Текст книги "Мы уже там? (ЛП)"

Автор книги: Дэвид Левитан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

***

Элайджа засыпает, как только возвращается в отель. Точнее, он засыпает, еще не дойдя дотуда пару поворотов, но какая-то психофизиологическая аномалия не дает ему упасть, пока за ними не закрывается дверь номера. Дэнни перед тем, как тоже свалиться, проявляет чуть больше физической активности: развешивает одежду и тщательно чистит зубы. Потом он с минуту стоит у окна и открывает его нараспашку, чтобы звуки с канала и смех из бара под ними убаюкали его.

***

Дэнни снятся солдаты, а Элайдже – крылья. Оба просыпаются много раз за ночь, но ни разу – оба одновременно. Элайдже кажется, что он слышал, как Дэнни вставал закрыть окно, но, когда он просыпается, окно по-прежнему открыто.

***

Утро. Завтрак.

– Киш отсюда! – заявляет Элайджа, взглянув в меню.

– Чего? – зевает Дэнни.

– Я сказал – киш отсюда!

Дэнни смотрит в меню и понимает:

– А вот фиг тебе!

– Тебе фиг, киш отсюда!

– Сам киш отсюда, а то ты суп.

– Усмири свою дыню, а то хлопья по спине! – выпаливает Элайджа, с восторгом ныряя в старую игру.

– Я из тебя весь сок выжму! – не остается в долгу Дэнни.

– Как в масле сыр будешь кататься!

– Ты уже не тост.

– Ага, дрожжи передо мной, дрожжи!

Дэнни торжествующе вскидывает голову:

– Тут нет дрожжей, ты проиграл!

Элайджа сам удивлен глубиной своего разочарования. «Смысл же не в этом!» – думает он и отворачивается. Дэнни на секунду замирает, разглядывая брата и не понимая, что сделал не так. Потом пожимает плечами, открывает «International Herald Tribune» и погружается в чтение.

========== 7. ==========

Дэнни и Элайджа оба музеезависимые, хоть и по-разному: все же у них общие родители, и это не могло не наложить хоть какого-то отпечатка.

Обоих братьев Сильверов с малых лет по воскресеньям с утра пораньше грузили на заднее сиденье машины и таскали по музеям Нью-Йорка. По дороге никогда не было пробок: город казался сошедшим с картины, улицы были шире и чище, чем вообще могут быть улицы Нью-Йорка. Город без толкучки – уже чудо, и ощущение чуда только усиливалось, когда они подъезжали к музеям.

Иногда Сильверы бродили среди скелетов динозавров и подвешенных к потолку каркасов китов. Но чаще всего они совершали паломничества в царства света и цвета, мазков и линий. Элайджа собирал значки, которые давали на входе вместо билетов, как монеты из высшего общества: почти египетская «М» из Мета, изящные заглавные буквы «MoMA» – каждый раз разного цвета. Дэнни влюбился в «Звездную ночь» задолго до того, как узнал, что ее полагается любить. Элайджа приносил в сад скульптур MoMA свои фигурки персонажей «Звездных войн» и подселял принцессу Лею и Хана Соло в каменные карманы Генри Мура.

Став чуть постарше (совсем чуть-чуть), братья субботними вечерами строили планы, как поселятся в музее. Под изумленным взглядом няни Дэнни и Элайджа корпели над «Из архива миссис Базиль Э. Франквайлер, самого запутанного в мире», как будто это была одновременно Библия и путеводитель, карта и пророчества. Иногда они еще закапывались в планы музеев, аккуратно отмечая и надписывая на них все туалеты. Когда время подходило к одиннадцати и десятичасовые вечерние передачи желали им спокойной ночи, Дэнни и Элайджа шепотом строили планы, с каждым разом все более сложные и запутанные: «Мы спрячемся в мужском туалете на втором этаже, а когда придет уборщик, встанем на унитазы, чтобы не было видно ног. Спрячемся под скамейкой в комнате, где висят кляксы. Переночуем в гробнице Фараона Тута».

