Текст книги "Дезертир (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Ахметшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

   В следующий миг он получил удар в череп.

   – Ох...

   Что это? Почему трава щекочет ноздри? Должно быть, у него сотрясение. Но нет, пахнет мокрой землёй и на языке внятный ореховый привкус... Том где-то читал, что при сотрясении запахи уловить не так-то просто. Или это при раке мозга?

   Казалось, будто к вискам прикручены две ручки, и Том поднимает себя, схватившись за них руками. Как же вокруг темно... нужно добраться до крыльца, под колпак света, и... Кто-то задел его голову, с шумом рухнул в кусты бузины. Только теперь Том увидел: крылья. Они везде вокруг. Это не ветер и не летучие мыши. Это птицы. Воздух метался от одного крыла к другому, будто загнанный в ловушку зверь.

   Том обрёл способность думать. Вороны не видят в темноте, наверное, поэтому так неуверенно себя ведут. Скорее всего вороны – потому что светлую окраску чаек Том сразу бы разглядел.

   Где-то разбилось стекло, и птицы закричали. Меньше всего это было похоже на крики птиц. Можно было подумать, что отчаянно, навзрыд плачет младенец. Далеко слева, возле ярких фонарей, как будто бы парят хлопья сажи – это тоже птицы.

   На каких-то древних, глубинных инстинктах, пробудившихся в нём, Том сделал вывод – к источникам света лучше не приближаться. Лучше укрываться в тени и ползком-ползком, как кошка... в ночи он видит едва ли лучше ворон, и им, таким разным, лучше не встречаться.

   Что их сюда привело? Может, где-то не хватает пищи, и вся популяция этого вида решила склевать клубничку со сдобного, ещё горячего и такого ароматного пирога южных штатов? Что ж, добро пожаловать, гости дорогие. На урожаи мы здесь не жалуемся.

   Ранило: к затылку и длинным волосам, казалось, лип сам воздух. Том пополз, держась к земле как можно ближе. Про язык он совершенно позабыл, а тот трепался о нёбо без продыху, облекая словами весь этот взявшийся из ниоткуда стресс.

   Хорошо хоть, птицы не слышали его голоса. Может, не смогли распознать, откуда он доносится, а может, не рискнули прерывать молитвы.

   Пробравшись в дом, Том стал дожидаться рассвета. Постепенно небо начало сереть. Птицы (а это были действительно вороны) никуда не делись: разве что, больше не метались. Они расселись по высоковольтным проводам, по гребням крыш, на грибках на детской площадке – на любой удобной поверхности. Было часов пять, а около шести группами по нескольку десятков особей они начали сниматься с насиженных мест и устремляться куда-то прочь.

   Том позволил себе пошевелиться, кажется, впервые за несколько часов. Суставы скрипели, как будто части несмазанного механизма. Он проследовал к окну на кухне, откуда можно было наблюдать за полётом крайнего клочка стаи, как будто лоскута исполинской тучи, который оторвал разбойник-ветер; проводил его глазами до самых гор на той стороне озера. Там формировался туман, расползался по склонам, словно яичный белок на сковородке.

   Неосторожное движение – зазвенела посуда, оставив от тщательно возводимого карточного домика тишины лишь руины. И внезапно отозвалось в комнате жены, как будто там поселилось своё собственное эхо. Надо полагать, похожее на чёрный, растрёпанный ком перьев. Дверь туда не открывалась уже несколько месяцев – с тех пор, как Том последний раз протирал пыль, страшно подумать, сколько всего произошло. Страшно подумать, сколько важных дел отвлекало его от уборки в доме...

   На самом деле сердце начинает колотиться, даже когда просто проходишь мимо этой двери. Том переставил всю мебель, даже картины снял и убрал в чулан, завесив открывшиеся, будто шрамы, тёмные пятна на обоях драпировкой, но когда не надо, память работает очень хорошо. Новая обстановка была мёртвой – на этом диване всё равно никто не спал, на столе не побывало даже крохи, или, скажем, брызг от кофе с молоком.

   Том открыл дверь в комнату жены. В какой-то мере кто-то внёс в обстановку живость.

