Текст книги "До рая подать рукой (сборник)"

Автор книги: Дин Рей Кунц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 71 страниц) [доступный отрывок для чтения: 26 страниц]

 Глава 31

У центрального входа в пансион «Сьело Виста» отражают свет дубинки, сверкают бляхи, блестят пряжки ремней затянутых в форму копов.

Мартин Васкес, генеральный менеджер пансиона, стоит чуть в стороне от копов, за одной из колонн, украшающих фронтон. Его тоже вытащили из постели, но он все-таки успел побриться и надеть черный костюм.

В сорок с небольшим лет у Васкеса гладкое лицо и глаза молодого набожного послушника. Он смотрел на приближающегося Ноя Фаррела, и по взгляду чувствовалось, что он с радостью поменял бы свою должность на обеты бедности и целомудрия.

– Мне так жаль, это просто ужасно. Если вы пройдете в мой кабинет, я постараюсь объяснить, как это произошло, исходя из того, что нам известно.

Ной прослужил в полиции три года, но только четыре раза участвовал в расследовании убийств. Лица и глаза сопровождавших его копов очень уж напоминали лица и глаза скорбящих родственников, которые он тогда видел. В них читалось не только сочувствие, но и подозрительность, сохраняющаяся и после опознания и задержания преступника. При некоторых убийствах подозрение скорее падает на родственника, чем на незнакомца, и несмотря на все улики, целесообразно разобраться, кто получит финансовую выгоду или освободится от утомительной ответственности благодаря насильственному уходу из жизни конкретного человека.

Для Ноя оплата ухода за Лаурой была не обузой, а смыслом существования. Даже если бы эти люди ему поверили, он все равно видел бы в их глазах подозрительность, скрытую сочувствием.

Один из копов выступил вперед, когда Ной, следуя за Васкесом, направился к парадной двери.

– Мистер Фаррел, я должен спросить, есть ли у вас оружие.

Он надел брюки и гавайскую рубашку. Пистолет лежал в кобуре, прикрепленной к ремню на пояснице.

– Да, но у меня есть разрешение.

– Да, сэр, я знаю. Если вы отдадите мне пистолет, я верну сто вам при отъезде.

Ной замялся.

– Вы служили в полиции, мистер Фаррел. И, разумеется, понимаете, что на моем месте поступили бы точно так же.

Ной не знал, что побудило его взять пистолет. Он носил его с собой не всегда. В основном не носил. Уезжая из дома после звонка Мартина Васкеса, он плохо соображал, что делает.

Ной отдал пистолет молодому полицейскому.

Хотя в холле не было ни души, Васкес сказал: «Мы поговорим в моем кабинете»,– и указал на короткий коридор по левую руку.

Ной за ним не последовал.

Дверь перед ним вела в главный коридор. В дальнем его конце у комнаты Лауры стояли люди. Ни одного в форме. Детективы. Эксперты.

Васкес вернулся к Ною.

– Они дадут нам знать, когда вы сможете увидеть вашу сестру.

У стены, рядом с дверью, ждала тележка из морга

– Уэнди Куайл,– догадался Ной, вспомнив медсестру с иссиня-черными волосами, которая несколько часов назад развозила сандей.

По телефону ему сообщили только суть трагедии. Лаура умерла. Очень быстро. Без страданий.

На лице Мартина Васкеса отразилось изумление.

– Кто вам сказал?

Значит, интуиция его не подвела. А он ей не поверил. Ответом все-таки было не мороженое. Ответом была любовь. В данном случае смертоносная любовь. Один из членов «Круга друзей» прибег к ней, дабы показать Ною, что случается с сестрами тех, кто полагает себя слишком благородным, чтобы брать пакеты для блевотины, набитые деньгами.

Мысленно Ной представил себе, как нажимает на спусковой крючок пистолета, а конгрессмен сгибается пополам, зажимая руками дырку в животе.

Теперь он мог это сделать. Он потерял цель в жизни. А человеку нужно чем-то занимать свое время. Ничего важного не просматривалось, может, пора обратиться к мести?