Потом в их жизнь вошел спорт младшей лиги, летние лагеря и подростковый бунт, и воскресным поездкам пришлось немного подвинуться. Дэнни стал тинейджером, а Элайджа не мог себе этого даже представил (так сказал Дэнни; много раз). Хитрые планы братьев закончились, потому что у Дэнни появились свои собственные. Сильверы по-прежнему всей семьей ездили в музеи, но без искры и скорее в дань традиции. Они посещали крупные выставки: созерцали магию Моне и слушали аудиогид по гению Эль Греко. Потом Дэнни и Элайджа стали выбираться в музеи сами: иногда с друзьями, но чаще всего одни. Дэнни нравился МоМА с его элитарностью и великими художниками. Элайджа скорее питал слабость к Уитни с хопперовским отчаянием и атмосферой молодежного бунта. Как ни странно, ни один из них не полюбил захаживать в Мет. Быть может, на двадцатый раз Храм Дендура уже приедается. Быть может, этот музей слишком огромен и величественен, чтобы чувствовать себя там как дома.

Дэнни все же был истинным нью-йоркцем, потому что, войдя в Академию, он первым делом пообещал себе почаще заглядывать в Мет, особенно в залы, посвященные Ренессансу. Элайджа отреагировал куда более приземленно (и куда более искренне): «Вау».

Диета из Ротко, Поллака, Моне, Мане и Магритта все же таит в себе некоторые опасности. Дэнни и Элайджа почти немедленно ощутили это на себе. Их немедленно затянула живопись Академии. Лица в камне, опущенные глаза Мадонны, угол, под которым стрела пронзает бок Себастьяна. Братья не знали изображенных сюжетов: в школе при синагоге такого не рассказывали. Наверно, это сделало Академию еще загадочнее и погрузило их в странное благоговение.

Элайджу приковали картины Орсолы: смотрит с них мученица или мечтательница, святая или принцесса? Откуда ему знать? Он спрашивает у Дэнни, и тот бурчит что-то о загадках. Общее незнание их как-то сближает.

Через полтора часа Мадонны начинают сливаться перед глазами, а взрослые лысые младенцы Иисусы кажутся все гротескнее. И Дэнни, и Элайджа перестают подмечать детали: им все сложнее сосредоточиться, и Дэнни уже не терпится уйти. Он хочет успеть в синагогу на полуденную экскурсию. Живопись можно приберечь на потом. Элайджа согласен.

========== 8. ==========

Город богат разными видами, и каждый путешественник сам собирает свой коллаж.

Сперва Венецию кажется очень просто изобразить: каналы, базилика, ставни на окнах. Крис гондольера, хлопанье голубиного крыла и звон церковного колокола, возвещающий о наступлении нового часа. Для многих этим все и заканчивается – и им достаточно. Турист не хочет брать на себя груз иных миров – разве что в форме парочки самых крупных памятников. Чтобы желать чего-то большего, нужно быть не туристом, а путешественником. Путешественники хотят найти частоту города, чтобы войти с ним в резонанс.

Дэнни отчего-то тянет к гетто. Никто из его предков, насколько ему известно, никогда не бывал в Венеции (да и вообще в Италии). Сюда не ездил никто из его друзей. Он никогда не читал и не мечтал о жизни в подобном месте. И все же в городе тысячи дорог он выбирает именно эту (Элайджа идет вместе с ним и тоже впечатлен и тронут, но по-своему; он не за этим приехал; город играет с ним в особенную игру, и он никогда не знает, куда хочет попасть, пока куда-нибудь не попадет).

По данным музея гетто, во время Холокоста в концентрационные лагеря сослали восемь тысяч итальянских евреев. В Венецию вернулись лишь восемь из них. Дэнни прикипает к этому факту. Если представить гетто колоколом, эти цифры будут его языком. Слово «гетто» происходит от венецианского «jeto», что значит «литейная фабрика». Потому что (как выясняет Дэнни) остров, на котором изначально проживали евреи, раньше был кварталом литейщиков. Только приехав из Германии и стран восточной Европы, евреи не могли произнести мягкое «j» и стали звать остров «geto». В шестнадцатом веке евреям запрещали выходить на улицы с полуночи до рассвета; они становились ростовщиками, потому что большую часть других профессий им запретили («Вот откуда взялся Шейлок!» – думает Дэнни; если он в колледже и проникся чем-нибудь из Шекспира, то это был «Венецианский купец»). Когда-то евреев обязали всегда, выходя из дома, надевать желтые шляпы или шарфы.

