Текст книги "Дезертир (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Ахметшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

   Красный его кирпич удачно сочетался с белыми колоннами, необходимыми, кажется, только для того, чтобы поддерживать две больших кадки с цветами на балконе. По четырёхскатной крыше ветер гонял дубовые листья – перхоть с плеч коренастых стариков, что росли в округе в изобилии. Сад весь зарос, забор покосился. На подъездной дорожке стояла старая «волга», тем не менее, Варя, понаблюдав с полчаса, решила, что дома никого нет. Он выглядел так, этот дом... как старый хорёк, вознамерившийся поймать в траве жука, но уснувший посреди охоты. Варя умела чувствовать такие вещи. О них были её стихи, и хоть стихи она больше не писала, была уверена, что дар ещё при ней.

   – Я собираюсь стереть с лица земли мозгоблудие этого гада, – сообщила она собаке, мордастому мастифу, что спокойно бегал по участку и искал что-то в крапиве. На нём был ошейник, но не было цепи. Задумавшись, Варя повисла на заборе, свесив руки на ту сторону, и очнулась от ощущения мокроты: собака, почуяв запах сосиски в тесте, которую девушка съела на завтрак, облизывала пальцы. На макушке её сидела большая божья коровка. Варя решила, что пёс её не выдаст, и перемахнула через забор.

   Сопровождаемая новым своим мохнатым приятелем, она нашла незакрытое окно, снабжённое москитной сеткой, и, аккуратно её вынув, проникла внутрь.

   – Ну и бардак, – сказала она нарочито громко. Пёс гавкнул. Гардины цвета морской волны колыхались, собирая пыль и облизывая обутые в «найки» ноги. В щелях меж досок пола благородно-шоколадного цвета, кажется, угнездился настоящий лес, который ринется расти, стоит закрыть глаза. Варя прошлась на цыпочках, пытаясь влиться в новую обстановку. Не смогла. Что-то выталкивало её наружу, будто она была ртутью, которую кто-то попытался смыть в унитаз. Где-то рядом притаился враг, который может причинить вред не её телу – но её мировоззрению. Может, под столом, где за стенами грязной скатерти, свисающей почти до низа, копошились тени? Или в подтёках на посуде? В форме крана, старого и больше подошедшего квартире на верхнем этаже викторианского особняка в Лондоне, детищу чьих-то не слишком прямых рук и внуку злобной тётки – Экономии-На-Всём.

   Она представляла свои стихи в доме-музее, где безликие работники раз в день совершают обход с ёршиком для пыли, а в кресле-качалке качаются только призраки... но здесь всё не так. Кажется, на каждом предмете можно разглядеть отпечатки пальцев.

   Она помотала головой, сгоняя наваждение. Огляделась, вскрикнула: вот ты где! Подсвечник стоял в соседней комнате, дверь в которую была открыта, и, кажется, вообще не закрывалась, так как косяк здорово деформировало. Здесь письменный стол, похожий на парту советского образца, заваленный какими-то бумагами. На ровной и более или менее чистой его поверхности и покоился подсвечник. Во всех трёх его розочках торчало по оплавленной свече, всё вокруг закапано воском. Варя нервно потёрла запястья. Им пользуются? Но зачем? Протянув руку, она щёлкнула выключателем. Ничего. Нет электричества?

   Что ж, тем лучше. Девушка сложила руки на груди, бросила задумчивый взгляд в окно, где маячили уши пса, который обежал дом по кругу, чтобы последовать за ней. На широкой ножке бляшки воска, ещё немного, и надпись невозможно будет разглядеть. Она останется только в общей тетради... и Варя сегодня же вымарает её, вырвет и сожжёт в раковине лист целиком, а потом смоет пепел.

   Ничего не останется!

   Торжество смял ветер, который рванулся откуда-то из-под софы и разогнал пелену перед глазами. Здесь много вещей; спасаемые коллекционерами, такими, как Гецель, из подвалов и захламленных гаражей, эти свидетели прошедших эпох должны были прожить оставшееся время в почёте и уважении, но, конечно, не так. Варя увидела литовский радиоприёмник, который самолично продала пару месяцев назад. Прежде чистенький и блестящий, он походил на печального старого медведя в зоопарке, носа которого считал своим долгом коснуться каждый посетитель. На одном из его торцов, словно на далёкой чужой планете, она когда-то оставила свои поэтические следы. Конечно, от надписи ничего не осталось – настолько приёмник выглядел захватанным.