Не получив ответа на вопрос, Васкес продолжил: «Ее резюме впечатляло. Как и любовь к выбранной профессии. Она представила прекрасные рекомендательные письма. Сказала, что хочет поработать в более спокойной обстановке. Устала от постоянных стрессов больницы».

Семнадцать лет, прошедшие с того дня, как Лауру вышибли из этого мира, но не отправили в мир иной, Ной делал вид, что он не Фаррел, что он – чужак в своей преступной семейке, совсем как Лаура, что он чище, чем те, кто зачал его, что способен на искупление грехов. Но сестра ушла второй раз, теперь уже безвозвратно, так что отныне он не видел причин для того, чтобы держать за семью замками черную сторону своей души.

– Пойманная на месте преступления, она призналась во всем. Она работала в палатах для новорожденных в трех больницах. Каждый раз меняла работу, когда кто-либо мог начать задумываться, а только ли природу следует винить в смерти младенцев.

Убийство конгрессмена не подарило бы Ною новую жизнь, но удовольствие, которое доставила бы ему смерть Джонатана Шармера, определенно подсластило бы горечь, накопившуюся на дне его жизни.

– Она признается в убийстве шестнадцати младенцев. Она не думает, что совершила что-то плохое. Она называет эти убийства «маленькими благодеяниями».

Ной слушал Васкеса, но едва разбирал, что тот говорит. Наконец до него начал доходить смысл слов управляющего.

– Благодеяниями?

– Она выбирала младенцев с серьезными заболеваниями. Иногда тех, кто казался ей слабым. Или у кого были бедные и невежественные родители. Она говорит, что тем самым спасала их от страданий.

Интуиция Ноя оказалась права лишь наполовину. Он угадал в медицинской сестре преступницу, да только к «Кругу друзей» она не имела никакого отношения. Однако их корни росли из одного болота самозначимости и завышенной самооценки. Он слишком хорошо знал таких людей.

– После третьей палаты новорожденных, перед тем как прийти сюда, она работала в доме престарелых. Отправила на гот свет пятерых стариков, не вызвав ни малейшего подозрения. Этим она тоже гордится. Не испытывает ни угрызений совести, ни стыда. Она ждет от нас восхищения... ее сострадательностью, как называет она это.

Зло конгрессмена родилось из жадности, зависти, жажды власти. Ной понимал, чем это вызвано и почему. Тем же страдали и его отец, и дядя Крэнк.

Иррациональный идеализм медицинской сестры вызывал только холодное презрение и отвращение, но никак не желание отомстить. Вот так за одну ночь Ноя второй раз лишили цели в жизни.

– Другая наша сотрудница вошла в палату в тот самый момент, когда медсестра Куайл... завершала свое черное дело. Иначе мы бы ничего не узнали и ни о чем не догадались.

В дальнем конце коридора какой-то мужчина закатил тележку для тела в комнату Лауры.

В голове Ноя то ли громыхнул гром, то ли раздался далекий рев надвигающегося урагана.

Он распахнул дверь, отделявшую холл от главного коридора. Мартин Васкес попытался его остановить, напомнив, что полиция запретила посторонним заходить в коридор.

У сестринского поста полицейский заступил дорогу Ною, чтобы развернуть его к двери.

– Я родственник.

– Я знаю, сэр. Еще несколько минут.

– Да-да. Только я не могу ждать.

Когда Ной попытался протиснуться мимо него, коп положил руку ему на плечо. Ной рывком высвободился, не ударил в ответ, просто продолжил путь.

Молодой полицейский последовал за ним, вновь схватил Ноя за плечо, и они обязательно бы подрались, потому что полицейский просто исполнял свои обязанности, а Ною не терпелось кого-то ударить. А может, хотелось, чтобы ударили его, сильно и не один раз, поскольку физическая боль могла хоть немного облегчить боль душевную, от которой немело сердце.

Но прежде чем замелькали кулаки, один из детективов в конце коридора крикнул: «Пропусти его!»