Дэнни отмечает желтый цвет – ну конечно. Как же точно повторяется история. Желтые шляпы, потом желтые звезды.

Элайджа ждет во дворике, а Дэнни встает в тени сефардийской синагоги – она чудом не попала под бомбежки во время Второй мировой, потому что итальянцы договорились с немцами – какая ирония! Потихоньку собирается народ на экскурсию – небольшая, молчаливая группа людей, почти все американцы.

Внутри синагоги преобладает резьба по черному дереву и красные занавески. Женщинам отведен отдельный участок – закрытый балкон высоко над бимой. Гид шутит, что это делает женщин ближе к богу. Смеются только мужчины. Потом гид сообщает, что сейчас во всей Венеции живет всего шестьсот евреев. Дэнни чувствует, что его мрачное настроение оправдано: как еще можно чувствовать себя в окружении такого числа призраков?

В арифметике можно найти и горечь, и грустную надежду.

После синагоги Дэнни глядит на вещи по-новому. Его нельзя назвать религиозным: он в лучшем случае хотел бы поверить в бога, вот только не может. Но в нем вдруг оживают корни. Он садится на площади перед синагогой и размышляет о шести сотнях евреев и какая безумная у них, должно быть, жизнь.

Интересно, каково это – жить в городе, где из каждого окошка смотрит Иисус? Ну, может, и не совсем из каждого, но наверняка общее впечатление именно такое. По американским понятиям это, наверно, похоже на Библейский пояс, где круглый год рождество.

Все эти мысли пролетают в голове Дэнни, но он не спешит делиться ими, видя, что Элайджа витает думами где-то еще. Тот сидит (шнурки опять развязаны!) в самом солнечном уголке площади и наблюдает, как маленькая рыжеволосая девочка в пластмассовых темных очках гоняется за мирными голубями. Раздается хлопанье десятков крыльев, и Элайджа пригибается, пропуская стаю, которая мгновенно поднялась в воздух и бездумно пролетела прямо над его скамейкой.

Рядом с площадью работает маленькая иудейская лавка. Дэнни подходит к окошку, но не заходит внутрь. Он только разглядывает мозаичные бокалы для кидуша и крошечные прозрачные свитки мезузы. Женщины с экскурсии заходят в лавку и с почтением касаются футляров. Дэнни отворачивается. Он хочет зайти – и не хочет заходить. Он чувствует, что там его место – и что он там чужой.

К нему подходит Элайджа, и Дэнни решает воспользоваться предлогом уйти. Некоторое время они идут молча. Но это уже другое молчание, чем раньше. Дэнни по-прежнему погружен в свои мысли, а Элайджа не спешит его оттуда выуживать. Наконец Дэнни открывает рот:

– Это все просто невероятно, – останавливается, указывает на синагогу и говорит, что просто представить себе не может. Это просто невообразимо.

Элайджа слушает, как Дэнни рассуждает о том, как это вообще возможно и какой урок отсюда можно извлечь.

– Не знаю, – произносит он наконец, думая о родителях и о том, как они обрадовались бы, узнав, что оба их сына были здесь и думали об этом.

– Столько истории… – тянет Дэнни и замолкает. Растворяясь в увиденном. Чувствуя, как оно проникает в душу. Осознавая, что почти вся ценность мира лежит в его прошлом.

========== 9. ==========

Слово «одиночество» должно быть одиноким, однако его бывает очень много. Бывает одиночество на пустом пляже в полночь. В пустом номере отеля. В спешащей куда-то толпе людей. Бывает одиночество, когда не хватает какого-то конкретного человека. А еще можно быть одиноким рядом с тем самым человеком – потому что ты все равно один.

На площади Святого Марка Элайджа расходится с Дэнни и сначала теряется. Вокруг снуют тысячи людей и, кажется, говорят на тысяче языков. Их пути ведут во все стороны сразу, так что невозможно куда-то свернуть, не имея четкой цели.

