Текст книги "Дезертир (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Ахметшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

   – Эта зверюга чуть не высосала всю кровь из моего друга, – сказал Фёдор. – Поймайте его, ну же!

   – Это кровавый чёртик, – пояснил Данил. – Когда-то он жил внутри меня, но потом вдруг – раз! – и оказался снаружи. Вообще-то, он хороший, и много мне помогал. Не могли бы вы не делать ему больно?

   Дылд было человек шесть – разных возрастов, обоих полов. Данилу было не очень приятно с ними разговаривать и даже смотреть на них. Мужчины и женщины с землистого цвета кожей, с красными, воспалёнными глазами, с нарушенной осанкой, неряшливостью в одежде, они напоминали рыб, которые вышли из моря, встали на ноги и заселили оставленные какой-то другой расой города.

   Они принесли мешок и, не без некоторых затруднений, вскоре изловили чертёнка. На лице Федьки светилось живое любопытство.

   – Он очень опасен, – сказала женщина, которую Данил называл Марией, небрежно прибавив, что «вот эта, кажется, приходятся мне родственницей». – Нам нужно положить его в картонную коробку и закопать.

   – Вот страх-то, – сказал мужчина, судя по всему, её муж. – Что теперь скажут соседи? Они, наверное, слышали все эти вопли и грохот, и уже вызвали полицию. А здесь такое! А вдруг оно заразное? Боже, ну что за позор!

   – Посмотри на эти ужасные царапины, – продолжала убиваться женщина. – Это же атласный диван! Кашемировая обивка!

   – Молча-ать! – завопил Фёдор, набрав полные лёгкие воздуха. И, когда установилась тишина (казалось, от страха и почтения трепетал даже сам воздух), продолжил: – У нас есть клетка, в которой жил мой попугай, помните? Он уже умер (это Данилу). Мы постелем туда мягких тряпок и посадим твоего чертёнка.

   Оба взрослых закивали и бросились в разные стороны.

   – Когда-нибудь они поумнеют, – словно извиняясь, сказал Фёдор, взяв Данила за обе руки. Его душил смех. – Оставят эти свои манеры, склонность к собирательству и мелочность, и начнут интересоваться по-настоящему важными вещами. Однако, как мы оттуда драпанули! Между моими пятками и полом, кажется, искра проскочила! Ого, вот это царапина у тебя на шее! Слушай, давай ты сегодня будешь нашим героем?

   Данил с удовольствием согласился.

   Навестить Тима дети пришли спустя сутки. Всё это время Фёдор только и делал, что снова и снова требовал от Данила подробного рассказа о том, как он здесь оказался, о его родном мире – буквально обо всём, начиная с самых первых воспоминаний. Данил, вытянув губы, обыкновенно начинал в таком ключе: «Ну, когда я родился, все вокруг сговорились быть скучными и запрещать мне всё на свете...»

   – Конечно, не точно так, – прибавил он для меня. – Я тогда был очень маленьким. Но суть примерно такая.

   Чертёнка поместили в клетку и поставили её в чулане, чтобы не смущал никого своим видом и воплями.

   Он не стал бросаться на прутья, чего боялся Данил, просто сидел и, не моргая, смотрел на гостей. Кто-то просунул между прутьями овсяное печенье – оно оставалось нетронутым. От чертёнка исходил странный запах: тревожный и немного похожий на аромат перемолотого грецкого ореха. Голова его раздулась – теперь Данил мог признать, что глаза его не обманывали. Чертёнок едва мог её держать. Он сидел на дне клетки, привалившись к стенке. Перепонки между руками и ногами, на которых чертёнок так ловко планировал по комнате, съёжились и бессильно повисли у него под мышками. Рот открывался, но оттуда не доносилось ни звука, только, кажется, шёл пар.

   – Зачем ты стал таким злым? – говорил Данил. – Я только хотел, чтобы ты был рядом. Чтобы мы с тобой могли посидеть и поболтать за стаканом лимонада.

