Текст книги "Планета под замком"

Автор книги: Димитр Пеев

Соавторы: Павел Вежинов,Онджей Нефф,Кшиштоф Малиновский,Франк Петерманн,Чеслав Хрущевский,Эрик Симон,Иван Серафимов,Васил Райков,Георгий Данаилов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Иван Серафимов
Предупреждение

Миг не знал, почему эту планету назвали Совестью Вселенной. Никто не смог достаточно ясно объяснить ему, откуда взялось это название, почему с этой планетой связано такое множество загадок, а самое главное – почему оттуда не вернулось несколько экспедиций.

Последнее вызвало множество толков, поднялся страшный шум. Выдвигались гипотезы, согласно которым эта планета становилась чуть ли не ключом к смыслу человеческого познания, к будущему рода человеческого, его началу и концу. Разумеется, все они не имели под собой никакой почвы. Но тем не менее в конце концов вверх взяли те, кто не боялся риска, был одержим жаждой познания и ради ее утоления готов был принести себя в жертву.

Миг изо всех сил старался припомнить все постыдные поступки, совершенные им в детстве. Выпавший из гнезда птенец, которого он подобрал в лесу и принес во двор, заросший травой и диким щавелем, обнесенный кустами малины и фруктовыми деревьями. Он связал птенца бечевкой, часы пленника были сочтены…

Что еще? Умерщвленные булавкой бабочки в его гербарии, который он выкинул пару лет назад, сорванные и тут же брошенные цветы, пчела, растоптанная на цементной площадке перед домом, муравьи, которых он топил в извилистых трещинах почвы, таская воду ладонями.

Он иронически усмехнулся своим мыслям, но в следующую же секунду подумал, что бесконечно выискивать грехи в собственной жизни – это не меньшая гнусность, чем копаться в чужом белье. Нельзя отрекаться от собственного я, вступая в сражение с таинственными силами этой планеты, внушающими странные мысли. Он взял себя в руки. На молодом лице, отмеченном печатью раннего возмужания, появилась улыбка.

Красота – это емкое слово определило все его чувства, пронзило сознание и зазвучало в нем с того самого момента, когда он ступил на мягкую, податливую почву этой загадочной планеты. Красота как материя, чувство, дыхание, движение, как начало и конец. Она как бы рождалась и умирала в бесконечном цикле превращений, подчиняя себе всё сущее. Миг ощущал эту красоту всеми фибрами своего тела, раньше он и мысли не допускал, что ее можно почувствовать физически. Все тело блаженно вибрировало, медленно погружаясь в ласковый омут, безграничное спокойствие почти парализовало деятельность сознания. Именно тогда он впервые испытал безотчетный страх. И одновременно дурманящее чувство счастья. Он знал, что такого счастья могло бы хватить на всю жизнь и что чувство это никогда не повторится.

Он был слишком молод, почти ребенок. Его настойчивость и простодушие оказались решающими факторами, чтобы выбор пал на него, чтобы именно его отправили исследовать Совесть Вселенной – планету, где бесследно исчезло несколько экспедиций. На самом же деле планета эта была материализованным безумием всепобеждающей красоты, красоты в таких формах, в которых она не существовала нигде больше или по крайней мере не позволяла осмыслить себя человеческому разуму.

«Нет ничего страшнее красоты!» – подумал Миг и сам удивился парадоксальности пронзившей его мысли. Красота вокруг него вела свое победоносное наступление. Красота была разлита в самом пространстве, он видел ее в облаках, находил в воде и в травах.

Она давила на него всей своей тяжестью. Он был единственным, кому она демонстрировала сейчас свою бренность и вечность, она бередила ему душу, заставляя ежесекундно думать и тут же забывать о ней. Ни у кого на свете не хватило бы сил сопротивляться ее напору. Душа его немела от восторга и счастья, когда он видел, как на его глазах преображается пространство.

Как только он задумывался об этом, вокруг него всё менялось, начинало переливаться новыми причудливыми красками. Коричневая почва под ногами становилась белее снега, облака трогала позолота, деревья наряжались в голубую листву.

