Текст книги "Братство Камня"

Автор книги: Дэвид Моррелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)

14

– Как? Оскорбить таинство?

Отец Хафер был возмущен.

– Если вам нужны гарантии моего молчания, то к чему вам такая исповедь? Не забывайте, я ведь еще и психиатр. Профессиональная этика обязывает меня держать этот разговор строго между нами. Я не стану обсуждать его ни в полиции, ни где-либо еще.

– И все-таки я предпочитаю зависеть от этики духовного лица. Вы ведь подчеркивали то значение, какое придаете священным клятвам. Если вы нарушите тайну исповеди, то навсегда погубите свою душу.

– Говорю вам, я не буду оскорблять священное таинство. Мне все равно, что вы задумали, но я не позволю —

– Ради Бога, я умоляю вас!

Священник испуганно вздрогнул.

Дрю проглотил комок, стоявший у него в горле, и тихо произнес:

– Тогда вы узнаете, почему меня нужно принять в орден.

15

Это превратилось в своеобразный ритуал. Каждый вечер он оставлял перед норкой немного еды – кусок моркови, листик салата, дольку яблока. Его дарами никогда не пренебрегали. Но, очевидно, такая щедрость выглядела слишком подозрительно, и мышь все еще не покидала норы.

А впрочем, думал Дрю, к чему выходить наружу, если ужин доставляют на дом?

Мотив, который он приписывал поведению маленького грызуна, был забавен, но не настолько, чтобы отвлекать его от основных занятий. Все дни, а иногда и ночи, он посвящал молитвам, прославлению Всемилостивейшего Создателя и искуплению своих смертных грехов.

Обильные снегопады его пятой зимы в монастыре намели волноподобные сугробы за окном рабочей комнаты. Он неустанно трудился над собой. Он пытался искупить вину, что терзала его душу. Иногда во время молитв мышь выглядывала из норки. В ее маленьких глазках появился живой блеск. Постепенно она стала отдаляться от своей норки. Ее движения были уверенными, бока округлились, шерстка лоснилась.

Наступила весна, и мышь освоилась настолько, что выбегала наружу, когда Дрю предавался молитвам. Она садилась на задние лапки и удивленно взирала на то, что ей, должно быть, казалось отклонением от нормального человеческого поведения.

Дрю с грустью ожидал, что мышь скоро покинет его келью. Вот уже и пора тебе на волю, думал он. Погрызть молодые побеги, поиграть с таким и же, как ты. Я не требую от тебя целомудрия. Ну, давай, малышка. Беги создавать новую семью. Полевки тоже нужны этому миру.

Однако мышь все чаще и чаще появлялась в его комнате. Она уже без опаски бегала по полу.

Лето выдалось жарким, и его волосяное рубище к вечеру намокало от пота. Однажды он сидел на лавке в рабочей комнате и собирался приступить к своему спартанскому ужину, как вдруг почувствовал какое-то движение рядом со своей ногой. Взглянув вниз, он увидел, что мышь обнюхивала полу его рубища. И понял, что она решила остаться с ним.

Вот и еще один отшельник. Он даже не знал его пола, но, учитывая монастырское окружение, хотел видеть перед собой самца. Как-то раз, вспомнив о мышонке из давно прочитанной книги Е. Б. Уайта, он мысленно дал ему имя.

Крошка Стюарт.

Тогда я был невинным ребенком, подумал он.

16

– Здесь у меня нет сутаны.

– Где? – спросил Дрю.

– Здесь, в этой комнате.

– Значит, мы с вами сходим за ней. Так или иначе нам придется уйти отсюда – чтобы вы исповедовали меня в церкви, на той стороне улицы.

– В этом нет необходимости, – сказал отец Хафер. – Сейчас порядки не так строги, как прежде. Мы можем совершить таинство прямо здесь, в моем офисе. Это называется публичной исповедью.

Дрю покачал головой.

– Что-нибудь не так?

– Будем считать, что я слишком старомоден.

Они пересекли оживленную улицу и направились к собору, стоявшему невдалеке. Под высокими полутемными сводами их шаги звучали торжественно и гулко. Войдя в тесную исповедальню, Дрю опустился на колени. Священник сел на лавку за черной шторой кабинки.

– Благословите меня, отец, – прошептал Дрю. – Я грешен и последний раз исповедовался тринадцать лет назад. Теперь настало время рассказать о моих грехах.

Он начал говорить и не прерывался до тех пор, пока не стал описывать фотографии, лежавшие у него в кармане, и пока священник не стал громко стонать.