   Подушка была изорвана и валялась на полу. На туалетном столике, откуда многочисленные фарфоровые фигурки каждое утро наблюдали за преображением Вэнди из сонной женщины в женщину-кипящую-делами, Содом и Гоморра. Стекло разбито. Пол усыпан осколками, похожими на брызги дождя. Как-то раз, восемь или девять лет назад в этих краях прошёл ржавый дождь – капли его имели красноватый оттенок, а лужи выглядели так, как будто их дно и берега состояли из красной глины. Тому виной было, как говорили, обильное цветение каких-то водорослей на морском побережье. Или же, как шутливо, но с намёком уверяли представители мэрии, обильные винные излияния в регионе. Представителям никто не верил, так как эти пухлые одышливые дядьки сами любили заложить за воротник...

   Так вот, осколки стекла на полу выглядели точно как тот самый красный дождь. Том проследил за зёрнышками крови и увидел наконец виновницу разрухи. Покачал головой.

   – Не задалось утро, да?

   Ворона хрипло, даже как-то буднично каркнула. Ни намёка на вопль, который издавали эти птицы ночью.

   Том сунулся в дверь, и гостья отпрыгнула, вжалась в свою тень на стене. Каким-то чудом она балансировала на одной лапе, прижимая вторую к животу. Одно крыло у неё было переломано сразу в нескольких местах. На боку рваная рана. Перья разлетелись комнате, точно не знающие покоя мысли, они кружили на невидимой карусели, оседали тут и там и снова поднимались в воздух.

   Было ясно, что она не жилец.

   Том глянул в окно, где по-прежнему висело молчаливое свинцовое утро, опустился на корточки, привалившись к дверному косяку.

   – Что с вами случилось, сестрицы? – сказал он в мутный вороний глаз. – Неужели надоело летать и рыться в мусорных баках?

   Том включил радио, настроился на волну Филадельфии. Конечно, там говорили о птицах. Какой-то еврей как раз вещал: «Неясно, чем вызвана такая активность. Сообщают об „очагах“ активности птиц по всей Америке, и даже за её пределами. Целые птичьи водовороты можно было наблюдать минувшей ночью в районе некоторых крупных городов и в плотно заселённой сельской местности. Птицы предпочитают собираться на шабаш – так мы окрестили это явление (нервный смешок) именно в местах, где есть люди».

   «Были случаи нападения на людей», – перебил диктор. Он не спрашивал, он утверждал.

   «Совершенно верно, – признал еврей. – Птицы растеряны... или чем-то сильно взбешены. Я бы посоветовал людям в регионах с... эээ... птичьей активностью не покидать сегодня дома. Что интересно – вы меня перебили и я не успел сказать – в шабаше участвует далеко не один вид птиц. Все стайные виды собрались на шабаш, и даже некоторые, предпочитающие держаться поодиночке...»

   Слова его выглядели нескладными угловатыми, было видно, что он растерян. Этот еврей не знает, что делать, что говорить. Он не хочет успокаивать людей, так как не знает, чем всё это может обернуться, но и паника не входит в его планы.

   На всякий случай Том оставил включенным радио, просто убрал громкость до минимума, и под его бормотание ушёл на кухню. Нашлась краюха хлеба, две трети которой он пропихнул в пересохшее горло, а треть отнёс в комнату Вэнди.

   В его подачке уже не нуждались. Ворона лежала в том же углу, где Том её оставил. Лапки – сломанная и здоровая – безвольно торчали вверх. Тень, кажется, стала чуть больше. «Впитала в себя птичью душу», – невольно подумал Том. Вэнди любила птиц, мелких пташек она прикармливала, открывая окно и рассыпая на подоконнике крошки, почему-то вспомнилось Тому.

   – Ну что ж, подруга, – сказал он, не то вороне, не то своей памяти о жене.

   Еврей советовал не выходить наружу, но как только достаточно рассвело, Том уже ходил взад-вперёд по саду. Всё вокруг усыпано перьями, кое-где декоративные кусты и цветы примяты, как будто с неба на них упало что-то упругое и достаточно тяжёлое. В принципе, так оно и было. Незрелые ещё ягоды ежевики лежали на земле.