   Все предметы имели здесь сугубо утилитарную функцию. Серебряными ложками ели, по часам сверяли время, дверную ручку с головой быка со вдетым в ноздри кольцом приспособили к двери в ванную, книги читали, а в старинных банках из дутого стекла, с гравировкой, хранили консервы.

   В глазах Вари дрожали слёзы узнавания. На многих из этих вещей она оставила послания для вечности, и, похоже, что ни одно не пережило даже следующий день. «Глупо так убиваться из-за какого-то старья», сказал бы ей Миша, робко погладив по волосам. А Гецель бы, сверившись с документами в сейфе, сказал: «Деньги уплачены вперёд и в полном объёме». Но ни того, ни другого рядом не было, и Варя продолжала плакать.

   Она не заметила, как гавкнул мастиф. Его хвост очерчивал щедрую дугу. Открылась дверь, и только теперь Варя принялась лихорадочно метаться, ища укрытие. В дверях она нос-к-носу столкнулась с хозяином.

   – Ай! – сказал мужчина, отшатнувшись и закрывая лицо руками. – Кто вы?

   Утерев рукавом слёзы, Варя уставилась на вошедшего. Это господи в летах, упакованный, как в чемодан, в драповое пальто с петлицами на плечах и огромными чёрными пуговицами. Кажется, его не смущала относительная (для Питера) жара на улице. В руках авоська с хлебом и несколькими жёлтыми яблоками, которые, воспользовавшись заминкой, сбежали через прореху. На голове фуражка, а на носу – большие прямоугольные очки, делавшие его похожим на редкое насекомое. За одеждой трудно было разглядеть человека, и чуть позже Варя сформулировала для себя эту мысль: его попросту не было. Это человек-невидимка, такой как его могли бы показать в советском фильме. Бледная, почти прозрачная кожа, жидкие седые волосы, зачёсанные назад, козлиная бородка, безвольно открытый рот. От такого стараешься поскорее отвести взгляд, потому что боишься, что несчастье, которое плотно и давно им завладело, может одним решительным броском преодолеть расстояние между вами.

   Он сидел на полу в прихожей с таким видом, будто Варя его толкнула; девушка не помнила, чтобы поднимала руки. К брюкам прилипла пыль и тополиный пух, хотя все тополя давно уже отцвели. Словно он, шагая по ступеням крыльца, с каждой преодолевал по неделе.

   – Простите, – сказала она. – Я не хотела вас напугать.

   – Вы в моём доме.

   Подтянув колени к животу, мужчина попытался поправить покосившиеся очки, но руки его не слушались.

   – Уходите, – сказал он плаксиво.

   Что-то шевельнулось в груди. Варя смотрела на самого несуразного на свете человека. Хотелось высмеять и пожалеть его – одновременно. Напоминал коробку, полную тупых канцелярских кнопок.

   – А как мне лучше уйти? Через окно, как пришла, или можно уже через дверь?

   – Как хотите.

   Его звали Павлом Артёмовичем – Варя знала это из журнала. Это единственный человек с таким отчеством, с которым она имела честь быть знакомой, и они на все сто подходили друг к другу.

   Вопросы сыпались, как рис из дырявого мешка:

   – Чем вы занимаетесь? Когда я ехала сюда, то думала, что вы обычный коллекционер. Как все. Зачем вам эти старые вещи? Ведь можно же купить всё, что необходимо, в магазине. Гецель, как и все остальные, дерёт за любую из этих безделушек три шкуры.

   Начиная говорить, Варя думала, как он смешон и жалок, но закончила, чувствуя, как в груди закипает кровь. Неловко елозя, старик выползал из пальто. Фуражка упала с головы и лежала у правой руки, напоминая коровью лепёшку. Наблюдая за неловкими движениями, девушка презрительно сказала:

   – Это ценности, а вы, похоже, даже не знаете, как обращаться с антиквариатом.