   Данил подождал ответа, а потом сказал Фёдору, который с интересом разглядывал существо по ту сторону клетки:

   – Он очень привязан к дому. Но я не могу его отпустить, ведь тогда мы больше никогда не увидимся.

   Фёдор покачал головой и сказал:

   – Я помню, когда я был большим, у меня тоже был друг. Это может и странно звучит, ведь всем известно, что у дылд настоящих друзей не бывает – посмотри на них, кто захочет с ними дружить? – но он у меня был. Мы смотрели старые чёрно-белые фильмы, в которых очень много плачут и никогда ничего не понятно... Делились впечатлениями и много смеялись, потому воспринимали их абсолютно по-разному: там, где он видел лошадь, которая мечтает об отпуске, я видел курицу, беспокоящуюся о своих детях. Но это не важно. Однажды что-то случилось, и мой дорогой друг стал просто одним из многих дылд с общим для всех лиц унынием. Мы больше не здоровались за руку, и друг на друга смотрели как на всех остальных – с подозрением. Мне больно было видеть его таким, а ему – меня... уж не знаю, каким я был в его глазах. Поэтому я просто перестал его видеть. Да, вот так, взял – и перестал, по собственному желанию. Теперь, думая о нем, я вспоминаю те дни, когда мы вместе смотрели и обсуждали чёрно-белые фильмы, и мне становится хорошо на душе.

   Данил слушал его зачаровано, как кролик слушает песни удава. Он ожидал, что в конце Федька скажет что-то по-настоящему важное. Но приятель только развёл руками и вышел из чулана прочь. Данил остался наедине с Тимом.

   – Я не стану тебя отпускать, – сказал он, неосознанно подражая голосу матери и её типичным словечкам, – пока не подумаешь о своём поведении. Я хочу, чтобы ты снова стал моим другом. Только скажи мне, что больше не будешь пытаться сбежать, и я сразу тебя выпущу.

   Он остался жить в семье Кудряшовых, как выразился Федька, «в доме старого, уважаемого рода». Никто из дылд не был против – они занимались какими-то хозяйственными делами, но когда требовалось решение в по-настоящему важном деле, слово оставалось за младшим членом семейства. Или лучше сказать «самым маленьким»? Данил честно попытался разобраться кто из них кто и каким образом здесь построены родственные связи, но в конце концов махнул рукой. Все дылды одинаковые, как уродливые статуэтки из египетской гробницы... ясно одно: рано или поздно они станут детьми, заносчивыми, дурашливыми, задумчивыми, забияками, напускающими на себя деловой вид, словом, детьми – а с ними уже можно иметь дело.

   По крайней мере, в этом мире (судя по тому, что первый же ребёнок, которого он встретил, когда сошёл со своего трамвая-между-мирами, оказался Фёдором).

   Целые дни они посвящали прогулкам и играм. Данил подмечал отличия между этой Самарой, крупным торговым городом на крупной же реке, и Самарой в его родном мире. Фёдор, казалось, знал мальчишек и девчонок во всём городе, со вторыми он вежливо раскланивался и ритуально, нежно дёргал за косы, а с первыми обнимался и со смехом тряс за грудки. Каждый новый знакомый принимал Данила как старого приятеля, с которым он где-то (и когда-то) да успел уже завести приятное знакомство. И никто не торопился наградить его обидным прозвищем, никто не пытался толкнуть в лужу! Не было такого малыша, который не занимался бы каким-нибудь важным делом и не получал от него такого удовольствия, что под языком вспыхивал настоящий пожар, заставляя человечка говорить и говорить. «Делом всей жизни» Фёдора были изобретения; он с удовольствием демонстрировал новому другу те, которыми особенно гордился. Например, кусок резины с клубничным вкусом, который можно жевать бесконечно. Или дом для дерева, с лямками и парашютом, который при желании можно таскать с дерева на дерево – допустим, в многодневных походах. «Прекрасно защищает от хищников, – сказал Фёдор – Кроме тех, которые лазают по деревьям».