17

Это было осенью, в октябре, на шестом году его пребывания в монастыре. Отсветы заката догорали в верхушках пожелтевшей кленовой рощи на склоне горы. Он услышал знакомый щелчок отпираемой щеколды. Негромко звякнули металлические чашка и миска, поставленные на полку под окошком в двери.

Он опустил топор, которым расщеплял дрова для своей маленькой печки, и посмотрел на норку, черневшую в стене. Оттуда почти сразу вынырнул Крошка Стюарт. Он уселся на задние лапки, а передними принялся разглаживать свои длинные усики.

Дружище, тебе не хватает только ножа, вилки и салфетки, мысленно пошутил Дрю. Его забавляла готовность, с какой Крошка Стюарт принимал скрип отворяемого окошка за приглашение к ужину.

Дрю взял миску и чашку. Хлеб и вода: еще один день поста. Усевшись на лавку, он увидел у своих ног Крошку Стюарта и не без сожаления протянул ему кусочек хлеба. Затем наклонил голову, сложил ладони и принялся молиться.

Знаешь, малыш, подумал он, закончив свой обязательный ритуал, ты становишься уж слишком нетерпеливым. Мне следовало бы заставить тебя подождать до конца молитвы. Ведь немного религиозного чувства тебе не повредит, верно? Что ты на это скажешь?

Он взглянул на пол.

И нахмурился. Мышь неподвижно лежала на боку.

Дрю тоже замер. В груди сразу стало тесно. Он задержал дыхание, вздрогнул и, нагнувшись, осторожно потрогал Стюарта.

Тот остался неподвижным.

Он погладил его мягкую, лоснящуюся шерстку, но и тут не последовало никакой реакции. Ему показалось, что у него в горле застряла горсть сухого песка. Через силу сглотнув его, он взял Стюарта в руки. Тельце было легким и обмякшим. Его податливость нельзя было спутать ни с чем.

Дрю ощутил какой-то тошнотворный холод в желудке. Мышь, всего лишь минуту назад бегавшая у его ног, была мертва.

От чего она умерла? От старости? Он почти ничего не знал о мелких грызунах, но понимал, что их жизнь должна быть недолгой. Год или два.

Но ведь это на воле, в окружении хищников? В условиях холода, голода и болезней? Были ли такие опасности здесь, в келье? Перебирая в уме различные варианты ответов, он говорил себе, что даже в тепле и при заботливом уходе Крошка Стюарт все-таки не мог не умереть. Неизвестно, сколько лет было этому маленькому затворнику, когда он в первый раз появился здесь. Вполне возможно, что по человеческим меркам сейчас он был девяностолетним стариком.

Чему я так удивляюсь? Давая ему обильную пищу, я всего лишь отсрочил. Если не сегодня…

То это случилось бы завтра.

До боли прикусив нижнюю губу, он положил это крохотное тельце обратно на пол. В случившемся он чувствовал свою вину. Каждый картезианец был призван закрывать глаза на весь мир. Только Бог имел значение. Вероятно, мышь была искушением, которого Дрю не выдержал. И теперь Бог наказывал его за эту мимолетную забаву.

Мимолетную, беспечную и легкомысленную.

Дрю пожал плечами. Нет. Он все делал так, как ему велела совесть. И был доволен тем, что заботился о своем младшем собрате.

Он не мигая смотрел на безжизненное тельце. В его голове появилось множество предосудительных мыслей. Как нужно было поступить со Стюартом? Во всяком случае, он не собирался отдавать его монастырскому служителю, даже если бы тот закопал его в куче мусора. Крошка Стюарт заслуживал лучшей участи. Он был достоин христианского погребения.

Но где? Сквозь пелену слез он посмотрел в окно рабочей комнаты. Да, он похоронит Стюарта там, в зарослях вечнозеленого кустарника. И будет вспоминать его во время долгой холодной зимы.

У него пересохло в горле. Он взял кружку с водой и поднес к губам. Взгляд упал на ломтики хлеба, лежавшие в миске.

И рука застыла в воздухе.

По спине пробежали мурашки.

Он уставился на кусок хлеба, брошенный Крошке Стюарту. Внимательно посмотрел на кружку с водой, которую держал в руке. Осторожно, стараясь не расплескать ни капли, поставил кружку на стол. И непроизвольно вытер пальцы о левый рукав рубища.

Нет, подумал он. Этого не может быть.

Но если и вправду так?

Он устыдился своих подозрений. Неужели на шестом году епитимьи он еще мог сохранить тот образ мыслей, который был привычен ему в прошлой жизни? Неужели все его труды пропали даром? Неужели те полузабытые инстинкты так глубоко укоренились в его сознании?