Отдаленный рев пяти Ниагарских водопадов все еще наполнял голову Ноя, и хотя уровень шума этого внутреннего звука не повысился, он приглушал голоса людей, окружавших его.

– Я не могу оставить вас с ней наедине,– предупредил детектив.– Вскрытие еще не сделано, а как вам известно, мне придется доказывать, что улики находились под нашим постоянным контролем.

Уликами служил труп. Словно вылетевшая из ствола пуля или окровавленный молоток. Как личность, Лаура прекратила свое существование. Теперь она стала вещественным доказательством, предметом.

– Мы не хотим дать адвокату этой обезумевшей суки малейший шанс заявить, что кто-то манипулировал с останками до проведения токсикологической экспертизы.

«Обезумевшая сука» вместо «подозреваемой», вместо «обвиняемой». Здесь в отличие от суда политкорректность ни к чему.

Если адвокат сумеет доказать, что она обезумевшая, опустив суку, тогда медсестра получит малый срок в закрытой психиатрической лечебнице с плавательным бассейном, телевизором в каждой комнате, образовательными курсами по искусству и ремеслам, с психоаналитиком, который будет анализировать не ее стремление убивать, но стараться, чтобы она сохранила высокую самооценку.

Присяжные глупы. Может, такими они были не всегда, но в нынешнее время это факт. Дети убивают родителей, защита делает упор на то, что теперь они остались сиротами, и у значительного числа присяжных на глаза навертываются слезы.

Но Ной не мог разжечь свою ярость мыслями о том, что медсестру отправят в загородный санаторий или вообще оправдают.

Глухой шум в его голове не свидетельствовал о нарастающей ярости.

Он не знал, что это за шум, но не мог избавиться от него, и это пугало.

Лаура лежала на кровати. В желтой пижаме. То ли она вышла из транса и сумела переодеться перед сном, то ли медсестра переодела ее, расчесала волосы и вновь уложила, прежде чем убить.

– Куайл решила, что смерть пациентки с серьезными повреждениями мозга будет отнесена на естественные причины и не потребует проведения вскрытия,– говорил детектив.– Она не стала использовать субстанцию, которую сложно идентифицировать. Ввела огромную дозу «Холдола», транквилизатора.

К восьми годам Лаура уже понимала, что ее семья не такая, как все.

К ее совести, конечно же, не взывали, во всяком случае в доме Фаррелов, но природа одарила девочку высокими нравственными принципами. Она многого стыдилась, а семейные дела, о которых она с каждым годом узнавала все больше, просто ужасали. Но она держала все в себе, находя убежище в книгах и грезах. Ей хотелось только одного: вырасти, уйти и начать чистую, спокойную, никому не приносящую вреда жизнь.

Детектив попытался успокоить Ноя последним откровением: «Доза была столь велика, что смерть наступила мгновенно. Этот препарат отключает центральную нервную систему, как выключатель – свет».

К одиннадцати годам Лаура хотела стать врачом, словно уже чувствовала, что не сможет оторваться от своих корней, лишь не принося никому вреда. Она испытывала потребность что-то давать людям, возможно, посредством медицины, с тем чтобы очистить свою душу от грехов семьи.

В двенадцать лет в своих грезах она видела себя уже не врачом, а ветеринаром. Пациентами ей хотелось иметь животных «Людей,– говорила она,– не излечить от их самых ужасных болезней, можно только подлатать тело...» Никому не следует знать так много о человеческой сущности в нежном двенадцатилетнем возрасте.

Двенадцать лет грез о будущем и еще семнадцать с бесцельными грезами оборвались здесь, на этой кровати, под подушкой которой новых грез уже не было.

Детективы и эксперты отступили, оставив Ноя одного у кровати, хотя и продолжали наблюдать за ним, охраняя вещественные улики.

Лаура лежала на спине, вытянув руки по бокам. Ладонь левой руки касалась простыни. Правая рука, ладонью кверху, на три четверти сжалась в кулак, словно в последний момент Лаура пыталась ухватиться за жизнь.