Сначала Элайдже хочется забиться в укромный уголок, взять в ларьке открытку за сто лир и написать Кэл про людей, про птиц и про то, как на каждый звон колокола все туристы останавливаются и смотрят, сколько времени. Он завершил бы открытку фразой: «Вот бы ты была здесь!» – и был бы серьезен, потому что, очутись поблизости чей-нибудь именинный торт с трехпенсовыми свечками, он бы непременно задул одну и пожелал именно этого. С Кэл всегда хочется улыбаться и смеяться, Кэл взяла бы его за руку, и они танцевали бы вальс там, где слишком тесно танцевать, и бегали бы там, где нельзя бегать. Он постоянно думает о ней.

Элайджа покупает открытку, садится и начинает писать, не забыв нарисовать над адресом Кэл базилику. Потом прячет открытку в карман, чтобы потом отправить, и думает, что делать дальше. На узких улочках мало простора для размышлений, и Элайджа решает ничего не решать. Он сливается с толпой и сдается ей. У Элайджи есть редкий талант, которого сам он не осознает: он умеет не чувствовать себя одиноким в толпе незнакомцев. Как только он оказывается в гуще толпы, его уже куда-то увлекает. Он завороженный наблюдатель, затерянный в гуще чужих стремлений. Двигаясь за толпой с площади Святого Марка к набережной канала, Элайджа разглядывает толпу в поисках красивых незнакомцев. Он улыбается, глядя, как большие компании пытаются не потерять друг друга. Вокруг носятся маленькие дети, врезаясь в его ноги, а старики лениво толкают коляски. Уличные торговцы продают одни и те же дешевые футболки через каждые полтора метра. В отеле на берегу канала играет оркестр, и матери зовут дочерей с моря.

Если бы кто-то задался целью восстановить по кусочкам день Элайджи, наверно, можно было бы просто сложить вместе все фотографии и кусочки видео, где он случайно зашел в кадр. Он сотни раз увековечен, оставаясь незаметным случайным прохожим.

Подальше от Святого Марка люди рассасываются и шум утихает. Вокруг возникают странные скульптуры – огромные якоря и стальные балки в диких положениях. Элайджа решает, что это просто часть ландшафта, этакий реверанс Нового города Старому.

А потом он забредает на биеннале.

========== 10. ==========

Однажды вечером посреди декабря Кэл спросила: «А ты тоже думал, зачем мы бродим, как ветер дует?» Теперь Элайджа знает ответ: «Чтобы делать открытия». В эпоху путеводителей, интернета и радиоволн почти невозможно открыть что-то новое. Сейчас знакомство с чем-то новым свелось скорее к оправданию ожиданий, перестав быть внезапным чудом. Почти невозможно столкнуться с событием, которому нельзя тут же подобрать названия, или оказаться в каком-то месте, не включенном в маршрут.

Элайджа покупает билет, заходит на биеннале – и открывает для себя не только выставку, но и ощущение открытия чего-то нового. Как будто в душу впрыснули адреналин, и ее затопил вихрь эмоций. Он чувствует себя антонимом к слову «одиноко» – он в компании обстоятельств. «Офигеть как круто!» – думает он; так в его лексиконе выражается восторженный трепет. Он как будто попал в (за неимением более подходящих ассоциаций) «ЕРСОТ-центр» мира искусства, и каждый павильон так и манит подойти.

Спускается ранний вечер, и толпа редеет до кучки тихих ценителей. Элайджа заходит в испанский павильон и встает перед абстрактной фигурой ангела из золоченой проволоки. Скульптура неподвижна, но Элайджа все равно чувствует, как ангел возносится. Серендипность – лучший наркотик, и Элайджу накрывает мощным приходом. Он смотрит на ангела, пока не понимает, что тот впечатался водяным знаком в память об этом дне. Тогда Элайджа в восторженном головокружении идет дальше.