   Отыскал пятачок земли с сорной травой, выкопал ямку и похоронил в ней завёрнутую в газету ворону. Земля сегодня на удивление податливая. Шёлковая земля. Хорошо бы не было ночных событий и вчерашней нервотрёпки... хорошо бы всё было по старому.

   Но что-то происходило, и Том не желал оставаться в стороне.

   За оградой его окликнули:

   – Эй, Том! Всё уже кончилось? Откуда взялись эти птицы?

   Том махнул рукой.

   Это Дороти, соседка. Там, за окном в ее доме, маячит чёрная чёлка.

   – Вам лучше не выходить на улицу. Хотя бы до того момента, пока жизнь не войдёт в привычное русло. Помолитесь, и за меня тоже! Я сегодня не успел.

   Нервный смешок.

   – Ваша молитва стоит сотни наших, Том.

   Она держалась молодцом.

   – Вот и молитесь до обеда. Считайте, что я наложил на вас епитимью за какую-нибудь провинность перед Господом. Придумайте сами, за какую.

   Город выглядел, как нечто давно заброшенное. Как сломанная игрушка, выброшенная в пыль у дороги. Перья попадались везде, будто ночью по улицам пронёсся неудержимый в своём буйстве карнавал... Ветер пытался сдвинуть комья сухих листьев, но нынче он совсем немощен. Дорогу пересекали бродячие псы с поджатыми хвостами.

   По дороге Том встретил Гарри. Поскрипывание его велосипеда доносилось из-за поворота достаточно долго, и Том немного расслабился. Это были очень знакомые, очень человеческие звуки. Так что, когда Гарри наконец-то вырулил из-за угла красного кирпичного дома семейства Осэйдж, Том почти ему улыбался.

   Гарри от роду всего шестнадцать. Он вытянут, будто резинка между двумя пальцами, и прежде чем эту мальчишескую хрупкость и угловатость сменит стать молодого мужчины, пройдёт ещё два-три года. Но не по годам смышлён: приют учит жизни, даже если это приют сонного, и в общем-то ничем не опасного городка.

   – Звонила мисс Осборн, – сказал парень, не здороваясь. Он остановился подле Тома, уперев в бордюр тротуара мысок ботинка и теребя, словно в нетерпении, руль. – Она сказала, её конюха вроде бы убили птицы! Выклевали глаза, представляете?

   – А где Бэй? – спросил Том, пристально глядя на Гарри.

   – Уже там.

   Гарри – счастливый обладатель такого длинного носа, что хочется за него ухватить. Нос, естественно, не настоящий, а, как это... метафизический, но зато о его существовании знает, наверное, весь городок, потому как с малых ногтей Гарри суёт его всюду, куда следует и куда не следует. Чаще всего паренька можно обнаружить на побегушках у местного шерифа, где он успешно находит применение своим наклонностям и удовлетворяет (хотя бы частично) неуёмное от природы любопытство.

   – А ты чего здесь слоняешься?

   Том оглядел велосипед. Примотанная к седлу воздушка, из которой можно подстрелить, разве что, воробья... но похоже, Гарри именно это и собирался делать.

   – Как раз собирался туда. Просто... колесю по округе, смотрю, не нужна ли кому-нибудь помощь.

   Он боится – понял Том. И круг по этой самой дороге наверняка не первый – руки сами собой поворачивают руль обратно на уже пройденный путь. Он боится неизвестности.

   – Идём. Что-то паршивое происходит в этом городишке.

   Обычные птицы. Боже, кто бы мог подумать! Воистину, твои пути неисповедимы. Не пришельцы, как в радиопостановке, нет! Чайки и вороны, и другие виды, столетия жившие бок-о-бок с людьми, евшие с ними, фигурально выражаясь, из одной кормушки.

   Гарри сказал, словно прочитав его мысли:

   – Я всегда подозревал, что когда-нибудь что-нибудь в мире выйдет из строя. Не может быть такого, чтобы всё работало бесперебойно вечно!

   Гарри учится на автомеханика, и надо сказать, он быстро ухватил суть. Если что-то где-то работает долго и без перебоя, в конце концов оно обязательно должно сломаться. Тому не слишком нравилась идея, что небесный наш техник по недосмотру не затянул какую-нибудь гайку, но рядом с прочими эта теория стояла на порядок выше.