Он видел обе половинки лица, фарфорово-гладкую и изувеченную, творения Бога и Крэнка.

Теперь, видя сестру в последний раз, Ной находил обе половинки прекрасными. Они обе, пусть и по-разному, трогали сердце.

Мы приносим красоту в этот мир, как приносим невинность, а уродство уносим с собой, когда уходим из этого мира. Уродство – все то, во что мы превратили себя, не став, какими было суждено. Лаура прошла по этой жизни, не изуродовав себя. Только душа покидает этот мир, а ее душа осталась без пятен и шрамов, такой же чистой, как в момент появления на свет.

Ной прожил более долгую и полноценную жизнь, но не такую чистую и светлую. И знал, что, когда придет его срок, он, в отличие от нее, не сможет оставить все свое уродство с плотью и кровью.

Он едва не начал говорить с ней, как долгие годы нередко говорил, час за часом, в надежде, что она услышит его и обретет покой. Но только теперь его сестра окончательно ушла за зону слышимости, да и Ной вдруг осознал, что ему нечего сказать ни ей, ни кому-то еще.

Он надеялся, что далекий гром перестанет звучать в его голове, как только он увидит Лауру и убедится, что она действительно ушла. Вместо этого гром значительно прибавил в громкости, как будто приблизился к нему.

Он отвернулся от кровати и направился к двери. На пороге воздух словно сгустился и остановил его, но только на мгновение.

Он увидел, что дверь напротив, по другую сторону коридора, закрыта.

В его последние визиты эта комната, также на одного человека, пустовала, а потому дверь всегда оставалась открытой.

И хотя за несколько часов, прошедших после его встречи с живой Лаурой, сюда могли поместить нового пациента, интуиция заставила Ноя пересечь коридор. Он успел распахнуть дверь и шагнуть в комнату, прежде чем детективы схватили его за плечи.

Медицинская сестра Куайл сидела в кресле, такая миниатюрная, что ее ножки едва доставали до пола. Поблескивающие синие глаза, розовое личико, бодрая и красивая, какой Ной ее и помнил.

В комнате с убийцей находились двое мужчин и женщина. Один человек – как минимум детектив из отдела расследования убийств, один человек – как минимум представитель окружного прокурора. Все трое крепкие профессионалы, асы психологической войны с преступниками, поднаторевшие в ведении допросов.

И тем не менее Уэнди Куайл полностью контролировала ситуацию, по большей части потому, что совершенно не понимала, в каком оказалась положении. По ее осанке и выражению лица не чувствовалось, что она – преступница, которой предстоит трудный допрос. Она выглядела как особа королевской крови, удостоившая аудиенции своих поклонников.

Она не отпрянула от Ноя, но, узнав, широко улыбнулась ему. Протянула руку, как могла бы протянуть руку королева, увидев перед собой верного подданного, который пришел, чтобы преклонить перед ней колена и подобострастно поблагодарить за милость, оказанную ранее.

Теперь Ной знал, почему у него забрали пистолет при входе в пансион: на случай, если эта непредусмотренная встреча все-таки произойдет.

Возможно, он застрелил бы ее, будь у него пистолет, но Ной в этом сильно сомневался. Возможность убить, сила воли, безжалостность – все это у него было, да только он не питал к ней столь необходимой для убийства злобы.

Потому что, как ни странно, Уэнди Куайл не удалось разбудить в нем злость. Несмотря на чувство глубокой самоудовлетворенности, которым она просто лучилась, несмотря на то что ее персиково-кремовые щечки раскраснелись от прилива тепла, вызванного уверенностью в собственном моральном превосходстве, она просто не могла вызвать у кого-либо ярость. Потому что являла собой пустоголовое существо, в которое могли залить любую философию, поскольку выдумать что-нибудь сама она не могла, за отсутствием интеллектуального потенциала. Если бы в свое время ей попался действительно хороший учитель, она, конечно же, стала бы превосходной медсестрой, надежной помощницей врачей, какой нынче только прикидывалась. Она разглагольствовала о тарелках и тарелочках неприятностей, она лечила мороженым, и пусть была достойна презрения и даже отвращения, в своей жалкости она просто не могла вызвать ярость.