Современное искусство может затрагивать тончайшие струны души или вызывать хохот и отвращение, но оно редко бывает скучным. Громады павильонов биеннале дают тому живейшее подтверждение. В бельгийской секции Элайджа набредает на скопище открытых белых (гипсовых?) контейнеров. Секция Люксембурга заставлена шезлонгами с табличкой «Продается» в углу («Наверно, – хватается Элайджа за первую мысль, – в Люксембурге дефицит художников»). В голландской секции показывают фильмы, как девочка показывает стене неприличный жест (видны трусики), а мужчина моется под общественным душем. Пол усеивают лампочки с сосками (их невозможно описать никак иначе). Это развлекает Элайджу куда сильнее, чем любой так называемый парк развлечений.

Потом он переносится в чудаковатый мир японской выставки. Ее нижний уровень занят однообразными фотографиями черно-белых клеток. Элайджа поднимается по лестнице, и мир взрывается красками: с деревянной дорожки вокруг внутреннего озера открывается вид на ярчайшие клеточные ландшафты. У Элайджи рябит в глазах. Он три раза обходит зал, а потом переходит во французский павильон, заполненный спрессованными в кубы автомобилями.

Элайджа хочет позвонить Дэнни: позволить ему пройти мимо такого безумно волшебного места – практически преступление. Но он не знает номера отеля – и даже не умеет пользоваться итальянскими телефонными будками. Так что он просто клянется себе заставить Дэнни прийти сюда завтра – и если нужно, пойти с ним самому.

Подзаголовок к русской экспозиции гласит: «Сознание – это такая вещь, которую мир должен обрести, хочет он этого или нет». В центре павильона стоит огромный металлический контейнер с отверстием сверху, а над ним висит табличка: «Подайте на пересадку сознания». Элайджа лезет в бумажник и достает мятый американский доллар. Потом идет дальше – к поразительно тонким изображениям насилия и скульптурным лабиринтам, над которыми витает зловещая музыка. Серендипность отшибает его чувство времени. Когда он осознает это, уже вечер. На пяти языках объявляют: выставка скоро закроется. Элайджа набредает на сувенирный магазин и покупает еще несколько открыток для Кэл и выходит в ворота – снова в логичный мир.

Он смотрит на афишу выставки: завтра закрыто. Дэнни не повезло. Элайджа разочарован и в то же время чувствует облегчение. Не потому, что этот опыт останется его и только его (он правда хотел бы, чтобы Дэнни все это увидел). Просто в глубине души знает, что возвращаться было бы глупо. Одно и то же открытие не сделать дважды.

========== 11. ==========

«А ты тоже думал, зачем мы бродим, как ветер дует?» – спросила Кэл. В тот вечер выпал первый снег, и они слышали, как за окном, за стенами гнутся ветки и падают крохотные кристаллики льда. Элайджа и Кэл превратились в общее тепло, горячее дыхание, одеяла и уютные объятия. «Я думал, почему я ни разу тебя не целовал, – хотел ответить Элайджа. – Я думал: что из этого выйдет?» Но вслух ничего не сказал.

***

Дэнни с Элайджей шли к заднему двору школы: хотя звонок на первый урок Дэнни звонит на двадцать минут раньше, чем у брата, они обычно шли в школу вместе, Дэнни оставлял Элайджу на площадке и шел в среднюю школу. Их дорога пролегала мимо ручейка и горстки деревьев, которую мальчики могли без всякого сомнения называть лесом. Иногда по пути они находили следы вторжения: оставленные подростками банки из-под пива, раздавленные или целые, валяющиеся на земле обертки от жвачки, однажды им попалась туфля на высоком каблуке.

Тем утром они нашли толстый моток красного шнура. Элайджа взял его в руки; конец шнура торчал, как хвост.

– Давай свяжем деревья! – предложил Элайджа.

– А давай, – согласился Дэнни.

Они привязали конец шнура к ветке: Элайджа сделал две петли, как на шнурках, а Дэнни добавил два узла для прочности. Потом они принялись носиться между деревьями, то закидывая моток высоко в воздух, чтобы захватить слишком высокие для них ветки, то наклоняясь к самой земле, чтобы добраться до нижних веток. Они смеялись, наматывали петли и безнадежно опоздали в школу. Они никак не смогли бы объяснить этого учителям, поэтому даже не пытались.