Красота рвала его на части. И что самое удивительное – каждую секунду преображалась. Ни одна тычинка, ни одна частичка пыльцы нив одном цветке не оставались такими, какими они были мгновение назад. Всё вокруг успевало измениться тысячи, миллиарды раз, но общая гармония не была нарушена ни разу. Красота рождалась из самых простых и вечных вещей – из света и теней, воды и суши, облаков и деревьев, травы и камней. С каждой минутой ему, опустошенному счастьем, становилось все труднее созерцать, осознавать, чувствовать эту красоту. Тело его извивалось, как горячая спичка, не расставаясь ни с рассудком, ни с восхищением, рассыпалось в прах, который мог бы развеять ветер, чего он уже тысячу раз пожелал себе за это время.

И потом тоже…

Он вдруг догадался, что в любом изменении пространства, в самом воздействии на него красоты присутствует что-то, что шло от него самого. Что его мысли, движения, чувства преображают поля, пастбища, горы, водоемы. Он участвовал в создании красоты, и та без промедления обрушивала на него свою страшную месть. Она сковывала его тело, слепила глаза, проникала в легкие, вызывая удушье, добивалась полной победы над ним.

Внезапно Миг вспомнил, зачем он на этой планете…

Перья жар-птицы померкли в его глазах…

Теперь Миг хорошо понимал, что случилось с теми, кто побывал на этой планете задолго до него…

Над мягкими очертаниями холмов возникло сияние…

Ножом резанула мысль – бежать! Возникло щемящее чувство страха и одновременно какой-то вины…

Появившиеся в небе птицы с каждым взмахом крыльев удваивали свое число. Из одной птицы рождались две, затем их становилось четыре, восемь… С каждым взмахом крыла птица словно отрывала от себя половину.

Он стоял онемевший, ладонью придерживая рвущееся из груди сердце. Ему хотелось остановить дыхание, чтобы в легкие не врывалась красота здешней жизни, причинявшая острую боль.

…Целое облако одуванчиков пало к его ногам. Они мгновенно прорастали, начинали цвести, роняли пух.

То же происходило с другими растениями рассыпавшимися вокруг.

В груди бешено колотилось сердце. Казалось, оно вот-вот разорвется. Изо всех сил он прижимал его рукой, боясь, что оно вырвется наружу.

К горизонту поплыли алые облака…

Могучие деревья, покивав кронами, медленно оторвались от земли – он услышал треск вырываемых корней, шум осыпающейся земли. Деревья плавно поднимались все выше и выше. Стаей птиц они поплыли по небу, удаляясь в бесконечность. Наконец они превратились в черные штрихи на небосводе, в стаю распуганных ураганом чаек. Тени их метались по земле, преображая все, на что они падали, заставляя сиять или меркнуть, а красота нарастала лавиной, словно накапливалась в пространстве, сама себя засыпала сугробами и вырывалась из-под них еще более могущественная и неотразимая…

Миг понимал, что все это леденит его кровь, не дает дышать, парализует волю. Огромным грузом давит на тело и душу. Разрывает его на части и по кусочкам снова собирает. Обрушивается на него и на все вокруг, чтобы в который раз показать свою яростную силу.

В одно мгновение от земли оторвались цветы и травы, бледные, только что выпрямившиеся молодые саженцы. Тучей они взмыли в вышину и заслонили собой небосвод.

Всё пришло в движение, непрестанно менялось, куда-то летело, мучительно расставаясь с землею, чтобы потом, коснувшись ее своей тенью, превратиться во что-то иное, засиять новой красотой.

Красота продолжала скапливаться, казалось, она насытила собою до предела весь воздух, непрерывно порождая себя из каждой своей частички.

Если он не вырвется из ее тисков, его ждет смерть.

Красота граничила с ужасом. Каким бы молодым и здоровым ни было его сердце, долго ему не выдержать.

Красота планеты обладала такой властью над ним, какой никогда не могли добиться ни стихи, ни шедевры живописцев. Первичная, дикая и беспощадная, она соборным колоколом звучала в каждой клетке его тела, ее эхо отдавалось в нем до тех пор, пока новая тема или мотив не заставляли закипать кровь в жилах, а барабанное биение сердца не начинало уводить его к началу или концу всего сущего.