Ной позволил утянуть себя в коридор, прежде чем медсестра смогла произнести какую-нибудь бессмысленную банальность. Кто-то закрыл дверь.

Двое детективов, достаточно умные, чтобы ничего не комментировать и не давать никаких советов, проводили его по коридору до холла. Ной не работал с ними, не знал их, три года он прослужил в полицейском управлении другого города. Тем не менее они, будучи одного с ним возраста или старше, знали, почему он более не носит форму. Они, несомненно, понимали, почему десять лет назад он поступил так, а не иначе, и, возможно, даже симпатизировали ему. Но они и близко не подходили к линии, которую он переступил обеими ногами, и теперь видели в нем обычного гражданина, к которому следовало относиться не только с должным уважением, но и настороженно, несмотря на то что когда-то он ходил с бляхой копа и выполнял ту же работу, что и они сейчас.

Пациентов пансионата попросили оставаться в своих комнатах за закрытыми дверями, тем, кто пожелал, дали снотворного. Но Ричард Велнод стоял у открытой двери, словно ждал Ноя.

И без того низкий лоб Рикстера, казалось, просто наполз на глаза, словно сила тяжести еще решительней притянула его к земле. Губы шевелились, но толстый язык, всегда мешавший говорить ясно и понятно, на этот раз подвел его полностью и окончательно. Обычно его глаза служили окнами мыслей, но сейчас их залило слезами, он вроде бы хотел задать какой-то вопрос, но боялся.

Детективы бы предпочли, чтобы Ной сразу покинул коридор, но он остановился, чтобы сказать: «Все нормально, сынок. С )па не чувствовала боли».

Руки Рикстера пребывали в непрерывном движении, хватались друг за друга, за пуговицы пижамной куртки, за низко посаженные уши, за воздух, словно могли вытащить из него понимание происходящего.

– Мистер Ной, что... что?..– Губы его свело душевной болью.

Предположив, что Рикстер хочет знать, что случилось, Ной нашелся лишь с ответом, достойным банальностей медицинской сестры Куайл:

– Просто Лауре подошло время уйти.

Рикстер покачал головой. Вытер слезящиеся глаза, влажными руками прошелся по щекам, собрался с мыслями, прилагая для этого столько внутренних усилий, что Ною стало его жалко. Губы Рикстера затвердели, ему удалось подчинить себе прежде непослушный язык и озвучить свой вопрос, совсем не тот, что предположил Ной, гораздо более сложный для ответа:

– Что не так с людьми?

Ной покачал головой.

– Что не так с людьми? – не желал остаться без ответа Рикстер.

Он смотрел на Ноя с такой мольбой, что тот просто не мог отвернуться, не отреагировав, но при этом не мог и лгать, а на такой трудный вопрос успокаивающий ответ мог быть только Лживым.

Ной знал, что ему следовало бы обнять мальчика-мужчину и отвести к кровати, где на тумбочке стояли фотографии его родителей. Ему бы уложить мальчика в постель, укрыть одеялом и поговорить о чем-нибудь или ни о чем, как в случае с Лаурой.

Этого мальчика мучило одиночество, а не желание знать, что не так с людьми, и хотя Ной не сумел бы раскрыть Рикстеру причины человеческой жестокости, он мог своим присутствием на какое-то время избавить беднягу от одиночества.

Но он чувствовал, что его словно выжгло изнутри, и сомневался, что может хоть кому-либо что-то дать. Теперь уже нет. После ухода Лауры – нет.

Ной понятия не имел, что с людьми не так, но точно знал: то, что могло сломаться в душе человечества, определенно сломалось в его собственной душе.

– Я не знаю,– ответил он мальчику-мужчине.– Я не знаю.

К тому времени, когда он получил пистолет и добрался до автомобиля, далекий шум в голове стал намного громче и отчетливее. Он более не напоминал рокотание грома, скорее сердитый рев человеческой толпы... или грохот воды, скатывающейся с высокого обрыва в глубокую пропасть.