Но если просто предположить? Всего лишь на секунду, только для того, чтобы рассеять собственные тревоги. Какой разновидностью это могло быть? Была ли смерть результатом физического контакта?

Напряженно сощурив глаза, он посмотрел на свои руки. Нет, он притрагивался к Стюарту. И к хлебу. Не далее, как минуту назад. Но мышь умерла почти мгновенно. Стало быть, ему следовало бы благодарить Бога за свое спасение. Если бы яд убивал при физическом контакте, то, несмотря на превосходство в весе, сейчас бы он уже был мертвым.

Он выдохнул.

Значит, это должно было попасть в желудок.

(Перестань так думать. Перестань!)

И было очень сильным. Мгновенного действия.

Допустим, что это яд.

Конечно, лишь допустим. Ведь, в конце концов. Крошка Стюарт мог умереть естественной смертью.

(Но что бы ты подумал шесть лет назад?)

Он попробовал отогнать от себя свои страшные воспоминания. Нет. Господь снова испытывает меня. Он послал эту смерть, чтобы узнать, насколько я очистил свою душу. Человек, отрешенный от мира, никогда не стал бы так думать.

(Но тогда, в прошлом… Все это время ты так и думал.)

Он опять посмотрел на мышь, неподвижно лежавшую на полу. Затем, нахмурившись так, что начала болеть голова, перевел взгляд на окошко в двери.

Окошко было закрыто. Из-за него не доносилось ни звука.

(Нет. Это какая-то бессмыслица. Здесь? Сейчас? Кто? Зачем?)

Разумеется, он просто строил различные догадки. Но как же убедиться в том, что его хлеб не был отравлен?

Попробовать? Самый верный способ. Вот только – способ чего? Отправиться на тот свет?

Поискать какого-нибудь другого мышонка? Слишком долгое занятие.

Был еще один способ. Можно обследовать монастырь. Его одолевали сомнения. И он хотел избавиться от них.

Обстоятельства требовали от него какого-нибудь решения.

Он внимательно посмотрел на дверь. Шесть лет он открывал ее только в тех редких случаях, когда монастырские правила требовали его присутствия на ритуалах, установленных для всех монахов. Никто не смел не подчиняться многовековым порядкам картезианцев.

Он провел рукой по вспотевшему лбу. Привычка к дисциплине велела подождать до того времени, когда все братья соберутся на заутреню. Да. Такое решение немного успокоило его. Пожалуй, сейчас оно было самым благоразумным.

Сгустились сумерки, стало темно. Капли дождя стучали в окно. Погруженный в свои мрачные мысли, он не включал света.

Колокол молчал, хотя ему казалось, что уже должна была наступить пора заутрени. Он говорил себе, что смерть Крошки Стюарта слишком потрясла его и лишила выработанного годами ощущения времени. Просто для него оно тянулось медленнее, вот и все. В келье не было часов, поэтому он не мог быть уверенным, что заутреня действительно не состоялась.

Он сосчитал до ста. Подождал. Начал считать снова. И бросил.

Затем тяжело вздохнул и, нарушив основной закон своего шестилетнего затворничества, открыл дверь.

18

В коридоре горел свет. Но на глаза никто не попадался. Стояла абсолютная тишина.

В этом не было ничего необычного. Правда, когда звонил колокол, ему нередко случалось встречать монахов, покинувших свои кельи и спешивших в часовню. Но бывало и так, что, немного задержавшись или выйдя раньше других, он шел по коридору в одиночестве.

Вот и сейчас, подчиняясь привычке, он направился к часовне, которая находилась впереди, в пятидесяти шагах от кельи.

Его не переставали тревожить дурные предчувствия. Неожиданно для себя он принял новое решение и, резко повернув направо, спустился в трапезную. Как и следовало ожидать, в это позднее время она была пуста. Тем не менее, помня о данном ему хлебе, он внимательно присмотрелся к освещенному окошку в дальнем конце помещения. Там была кухня. Пройдя между столами, он толкнул незапертую дверь. Оглядел массивную газовую плиту, несколько вместительных холодильников, широкий стол и шкаф с посудой. И двух мертвецов, лежавших на полу.

Они не были отшельниками, но, как у всех картезианцев, их одежда состояла из белого балахона, наплечника и капюшона. У обоих балахоны на груди были залиты кровью, на капюшонах расплылись красные пятна.

Дрю удивился самому себе. Возможно, он подсознательно ожидал чего-нибудь подобного, а может быть, его прежняя натренированность оказалась утраченной не настолько, насколько хотелось бы. Во всяком случае, рассудок оставался совершенно спокойным.