   – Ты ещё не изобрёл сверхлетучие шары? Я всегда хотел улететь в небо на воздушных шариках. Смотреть сверху на людей и думать, что вот я их вижу, а они меня нет, потому что никогда не поднимают головы. На каждом встречном облаке я могу написать своё имя, как космонавты пишут на астероидах. И эти облака потом поплывут куда-то очень далеко, на другой край земли, и я с ними.

   – Что, прям так и сказал? – умилился я. – Очень поэтично для маленького мальчика. Прямо Лермонтов в зародыше. Или Пастернак.

   – Ну, может не совсем так, – признал Данил. – Вы верно сказали. Я ведь был маленьким. Ну что, я не заслужил ещё права посидеть за рулём «жука»?

   – Не раньше, чем я услышу конец этой истории, – сказал я.

   Данил кивнул, как будто ничего иного и не ожидал.

   Фёдору идея с воздушными шарами показалась очень даже неплохой.

   – Ты не хочешь сам стать изобретателем? – спросил он. – Это интересно и очень весело. Важно только одно – иметь в голове много замечательных идей... а у тебя с этим проблем нет.

   – Я ещё маленький, – стеснительно сказал Данил. Хлопнул себя по лбу. – В смысле, это, наверное, не моё.

   Фёдор с упоением сказал:

   – Когда ты найдёшь дело всей жизни, ты больше не будешь ни в чём нуждаться! Любая трудность тебе будет по силам, любой забор покажется лишь кочкой, которую легко перешагнуть.

   – В вороньем городе я уже нашёл себе дело всей жизни, – припомнил Данил. – Я носил мышей в карманах и спасал человеческие головы от вороньих клювов. Спас целых семь!

   – Вот видишь, – сказал Фёдор, хлопнул приятеля по плечу и легко рассмеялся. – Значит, найдёшь и здесь! Просто дай себе время. Развлекайся, смотри по сторонам и слушай своё сердце.

   А сердце определённо пыталось что-то нашептать Данилу. По утрам оно принималось бешено стучать, как антилопа со связанными ногами, которая пытается пуститься вскачь, но не может, а по вечерам молчало – как малыш ни вслушивался, он не мог дождаться от него ни единого звука. Кровь из носа теперь шла почти без конца. Данил не выходил из дома без вороха носовых платков.

   – Его нужно показать доктору, – говорила бледная женщина, Мария, прижимая руки к переднику, постоянному своему предмету одежды.

   – Этот мальчик из другого времени, – терпеливо объяснял ей Фёдор, – из другого пространства. Не удивлюсь, если это вовсе не кровь, а вишнёвый сироп.

   Данилу собственная кровь вишнёвым сиропом не казалась, но он промолчал. Ему вовсе не хотелось, чтобы эти люди испытывали из-за него какие-то беспокойства. Кроме того, любой день из череды проходящих под знаком этой, другой Самары, отличался необыкновенной лёгкостью: казалось, один сильный толчок левой ногой от мостовой может отправить его в космос, а правой – так и вообще на Марс. В то же время иногда эти ноги были словно ватными. Данил часто падал, но тут же как ни в чём ни бывало со смехом поднимался. Кто-то как будто вытащил его чувствительность из розетки.

   Один раз он, сам того не заметив, вдруг оказался в гостиной в компании того самого новорожденного старика – выглядел он всё так же ужасно. Словно намалеванное рукой первобытного человека на камне лицо. Руки и ноги не толще конечностей Данила. Под глазами набухли болезненные мешки – однако сами глаза сфокусировались на ребёнке. Они были блеклые и внимательные, готовые поглотить всё, к чему прикоснутся, как бездонный пересохший колодец. Данил посчитал в уме – старику была, наверное, неделя от роду.

   Он что-то прошамкал, шлёпая губами. Данилом мгновенно овладела робость.

   – Что, деда?

   – Бедный мальчик истекает кровью, – бубнил он, подкатываясь в своей коляске к Данилу всё ближе. – Эта дурная кровь. Скоро она вся из тебя выйдет.

   Данил почувствовал запах: отвратительную смесь, в которой переплеталось множество незнакомых ароматов. По отдельности они, быть может, не вызвали бы зелёного оттенка лица мальчишки, но вместе становились просто гремучей микстурой.