   Даже версия о не слишком внимательном обывателе, которого нужно было толкнуть на подготовленную для него дорожку, не выдерживала уже никакой критики. В самом деле, чтобы отправить человека делать скворечники, или купить в магазине парочку неразлучников, вовсе не обязательно превращать жизнь в кошмар!

   Тому хватило одного взгляда. Конюх жил прямо при конюшне, на втором этаже, и вороны, должно быть, посчитали отлучённого от земли человека наиболее беззащитной жертвой. Ему доводилось видеть трупы – но во время отпевания, казалось, эти люди могли запросто встать и присоединиться к гостям, настолько живыми они иногда выглядели. И ещё спросить: что это за туалетная вода, которой нас обрызгали, и обязательно ли её должно быть так много? Тому приходилось поднимать полог и настоящей смерти – Вэнди, вся в шрамах и рытвинках после болезни, таяла у него на руках. Запах, который от неё исходил, будет сидеть в ноздрях до смертного одра, и только одного Том будет просить у людей, которые придут проводить его в последний путь – чтобы рядом стояла чаша с чем-нибудь благоухающим... нет, лучше кувшин.

   Здесь ничем особенным не пахло. Но зрелище искупало отсутствие запаха с лихвой. Маленькая коморка вся заляпана кровью. Стекло, конечно, разбито, труп одной из птиц зловещим знаком распластался на полу. Она сломала шею, когда пошла на самоубийственный таран. Повсюду перья. Конюх сидел у стены между спинкой дивана и тумбой, сидел, притянув колени к подбородку. Больше всего Томаса поразили руки – совершенно белые, с ясно проступающими суставами, они как будто застыли на пороге превращения в птичьи лапы. Под ногтями грязь. Одежда на одном плече разодрана – там потопталась не одна ворона. Глаза, как уже говорил Гарри, теперь путешествовали в желудке какого-то летуна.

   Все налётчики, конечно же, убрались прочь. На цыпочках – как будто боясь разбудить тело, Том прошёл к окну и выглянул. Внизу, на траве, виднелась лужа блевотины. Вряд ли мисс Осборн стала заходить в комнату, кроме того, у женщин желудки крепче. Значит, это шериф. Натерпелся.

   По скрипучим ступеням Томас спустился вниз. Рассеянно покачал развешенные на крючках уздечки. Шериф Бэй стоял здесь же и жадно курил.

   – Бедняга, – Том покачал головой. – Знаете что? Я вызову машину из Грини.

   – Я уже вызвал. Как только сюда поехал. Где, хотелось бы знать, они застряли? В птичьем помёте?

   Том взглянул на часы на столе: стало быть, прошло уже около часа. Из Грини, ближайшей больницы, расположенной между Бодега и Мэнсоном, ехать максимум двадцать пять минут.

   – Что лошади? – спросил Том.

   Дэймон Бэй пожал плечами. Этот жест сполна выдавал его неуверенность – кто-кто, а шериф почитал за свою непосредственную обязанность знать, что, где и по чьей вине происходит. Он не привык к таким жестам.

   – Лошади в стойлах. Одна или две хромают. Они, очевидно, напугались и пытались вынести ворота, но здесь всё сделано добротно и не успело прогнить.

   Шерифу можно было дать тридцатью пять или тридцать семь лет. Примерно столько ему и было. Казалось, по его лицу можно наблюдать за долгосрочным течением времени – каждый прошедший год отражался там новой складочкой или морщинкой. В глазах светился этот же самый возраст: спокойные, ровно тлеющие угли зрелости, уже не открытое пламя, но и до угасания ещё достаточно далеко. Бэй был удивительно точен во всех отношениях.

   – Их напугали крики бедняги.

   – Если бы птицы вели себя по отношению к ним агрессивно, у нас было бы ещё с полдюжины лошадиных трупов.

   Том кивнул. Стойла открытые. Залетай – не хочу.