Калейдоскопом его чувств и мыслей управляла чья-то капризная рука, но как бы своенравна она ни была, из разрозненных фрагментов неизменно складывалась прекрасная и вполне завершенная картина, полная света, красок, голосов и звуков.

Красота продолжала свое наступление. Он закрыл глаза. Для верности до боли прижал их ладонями, чтобы ничего не видеть. Тогда в ушах усилились звуки падающей воды, капли которой шумно скатывались со стен каменных пещер, сливаясь с нежным стрекотом кузнечиков в полях, складываясь в простую и полную неги мелодию. Раскачивающиеся на ветру колокольчики принимались нашептывать ему свою песню. Он был близок к умопомрачению…

Он должен был вырваться из плена. Должен вернуться на Землю и предупредить людей.

Долго ему не продержаться. Каждая минута промедления грозила гибелью.

Острым камнем он распорол себе руку, надеясь, что боль вернет ему ощущение реальности, заставит забыть о красоте, поможет найти выход. Алая струйка медленно стекала на землю. Капли крови падали на теплую землю. Листья деревьев пожелтели, словно их опалил пожар, но не осыпались, как при наступлении осени.

Боль не вернула его к реальности, не пришла на помощь. Красота и не думала отступать, она нисколько не померкла. Он был не в состоянии остановить или хотя бы замедлить ее наступление. Она не собиралась сдаваться, намереваясь атаковать его до тех пор, пока бешеное биение сердца, приступы вызванного волнением удушья, спазмы счастья не доконают его окончательно. Его беззащитное, подобно только что вылупившемуся птенцу, сердце сжималось от страха перед стихией красоты материального мира.

Красоту нельзя уничтожить, как невозможно уничтожить пространство, время и мгновение. По крайней мере такую красоту, как эта, – всесильную, как само творчество. Она неизбежно возродится где-то и подчинит себе все вокруг. Миг понял, что бессилен замедлить ее шествие. Он больше не мог бороться с потрясением, не мог противостоять ее натиску.

И тогда огромным усилием воли он, стиснув зубы, принялся терзать собственное тело (единственное, что в какой-то мере было еще подвластно ему и одновременно являлось частью царившей вокруг красоты), стал наносить себе раны. Это было невыносимо трудно, хотя боли он не чувствовал. Просто каждое его движение, каждый взгляд рождал новую еще более яростную красоту, освященную каким-то глубоким смыслом. Миг понимал, что он сам, истекающий кровью и израненный человек, против своей воли участвует в ее создании, что она является продолжением движения его рук, шепота, застрявшего в горле.

Нет ничего страшнее красоты для того, кто сам ее создает. Как нет ничего страшнее невозможности выразить ее или поделиться ей. Или предчувствия еще не родившейся красоты… Нет ничего страшнее…

Труднее всего было лишить себя зрения. Полуживой, он дополз до корабля. Он изранил себе горло, язык, порвал голосовые связки, чтобы не издавать стонов, которые неизменно бы превратились в прекрасные звуки и еще больше усилили наступательную мощь красоты. Он лишил себя слуха, изувечил кисти рук, теперь у него оставались только глаза, но и этого оказалось достаточно, чтобы он не мог оторвать взгляда от красновато-желтых цветов, сбросить с себя чары красоты окружающего его мира. У него не было сил пошевелиться, сделать последнее движение.

Казалось, всё потеряно. Извиваясь всем телом, он силился пяткой нажать кнопку пуска двигателей, чтобы корабль унес его с этой планеты. Но не мог заставить себя оторваться от созерцания этих цветов. Ему казалось, что если он понаблюдает за ними еще несколько минут или часов, то узнает нечто важное, такое, без чего нельзя жить. Он жадно вглядывался в прекрасный мир планеты, чувствуя, как его охватывает непреодолимое желание подняться и шагнуть к люку. Единственным выходом было лишить себя зрения.