========== 12. ==========

Пока Элайджа бродит по биеннале, Дэнни исследует другой конец города и разрушает свои стереотипы о национальностях. Сначала ему казалось, что он все понял: американцы – самые громкие и в футболках Chicago Bulls, а европейцы ходят вперевалочку и печально тяготеют к черным носкам.

Но нет, на самом деле все оказалось совсем не так. Взять, например, бейсболки. Сначала Дэнни предположил, что в бейсболках ходят одни американцы: в конце концов, бейсбол не слишком хорошо пошел на экспорт. Верно ли он рассудил? Нет.

Кроме открыток и футболок с видами Венеции уличная торговля кишит символикой New York Yankees, Washington Redskins и Дартмута (серьезно, Дартмут?). Даже во Дворце Дожей все вверх дном. Рядом с Дэнни стоит двойник Итана Хоука – явно студент Нью-Йоркского университета, приехавший учиться по обмену. В следующее мгновение «Итан» открывает рот и произносит что-то на непонятном языке. Дэнни отходит в сторону ухоженной женщины с испанской внешностью и черными, как вороново крыло, волосами. Она шустро трещит на чистейшем бруклинском, пусть и словечками из путеводителя (для нее тонкие линии Давида – «рев-ранс макс-линности фем-инным арк-тип-м»).

Дэнни совсем запутался: европейцы притворяются американцами, американцы – европейцами, а японцы яростно оправдывают стереотипы о себе, беспорядочно и безостановочно щелкая фотоаппаратами. Глобализация – это немецкий подросток, разгуливающий по Венеции в джерси «каролинских пантер» (по пути к выходу из музея Дэнни насчитал троих). Но если глобализация выглядит так, как выглядят лица культур? Дэнни охватывает жгучее желание распознать американцев.

Наконец он соображает: американца можно выделить не по американскому виду его футболки, а по степени неизвестности того, что на ней. Например, если там написано «Снупи», или «Болею за Нью-Джерси», или – особенно! – «USA», скорее всего, ее владелец не американец. А вот футболки с надписями вроде «Встреча выпускников Лафайетт-колледж» или «Пол Саймон в Централ-парке» с большой вероятностью принадлежат американцам.

По дороге к отелю Дэнни замечает прохожего в футболке «Habitat for Humanity» и отчего-то радуется. Это его способ не терять связи с домом.

========== 13. ==========

Элайджа выходит с биеннале и направляется в лежащий рядом парк. Повсюду цветы. Элайджа понимает, что это мелочь, но все равно радуется. На скамейках сидят старики и громко разговаривают. Особенно впечатляют Элайджу женщины – американские старушки, кажется, совсем не такие громкоголосые, живые и свободные. На улицах Манхеттена они всегда кажутся одинокими, сгорбленными и думается, что они идут из магазина в какое-нибудь не более приятное место. А вот итальянки не кажутся брошенными бабушками. Они перемещаются стайками. Кажется, они знают что-то неведомое остальным.

Элайджа неспешно идет по парку и видит, как прохожий фотографирует чью-то бельевую веревку. Как и все снимки, этот сделан украдкой. Мужчина щелкает затвором и с виноватым видом уходит.

День сменяется вечером. На столиках кафе зажигаются свечи. Переулки становятся зловещими, толпы – беспокойными. Как будто в сумерки на поверхность выходит темная сторона. Элайджа чувствует, как день из задумчивого становится страшным. Улицы так узки, что как будто призывают отдаться клаустрофобии и никогда не найти дорогу. Они требуют скорости, лихорадочного бега по лабиринту. «Как в фильме, – думает Элайджа. – Фильме Джеймса Бонда».

У пешеходов нет ограничений скорости. Нет таблички у бассейна: «Бегать запрещено». Элайджа, не отягощенный сумками и все еще под действием впечатлений дня, решает пробежаться. Окружающие удивляются. Только что он спокойно шел рядом с ними, а тут вдруг бросился бежать, как будто за ним гонятся агенты КГБ. Некоторые отличия от фильмов про Джеймса Бонда все еще есть: он осторожно огибает прохожих и торговцев фруктами. Он набирает скорость, и улицы как будто сужаются еще сильнее. Как будто дома смыкаются вокруг него. Углы заостряются. Куртка развевается сзади, как плащ. Элайдже хочется визжать от восторга: он бежит куда глаза глядят, перебрасывает свое тело через мосты, оставляя интригующие штрихи на фотографиях, которые проявят несколько недель спустя. Он устал, но свободен. Он живет, потому что жизнь – движение. Восторг. Ускорение. Восторг. Ускорение.