   Он завопил благим матом. Прибежал Фёдор и укатил коляску прочь.

   – Старики, – сказал он, когда вернулся. – Эти полулюди-полузвери одной ногой стоят там, за гранью. Говорят, им ведомо то, что не ведомо больше никому из дылд.

   – А откуда они берутся? – спросил Данил, утирая кровавые сопли.

   – Откуда-то с небес. Оттуда же, куда уходят дети, после того, как становятся сопливыми улыбающимися младенцами – и ещё позже. Может, они обитают в одном из этих твоих странных миров. Слушай: однажды я построю машину, которая сможет перемещать нас по этим мирам так же просто, как поднести к лицу за обедом ложку.

   Данил подумал, что носить туда-сюда ложку не так уж и просто.

   В свободное время он пробовал читать книги. Книг в доме Фёдора было столько, что можно было выстроить отдельный дом, рядом, на лужайке, вместе со всем внутренним убранством. Самое большое, на что его хватало – один или два абзаца за час. Благо, все эти книги также были написаны доступным языком, крупными, красивыми буквами (заглавные были нарисованы вручную!) и содержали в себе не более нескольких десятков страниц. Данил не представлял, кто их мог написать: у любого ребёнка на это бы просто не хватило терпения. Разве что этим занимались подростки с яркими, как кусочки стекла, лицами, предчувствующие столь же яркое детство впереди, подростки, мечтающие о приключениях и героических свершениях. В заглавиях в основном значились женские имена.

   – Делай с ними что хочешь, – говорил Фёдор, однажды застав друга за рисованием на полях. – В те времена, когда у меня хватало на них терпения, я прочитал их все. Будет жалко, если они так и утонут в пыли на полках.

   И тогда Данил дал себе волю. Пространство между строк казалось таким пустым, что свербело в носу. Он выбирал с полки произвольную книгу, читал её по абзацам и заполнял пустые места рисунками, восхитительными в своей наивной простоте («На самом деле, – прибавил Данил, заметив мой взгляд, – так сказала одна девочка в своей хвалебной рецензии – там, в том мире, конечно»).

   Так Данил стал книжным иллюстратором.

   Не на шутку увлёкшись, он заполнял страницу за страницей рисунками вперемешку с каплями крови, которые нет-нет, да падали из его воспалённого носа. Он чувствовал себя прекрасно: сидячие занятия, вроде игры с конструктором или собирания паззлов, всегда были по душе мальчишке. Уже изрисованные книги куда-то таинственно исчезали – Данил не придавал этому значения, до тех пор, пока на пороге комнаты не появился сияющий белозубой улыбкой Фёдор.

   – Твои почеркушки разошлись на ура. Ты теперь знаменит! Выгляни на улицу – там толпы твоих почитателей и последователей! Мария сходит с ума и не знает, где найти на всех угощение.

   Данил выглянул и увидел детей, которых запыхавшиеся дылды снабжали подходящими столами и стульями. На этих столах дети раскладывали принесённые с собой книги и принимались, высунув язык и покрывая кисти рук цветными пятнами, изо всех сил подражать Данилу. Получалось, насколько он мог судить с такого расстояния, значительно хуже: он-то рисовальщик со стажем!

   – У вас что, совсем нет картинок в книжках?

   Фёдор почесал затылок.

   – Картинок? А зачем они нужны? Впрочем, ты прав, это прекрасная идея. Встань на одно колено, оруженосец! – и когда Данил исполнил требуемое, торжественно сказал, коснувшись его макушки карандашом: – Отныне я нарекаю тебя Нашедшим Себя Во Вселенной!

   Этот факт наполнил внутренности Данила теплом. Казалось там, в лёгких и прочих влажных полостях, завёлся жар, который готов прожечь насквозь грудную клетку. А потом вдруг ни с того ни с сего жар сменился ознобом, да таким, будто тебя с ног до головы окатили холодной водой. Данил почувствовал себя подтаявшей ледышкой и, не сумев даже разлепить губы, чтобы ойкнуть, сполз по подоконнику прямо на пол.