Спеша в «Сьело Висту», он нарушил все правила дорожного движения, а вот на обратном пути ни разу не превысил разрешенную скорость, останавливался на всех знаках «Стоп». Ехал с преувеличенной осторожностью пьяного, милю за милей, и к сердитому гулу в голове, казалось, прибавились потоки тьмы, которые изливались из него в калифорнийскую ночь. Квартал за кварталом уличные фонари становились все более тусклыми, а хорошо освещенные авеню застилал мрак. К моменту, когда он припарковался около своего дома, воды реки, которая могла быть надеждой, иссякли, полностью свалились в пропасть, и Ной, укладываясь в кровать с бутылкой бренди, руководствовался другими, более мрачными эмоциями.

 Глава 32

Мальчик, собака и старик-сторож, заросший жесткими кучерявыми волосами, добираются до сарая-который-совсем-и-не-сарай, да только Кертис видит перед собой самый обыкновенный сарай. Более того, он скорее похож на развалины сарая.

Стоит это сооружение само по себе, в двух сотнях ярдов на северо-запад от города, среди полыни, конского щавеля и паслена. По пути они миновали четкую демаркационную линию: по одну сторону – сорняки, кусты, кактусы, по другую – голая земля, в которой столько соли, что на ней не приживается даже неприхотливая растительность пустыни. Странное место для постройки сарая.

И в ночной тьме, когда одни тени чуть проявляются на фоне других, видно, что сарай этот держится на честном слове и не сегодня-завтра рухнет. Крыша прогнулась, стены наклонились, углы подточили ветер и солнце.

Если только этот полуразвалившийся сарай – не тайный арсенал, набитый оружием будущего, плазменными мечами, лазерными ружьями, нейтронными гранатами, Кертис не может представить себе, на что они могут надеяться. В такой шторм их не спасет никакое убежище.

В городе, что остался у них за спиной, уже бушует буря. Большая часть криков и воплей не долетает до них, но от тех, что все-таки доносятся, леденеет сердце. В ответ на выстрелы, привычные этой территории уже полторы сотни лет, слышатся боевые звуки, которых не знавал ни Старый Запад, ни Новый: зловещий звон, от которого дрожит воздух и содрогается земля, пронзительный свист, пульсирующее мычание, протяжные металлические стоны.

Пока Гэбби открывает дверь рядом с воротами, за спиной Кертиса что-то грохочет. Обернувшись, он успевает увидеть, как исчезает одно из самых больших зданий города, то ли салун, то ли игорный дом. Складывается, словно проваливается в черную дыру. Обратная волна поднимает вихри соли с сухой поверхности мертвого океана, тащит их к городу. Кертису едва удается устоять на ногах.

Второй взрыв, следующий за первым, сопровождается смерчем оранжевого огня, который поднимается над тем местом, где находился пансион. В этом слепящем пламени здание просто распадается на составные элементы: доски, толстые и тонкие, стойки и балконное ограждение, двери, рамы... плюс лестничные пролеты, похожие на хребет бронтозавра... они появляются из темноты, которая потом их же и захватывает, прямо из воздуха, как торнадо, на фоне языков пламени. На этот раз взрывная волна гонит соль назад и поднимает облака песка. Кертиса бросает в другую сторону. Ему кажется, что пансион Исчез, чтобы магическим образом появиться вновь совсем в ином месте.

У Гэбби нет времени для этого захватывающего дух зрелища, да и у Кертиса тоже. Дверь открыта, следом за сторожем и собакой он входит в сарай.

Дверь не такая хлипкая, как он ожидал. Снаррки грубые доски, зато внутри сталь, толстая, тяжелая, прочная. Дверь мягко захлопывается за его спиной, повернувшись на хорошо смазанных петлях.

Внутри короткий темный коридор, свет горит за другой дверью, в дальнем конце. Не масляной лампы – флуоресцентной.

Воздух не пахнет ни песком пустыни, ни солоноватым дыханием высохшего морского залива. И температура его заметно ниже.