Он стиснул зубы. От напряжения тело свела судорога. Боли он не почувствовал. Не потому, что он сам причинил ее, – просто в нем продолжала звучать красота.

Со скоростью, близкой к скорости света, он несся к людям. Только теперь он не сможет ни описать, ни пересказать, ни даже изобразить в картинах тот ужас и то счастье, которые ему довелось испытать и которые медленно уступали место обыкновенным мыслям – грустным и одновременно радостным.

Ему хотелось предупредить людей на Земле, но о чем именно, он уже позабыл.

Всё в этом рассказе выдумано от начала до конца.

Правда же заключается в том, что летом 2468 года на космодроме близ Арла, откуда стартуют корабли, отправляющиеся в дальние космические рейсы, приземлился космолет. В нем мы обнаружили пилота с искалеченными кистями рук, глухонемого и к тому же слепого: он поворачивал голову в сторону говорящего только тогда, когда чувствовал на своем лице его дыхание.

Кто-то из нас зажег для него сигарету и осторожно вставил ее между распухшими и потрескавшимися губами…

Онджей Нефф
Вселенная довольно бесконечна

Где-то в начале февраля Совет решил послать коммодора Фукуду в далёкий космос – за пределы шести тысяч парсеков. Надо взглянуть на календарь, чтобы выяснить, какой это был день недели. Запомнилось, что в тот день противно моросил дождь и Милушка, моя жена, была в отвратительном настроении. Когда я сообщил ей новость, она заметила:

– Значит, опять будешь отсутствовать пять недель, и всё домашнее хозяйство останется на мне.

– Никто не говорил, что именно мы будем прикрывать Фукуду.

– Рассказывай! Не надо из меня делать дурочку. Будто я не знаю! Фукуда первым пересечёт границу шести тысяч парсеков! Трепещи, планета! А уж ликования-то будет! И чтобы ваша команда профиков упустила такой шанс? – Она говорила зло, язвительно, будто «профик» – бог весть какое ругательство. Конечно, если откровенно, то раньше так оно и было. Лет шесть назад Сеть располагала дюжиной репортёрских групп. У некоторых был номер, у других прозвища: Бродяги, Мерзляки, Неудачники, Оранжады и т. п. Мы долгое время работали в качестве Выездной группы информационного пластивидения № 8, пока кто-то не обозвал нас Профкомандой. В том смысле, что нам море по колено и куда всем до нас. Мы сначала выходили из себя. Ярда Боухач – наш осветитель – ходил весь в синяках и шишках, так как был скор на расправу, но ведь не каждый реагирует на оскорбление так прямолинейно. Когда о кличке узнал Ирка Ламач, наш режиссёр, то привёл всю нашу компанию к себе в кабинет и произнёс речь:

– Что-то нас стали называть Профкомандой. Ага, и вы в курсе. У Ярды под глазом монокль, Ирина вся зарёванная. Напудри нос, да поскорей, на тебя смотреть страшно! Так вот что я вам скажу, уважаемые: мы действительно Профкоманда!

Он, конечно, комедию перед нами ломал, но умело. Делал многозначительную паузу, впиваясь в каждого пронзительным взглядом, пока тот не опускал голову. И так по очереди. Хоть глаза у Ламача были невыразительные, серо-голубые, будто выцветшие.

– А я сегодня уже троим съездил по физиономии из-за Профкоманды, – заметил Ярда Боухач.

– Ярда прав, – всхлипнула Ирина Попеляржова, наш гримёр, – подам заявление по собственному желанию и перейду в дамскую парикмахерскую! Чтобы в моём возрасте такое выслушивать?

– Успокойся, Иринка, и я бы с радостью ушла, но какой в этом смысл? – возразила Люда Мисаржова, звукорежиссёр. Все что-то говорили наперебой, но тут Ирка Ламач снова взял слово:

– Зайдём с другой стороны. Почему Двадцать восьмая галактическая отвергла Щёголей, а коммодор Свен Хильструп лично просил Совет послать с ним нас?

– Потому что Щёголи опозорились на планете Фиолетовых призраков, – ответил Ондра Буриан.