   Выставив вверх лицо с болезненно подрагивающим подбородком, старик хрипло ответил:

   – Если ты из полиции по защите и моральной поддержке всякого старья, пожалуйста, предъяви-ка свой значок, корочки, или что там у тебя есть.

   Варя почувствовала себя не в своей тарелке. Впору вспомнить, что она влезла в чужой дом.

   – Я всего лишь работаю в антикварном, – сказала она примирительно. – В «Лавке старьёвщика» на Красносельской.

   Из горла мужчины вырвался блеющий смешок. Потом он закашлялся и вдруг уставился на неё с отчаянной мольбой.

   – Слушай, девочка. Я серьёзно болен. Разве не заметно? Я не могу общаться с людьми. Каждый раз, когда прикасаюсь к кому-нибудь или даже просто подхожу близко, мне становится дурно.

   Варя подумала, что неплохо было бы исчезнуть прямо сейчас, пока дело не приняло непоправимый оборот, но вместо этого опустилась на корточки, так, чтобы её глаза оказались на одном уровне с глазами мужчины.

   – Это какое-то душевное заболевание?

   – Скорее, физическое. Меня бьёт током. Каждое прикосновение для меня болезненно.

   Девушка фыркнула. Просто не могла себя сдержать.

   – Вот охота вам так из-за этого парится. Я вообще не люблю людей. И когда меня трогают, не переношу. Так что мы с вами в какой-то мере нашли друг друга. Можем сидеть по углам и болтать. Хотя я, наверное, всё-таки пойду... как только дождусь ответа на свой вопрос.

   Она кивнула на авоську с покупками.

   – Как вы в магазин-то ходите?

   Голова на тонкой шее качнулась.

   – Кое-как. В ларьке на углу меня все знают. Сначала я кладу деньги на прилавок и отхожу, а потом Марина Васильевна кладёт туда же сдачу и нагружает пакет. Она милая девушка. Думает, наверное, что в один прекрасный момент, когда она отойдёт, я схвачу пачку жвачки и убегу. Она знает, что прежде, чем войти, я долго стою у входа, пока не удостоверюсь, что кроме меня и неё в помещении никого нет. Чем больше людей, тем... словом, колотит так, что сердце из груди выпрыгивает. О поездке в транспорте вообще можно забыть.

   – А что врачи говорят?

   – В поликлинику я не хожу. Вообще никуда не хожу. У меня есть компьютер, и... и... – он огляделся по сторонам, – моё маленькое гнёздышко. Абсолютно, как я думал до сего момента, безопасное.

   – Извините уж, – без сожаления сказала Варя. – Но у меня был повод сюда прийти. Один человек меня очень обидел.

   – Надеюсь, не я? – Павел Артёмович сжался.

   – Не вы. Я даже не знаю, кто. Скажите, зачем вы покупаете все эти вещи? Они не дёшевы. И, если хотите начистоту, своё уже отслужили. Это символы прошедшей эпохи, – она нашла глазами советский флаг на стене. – Разве этим серпом жали, а молотом забивали сваи?

   – Отнюдь, – несмелая улыбка на губах хозяина вызвала у Вари желание возмущённо сплюнуть. – Они ещё могут послужить на благо человека, и под этим «человеком» я имею ввиду себя. Эти руки очень чувствительны, что совершенно точно связано с моей болезнью.

   Он с пристрастием изучил свои ладони, будто ожидал, что линия жизни превратится из едва заметной бороздки в овраг.

   – Когда в них оказываются старые вещи, я ощущаю прикосновения других людей. Все, кто когда-либо их касался, будто каким-то образом касаются моих рук. Они давно умерли, но... всё ещё живут в вещах и предметах, когда-то служивших им верой и правдой.

   Он приподнялся, чтобы взять стоящий на комоде фотоаппарат. «Ленинград», – прочитала Варя. Это вещь не из их магазина; Гецель не любил фотоаппараты и кинокамеры, считая, что с ними слишком много возни.

   – Один мужчина владел этой камерой. Он фотографировал птиц. Он снял их так много, что камера сама научилась спускать затвор в наилучший момент. Поэтому его кадры выходили такими живыми и волнительными. Он просто целился, и всё. Ловил в объектив очередную птаху и ждал, стараясь, чтобы не дрожали руки. Всё остальное делала камера. По крайней мере, ему так казалось. Он называл её «кошка с острыми коготками».