Сосны, сосны, близко к полу, сосны на полу, воск для натирки полов с сосновым запахом на виниловых плитках. Корица и сахар, крошки печенья, масло, и сахар, и корица, и тесто. Хорошо. Хорошо.

Флуоресцентные лампы освещают кабинет без окон, с двумя столами и бюро. И холодильником. Холодный воздух поступает из вентиляционного люка под потолком.

Едва заметные вибрации пола указывают на наличие подвала, в котором стоит дизельный генератор. Этот сарай достоин Диснейленда: новенький, с иголочки, а стилизован под развалюху. В здании работают люди, занимающиеся обслуживанием города призраков. При этом приняты все необходимые меры, чтобы у туристов создалось полное ощущение, будто о благах современной цивилизации в этом месте слыхом не слыхивали и они действительно попали в далекое прошлое.

На ближайшем столе стоят чашка с кофе и большой термос. Рядом с чашкой лежит книжка в обложке, один из романов Норы Робертс[49]49
  Робертс, Нора – современная американская писательница, произведения которой переводятся на все ведущие мировые языки, в том числе и на русский.


[Закрыть]. Если в состав ночной смены не входят один-два призрака, значит, кофе и женский роман принадлежат Гэбби.

И пусть они торопятся, пусть до зубов вооруженные преследователи могут ворваться в сарай в любую секунду, сторож тормозит, чтобы убрать книжку со стола. Бросает ее в один из ящиков.

Виновато смотрит на Кертиса. Его дочерна загорелое лицо обретает бронзовый оттенок.

Сарай совсем не такой, каким кажется на первый взгляд, и Гэбби тоже совсем не такой, каким кажется на первый взгляд. И вообще создается впечатление, что существует клуб всего не такого, как кажется на первый взгляд, и число членов этого клуба – легион.

– Иуда, прыгающий в адский огонь! Мальчик, мы сейчас в опасной зоне! Поэтому не стой столбом, пока не зарастешь медвежьем ухом и клинтонией! Пошли, пошли!

Кертис остановился у стола только потому, что первым там остановился Гэбби, и он понимает, что сторож кричит, чтобы отвлечь его внимание от своих манипуляций с женским романом.

Через кабинет он следует за Гэбби к другой двери, гадая, как выглядят медвежье ухо и клинтония, растут ли они в здешних краях так быстро, что можно ими зарасти, простояв, не шевелясь, несколько секунд. Задается вопросом: а вдруг это растения-людоеды, которые не только не позволят тебе сдвинуться с места, но и сожрут заживо?

Чем скорее он покинет Юту, тем будет лучше.

Прихрамывая, бочком, Гэбби ведет Желтого Бока и Кертиса к дальней двери, на ходу сдергивает связку ключей с крючка на стене и первым входит в гараж на четыре автомобиля. Три стояночных места пустуют, зато четвертое занимает внедорожник, стоящий передним бампером к поднимающимся вверх воротам: белый «меркурий маунтинир».

Пока Кертис спешит к дверце со стороны пассажирского сиденья, Гэбби открывает водительскую дверцу и спрашивает:

– Эта собака, она ссытся?

– Больше нет, сэр.

– Что-что?

– Больше нет, сэр! – кричит Кертис, рывком распахивая свою дверцу.

Гэбби усаживается за руль.

– Черт побери, мне не нужны ссущиеся поедатели печенья в моем новом «меркурии».

– Мы ели только сосиски, сэр, а потом выпили немного апельсинового сока,– заверяет его Кертис и не без труда забирается на переднее сиденье с собакой на руках.

– Блеющая сифилитическая овца! Зачем ты тащишь ее на переднее сиденье, мальчик?

– А почему нет, сэр?

Нажимая кнопку на пульте дистанционного управления, включающую подъемник ворот, заводя двигатель, сторож отвечает:

– Если Бог сотворил маленьких рыбок, тогда пассажиры с хвостом должны загружаться через заднюю дверцу!

Захлопнув дверцу, Кертис поворачивается к нему.