– Верно. Полетели мы, и успех был такой, что через три месяца после возвращения об этом ещё говорили. Дальше: когда коммодор Иован увяз на планете Кипящего ила, и Неудачники утопили вдобавок всю телеаппаратуру, кого позвали на помощь?

– Нас, – сказала пластик Эва Элефриаду. – Зрители получили пластическое изображение на экранах, квадрозвук и впридачу запись запахов.

– Позвали нас, – повторил Ирка Ламач, – и так можно ещё долго вспоминать. Мы работали на планете Умертвляющего тумана. Наша команда довезла экспедицию в туманность Шутовского смеха. Все отказались от планеты Фантомов, а мы скоренько собрали чемоданы, и в результате?..

– Блестящий успех, – хором ответило несколько голосов.

– Так разве мы не заслужили название Профкоманды?

Мы молчали, а режиссёр продолжал:

– Почему нас назвали Профкомандой, а не Пачкунами, Жлобами, Обжорами, Пронырами, Занудами или как-то ещё? Я вам объясню. Потому что нам не подходит ни одно прозвище, кроме Профкоманды. Сам знаю, что нас так прозвали недруги. Но мы и тут их обойдём. Короче, я принимаю прозвище и не желаю больше видеть моноклей под глазом и красных носов.

С тех пор прозвище так и осталось за нами. Злопыхатели наверняка кусали себе локти от того, что их выдумка обратилась против них самих. Тот, кто выдумал его, вместо того чтобы навредить, на самом деле сделал нам хорошую рекламу. Мы получали лучшие заказы. Нормальный, средний зритель пласти-видения и не представлял себе, сколько закулисных интриг и зависти вызывают передачи. С каждым годом становилось всё хуже. Совет затягивал ремешки потуже. Галактические экспедиции дорожали, ведь ближний космос перестал развлекать, и каждый коммодор настаивал, чтобы его послали в неизвестную пластизрителям область. Такой полёт стоил огромных денег. Никто не хотел лететь на Сириус или Альдебаран – результат такой экспедиции умещался в двух строчках, произнесённых диктором ночного выпуска новостей. Совет сосредоточился на дальнем космосе и ограничил количество краткосрочных экспедиций. Последствия оказались неблагоприятными для Сети пластивидения: число передач убывало, как и объём работы для репортёрских групп. Галактические асы нацеливались за пределы четырёх и даже пяти тысяч парсеков, и Совет соглашался послать в такую даль не более пяти-шести лучших коммодоров: в то время элитой считались Н'Кума, Козлов, Миро, Фукуда, Петросян, а затем и Блох. Им-то и доверял Совет современные космические корабли класса люкс вроде «Викингов». В обиходе их называли пылесосами, потому что, кроме нормальных агрегатов, аккумулирующих время, на них были установлены двигатели, работавшие на межгалактической материи, которую называют ещё звёздной пылью.

У нашей Профкоманды никаких особых льгот в Сети не имелось, и мы даже пикнуть не смели, когда наш шеф заставлял нас простаивать по полгода или посылал на жалкую станцию к альфе Центавра. Если бы да кабы, на практике мы работали только на элиту, потому что первоклассные коммодоры хотели видеть именно нас и никого другого. И сегодня не знаю, что за этим крылось. Диспетчеры просто давали нам лучшие заказы.

Всё это хорошо известно моей жене Милушке, которая не зря ворчала, что я не буду дома недель пять. И недели не прошло, как вызвал Ирку Ламача диспетчер и объявил ему, что руководство Сети решило послать Выездную группу № 8 с коммодором Фукудой за границу шести тысяч, что этим «восьмёрке» оказано большое доверие, которое она должна оправдать перед Советом. Ирка слушал весь этот трёп и не сводил глаз с пиджака диспетчера: а не подсунул ли ему Фукуда взятку в нагрудный карман? Но ничего не было видно.