   Над озером кружили чайки. Будто костёр частички пепла, оно выдыхало всё новых и новых особей, а прежние и не думали садиться. Где-то далеко за горами повисла беспросветная серая дымка. Там шёл дождь. Ветер юго-западный, так что, может статься, сегодня их не накроет.

   Гарри проследил за его взглядом. Сказал, имея ввиду птиц над озером:

   – Это сделали не вороны.

   Том промолчал, глядя наверх. Чайки – хуже. Вороны падальщики, а чайки... чайки настоящие хищники.

   – Нам лучше бы убраться под крышу, – сказал он.

   Шериф раздражённо морщил лоб.

   – Нам лучше бы найти орнитолога. Они что, с ума посходили?

   С дороги закричали:

   – Как дела, Бэй? Птицы унесли телевизор?

   – Какой телевизор? – Бэй моментально пришёл в ярость. – Бедняга смотрел разве что в зубы лошадей. Но деньги на месте. Деньги на месте, слышали?! – закричал он, а потом повернулся к Тому: – Что за чёрствые люди.

   – Не ругайте их, Бэй, – мягко сказал Том. – Они бодрятся, как могут.

   Гарри нарушил установившееся было молчание.

   – Вы всерьёз думаете, что это птицы? – спросил он.

   Том и шериф посмотрели друг на друга, как два человека, причастные к чему-то, чего прочие ещё для себя не приняли.

   «Это всего лишь фантазия», – растеряно подумал Том. – «Чтобы птицы атаковали человека в его же собственном доме... немыслимо».

   Но менее реальным это знание не становилось, и они с шерифом чувствовали одинаковую к нему причастность. Будто два соавтора, сочиняющие одну историю. Они доподлинно знали – это птицы.

   Шериф покачал головой:

   – Он был добрейшей души человеком. Мог болтать часами, а потом обнаружить, что болтает с лошадьми, или вовсе сам с собой. По-моему, даже лошади посмеивались над ним.

   Гарри зябко обнял себя за плечи.

   – Это мог быть какой-нибудь маньяк.

   – Маньяков, сынок, два-три на всю мать-Америку. С чего бы их сюда занесло? – Бэй хмурился. – Дойди до миссис Осборн, попроси телефон и набери эту чёртову больницу.

   Гарри ушёл и вернулся спустя какое-то время.

   – Не отвечают. Я еще набирал три раза Мэнсон. У миссис Осборн там пара родственников... А ещё Филадельфию. Нигде никто не берёт трубку. Может, что-то с телефонной линией?

   Шериф насторожился.

   – А что у нас передают по радио?

   – Ничего. Миссис Осборн как раз ругалась по этому поводу. Трансляция прервалась полчаса назад. Она попросила меня поискать какую-нибудь другую волну, но я торопился к вам: у вас интереснее...

   Бэй выругался.

   – Конечно. У нас тут труп, а миссис Осборн лишь бы не проворонить субботнюю радиопостановку – или что у неё там?

   Это слово – «проворонить» – словно всех отрезвило. Шериф неловко замолк и потянулся за сигаретой. Гарри открывал и закрывал рот, будто выброшенная на берег стерлядь. Том оглядывал горизонт. Ветер дул и дул, а дымка не становилась прозрачнее

   – Шериф, – сказал он. – Есть у вас бинокль? Или подзорная труба?

   – Не совсем. Точнее, совсем нет. А что такое? – Бэй не мог скрыть раздражения, вызванного замешательством. – Хотите полюбоваться на горных козлов?

   – Это вовсе не дождь, – сказал Том, и вытянул руку. – Там, за горами, Мэнсон.

   Шериф усмехнулся.

   – Думаете, фабрику наконец-то достроили? Тогда я не сочувствую местным. Везло бы только с ветром – а то этот же дым будем нюхать и мы...

   – Это птицы. Сотни, тысячи чаек с морского побережья.

   Все взгляды устремились к горизонту. Нет, не так уж сильно эта дымка похожа на дождь. Если приглядеться, можно заметить, как неприкаянно она шевелится, как языком своим облизывает основание гор.

   – Если они придут сюда...

   Краска ушла с лица Бэя. Растрескавшиеся его губы теперь походили на землю пустоши, а бледно-зелёные глаза – на отцветшую её растительность.