– Бог, безусловно, сотворил маленьких рыбок, но я не понимаю, как первое можно соотнести со вторым.

– У тебя не больше здравого смысла, чем у ведра. Держи крепче свою дворнягу, если не хочешь, чтобы ее расплющило, как москита, только о другую сторону ветрового стекла.

Желтый Бок устраивается на коленях Кертиса, смотрит вперед, а мальчик обнимает собаку, чтобы та не могла сдвинуться с места.

– Мы сумеем опалить ветер, вытаскивая отсюда наши задницы! – громогласно объявляет Гэбби, включая первую передачу.

Почему-то эти слова Кертис воспринимает как предупреждение, что у них начнет пучить животы, но не понимает, с чего такое может случиться.

Гэбби жмет на педаль газа, и «маунтинир» вырывается из гаража, проскакивая под еще поднимающимися воротами.

Мальчика сначала припечатывает к спинке сиденья, потом бросает на дверь, когда сторож заламывает такой крутой вираж, поворачивая на юго-запад, что едва удерживает внедорожник на колесах. Тут Кертис вспоминает правила дорожного движения и кричит, перекрывая рев мощного двигателя:

– Закон требует, чтобы мы пристегнулись ремнями безопасности, сэр!

Даже в слабом отсвете панели приборного щитка мальчик видит, как темнеет лицо Гэбби, словно кто-то из представителей государства в этот самый момент читает ему нотацию, и он доказывает, что может одновременно орать и вести машину:

– У всей этой своры политиканов мозгов не больше, чем у гребаного червя! Ни один толстозадый, бородавчатый, пожирающий мух, жабьерожий политикан, ни один двенадцатипалый,

брюхатый, плосколобый бюрократ, пока я жив, не будет указывать мне, должен я пристегивать ремень безопасности или не должен я пристегивать ремень безопасности! Если мне захочется нажать на тормоз и вышибить лицом ветровое стекло, будь я проклят, если мне кто-то помешает, и никто не смеет заявлять, что я не имею на это права! Если уступить им в этом, так скоро эти жаждущие власти мерзавцы примут новый закон, согласно которому автомобиль можно будет водить только в шотландской юбке!

Пока сторож произносит свою тираду, Кертис поворачивается, насколько это возможно с собакой на руках, и смотрит назад, на восток и север, на город-призрак, в котором продолжается сражение. Теперь там больше света, чем на Таймс-сквер на Рождество. По окончании боевых действий историческому обществу, которое приглядывает за этой достопримечательностью, придется полностью восстанавливать город, потому что останутся от него разве что обгоревшие доски, согнутые гвозди да пепел.

Кертис по-прежнему удивлен, что ФБР знает о нем и о силах, его преследующих, что они вмешались в эту историю, что действительно думают, будто у них есть шанс найти его до того, как это сделают враги, и взять под свою защиту, не позволив уничтожить. Они не могли не понимать, сколь неравны силы, и тем не менее ввязались в драку. Он восхищается их бесшабашностью и храбростью, пусть они и подвергнут его экспериментам, если сумеют продержать у себя достаточно долго.

Ехать Гэбби может даже быстрее, чем говорить. Они буквально летят по соляному озеру.

Чтобы не привлекать к себе ненужного внимания, наружное освещение он не включал.

Езда без включенных фар в период от сумерек до рассвета также запрещена законом, но Кертис приходит к выводу, что упоминать об этом не следует, а не то Гэбби подумает, что он не умеет налаживать контакты с людьми. Кроме того, Кертис сам, чего уж скрывать, не один раз нарушил закон в этом забеге к свободе, пусть он и не гордится своими противоправными действиями.

Обложенное облаками небо не пропускает вниз никакого света, но естественная флуоресценция соляного озера позволяет им что-то видеть, да и Гэбби хорошо знаком с местностью. Он избегает дорог, которые могут пересекать эту пустынную долину, и держится открытых пространств, чтобы, входя на огромной скорости в поворот, не столкнуться с другим автомобилем, с вытекающими из этого физическими и моральными последствиями.