   Комната наполнялась шумом и людьми, по меньшей мере, четыре раза. Никто не знал что делать. Дылды хныкали и толпились в проходе, Фёдор с трудом заставил их помочь ему перенести мягкого, как набитая тряпками кукла, малыша на диван.

   Данил всё понимал, но мало что мог сделать. Даже чтобы пошевелить пальцами требовалось немало усилий. Образы, идеи, разные мысли проплывали в голове брюхом кверху, как дохлые рыбины. Иногда сознанием завладевали всякие пространные размышления, вроде: «Что, если я не как они, что, если я взрослею, в то время, как все уменьшаются?» Фёдор пришёл в ужас, когда Данил рассказал ему про собственный мир. «Не могу себе представить, что чувствуют старики, помнящие, что они были детьми», – вот что он сказал.

   Приходили доктора – это были молодые девочки с одинаковым озабоченным выражением на лицах. Они ничего не делали, только смотрели на кровь, что струйками прорезала иссохшее лицо мальчишки, и плакали. Наверное, здесь никто не болеет, и докторов настоящих у них нет, – думал Данил. И запоздало представил, что было бы неплохо ему освоить профессию врача. Какое, однако, богатое на свершения место! Наверное, у них даже... во! Даже путешественников никаких нет.

   Хотя это как раз вряд ли. Какой ребёнок не мечтает отправиться в путешествие?

   Вокруг всё расплывалось, словно маленького Данила отгородили от всего мира мутным стеклом. Он едва не захлебнулся в собственной крови, после этого малыша перевернули на живот, а голову повернули набок и поставили внизу возле кровати таз, чтобы кровь стекала туда. Кто-то раздел его, а потом укрыл одеялом из верблюжьей шерсти. Данил не чувствовал от одеяла тепла – только его тяжесть, да и то, смутно. То и дело появлялся Фёдор: ходил кругами, заложив руки за спину, плакал, пытался кормить приятеля с ложечки вареньем.

   Данил долго собирался с силами, чтобы открыть рот и заставить язык шевелиться. Его хватило лишь на одно слово, в котором он очень удачно соединил два:

   – Принеситима.

   В следующий раз, когда он открыл глаза, клетка с чертёнком оказалась на табуретке перед его кроватью. Вокруг – множество дылд, детей, младенцев с яркими умытыми личиками. Все смотрели на него, будто заключив между собой пари и теперь ожидая: что же он будет делать дальше? Фёдор стоял возле клетки, Данил смутно осознавал, как тот его будил, тряся за плечо.

   – Выпустите... – просипел Данил.

   Крошечная задвижка на дверце щёлкнула, и Тим получил возможность вдохнуть воздуха, не нарезанного на ломти прутьями. Он был слаб и бледен (овсяное печенье так и осталось нетронутым), но, увидев малыша, как будто нырнул в поток невидимой жизненной энергии, которая буквально вынесла его наружу и увлекла, закрутившись водоворотом, прямо в глубины детского организма.

   Последнее что Данил увидел перед тем, как сознание покинуло его, было собственное отражение на дне таза. В него он и рухнул, опустившись сразу на недосягаемую глубину, так, что почувствовал, как пятки щекочут растущие на дне кровяные водоросли. А запрокинув голову мог видеть, как высоко вверху в круге света руки его друга и многочисленных дылд слепо шарят, пытаясь ухватить Данила хотя бы за волосы.

   Но поздно. Он уже слишком глубоко. Пузыри воздуха, что просачивались между его пальцами ног, устремлялись вверх и исчезали в темноте высоко над головой.

   Данил был рад даже тому, что смог подняться на ноги. Он ожидал, что помутнение развеется, и он снова будет болтать с Фёдором, но вокруг по-прежнему была вода. Он волен был идти в любую сторону, но все попытки приблизиться к светлому кругу над головой оканчивались неудачей. В конце концов, когда малыш осмотрелся и в очередной раз поднял голову, он обнаружил, что круг света просто исчез. Одежда, в которой он был, намокла и полоскалась вокруг щуплого тела, будто мальчик вздумал замотаться в простыню и изображать из себя мумию.