   – Разрешения эвакуировать город мне никто не даст.

   – Мы всё равно ничего не успеем. – Том заговаривался. Он отдышался, и постарался говорить спокойнее: – Пусть все укроются в подвалах, забаррикадируют окна... У вас есть мегафон?

   Парнишка разнервничался так, что, казалось, под его ногами непременно должна затрястись земля. Что-то в его организме уже вибрировало, так, что слова выскакивали рваные, как ошмётки помидор из неисправной машины по производству томатного сока.

   – Зде... здесь тоже есть чайки.

   Пока что они кружили над озером, не предпринимая никаких попыток приблизится к городу. Сотни две-три, не больше.

   Том смотрел в небо.

   – Больше медлить нельзя. Шериф, информируйте людей, что сегодня им лучше бы воздержаться от прогулок. Я подгоню фургон и подкину беднягу до морга.

   – Вы собираетесь ехать... туда?

   Том потёр лоб.

   – И правда. Что это я? Просто не выспался. Но нельзя же его так оставлять.

   – На скотобойне есть холодильные камеры, – сказал шериф. – Это тоже не близко, но вам, во всяком случае, придётся ехать в другую сторону.

   Бэй отсылал мальчика домой, но он помотал головой:

   – Я лучше останусь. Вдруг понадобится помощь?

   Том сходил за машиной. Город мало-помалу отходил от шока. Кто знает, многим ли ночью птицы мешали спать, но напряжение в воздухе чувствовали все, и сейчас шатающиеся по улицам фигурки выглядели, как оглушённые громом мотыльки.

   За конюхом они пошли, одев на руки пропитанные конским потом хозяйственные перчатки.

   – Прости, приятель, что мы с тобой так грубо, – бормотал под нос Том, стараясь устроить голову конюха так, чтобы не болталась, и чтобы не дай Бог не слетел шарф, которым замотали пустые глазницы. Шериф, напротив, крякнул, и рывком закинул руку несчастного себе на плечо. Сказал глухо и буднично:

   – Ну что, взяли?

   Нос он закрыл платком, повязав его на затылке, хотя в каморке по-прежнему ничем не пахло.

   Будто не человека собирается нести, а мешок с протухшими овощами. Том разозлился было, но через какое-то время эта злость сменилась пониманием. «Он просто старается убежать», – сказал себе Том, пока они поднимали конюха и тащили его по лестнице. – «Не так-то просто принять для себя необходимость тактичного отношения к такой грязной работе, когда главной проблемой в течение семи лет исполнения тобой должностных обязанностей были пропавшие коровы и забияки из местного приюта».

   Босые ноги, шлёпанцы с которых слетели ещё в комнате, глухо стучали по ступенькам. Смотря вниз, Том видел совершенно белые, как будто вырезанные из кости, пальцы покойника.

   – Потерпи, приятель, – бормотал он, не то конюху, не то Бэю, не то самому себе.

   Тело они завернули в захваченную со стола в каморке клеёнку – слава Отцу, та оказалась непрозрачной – и уложили в кузов. Наружу торчали только ноги. Тело будто одеревенело, и уложить его в кузове целиком никак не получалось.

   Шериф криво ухмыльнулся.

   – Представь, что ты везёшь манекен. И поменьше смотри в зеркало заднего вида.

   Том ничего не ответил. Уже когда взревел двигатель, он подумал, что просто не может себе позволить бежать от самого себя. Должно принимать всё происходящее, как есть, не отводя глаз и не пытаясь интерпретировать события, закидывая их синонимами и иносказаниями. Он пастырь. Он всё ещё пастырь, и люди, хоть и с похабными песнями, хоть и с бутылкой виски в кармане, но следуют за ним.

   Кому нужен этот сан!

   Том зажмурился на мгновение – он во что бы то ни стало хотел оказаться сейчас в своей церкви. Не как пастор, но как простой прихожанин, самый маленький из людей, слуга самого младшего слуги.