В тот же день я отправился на космодром посмотреть на наш репортёрский корабль. Я его любил, нашего старого верного «Поросёнка», повидавшего виды, ободранного и обгоревшего после десятков репортажей. Техники вмонтировали в него новые агрегаты, аккумулирующие время, новый двигатель – такой же, как на «Викинге», чтобы не отстать от него за границей шести тысяч. Само собой, я не из сентиментальности пошёл на космодром. Наша группа не имела права узнавать заранее дату полёта, но она была известна техникам, готовившим корабль. На этот раз мне пришлось потрудиться, прежде чем я смог выжать из старшего техника дату: в пятницу тринадцатого числа. Я пожал плечами.

– Ну и что? В приметы я не верю с пяти лет.

И всё-таки; всё-таки… Ассистент шефа на ровном месте сломал ногу, и режиссёр взял вместо него дублёра – Петра Манфреда. Как только я об этом узнал, тут же помчался к своему непосредственному начальнику Ондре Буриану.

– Ирка повредился в уме, – говорю, – разве он не знает, какой супердурак этот Манфред?

Ондра – отличный оператор, это он научил меня всему, что я умею, а я умею не так уж мало. Но я думал, что такой мастер может позволить себе роскошь иметь собственное мнение. Но он был типичным соглашателем:

– Ирка знает, что делает, – холодно произнёс Буриан, и я разозлился.

– Всё здание знает, что Пётр Манфред – супердурак, спроси кого хочешь.

– Это зависть. Всех заедает, что Пётр такой молодой, умный, способный и так быстро продвигается.

– Мы уже показали, на что способны, а он? Полгода в нашей конторе, а работает только языком!

– Потому что случай не подвёртывается. Слушай, дружище, ты, по-моему, стареешь. Сам недавно был зелёным юнцом, а теперь ревнуешь к молодым. Как старый дед. Выкинь это из головы. У Ирки Ламача нюх на людей.

Выяснилось, что только мы с Ярдой Боухачем не выносим Манфреда, остальным он по душе. Как ни пытались мы настроить против него группу, ничего не вышло. Наоборот, женщины взяли его под свою защиту. Женщины вообще любят смотреть на красивых молодых парней. Люда Мисаржова утверждала, что Пётр такой беззащитный, ранимый юноша. Она испытывала к нему почти материнские чувства. Наша секс-бомба Алёна Ланхаммерова уверяла, что никогда не встречала более интеллигентного человека, за исключением, конечно, Ирки Ламача; по мнению же Ирины Попеляржовой, Пётр был чуть ли не клубочком нервов.

Он и впрямь был красив и молод, этот Пётр Манфред. Его обаятельная улыбка, сердечный смех могли подкупить всех, кроме меня и Ярды Боухача. Густые волнистые волосы покрывали его голову жёстким чёрным шлемом. Мне даже показалось в первый раз, что теннисный мячик отскочил бы от них, не коснувшись темени. Брови и глаза у Манфреда тоже были чёрными. Сейчас я уже смутно помню его лицо. Он был атлетом, но лицо не казалось измождённым и костлявым, как у спортсменов. Наоборот, пухлые щёки скорее напоминали персики. Благодаря им и энергичному подбородку с ямочкой он выглядел совсем не слабаком.

Вы думаете, что мы с Ярдой ревновали? Да, мы не красавцы. Ярда – толстый, с перебитой переносицей и похож на медведя; я тощ и долговяз, а кроме того, с двадцати пяти лет имею плешь. Островок волос случайно остался на лбу, нос уныло свисает, как банан. Но поверьте, с ревностью наши чувства ничего общего не имели. Мы не выносили Манфреда ещё до того, как ассистент Ирки сломал ногу. И парни из операторской, электронщики и робототехники тоже. Всё это люди, знающие своё ремесло и стоящие в стороне от дворцовых интриг. С тех вообще никакого спроса, их имена даже в титрах не появятся. И всё-таки спецы не любили Манфреда, и это укрепляло мою уверенность в собственной правоте. Ведь от Петра веяло презрением к нашей конторе, он всем давал понять, что попал в Сеть случайно и не собирается тут оставаться. О нём ещё заговорят во всей Планетарной Федерации, он будет заседать в Совете, руководить Сетью раз в неделю: от половины десятого до десяти по средам. Он захохотал, увидев нашего «Поросёнка». Как это Сеть не купит вам приличную тачку? Я заметил, как побагровел Ярда. На нашем корабле мы проехали пол-Галактики и столько всего пережили, что Манфреду и не вообразить. Ирка Ламач терпеливо объяснял Петру, что средств не хватает, может, через несколько лет выделят и «Викинг», ведь Сеть собирается переходить на новый класс кораблей – типа «Садко». Ламачу импонировала самоуверенность Петра и то обстоятельство, что Манфред сумел полгода продержаться в таком осином гнезде, как наша контора.