   Павел Артёмович отложил камеру в сторону, потянулся и с видом фокусника извлёк из пространства между комодом и кроватью чугунный утюг. Засмеялся:

   – Вообще-то, я редко глажу одежду. Перед кем красоваться? Да и раскалить его – настоящая проблема. Но я люблю держать этот утюг в руках. Посмотри, какая гладкая ручка! Многие и многие гладили его, полировали прикосновениями. Одна женщина, за неимением горшка, выращивала в нём помидоры.

   Он откинул крышку и показал Варе полость, куда должны загружаться угли.

   – До сих пор пахнет землёй. Она потом думала, что именно благодаря этому утюгу она и её дети остались живы в голодный тридцать третий. Это, скорее всего, не так, но люди – странный создания. Посмотри, хотя бы, на меня... Та мадам всегда его с собой потом таскала. И на базар, и за водой, и рядом с постелью своей ставила. Чудно, правда? Её за это прозвали прачкой, хотя к стирке и глажке она имела не больше отношения, чем любая другая женщина. Потом, когда она умерла, утюг продали. Спустя десять лет какой-то молодой человек на спор ставил его себе на живот и лежал так сутками.

   – И что выиграл? – спросила Варя. Кончик её носа зудел от любопытства.

   – Поцелуй прекрасной дамы, что же ещё, – сказал старик, покачав головой. – Во все времена парни были полны самых безумных идей ради сущей малости – касания губами о губы.

   – И вы всё это видите?

   – Не глазами. Скорее, чувствую. Картинка возникает в моей голове, как слайд.

   – Расскажите ещё что-нибудь, – попросила Варя. Ноги затекли, и она вытянула их, больше не замечая, что к джинсам пристаёт пыль.

   Павел Артёмович потёр брови – на пальцах остались мокрые следы. Очки сползли на нос.

   – Вообще-то тебе пора. Я пока держусь, но это всё труднее. Зубы ноют; между ними будто искры проскакивают.

   Девушка переполошилась.

   – Что же вы сразу не сказали? Значит, вам больно, даже когда мы друг от друга так далеко?.. Я уже ухожу.

   – Не сказал, потому что шанс поговорить с живым человеком по душам мне выпадает не так часто. Я бы угостил тебя чаем, но боюсь, ещё пять минут, и моя голова взорвётся, как тыква.

   – Если вы не врёте и всё это было на самом деле – у вас дар, – серьёзно сказала Варя. – Хотела бы я обладать чем-то отдалённо похожим.

   – Нет, девочка, тебе это не нужно. Все эти люди давно отжили своё. Их история застыла в куске янтаря. Вокруг тебя столько живых сердец! Почему ты их игнорируешь? Потрудись узнать их получше – и у тебя будут тысячи историй. Ты сама станешь непосредственным их действующим лицом.

   Бросив взгляд в окно, Варя пожала плечами.

   – Узнать получше? Всех этих? Сложно найти во вселенной столь же непоследовательных, недалёких существ. Как себя с ними вести? Сегодня они помнят о тебе – завтра переспрашивают имя, когда ты им звонишь.

   Будто что-то для себя решив, девушка шлёпнула ладонью о ладонь.

   – Вещи не такие. Они постоянны, и каждая несёт свою функцию, гордо, как знамя – в течение всей жизни, пока не рассыпется в прах. Вы так не считаете? С некоторыми я научилась общаться с ними на своём, особенном языке. Не таком, как у вас, и, если честно, я всё-таки завидую вашему дару...

   – Я общаюсь не с вещами, – напомнил старик. – Вещи – просто вещи. Я общаюсь с людьми.

   Без всякого пиетета вернув утюг на место, он хитро сощурился.

   – Что, всё-таки, сделал человек, который тебя обидел?

   Губы Вари сжались, напомнив крошащийся бетон.

   – Отнял у меня смысл жизни.

   – Да уж, – старик покачал головой. Девушка заметила, что капельки пота на его висках потекли вниз ручьями. – Ты производишь впечатление на редкость бессмысленной особы.