   Это крошечная церквушка там, где смыкались, точно уста самого мудрого на свете человека, поле и озёрная гладь. Вокруг клёны, крошечный сад наполнен ароматом диких цветов. Они растут здесь как хотят, среди сорной травы и клочков будто, бы ненароком оставшейся, голой земли. Даже забор, полностью укрытый вьюнками, уже не похож на забор. Люди, которые приходят сюда молиться, не признают пышного роскошества католических клумб, у них всё ненарочито просто.

   Из детства, точно киты, приплывали воспоминания: вот он, Томас, на три головы ниже себя-нынешнего, бежит по полю, жмурясь и представляя, что по щекам хлещут не колосья, а струи тёплого, душистого дождя. Один раз даже падает, но тут же вскакивает с нарочито громким смехом – таким, чтобы пообиднее звучало для вселенной, которая подставила ему подножку. Но вот поле кончается, и мальчик запыхавшись, останавливается перед постройкой из серого, почти чёрного кирпича. В любое время дня и года он хранит прохладу, между камнями скапливается влага – от росы до ночного дождя. Постройка в один этаж, маленькими, детскими шажками её можно обойти за полторы минуты. А какой-нибудь динозавр, наверно, её и вовсе бы перепрыгнул...

   Шпиль, в виде вытянутой пирамидки, выглядел как перевернутый восклицательный знак, но куда значительнее казалось то, что не видно глазу. Мальчик стоял и думал, что эта постройка, наверное, как старый дуб, уходит корнями глубоко под землю. Может быть, даже переплетается с другими деревьями, которые растут на другой стороне планеты.

   Ещё никогда Том не забирался так далеко один.

   На крыльцо вышел высокий мужчина во всём чёрном. Чёрные брюки с карманами, полными темноты, чёрный пиджак. Чёрная шляпа казалась немногим ниже, чем шпиль церкви.

   – А кто здесь живёт? – робея и пытаясь смирить трясущийся после бега голос, спросил малыш.

   – Где твои друзья? – строго спросил мужчина, и сверкнул квадратными очками. У него было узкое лицо с выдающимися скулами и удивительно мягким овалом губ. Впоследствии эти губы, и уж конечно форма этих скул Тому будут очень знакомы – он проживёт с обладательницей таких же целую жизнь.

   – А? – мальчик оглянулся. – Не знаю. Где-то отстали! А может, они и не бежали за мной. Может, я был один...

   Мужчина похлопал себя по бокам, оправляя одежду. Присел на верхнюю ступеньку, вытянув ноги и продемонстрировав вместо ожидаемых лакированных чёрных туфель (огромных и похожих на две старых баржи, которые курсируют с одного берега озера на другой! Том считал, что у этого человека непременно должны быть такие туфли) босые ноги.

   – Ты спрашивал, кто здесь живёт. Здесь никто не живёт.

   – Для кого же тогда строили этот дом?

   Том хотел спросить ещё «и кто же тогда вы», но решил, что это невежливо.

   – Для того, кого ты приносишь с собой.

   – Но у меня ничего нет!

   Том задумался о тряпичном кролике, набитом соломой и с задними лапками из половинок кукурузного початка, оставшемся дома. У него мог быть свой собственный дом!

   – Нет-нет, – мягко сказал мужчина, – не в руках.

   Он наклонился, вытянув руку, и коснулся груди Тома – там, где жадно стучал его моторчик.

   – Вот здесь. Ты входишь сюда и поселяешь в этом доме своего самого сокровенного друга. А потом приходишь и навещаешь его.

   Том с трудом удержался от того, чтобы не захлопать в ладоши.

   – А можно, я за ним схожу?

   – Он всегда с тобой. Если ты дышишь, можешь бегать и смеяться – он с тобой. Входи.

   Мужчина поднялся, освобождая ступени для маленьких ножек мальчугана...

   С тех пор Том очень часто навещал гулкое, тёмное пространство под покатой крышей. Этот друг мало походил на остальных его друзей. Они бесились, носились с сачками за птицами, ныряли со скал в воду, смеялись порой так, что потом могли разговаривать только шёпотом. И тем не менее, Том всегда чувствовал, что он где-то есть. Мальчишки были везде, были направлены сразу во все стороны – а он тихо сидел здесь, на одной из скамеек, может, у самого выхода, а может, в серединке, у прохода. Том приходил и садился впереди, ближе к алтарю. Опершись локтями на спинку лавки, откидывался назад, слушал, как важно вышагивают над головой аисты. Ему нравилось думать, что друг-из-сердца сидит себе тихонько где-то за спиной, и хотя тот за всё время не произнёс ни слова – Том не произнёс ни слова тоже.