   – Со временем я понял, что под ногами не просто безликая масса, – сказал Данил, сняв запотевшие очки и посмотрев на меня в упор. Его взгляд вовсе не выглядел близоруким. Скорее... если бы мне дали время подумать, точнее сформировать свою мысль, я бы сказал, что он был всепроникающим. – Я что-то ощущал стопами, но не мог сказать что именно. Тогда я нагнулся, раздвинул ил и синие водоросли и увидел асфальт. Тогда я посмотрел внимательнее по сторонам и заметил, что гигантскими тени, которые казались мне просто тенями ничему не принадлежащими, были громадными зданиями.

   Он был посреди затопленного города.

   На ветвях подводных деревьев иногда вдруг зажигался свет, и тогда становилось понятно, что это обыкновенные фонарные столбы. Данил тянулся к этому свету, словно желая умыть в нём лицо, но стоило ему приблизиться или войти в его круг, как свет, моргнув, гас.

   Он читал покосившиеся таблички на домах и иногда узнавал названия улиц. Обходил мохнатые кочки, в которые превратились автомобили, заглядывал в раскрытые двери автобусов и дёргал за ручки двери подъездов.

   – Значит, ты в очередной раз прошёл через зеркало? – спросил я.

   – Я не говорил волшебных слов, – ответил Данил. – Точнее, не помню, как их говорил. Возможно, за меня их сказал Тим. Может, он надеялся, что мы вернёмся домой, где имеется более квалифицированная медицинская помощь. Я потерял много крови.

   – Кровотечение прекратилось?

   – Кажется, нет. Возле меня всё время плавали капельки крови – они почти не растворялись в воде, так, что я мог ловить их ртом.

   Я вспомнил о рыбине, которую вчера приготовила на ужин Маша. Ох и здоровая была треска! Мы стрескали её всю, кроме головы: она по давней традиции досталась Рупору.

   – Чтобы находиться так глубоко под водой, не помешала бы и ещё одна вещь. Знаешь, как дышат рыбы?

   – Я, наверное, кажусь вам совсем маленьким, – сказал мальчишка с лёгким укором. Он аккуратно поставил кружку на перила веранды, не замечая, что в неё капает дождь, дотронулся обеими руками до шеи возле скул. – Именно так. У меня выросли жабры! Странное ощущение. Как будто там, внутри, шумит и циркулирует вода. И грудь не поднимается, а так, знаете, подрагивает. Я тогда не знал, что такое жабры и не придал значения наростам и рубцам на шее. Только недавно начал понимать... и ещё множество мелочей, вроде того, что я, к примеру, не ощущал необходимости закрыть глаза. А если бы попытался, всё равно не смог бы этого сделать. Они и так были закрыты, просто веки стали прозрачными. Или что вода не попадала в рот... Всё это очень странно с одной стороны, а с другой – совсем и не странно. Так и должно было быть глубоко под водой, в затопленном городе.

   Я сдался. Я хотел слушать дальше.

   – Что с тобой там случилось?

   – Много чего... скажу только, что среди всего этого со мной не случилось ни одного человека. Ни фарфорового, ни какого-нибудь другого. Зато наконец заговорил Тим. Я так соскучился по его голосу! Хоть сначала и не узнал.

   «Привет, малыш».

   Данил завертел головой, но никого не нашёл.

   – Тимоха? – спросил он, не услышав своего голоса. В воде было трудновато разговаривать.

   «Я вернулся домой и всё исправил, – сказал голос. – Успел как раз вовремя! Ты очень меня напугал».

   – Ты меня – ещё больше, – угрюмо ответил мальчик. – А ещё друг, называется.

   «Давай раз и навсегда решим, что такое дружба», – терпеливо сказал внутри его головы чертёнок.

   – Это когда ты можешь играть с другом, – побулькал Данил. Кажется, чертёнок прекрасно его понимал.

   Тим помолчал, а потом ответил:

   «Это когда ты можешь ежедневно спасать другу жизнь».