   – А не пошли бы вы, – беззлобно сказала она. – Может, этот смысл был мне не больно-то и нужен? Может, я выбросила его, как обёртку от мороженого, и пошла дальше?

   – Что ж, тогда – счастливого пути, – прокряхтел старик.

   Всё так же сидя в углу, он смотрел, как девушка открыла окно и, сев на подоконник, перекинула ноги на ту сторону. Сразу же материализовался пёс, который, фыркнув, уткнулся мордой Варе в бок. Она засмеялась и отпихнула его голову. Из травы во все стороны прыгали кузнечики. Небо затянуло облаками: кажется, будет дождь. По дороге, объезжая припаркованные машины, носилась на самокатах малышня, за ними наблюдала, поставив между ног большую коричневую сумку, полная женщина преклонного возраста. В крашеных её волосах Варя разглядела затерявшуюся там бигуди. Подумать только... сотни, тысячи людей встречаются ей ежедневно на улицах, и у каждого есть пара-тройка историй. Просто ли заполучить их в своё пользование? Обратить этот ребус в стихотворные строчки? Едва ли. Особенно, если не иметь корней. Если парить над землёй тополиным пухом, скользя по ней равнодушным взглядом.

   «Мысль заставляет течь реки на север с юга», – вспомнила Варя. Старые стихи ей больше не нужны. И те, другие, написанные загадочным пакостником, тоже. Наступает время для новой поэзии и новых историй.

   Она повернулась лицом к дому и, сложив ладони рупором у рта, крикнула:

   – Я ещё вернусь! Вернусь, и мы поговорим как следует!

   Ведь нужно же с кого-то начинать?

   Конец

   Птицы и люди

   Наверное, сам Господь не смог бы ответить на вопрос, когда всё-таки началась история с птицами. Она походила на какую-то легенду из деревенской глубинки – на одну из тех дремучих и немного печальных историй про индейцев, в которых рассказывается про женщин с паучьим брюхом, про краснокожего Христа. Только рассказывала эту легенду не старуха со вплетёнными в косу ловцами воспоминаний – она имела место быть прямо здесь, на твоей улице.

   Деревенская глубинка – здесь, вокруг, в сонной пыли грунтовых дорог, которая ленится даже подниматься со своего лежбища, растут подсолнухи и золотистая кукуруза с красными прожилками. Кто-то, может быть, уже начал думать, что цивилизация в своём неуёмном стремлении к горизонту набрела и на это томное местечко, потому что посреди посёлка прямо в пыль центральной площади упала гигантская рыба со стальной чешуёй и принесла новенькие, блестящие хромом пивные краны за стойку в местный бар под названием «Дырявая Калоша»; и плевать, что в окна его заглядывают похожие на гусей стойки коновязи, помнящие ещё первую волну поселенцев... но это иллюзия. Жизнь-то течёт по-прежнему, по-старому.

   Тогда-то, в один из этих вялоплетущихся дней, и началась эта чехарда с птицами.

   Том чувствовал неладное ещё с начала недели. Кололо сердце («искрило» , – как он сам это называл), воздух то и дело превращался в мокрую тряпку и ни за что не желал пролазить в горло. Он много молился, а на каждое – малейшее – изменение в миропорядке отвечал, задыхаясь: «вот оно!»

   Но каждый раз это оказывалось что-то другое.

   – Уж не собрался ли ты отбросить раньше времени копыта, – спрашивали его за партией в бридж. – У тебя прямо глаза какие-то страшные. Ух!.. Прими лучше лекарство. Доброе виски ещё никому не вредило.

   – Спасибо, – отказывался Том. – Я, пожалуй, не буду.

   Выпив, он запросто может проморгать момент, когда кто-то там, наверху, начнёт бить в барабан. Он позовёт: «Ну где же ты, старый Том?» А старый Том будет дегустировать напитки... нет, этого нельзя допустить.

   Первым тревожным звоночком стал случай на озере.

   Тот же бар, каштаны за окном и пахнущие скипидарной мазью руки бармена.

   – Одну даму вчера клюнула чайка, – провозгласил он, будучи не в силах держать в себе инфекцию новости.