А мы с Ярдой продолжали собирать портрет Петра из мелких замечаний, обронённых словечек, улыбок и взглядов. Он был хитёр и хорошо маскировался. Но однажды всё-таки проявил себя. Тогда, помню, Алёна, ответственный редактор, – ну та, у которой потрясающая грудь, – сказала Петру:

– Знаете, с вашей внешностью и интеллектом вы вполне могли быть космонавтом!

Манфред страшно покраснел, но тут же взял себя в руки и забормотал, что космонавтом может стать лишь человек исключительных физических и духовных качеств. Даже Алёна заметила его смущение, но, к несчастью, не сделала для себя выводов. Тогда я отвёл её в сторону и сказал, что этот придурковатый Манфред наверняка бы хотел быть космонавтом. Но Алёна рассмеялась мне в лицо.

Ах, Алёна, куда делся твой ум? Ведь ты одна сумела бы убедить Ирку, что такой тип, как Пётр, не подходит для Профкоманды. До сих пор не понимаю, как она могла настолько поглупеть! Из этого надо сделать вывод: и отличная баба – всего лишь баба, нельзя на неё положиться так, как на мужика. С другой стороны, следует признать, что самым большим идиотом во всей этой истории выступает Пётр Манфред; и отсюда, ещё один вывод: конечно, женщина может легко сделать глупость, но по-настоящему беспредельный идиотизм – всё-таки мужское дело.

Мы стартовали, значит, в пятницу тринадцатого. В 2445 году первая пятница тринадцатого пришлась на март. Не стоит и говорить о том, что перед самым носом «Поросёнка» дорогу нам перебежала чёрная кошка. На борту нас встречал Венца Мадр, обычный рейсовый пилот, никакой не коммодор или капитан первого класса. При нём была та же весёлая компания, которая возила нашу команду ко всем чертям бог знает сколько раз. На космодроме никто нас не провожал, да и с чего бы? Кого интересует старый ободранный «Поросёнок» и стая матёрых телеволков? Вот через пару дней, когда будет стартовать Фукуда, поднимется великий шум. Впрочем, «Викинги» не стартуют с такого убогого космодрома, которым располагает наша Сеть. Позднее, когда события развернулись так, как развернулись, все в один голос утверждали, что очень нервничали на старте из-за дурных предчувствий. Болтовня! Кроме меня да Ярды, все шутили и улыбались Петру Манфреду, который оказывался в пяти местах одновременно, острил, пел, играл на окарине, рассказывал Алёне о психологии растений, а Люде – о привычках своей мамы. Только мы с Ярдой чуяли неладное.

Миновав орбиту Плутона, Венца Мадр перешёл на аккумулированное время, которое использовалось в качестве топлива. Манфред поувял, всё дивился, почему это, мол, корабль так швыряет? Чего ему стоило сохранить улыбочку на лице, когда я ехидно объяснил, что такие космолёты, как наш «Поросёнок», путешествуют по кривым времени нерегулярной сгущённости, в то время как более приличное топливо предназначено для могучих двигателей галактических крейсеров. Венца Мадр из кожи вон лез, чтобы смягчить толчки. Манфред, опытный спортсмен, вскоре приспособился к качке. Напрасно я надеялся, что новичок помучается космической болезнью и утратит репутацию стопроцентного супермена. Он проводил большую часть времени у экрана пластивидения и всё крутил старые записи. Алёна сидела рядом, касаясь Петра щиколоткой, и рассказывала ему, где мы были и что видели, Манфред оказался очень любопытным, спрашивал о славных корифеях «Галактических исследований» и пришёл в восторг, узнав, что мы начинали с Харрисоном.