Остановка.

Он едва не врезается в людскую стену. Он летит вперед – и тут перед ним встает тупик толпы. Можно, конечно, развернуться и побежать в другую сторону, но любопытство само вырабатывает кинетическую энергию. Он вливается в толпу и постепенно пробирается вперед.

– Врача! Medico? – кричит тонкий женский голос где-то впереди. Элайджа пробирается туда и наконец видит девочку и ее горе. У нее в руках тот же итальянский разговорник, что и у Дэнни. – Può chiamare un medico, per favore?

По ее акценту заметно, что в старшей школе она учила французский. У ее ног истекает кровью парень. Элайджа замирает и смотрит на рану, а потом – на вытекающую на тротуар кровь. Парень и девушка, оба наверняка американцы, старше Элайджи от силы на год. Несмотря на кровь, парень пытается улыбаться. Элайджа тут же видит в нем своего и предлагает помочь. Он осматривает рану молодого человека. Кажется, ничего слишком серьезного: девушка объясняет, что он поскользнулся на мокром камне и ударился головой. Она не знает, можно его перенести или нет. Кажется, ни у кого в толпе нет ответа; многие начинают расходиться. Голова парня лежит на рюкзаке «L. L. Bean».

Элайджа представляется и достает из кармана салфетку, чтобы попытаться остановить кровь. Молодой человек – Грег – ведет себя спокойнее, чем его спутница Изабель. Пока она отчаянно выпрашивает у владельца магазинчика носовой платок, он говорит Элайдже, что все не так уж серьезно.

– Врун! – возражает Изабель. – Продавец сказал, врачи уже едут. Не знаешь, как по-итальянски «швы»? В этом тупом разговорнике нет!

Тут прибывают врачи. Элайджа еле удерживается, чтобы не рассмеяться. «Скорая помощь» – это плетеное кресло на колесной тележке. Элайджа отходит от Грега, и два медика поднимают того на телегу. Кровь уже растеклась по переду его футболки, как капли детского питания. Даже в наряде от Эдди Бауэра Грег все равно напоминает окровавленного узника, которого тащат на эшафот. Изабель переходит от одного бока кресла к другому, не зная, куда себя деть. Элайджа отдает ей рюкзак и встает, чтобы поехать с ними. Но санитары уже трогаются, и Изабель бегом догоняет их. Грег оглядывается, одной рукой прижимая ко лбу салфетку, другую подняв в прощании в стиле Тома Хэнкса.

Элайджа смотрит, как кресло исчезает за углом, и тут же начинает жалеть об утрате. Невероятно, как можно так с кем-то познакомиться и тут же навсегда расстаться. Он, конечно, мог бы пройтись по отелям Венеции и найти там всех Грегов и Изабель, но он знает, что не будет этого делать. Хотя хотел бы. Потому что хотел бы верить в судьбоносный случай.

Толпа рассосалась. Люди слепо наступают на следы крови, оставляя от них пятна и следы ног. Те, кто не застал несчастного случая, смотрят на грязь с отвращением. Элайджа тупо смотрит перед собой – его скорость потухла, радостное возбуждение исчезло. На его плечо ложится рука.

– Думаю, все с ним будет нормально, – произносит кто-то.

Элайджа оборачивается, и перед ним стоит она – одна из прекраснейших девушек, каких он только видел. У нее короткие русые волосы – светло-русые – и волшебные бирюзовые глаза. У нее отличная фигура (Элайджа никогда не замечает таких вещей, даже под травкой, а вот сейчас заметил). На ней нет макияжа. Она выглядит лет на двадцать, плюс-минус год. И она за него волнуется. Он сразу это видит. Элайджа боится сказать хоть слова, боясь, что получится только: «Ну… Э…»

– Ты сделал доброе дело, – продолжает девушка. – Спасибо.