   Новость уже не была для бармена новостью уже часа четыре. Но он терпеливо ждал, пока под его покровительством соберётся достаточно народу.

   – Что за дама? – спросил кто-то.

   Отозвался лодочник – судя по всему, свидетель произошедшего. Сопровождаемый благосклонным кивком бармена, он с радостью принял выделенную ему роль. Проскрипел:

   – Приезжая. Такая, вся зализанная, и ты бы видел мартин, на котором эта кукушка сюда принеслась.

   – А кто грёб?

   – Сама гребла. И не только полами манто...

   Дружный смех.

   – Что за чайка? – спросил Том, который сидел в дальнем углу за одиноким круглым столиком, где специально для него всегда стояла лампа и лежала парочка книг. Сейчас это Экзюпери и Достоевский. Местного розлива грамотеи то и дело пытались подсунуть ему то Библию, то какие-нибудь откровения Евангелистов, которые он листал и откладывал с тёплой улыбкой. «Не хотите же вы, чтобы я убивал вам вечер вдохновлённым цитированием всех этих книг?» – говорил он завсегдатаям.

   На секунду установилась пауза, а потом смех возобновился – уже по другому поводу.

   – Тебе следовало спросить «что за дама», как это сделал Свифт. Разве тебе не интересны женщины?

   – Я уже старый, – без обиняков сказал Том. Ему не хотелось спорить. Усталость должна свисать из-под его век похожими на мошонку мешками – сегодня он очень плохо спал. Так к чему изображать из себя молодого?

   Лодочник пожал плечами, и скорчил рожу, однозначно напоминающую лягушачью. Он и был Лягушонком – прозвали его так за бородавчатое лицо (все завсегдатаи уже выучили их количество и расположение наизусть. Одна над верхней губой, две под правым веком, ещё три прямо на подбородке, в них, как в клумбах он отращивал длинные волоски. И ещё одна за левым ухом, прикрытая длинными волосами – лодочник показывал её только избранным. Другое дело, что избранных за каждой карточной партией набиралось на целый стол). Это прозвище, казалось, пошло из глубины веков, в которой зародился Лягушонок – может, со школьной скамьи. С годами он начал всё больше напоминать цаплю. Цаплю, которая съела лягушонка.

   – Свифт, пожалуй, постарше тебя года на три, – сказал он и улыбнулся, показав череду неровных зубов.

   Тому было всё равно. Он повертел застывший на стойке стакан, задумчиво посмотрел через его грани на свет. Кусочек стекла сверху сколот, и стакан напоминал начавшую подтаивать ледяную фигуру.

   – Так что это была за птица?

   – Чайка. Такая, вся прилизанная... словом, обыкновенная чайка.

   – Так что, дама приехала к нам покататься на лодке?.. – спросил кто-то ещё.

   – Понятно, – сказал Том, и отошёл.

   Чайка, ну надо же... женщина, судя по всему, не пострадала, иначе лодочник начал бы разговор с этого. Всё-таки не часто в Бодега Бэй приезжают посторонние, тем более такие, силуэт которых можно вырезать из какого-нибудь модного журнала.

   Чтобы не сидеть порожняком, Том заказал виски: «И побольше льда. Всё равно, я сегодня не пью, так пускай хоть остужает руки». И принялся размышлять об озере, похожем с высоты на магнит, иногда притягивающий туристов.

   Это на самом деле огромное озеро. Тёплый климат Пенсильвании делал из него почти что море – настолько важно накатывали на берег волны от какой-нибудь прогулочной лодки, настолько мягок был песок и настолько громки крики чаек и крачек. Дальний берег его выглядел как мираж. На одном берегу раскинулся городок, на другом – коттеджи, красные крыши которых плавали среди зелени, словно вершины далёких скал. Странно было даже подумать, как это туда смогли добраться люди, которые просыпались после полудня (к фермерам это не относится – зачастую они ночевали прямо на поле, нырнув в волны кукурузы), и с такой леностью перемещались по залитым солнцем улицам. Даже названия улиц намекали на местный ритм жизни: «Долговозная», «Стреножная», «Большого потока»...