   – Но я больше никогда тебя не увижу, – сказал Данил. – На что мне такая жизнь? Как мёртвая зверушка. Никакой радости от неё нет.

   Чертёнок помолчал. Когда Данил окончательно решил, что ответа не будет, ответ вдруг пришёл:

   «Все друзья немного эгоисты. Важно только то, что чувствуют они, какие проявления дружбы они находят приемлемыми, чтобы утолить свой голод. Я чувствую, что мой голод утолён».

   Требовалось время, чтобы разобраться в этой шараде. Поэтому Данил просто пошёл куда глаза глядят.

   Постепенно он начал замечать, что мир вокруг кишел жизнью. Рыбы проплывали над головой с важностью большекрылых птиц, а иногда спускались ниже, чтобы подобрать какую-нибудь кроху из его волос или уяснить для себя насколько его голова превышает размерами их пасть – для благой цели или для недоброй, оставалось только гадать. В морской траве там, где раньше были газоны, прятались рачки.

   Поблуждав, Данил столкнулся с более сознательными существами. Это небольшие, примерно по колено мальчику, осьминожки. Они выглядели как кто-то, кто проделал далёкий путь, чтобы увидеть собственными глазами (выпуклыми и отчаянно-зелёными) памятник древней цивилизации и исследовать его вдоль и поперёк, забравшись на самую высокую башню... а потом с восторженным бульканьем с неё сигануть. Вид у этих существ был одновременно комичный и строгий – большие внимательные глаза, будто вопрошающие: «Что ты забыл здесь, малыш? Видишь, все давно умерли. Так почему же ты остался?» На голове – сумка из непонятного материала, из которой перед лицом изумлённого Данила поочерёдно являлись: старомодная лупа с выпуклым стеклом, пробирки, чтобы собирать образцы породы, какие-то хитрые штуки, похожие на овальные таблички, на поверхности которых осьминоги вели записи и делали рисунки, оставляя на них чернильные разводы. Передвигались они на кончиках щупалец, иногда переставляя их, как большие пауки переставляют ноги, а иногда просто отталкивались ими, прыгая в нужную сторону.

   – А вы ещё кто такие? – спросил Данил.

   Неизвестно, услышали ли его разумные осьминоги или нет, однако пришли в необычайное возбуждение. Они кружились вокруг и при помощи подобия линейки (гибкой как прутик и волнистой) измерили его со всех сторон. Сначала длину конечностей и обхват талии, потом расстояние от кончика носа до пупка и в конце от правого глаза до крайнего слева нижнего зуба.

   – Мы можем с вами подружиться? – спросил Данил, вспоминая свой опыт дружбы в других мирах.

   Осьминоги засуетились ещё сильнее. Их движения напоминали танец морских звёзд из диснеевского мультфильма про Русалочку. Один, судя по всему, старший, с красноватыми полосками поперёк лба, придававшими ему озабоченный и строгий вид, показал несколько табличек с чернильными разводами. На одних были изображены люди (определённо, это были люди, но нарисованные существом, которое никогда не видело людей, а могло только догадываться об их внешности и строении). На других – огромные водные пространства, прошитые насквозь светом, будто прозрачные пещеры с гребешком коралловых рифов. Родной дом осьминогов. На третьих – сами осьминоги. Одних художник изобразил со странными курительными принадлежностями во рту, других с пышными головными уборами и с целым десятком детишек, что облепляли их со всех сторон. Были и другие рисунки, из которых Данил выяснил, что когда-то давно океаны вышли из берегов, смешные существа с длинными мягкими щупальцами, дети которых знать не знают о пластиковых игрушках в детских садах, о подзатыльниках и «тихом часе», теперь правят миром, а во всём мире не сыскать теперь самого завалящего человека! Печальная история. Данил для них что динозавр, последний экземпляр своего вида, да ещё, по счастливой случайности, живой.

   «Я никогда не найду здесь своего места», – подумал Данил.

   Но он нашёл.