Хотя в животе что-то перевернулось.

Он подумал, что выстрелы, скорее всего, были заглушены. Чтобы не поднять на ноги весь монастырь. И было, по крайней мере, двое нападавших. Оба монаха лежали почти в одинаковых позах. Это наводило на мысль, что их застигли врасплох. Никаких признаков паники или попытки спастись бегством. Значит, были убиты одновременно. Дрю кивнул. Да, по крайней мере, двое убийц.

Хладнокровных и опытных. Ранение в грудь не всегда бывает смертельным. Поэтому протокол требует контрольного выстрела – чтобы не оставалось сомнений. И чтобы прекратить мучения. Вот так – по одной пуле в каждый висок. Профессионально сработано, ничего не скажешь.

Подавленный увиденным, Дрю повернулся и покинул кухню. Теперь ему предстояло сделать то, что он задумал еще в келье. Это решение он оттягивал до тех пор, пока у него не стало другого выбора. Оно было нарушением всех картезианских правил. Таким же грубым и непростительным, как выход из своей кельи во время, не установленное ритуалом.

Он противился этой мысли. Но ее нужно было проверить.

Он пошел назад по коридору и вскоре достиг того поворота, за которым начинались кельи отшельников. Остановился у первой двери. Внимательно изучил ее ручку.

И открыл дверь. В рабочей комнате горел свет. Живший здесь монах, вероятно, включил его после захода солнца. Сейчас этот человек был распростерт на полу. Рядом лежал опрокинутый стул. Рука все еще сжимала надкушенный ломоть хлеба. Под балахоном растеклась лужа мочи.

Дрю стиснул зубы и закрыл дверь. Проглотив горькую слюну, подошел к следующей двери. На этот раз лампа в рабочей комнате не горела. Однако света, падавшего из коридора, было достаточно, чтобы разглядеть монаха, который лежал, навалившись грудью на стол и уронив голову на миску с хлебом.

Он открывал и закрывал каждую дверь, переходил к следующей и снова шел дальше. Свет иногда горел, иногда – нет. Тела лежали то на столе, то на стуле, изредка – на полу. Иногда кружка валялась рядом, и тогда расплескавшуюся воду нельзя было отличить от мочи.

Все они – девятнадцать монахов, искавших здесь уединения, – были отравлены хлебом. Или водой, подумал Дрю. Что было бы вполне логично. В таком деле никогда не лишне подстраховаться. А здесь работали профессионалы.

Его одолевало множество вопросов. Но главным из них был – зачем?

Теперь он понял, почему в сумерках не стал зажигать света. Тогда он убеждал себя, что только скорбь по Стюарту-младшему не позволяла ему встать с лавки и повернуть выключатель. Однако сейчас он уже знал, что от этого предостерегали его подсознательные инстинкты. Ведь тот, кто отравил хлеб, мог расположиться снаружи и наблюдать за монастырем. Лампа, зажженная тогда, когда должна была оставаться погашенной, озадачила бы убийц.

И еще. Почему они использовали яд? Почему не застрелили каждого монаха, как тех двоих, на кухне? Почему так долго ждали? Почему сразу не убедились в действии яда?

Зачем убивать всех подряд? И где находились налетчики?

Чем больше дверей он открывал, тем неминуемей возвращался к своему прежнему образу мыслей. Шесть лет назад, после побега от “Скальпеля”, у него не было бы сомнений в том, кто мог быть целью нападения. Но тогда он был очень осторожен. “Скальпель” не знал, что он вступил в монастырь. “Скальпель” считал его погибшим.

Но кто же еще мог охотиться за ним? Может быть, мишенью все-таки был не он, а какой-нибудь другой монах? Другой – с таким же прошлым? Нет, едва ли. И почему убивали каждого? Подобная тактика не отвечала здравому смыслу.

Тем не менее, он осознавал смысл такой тактики и, осознавая его, ощущал какой-то холодок в затылке. Нападавшие не могли знать, какую келью кто занимал. Отшельники были безымянны, на дверях не было никаких обозначений. Убийцы не могли проверить каждый блок – сложная и чересчур рискованная операция. Слишком много шансов на ошибку. Одно дело – расправиться с двумя людьми на кухне, находящейся в полуподвальном помещении и достаточно удаленной от других комнат. Такой риск был оправдан. Но монахи жили вместе, в одном крыле здания – это было совсем другое дело. Поочередно входя в каждую келью, группа уничтожения должна была быть готовой к тому, что какой-нибудь перепуганный отшельник успел бы закричать, чем переполошил бы других монахов. А среди них и того, подумал Дрю, за которым они, возможно, пришли.

