть захватывает у тех, кого впервые в жизни пригласили на свидание, но и память о прошлом не оставляла его ни на миг.
– Да, Лен, конечно, – нерешительно ответил он, – я обязательно приду.
– О'k. Я тогда тебе позвоню ближе к вечеру. – она вдруг обняла его и поцеловала в щеку, но как-то не совсем по-дружески – слишком долог и приятен был этот поцелуй. После чего, Лена, вместе со своими не слишком обаятельными подругами, тут же скрылась в шумной толпе студентов.
Виталик соврал: на самом деле у него не было никаких неотложных дел, но возвращаться в университет – искать преподавателя, о чем-то договариваться – уже не было никакого желания. Спуститься по этой чертовой вьющейся лестнице (и кто придумал строить университет на самом высоком холме в городе?), дойти до метро и умчаться домой – в темную, сырую конуру с треснувшими стеклами в окнах и нелепыми цветами на пожелтевших обоях. Там тихо и есть кровать – это все, что нужно сейчас – завалиться спать до самого вечера.
Спускаясь по лестнице, он отчасти корил себя за то, что согласился пойти на вечеринку. Что было ему там делать? Среди людей, которые едва его помнят, а многие вообще не знают? Слушать "умную" болтовню отличниц в бреккетах, пить пиво с местными стилягами, все как один одетыми в тельняжки на два размера больше и обтягивающую невероятно худые ноги джинсу, смотреть на глупые выходки студентов-шалопаев (ведь на любой такой вечеринке всегда найдется пара обормотов, которые если и не затеят драку, так уж точно наблюют в самом неподходящем месте на глазах у всех и под всеобщий хохот)? Он живо представил себе будущее этих студентов и студенток, проходящих последний год обучения в университете. Вряд ли они пойдут по специальности. Ну десяток со всего потока и наберется: преподавателями, переводчиками, корректорами местных газет (с обязательной подработкой репетитором, потому что на "филологическую" зарплату не то что жить, даже существовать – крайне тяжело). Остальные же – ринутся во всеобщий омут купли-продажи и пополнят ряды менеджеров среднего звена, консультантов всех мастей и окрасок с обязательным ежедневным подсчетом процентов от прибыли, фантазиях о выросших бонусах и надеждах на хорошее настроение начальника своего отдела. Все это напомнило ему счастливых в своей глупости, скачущих взад-вперед по карьерной лестнице мартышек, каждая из которых абсолютно уверена в том, что один-единственный банан на всех достанется именно ей, в то время, как нет и не было никакого банана.
В то же время, Виталику очень хотелось встретиться с Леной и, в конце концов, расставить все точки над "i". Гнетущая все эти годы недосказанность и недопонимание случившегося с ними подталкивали его к встрече с ней и, пожалуй, студенческая вечеринка – вполне подходящее место для подобного разговора: общее веселье, без сомнений, сможет отретушировать слишком драматичные тона.
Солнце, по-весеннему припекавшее, вдруг затянуло тучами, как и все небо. На асфальте появились первые следы от капель начинающегося дождя. Прохожие с недовольством поглядывали на небо и щурились от досады. Виталик ускорил шаг, надеясь скрыться под подземной крышей станции метро до того, как дождь начнет хлестать в полную силу. Уже спускаясь, под пластиковым козырьком, у самого входа на станцию, он внезапно почувствовал себя так, будто то, что было безнадежно им утеряно, сейчас, в эту самую секунду находится рядом. Он оглянулся: среди множества безликих, отсыревших теней, он увидел знакомую фигуру – слишком яркую, слишком искрящуюся, чтобы быть незамеченной в общей массе. Она обернулась – и Виталик почувствовал, что задыхается – бездонные глаза, родинка над верхней губой... "Это она! – в висках застучало, – Господи! Это – она!"
Девушка, показавшаяся ему знакомой, уверенно стуча каблуками, на мгновенье остановилась, словно вспомнив о чем-то важном, и, щелкнув кнопкой на полированной рукояти, скрылась под распахнувшимся над ней зонтом. С недовольством обходя скапливающиеся на тротуаре, пузырящиеся лужи, она, пропустив несколько машин, перешла дорогу. Не обращая внимания на дождь, Виталик, сам не зная зачем, поспешил вслед за ней. Вслед за ней же, нырнул в переулок и после – оказался на другой улице.
Неожиданно, спешащая девушка подошла к двум патрульным полицейским, прятавшимся от дождя под козырьком небольшого цветочного магазинчика, больше похожего на стеклянную будку, заставленную всевозможными букетами. Лица полицейских были угрюмы и серы, соответствуя тону не только разладившейся погоды, но и своей служебной формы.
"Простите, пожалуйста... – донеслось еле слышно до Вити. – Боюсь показаться странной, но, по-моему... мне кажется меня преследуют..." Витя, прекрасно понимая, что его действия можно расценить именно как "преследование", стараясь казаться совершенно отрешенным, прошел мимо нее и полицейских, внимательно слушающих ее. Он чувствовал как в спину ему впились взгляды охранников правопорядка и уже с волнением ждал, что его вот-вот задержат, – внезапно – как не жди – нападут со всех сторон, заломят ему руки, положат лицом на мокрый асфальт, как самого опасного преступника. В ожидании этого Витя дошел до самого конца улицы, и только после решился обернуться: не идут ли за ним?
Но за ним никого не было: только дождь, шедший уже стеной, и какая-то бабка, кутаясь в огромный кусок целлофана, аккуратно объезжая лужи, катила старую детскую коляску, наполненную всякой всячиной. Не было и девушки, которая, как теперь ему казалось уже абсолютно точно, – та самая попутчица из поезда, так крепко засевшая в его голове. Он чувствовал, совершенно непонятно для себя, что с ней что-то должно произойти. Что-то очень важное. Или уже произошло? Мысли роились в его голове, создавая странные образы – темные, сырые, пульсирующие и набухающие. Где-то там, внутри, – была она – сжавшаяся, судорожно вдыхающая гнилой подвальный воздух и уже почти не отличимая от окружившей ее темноты.