   Тому уже за семьдесят. Это очень просто звучит, но не так-то легко принять. Что Том никак не мог запомнить – так это свой возраст. Всё время вылетает из головы, проклятое непростое число... да ещё и меняется каждый год! Куда это годится?

   Седина укоренилась глубоко в волосах, и это было очень заметно. Одним из любимейших занятий Тома было пропускать своего парикмахера, отчего шевелюра его неуёмно разрасталась. У него выдающийся подбородок, тронутый плесенью-бородкой, надбровные дуги, напоминающие камни, на которых точно мох наросла землистого цвета кожа. Бесцветные, похожие на выбеленные водой голышки, глаза смотрели прямо, зато рот всегда пребывал в движении, послушный каким-то своим, внутренним ветрам и ураганам: то в эту сторону накренится, то в ту.

   Том высок, сух и крепок. Кажется, если бы где-то в окрестностях городка водились каннибалы, и им бы попался этот старик, прожевать его мясо они бы просто не смогли.

   Том работает настоятелем в местной протестантской общине. Это занятие, которое не требует что-то делать руками, но головой приходится работать – будь здоров! Так работать, что шляпа прохудилась уже в двух местах, и Том подозревал, что большую часть ценных мыслей он теряет не из-за старости, а из-за этих дыр.

   Не прошло и суток, как история с птицами получила продолжение.

   День клонился к вечеру, и на сверкающей от солнца улице произошла встреча бредущего домой священника и мальчугана с соседней улицы.

   – Триста девяносто один. Триста девяносто два.

   Том оглянулся, с десяток секунд смотрел на удаляющийся белобрысый затылок.

   – Триста девяносто девять.

   Посигналили; Том отошёл на обочину, пропуская автомобиль. Из-за стекла махал рукой кто-то из знакомых, но Том не заметил.

   – Эй, Сидрик!

   Мальчишка обернулся. Сказал вместо приветствия, но тем тоном, которым должно звучать «здрасте!»:

   – Четыреста!

   – Где?

   – Да вон же, над вами!

   Том поднял голову, но ничего не увидел, кроме птахи на проводе.

   – Как отец?

   Сидра назвали Сидром за шевелюру, напоминающую кипучесть напитка. А ещё за то, что зачали его, как рассказывал его собственный отец, местный плотник и стропальщик, в окружении бутылок с самодельным алкоголем.

   Было Сидру, кажется, лет семь от роду.

   – Хорошо, – мальчишка не стал вдаваться в подробности. Он аккуратно обошёл линялый мусорный бак и, очевидно, нашёл за ним богатую почву для продолжения подсчёта.

   – Что ты там делаешь? – не вытерпел Том.

   Но мальчик был занят. Губы его шевелились, карманы шорт топорщились от устремившихся туда, словно космические корабли в бесконечность космоса, рук. Майки на нём не было, плечи и грудь загорелы до черноты.

   – Четыреста пять воробьёв! – наконец, провозгласил он.

   – Ты умеешь считать до четырёх сотен?

   – До четырёхсот пяти. Даже ещё больше могу. Потом идёт четыреста шесть...

   Сидрик с жаром завертел головой, отыскивая неучтённых птах.

   – Их и правда что-то сегодня многовато, – заметил Том.

   – Очень – с жаром воскликнул малец. – Никогда не видел столько сразу!

   «Воистину, глазами ребёнка взирает на мир настоящая непосредственность», – подумал Том. А вслух сказал:

   – Интересно, какие народные приметы могут быть с этим связаны? Может, какой-нибудь урожай мы соберём раньше срока?

   – Они очень наглые. Наверно, потому что очень голодные, – заметил малыш. – Наверное, этот «урожай» будет со дня на день.

   Внезапно кое-что пришло на ум Тому. Кое-что, связанное со вчерашним вечером.

   – Чайка, – пробормотал он, пощипывая себя за подбородок.

   Жизнь деревенского священника не так уж насыщена событиями, чтобы забывать выходящие из ряда вон мелочи.

   – А чаек – меньше, – с умным видом ответил мальчишка. – В одной чайке умещается три-четыре воробья. Значит, чаек, наверно, сто. А может, и все сто две! А вороны...

   – Ещё вороны? – поразился Том.