Меня.

Он страдальчески наморщил лоб. Из-за моих грехов? Это из-за них все должны были умереть? О Господи, что я наделал, придя сюда!

Теперь он ясно понял, почему использовался яд, а не какое-либо иное средство. Таким образом весь монастырь уничтожался сразу (за исключением двоих, предварительно убитых на кухне). Не менее важно было и то, что смерть направлялась издалека. Без непосредственного контакта.

Потому что наемные убийцы уважали мастерство человека, которого пришли уничтожить. Потому что они не знали, насколько его таланты были утрачены за шесть лет пребывания в одиночестве. Они хотели принять дополнительные меры предосторожности.

Но все остальные должны были умереть.

Из его груди вырвался сдавленный стон.

Внезапно он осознал, что убийцы, где бы они ни скрывались, скоро должны были обнаружить себя. Когда они сочтут, что прошло достаточно времени, то начнут методично обследовать монастырь. Им требовалась гарантия того, что человек, за которым они пришли, был действительно убит.

Он вздрогнул и внимательно посмотрел сначала в одном, а потом в другом направлении коридора.

Зазвонил колокол.

19

В мертвой тишине коридора его удары звучали неестественно гулко, даже мрачно. Точно это был не звон к заутрене, а траурный набат.

У него сразу напряглись все мышцы. Годами выработанная привычка подавляла волю, заставляла чувствовать себя мотыльком, влекомым на язык пламени. Шесть лет он так послушно следовал зову этого колокола, что даже теперь, сознавая всю меру опасности, испытывал настойчивую потребность подчиниться ему. Вероятно, то же самое чувствовал бы любой монах, решивший в этот вечер назначить себе дополнительный пост и отказавшийся от хлеба с водой. Пройдя через коридор, такой монах без раздумий открыл бы дверь в часовню.

И был бы убит выстрелом из пистолета с глушителем. Выстрел завершил бы то, что не удалось сделать с помощью отравленной еды. Без свидетелей, без заступников. И контрольная пуля в висок: большая красная точка, знак окончания работы.

Этот звон заставил Дрю задрожать от ярости.

Но его значение было очевидным. Если налетчики полагали, что ни один монах не сможет не откликнуться на зов колокола, то сразу после прекращения его ударов должны начаться поиски. Итак, нужно срочно скрываться.

Где? За пределами монастыря? Слишком рискованно. Скорее всего, за монастырем установлено внешнее наблюдение. Итак, он вынужден остаться внутри.

И вновь тот же самый вопрос – где? Когда налетчики не обнаружат его тела, то начнут осматривать каждую комнату и каждый закоулок обители. Даже если он не был основной целью нападения, они явно намеревались убить всех до единого. Ему приходилось допускать, что поиски будут продолжаться до тех пор, пока не наберется нужное число трупов. Правда, он лучше них знал внутреннюю планировку монастыря. Но все равно они должны были действовать решительно и методично. Шансы на удачу были на их стороне.

Хотя… Он лихорадочно думал. Если бы ему удалось убедить их в том, что…

Удары колокола казались все более громкими и гулкими. Он уже спешил в свою келью. Выходя, он по привычке затворил за собой дверь. Но теперь не повторил той ошибки. Мертвая мышь рядом с куском хлеба должна была показать преследователям, что он узнал о подложенном ему яде. Отсутствие тела и дверь – открытая, в отличие от всех других, – должны были убедить их в его бегстве. Они должны были рассредоточить поиски по всему монастырю и предупредить наружных наблюдателей, что он попытается скрыться в лесу. Они должны были нервничать и терять хладнокровие.

Это было его единственным шансом. Бесшумно поднявшись по темной лестнице, он впервые за шесть лет прошел через молельню, не задержавшись для молитвы. Миновав кабинет, оказался в спальне, откуда пробрался в крохотную сумрачную ванную.

Прямо над раковиной в потолке был небольшой люк, за которым начинался скат крыши. Узкое пространство между потолком и крышей служило для теплоизоляции помещения. Чтобы не оставлять следов на керамике, он снял обувь и, держа ее в одной руке, осторожно влез на раковину. Затем свободной рукой нащупал крышку люка и вытолкнул ее наружу. После этого подтянулся на руках, вполз в холодное сырое отверстие, закрыл за собой люк и, вытянувшись, устроился за одной из балок, на досках, проложенных стекловатой. У него учащенно билось сердце, стучало в висках. Ему было душно, и он не мог успокоиться.

Он вспоминал о монастырском братстве.

И о Крошке Стюарте.