Повисает пауза. Элайджа опускает взгляд в землю, поднимает взгляд обратно, и она никуда не исчезает. Если молчать дальше, она уйдет. Элайджа хочет, чтобы она осталась, поэтому представляется:

– Меня зовут Элайджа.

– Очень приятно, Элайджа. Я Джулия.

Звонит колокол. Потом три, потом пять, потом семь. Шесть часов.

– О боже, я опаздываю! – глаза Джулии зажигаются чистейшей паникой. Потом снова фокусируются на Элайдже. Девушка касается его предплечья: – Еще увидимся. Обещаю.

Тут мелькает вспышка узнавания. Элайджа даже еще не знает, что именно узнает. Только вспышка. Только чувство. Только ощущение: случилось что-то, что было предначертано. Два человека совпали в пространстве и времени. Пусть даже всего на мгновение.

Джулия с извиняющимся видом улыбается и уходит. Элайджа застывает на месте. Джулия из тех людей, за которыми в воздухе остается след. Впиваются в память отголоски акцента. Аромат доброты и предвкушения. Странная уверенность. Элайджа не может этого объяснить. «Еще увидимся» можно принять за вежливое прощание, а вот «обещаю» уже нет. Джулия знает, что они еще увидятся. Главное, чтобы она была права.

========== 14. ==========

Когда Элайджа возвращается в номер, его встречает тишина. Однако она не абсолютна. Можно расслышать дыхание Дэнни, такое же незаметное, как и движение его грудной клетки, то вздымающейся, то опадающей. Элайджа осторожно ступает по скрипучим доскам пола – и тут появляется более громкий звук. Под окнами отеля с бесконечной страстью запевает свою песню гондольер, и со всего канала ему аплодируют. Элайджа выглядывает из окна и смотрит, как другие гондольеры подгребают к лодке первого. И вступает хор.

Элайджа широко открывает окно. Воздух пахнет одним только бризом. Хотя вода в канале мутно-бурая, на секунду Элайджа представляет ее бирюзовой и прозрачной. Он так чувствует.

Гондольер проплывает дальше, оставляя за собой шум волн и откат воды от кафе Гритти.

«Вот за этим мы и путешествуем, – думает Элайджа. – Дома таких моментов не бывает. Привычные вещи чудесны по-другому».

Хотя солнце садится, хотя надо успеть занять забронированный к ужину столик и еще переодеться, Элайджа не будит Дэнни. Он пододвигает к окну стул и достает из рюкзака «Картины Италии» Диккенса. Прочтя пять страниц, на шестой он натыкается на такие слова: «В то Светлое воскресенье, о котором я хочу рассказать, стоял ясный день, и небо было ярко-синее, такое безоблачное, такое безмятежное, такое ясное, что заставило тотчас забыть о дурной погоде последнего времени». И думает: «Вот уж в точку». Вот она, серендипность печатного слова.

========== 15. ==========

Дэнни просыпается, когда Элайджа переворачивает двадцать первую за день страницу. Он доволен жизнью, пока не смотрит на часы (с виноватым видом стоящие на прикроватном столике). Тогда он начинает суетиться.

– Почему не разбудил? – обвиняюще спрашивает он, натягивая штаны. Он не может говорить спокойно, потому что чувствует себя преданным.

– Прости, – отвечает Элайджа без малейшего чувства вины в голосе.

Дэнни выпихивает брата из комнаты и требует, чтобы консьерж позвонил в ресторан и сообщил о задержке.

Элайджа рад, что весь вечер болтался по городу: теперь Дэнни тащит его к вапоретто с такой скоростью, что оглядываться по сторонам просто нет времени. Даже уже в лодке между ними по-прежнему витает напряжение и страх опоздать. Элайдже хочется отпустить мысли Дэнни: сколько ни гримасничай, быстрее не доплывешь. Но от раздражения Дэнни не скрыться. Оно давит. Элайджа закрывает глаза и вспоминает Джулию. Он пытается подсчитать, сколько слов они друг другу сказали; сколько бы их ни было, это все равно безумно мало. У него нет особых поводов думать о ней и так болезненно к ней тянуться. Однако чем меньше поводов испытывать эмоции, тем переживания интереснее.