   – Да вон они.

   Том поднял глаза и увидел. Как он не видел раньше! Что было с его глазами?

   Это были не вороны, а грачи. Сотни грачей сидели на крышах домов. Везде, куда ни посмотри, россыпь чёрных пятнышек.

   Том хотел сказать Сидрику чтобы тот взял палку. Так, на всякий случай, мало ли для чего пригодится... Но малыш уже удалялся, и Том, развернувшись, пошёл своей дорогой.

   На следующий день пришло сообщение о нападении на школу. Может быть, снова чайки, но никто не знал достоверно. Детей вывели погулять – школьный двор, что там может быть опасного? Птицы ринулись на них с неба, как исполинская рука, задумавшая прихлопнуть муху. Лапами они цеплялись за детские шевелюры, за одежду, били крыльями, будто хотели поднять в воздух вес, во много раз превышающий собственный. Чайки не могли вытворять такие фокусы своими перепончатыми лапками, и Том сделал для себя вывод, что это были вороны или грачи.

   В «Дырявой Калоше» было непривычно тихо. Атмосфера, прямо скажем, не самая приятная, и даже выпивка не могла её исправить.

   – Чьи дети там были? – спросил Том, сидя за своим столиком.

   Том не большой любитель поговорить, но в беседе именно он, спрашивая что-то или делая меткое замечание, направлял разговор в нужное русло.

   Трое хмурых мужчин подняли руки. Один из них, работник местной лесопилки, в сердцах ударил по столу кулаком так, что зазвенели бутылки на барной стойке.

   – И ещё Гурни, – сказал он.

   Гурни поднять руку не мог: он растекался щекой по столешнице, ладони его лежали как будто прибитые к столу гвоздями.

   – Моя маленькая говорила, что они хлопали крыльями и пронзительно ругались, прям как люди, – продолжил мужчина.

   – Что будем делать? – спросил кто-то.

   – Лично я возьму ружьецо, заряжу дробью и немного постреляю по птахам. Думаю, шериф Бэй не будет против.

   – Вы хорошо опросили детей? – спросил Томас. – Может, они заметили в поведении птиц что-нибудь странное? Я имею ввиду, может, птах что-то напугало?

   Все покачали головами, бессильно сжимая кулаки.

   – Перестрелять, – вынес свой вердикт лесоруб. Ему никто не стал возражать

   Том впал в глубокую задумчивость. Это какой-то знак, который пока что невозможно разгадать. Том в растерянности – он всю жизнь привык жить по знакам, но никогда они ничем особенным не выделялись. Просто мелочь в потоке жизни, на которую кто-то другой вряд ли обратил бы внимание... но настолько явно и настолько навязчиво... «А может, – смекнул вдруг Том – Это знак вовсе не мне? А кому-то не такому внимательному, из тех, что обращает внимание на сверхъестественное и иррациональное, а всё остальное считает всего лишь прихотью судьбы. Ну конечно. Он, Том, видит эти знаки всего лишь по долгу службы – так как он привык доверять свою жизнь Господу»...

   Решив так, Том немного успокоился. Завтра утром нужно обязательно помолиться за этого незнакомца. Помолиться, чтобы он непременно нащупал свой путь...

   Том жил один. Единственный близкий Человек живёт на Небесах, единственное близкое существо, как ни смешно это звучит, там же. Он забрал женщину всей жизни – что же, она действительно женщина многих талантов. Может, таланты эти Ему нужнее...

   Этой ночью Том заснул как младенец. И как младенец проснулся – внезапно, не совсем понимая, где находится. Странный шум поднял его с постели, заставил не одеваясь, босиком проследовать к входной двери и выглянуть наружу.

   Шум не был похож на шум ветра в ветвях, на рёв автомобильного мотора. Слишком уж неритмичный.

   Том вышел наружу. По тропинке через запущенный сад пошел к калитке, посмотреть, нет ли чего необычного за ней. На полдороге остановился, посмотрел наверх, в странно-подвижное небо. Такое чёрное... Нет, не может быть, чтобы всё небо, точно драпировками театральную сцену, загородили крылья. Это всего лишь ночь, а такая тёмная потому, что луна в другом полушарии.