– Харрисон! Это мой идеал! Я до сих пор ношу с собой его фотографию… – Вытащив из кармана портрет, он с благоговейным видом показывал всем его. Никто не сказал, что мы были с Харрисоном на «ты» и что однажды на обратном пути, сделав остановку на Ганимеде – там как раз проходил съезд эмансипированных женщин в гостинице «Голубая звезда», – мы… Ладно, оставим старые истории.

Время шло быстро и приятно, вскоре позади осталась граница четырёх, а потом и пяти тысяч, и Венца начал тормозить, поскольку на отметке шести тысяч предполагалась первая остановка. Мы с Ондрой Бурианом установили по всей трассе полёта Фукуды трансляционные автоматы. Самое трудное – закрепить такой автомат, чтобы он не затерялся в безвоздушном пространстве. Кто имел дело с этим, поймёт, о чём я толкую. Вдобавок тамошняя область не исследована в отношении гипергравитации. Но Венца Мадр – настоящий кудесник, он помог найти отличную гравитационно-временную аномалию стабильного типа, на которую можно было опереться. Сюда через пару дней прилетит Фукуда, произнесёт обращённую ко всему населению Земли речь по случаю преодоления ещё одного порога человеческих возможностей и почтит память павших героев космоса. Это будет шикарная речь. Фукуда мастак держать речи, расцвеченные изысканно-восточными оборотами. Только начнёт, и как будто водопроводный кран повернули: из глаз миллиардов пластизрителей текут слёзы. При одном условии: что трансляционный автомат будет перед этим установлен нашей Профкомандой.

Манфред высунулся было с какими-то идеями насчёт закрепления автомата, но Ирка осадил его. Впервые за весь полёт. Поумнел, что ли, видит, какую змею пригрел на груди? Лучше поздно, чем никогда, и чем раньше образумится режиссёр, тем лучше. За шеститысячной границей тянулась галактическая пустыня. Звёздные карты оказались ни к чёрту, ведь на них были обозначены лишь самые крупные и важные объекты, совершенно бесполезные для пластивидения, поскольку к ним и приблизиться-то нельзя, не то что снять весёленькое шоу. Ирка Ламач созвал всех на совещание, которое называется летучкой, а почему – никто не помнит.

– Надо бы хорошенько оглядеться. Есть идеи? – И он повернулся к Алёне – большой специалистке в этой области.

– Жуткое место, – сказала она, – пёс и тот с тоски подохнет. Мы можем действовать в пределах двадцати пяти парсеков, на большее средств нет. Но, судя по всему, в этом секторе нет ничего, что стоило бы выеденного яйца.

– А, скажем, та нейтронная звезда? – Ирка задумчиво постучал по карте, составленной компьютером наспех.

– Зрители на смех поднимут, – возразил я, – нейтронная звезда проходила минимум пять раз, последний – с Харрисоном на планете Пяти тайн.

– Отличное место – планета Пяти тайн, – подал голос Пётр Манфред, – коммодор Харрисон в тот раз получил Бриллиантового Орла Галактических исследований.

– Да, третьего по счёту, – подтвердила Алёна, – но до чего ж трудно было выбить его у Совета. Старый трюк: награда превратит провал в успех. Но Фукуде Совет просто так Орла не даст, у него их уже четыре.

– Четыре Бриллиантовых Орла, – прошептал побледневший от волнения Манфред, – обалдеть можно…

– Ладно, поехали дальше, – нетерпеливо прервал Ирка, – имеется одна чёрная дыра, облако праматерии, угасающая сверхновая система из пяти звёзд. Планеты какие-то мотаются.

Не удержавшись, я зевнул. Сонная выходила летучка.

– А как вам нравится этот белый карлик? – предложил Манфред. – Семь планет на орбите. – Голос у него слегка дрожал. Он робел. Знал, что это очень важное совещание, хоть и сонное. Таким дураком он не был, чтобы не знать. От летучки зависит успех или провал всей передачи.