   Он быстро выработал с осьминожками общий язык – язык жестов. Возможностей с восемью щупальцами у них было куда больше, поэтому мальчику по большей части оставалось только кивать или качать головой. Они просили его быть проводником по погибшему городу, который без обитателей превратился в нагромождение непонятных, диковинных форм. Данил открыл для себя возможность плавать: отталкиваясь и затем быстро перебирая ногами, он легко мог обнаружить себя на крыше двухэтажного дома. А если не смотреть вниз – то и того выше!

   Они с осьминожками проникали в окна (стёкла не сохранились почти нигде, и голос Тима беспокойно бубнил в голове, призывая остерегаться осколков и острых краёв), те доставали из рюкзаков пузыри со светящимся газом (сильнее всего они напоминали праздничные воздушные шары) и осматривали жилища. Данил показывал, где ванная, а где спальня, тыкал в фотографии прежних жильцов на стенах.

   Потом отряд осьминожек уплыл, тепло попрощавшись с Данилом (один даже заключил его в многорукие объятья), но не проходило и суток, как появлялся другой отряд, которому позарез нужен был сопровождающий. Таким образом Данил примерил на себя профессию экскурсовода, с гордостью показывая достижения человеческой цивилизации и открывая для себя множество вещей, о которых он не подозревал. Он думал сначала: «Быть изобретателем, как Федька, наверное, ужас как здорово!» После того, как они пробрались в железнодорожное депо, полное ржавых механизмов, он начал думать: «Быть машинистом, пожалуй, тоже очень неплохо». Они были в мастерской стеклодува, были на молочной ферме, на заводе, где конструировали самолёты, и где до сих пор стояло, зажатое в гигантские тиски, крыло от пассажирского авиалайнера. Были в террариуме, где пустые клетки казались угрюмыми намёками на что-то, произошедшее в далёком прошлом. Представляя, как ведёт громадную машину или как делает чудесные фигурки из стекла, пытаясь детским разумом объять хотя бы приблизительно принципы действия и назначение всех этих штуковин, чтобы объяснить затем любознательным головоногим моллюскам, Данил проводил счастливейшие минуты и часы, воображая, что он кому-то да пригодился, что он делает одно из великих маленьких дел, которые двигают планету.

   В каждом помещении – конечно, прежде всего это были квартиры и жилые дома – он подмечал зеркала, останавливаясь и заглядывая в их зелёные глубины. Иногда там не видно было ничего, кроме размытой фигуры, похожей на чернильное пятно. А иногда (часто это случалось в минуты, когда голова шла кругом и из носа выделялось особенно много красной жидкости) плёнка вдруг рвалась от одного лишь взгляда, и в зазеркалье проступали контуры других странных миров. Данил видел себя так же ясно, как раньше, а на заднем плане – других людей, которые беззвучно разговаривали, плакали и смеялись.

   Однажды в зеркале магазина свадебных платьев, куда привёл очередную экскурсию, он вдруг увидел то, что совершенно определённо было его странным миром. Там был грязный снег, скучающая продавщица с тщательно намалёванными бровями и нищая старушка, которая сидела у самых дверей.

   Осьминог протянул щупальце, чтобы коснуться мальчишеского затылка и спросить, зачем людям нужны эти разодетые в красивые наряды странные безрукие статуэтки на одной ноге, лишь отдалённо напоминающие человеческую фигуру, но мальчишки уже не было.

   – Я растворился в воде как комок соли, – сказал Данил, глядя, как Лютик осторожно обнюхивает собачью плошку.

   – Ты вернулся домой? – спросил я, чувствуя боль в мышцах. К вечеру дождливого дня мой механизм начинает барахлить.

   Мальчишка передёрнул тощими плечами – резко и как-то совсем не по-человечески. Будто не мышцы и суставы ответственны за это движение, а коленчатые валы, к тому же изрядно расшатанные.

   – Ну, не сразу. Я оказался в магазинчике за пять автобусных остановок от своей улицы. Продавщица спросила меня: «Что ты здесь делаешь, мальчик?» Она увидела, что я без тёплой одежды, совсем один и к тому же у меня идёт носом кровь, и вызвала полицию. Но я дождался, когда она отвернётся, и убежал. Домой доехал на трамвае.