   На следующий день после того, как Том сделал Вэнди предложение – конечно, это она, дочь своего отца, в некотором роде и приходилась Тому сводной сестрой, – пастор пригласил Тома к себе в приход, и сказал:

   – Сынок, я уже стар. Я знаю, ты ещё не определился в своём жизненном пути, и я хочу, чтобы когда-нибудь ты принял у меня приход.

   Том молча смотрел на человека, который стал ему вторым отцом, и узнавал его как будто заново. Годы не смогли согнуть осанку, зато они выпили все соки и обесцветили глаза. Да, пастор стар. Даже шляпу он, кажется, носил как тяжкий груз.

   – Но я ничего не умею, – сказал Том.

   – Всё, что тебе нужно, у тебя есть. Ритуалы – всего лишь ритуалы. Ты будешь рядом со мной, и ты будешь учиться.

   И Том ответил: «хорошо», хотя не чувствовал в себе готовности. Он просто не мог подвести этого человека. Только потом он понял, что отныне придётся стоять лицом к притвору и к скамьям. Ощущать их пугающую пустоту или смотреть в чужие, зализанные, приторно-благостные глаза.

   Том ненавидел это работу. И да, он считал свой сан тяжелейшей обязанностью.

   И вот теперь, ощущая остывающее тело в кузове всем своим существом, даже сильнее, чем тряскую дорогу, Том подумал, что он просто не имеет права воспринимать мир иначе, чем глаза в глаза.

   Рукавом он вытер со лба испарину. Нужно поспать, но дорога ещё длинна.

   Город просыпался от ночного кошмара. Через опущенное стекло в кабину врывался ветер. Люди окликали его, и Том махал в ответ рукой – мол, некогда. Шериф потом всё объяснит.

   Один сумасшедший старик выпрыгнул на дорогу прямо перед машиной.

   – Эй, Том! Чего везёшь?

   – Чего тебе, Пенькрофт?

   Том высунулся из кабины.

   – Что-то случилось? – старик облокотился о капот прямо между фарами, поставил на его крышку наполовину пустую бутылку пива. – Все бегают, что твои куры, а объяснить ничего не могут. Только кудахчут...

   – Что ты делал ночью?

   Пенькрофт фыркнул. Чертыхнулся, стёр со стекла капельки слюны большим пальцем.

   – Спал. Вот с этими вот малышками...

   Том вздохнул.

   – Понятно. Возможно, всем скоро понадобится убежище, несколько надёжнее закрытой на цепочку двери. Постарайся не шататься сегодня по округе. Отправляйся домой, устрой себе берлогу в чулане, напейся и снова спи. Судьба щадит блаженных, дураков и алкоголиков...

   Он поехал дальше.

   Постройки заброшенной скотобойни походили на рёбра какого-то гигантского животного, лежащего брюхом вверх, с остатками гниющего мяса на них. Крыша уже начала проваливаться, через эти дыры каждую ночь курсировали летучие мыши. Возможно, там, внутри нашлась бы и пара-тройка осиных гнёзд. Холодильники казались наиболее целыми – больше чем на две третьих утопленные в землю, они напоминали выбеленные временем позвонки.

   Только теперь Том сообразил, что тащить тело придётся ему одному. Случайных прохожих здесь не бывает, скотобойня перестала действовать ещё в сороковых.

   Холодильниками здесь считались два больших глубоких погреба за железной дверью, к которой вела крутая каменная лестница. Над головой низкий потолок, и холодно, как в склепе. Собственно, настало время исправить мировую несправедливость – теперь это и будет склеп. Земля и бетон, и, конечно же, никакого электричества. В домике смотрителя Том раздобыл чудом сохранившуюся керосиновую лампу и спички, вернулся, и поставил ручное солнце на пол посередине помещения. Потолок казался неровным из-за крючьев для подвески туш, которые отбрасывали длинные, загнутые тени.