Текст книги "В тропики за животными"

Автор книги: Дэвид Эттенборо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

Глава 7. Ранчо в Чако

Пришло время отправляться в Чако. Ранним утром мы загрузили в машину свое снаряжение и поехали в аэропорт. Самолет оказался на редкость крошечным, и, несмотря на многократные попытки, нам не удалось впихнуть в него весь наш багаж. Приходилось чем-то жертвовать. Владелец ранчо, где мы собирались остановиться, уверял по рации, что нам не надо везти с собой никаких продуктов, поэтому после долгих колебаний мы решили оставить все свои съестные припасы. Позже нам пришлось об этом пожалеть.

Взлетев, мы сделали круг над Асунсьоном и на мгновение увидели уходившую на восток зеленую холмистую равнину с множеством апельсиновых рощ и небольших ферм, где живет три четверти населения Парагвая. Развернувшись, самолет взял курс на запад, пересек блестевшую на солнце широкую ленту реки Парагвай и полетел над Чако. Эта земля начиналась от самого берега Парагвая и ничуть не напоминала ту, что осталась на противоположной стороне реки. Здесь не было никаких признаков жизни человека. Под нами извивалась какая-то речка, петлявшая так замысловато, что во многих местах русло меняло направление на обратное. В поисках прямого пути река отсекала от себя собственные излучины, и они, обреченные на бездействие, превращались в зарастающие озера. Я нашел эту речку на карте; она носила очень удачное название – Рио-Конфузо. Кое-где среди речных петель сумели закрепиться пальмы. Разбросанные по обширной равнине небольшими группами, они напоминали булавки, воткнутые в выцветший ковер. На всем остальном расстилавшемся под нами пространстве не было ни лесов, ни озер, ни холмов, ни дорог, ни домов – ничего, кроме безжизненной, невыразительной, дикой пустыни. Я обратил внимание, что наш пилот имеет при себе два больших пистолета и плотно набитый патронташ. Что ж, может быть, Чако и в самом деле не только неуютное, но и небезопасное место, как уверяли наши знакомые в Асунсьоне.

Чтобы добраться до цели своего путешествия – эстансии «Эльсита»,– нам пришлось пролететь над этой негостеприимной землей почти двести миль.

Хозяева ранчо, Фаустиньо Бризуэлья и его жена Эльсита, именем которой и была названа эстансия, ожидали нас у края посадочной полосы. Глава семейства, высокий мужчина с необъятной талией, видимо, полностью игнорировал условности: его костюм состоял лишь из пижамной пары. При этом верхняя и нижняя части его одеяния были разного цвета, но обе выделялись невероятной полосатостью. Голову Фаустиньо украшал огромный тропический шлем, а глаза были скрыты под темными очками. Зато широкая радушная улыбка открыто сверкала золотом. Он приветствовал нас по-испански и представил своей жене, маленькой кругленькой даме с незажженной манильской сигарой во рту и ребенком на руках. Среди встречавших мы с удивлением увидели полуголых, раскрашенных индейцев. Это были рослые мужчины атлетического телосложения, с черными прямыми волосами, связанными на затылке в «конский хвост». Некоторые из них держали лук и стрелы, а кое у кого были старинные дробовики. Позже мы узнали, что Фаустиньо вообще редко расставался со своей пижамой, так же как Эльсита – с сигарой,   но   индейцы   устроили   маскарад   специально   по случаю нашего приезда.

Один наш знакомый в Асунсьоне говорил, что владельцы ранчо в Чако – люди ленивые. В качестве доказательства он приводил рассказ некоего эксперта по сельскому хозяйству из Соединенных Штатов, который, посетив глухую эстансию в Чако, был поражен убогим столом хозяина: тот питался лишь маниоком и говядиной.

–   Почему бы вам не выращивать бананы? – спросил этот эксперт.

–   Да, кажется, они тут не растут, не знаю уж почему.

–   Ну, а папайю?

–   Да, кажется, она тоже тут не растет.

–   А кукурузу?

–   Не растет.

–   Апельсины?

–   То же самое.

–   Но ведь у вашего соседа-немца всего в нескольких милях отсюда растут и бананы, и папайя, и кукуруза, и апельсины.

–   А,– ответил поселенец,– так ведь он же их выращивает.

Но если считать Фаустиньо типичным владельцем ранчо в Чако, то этот рассказ следует признать не соответствующим действительности. Внутренний двор его дома утопал в тени апельсиновых деревьев с сочными зрелыми плодами, у дверей кухни росли папайи, а за садом простирался участок площадью в акр, засаженный кукурузой. На крыше, крытой красной фигурной черепицей, вертелся алюминиевый пропеллер ветряного двигателя, дававшего ток для рации и освещения дома. Действовал и водопровод. Рядом с обширным, затянутым ряской водоемом Фаустиньо выкопал неглубокий колодец и обложил его деревянными щитами. Сверху он соорудил помост и установил на нем вместительный железный бак, который каждое утро наполнялся колодезной водой. Для этого был приспособлен конвейер из ведер, подаваемых наверх на веревке через систему блоков. С этой операцией справлялся, сидя на лошади, мальчишка-индеец. Из бака вода по трубам шла в дом, к кранам. Приспособление было во всех отношениях замечательное, очень рациональное и надежное, и мы считали, что и сама вода, разумеется, вне подозрений, раз Фаустиньо, Эльсита и их дети охотно ее пьют. Но наше отношение к этой воде изменилось, когда несколько дней спустя мы поближе познакомились с колодцем.

Один из пеонов принес нам кариаму, крупную птицу, которую надо было кормить лягушками. Фаустиньо предложил нам наведаться к колодцу, где, как он уверял, мы найдем их в избытке. Спустившись к пруду, я забросил сеть в темные недра колодца и ощутил подозрительный запах. С первого же раза сеть принесла трех живых зеленоватых лягушек, четырех мертвых (того же вида) и вдобавок – разложившуюся крысу. Вероятно, крыса угодила в колодец случайно, но какой из компонентов нашей питьевой воды лишил жизни таких превосходных пловцов, как лягушки, оставалось зоологической загадкой, решать которую я не имел желания. Следующие два дня мы, прежде чем утолить жажду, тайком пользовались хлориновыми таблетками, но они придавали воде такой отвратительный вкус, что нам пришлось отказаться от этой предосторожности.

Мы прибыли на эстансию в конце засушливого сезона. Большая часть равнины в другое время года была сплошным болотом, теперь же она представляла собой голое, покрытое коркой соли пространство с редкими куртинками засохшего тростника и оспинами затвердевших следов от копыт. Эти следы были оставлены несколько месяцев назад, когда скотина пробиралась по болоту к последним лужицам воды. Кое-где еще сохранились маленькие пятнышки вязкого синего ила, и наши лошади иногда проваливались в них по колено. Иногда мы находили мелкие озерца вроде того, что сохранилось у дома. Эти лужи мутной теплой воды были последним свидетельством потопа, который ежегодно обрушивался на равнину.

Деревья и кустарники могли выжить лишь там, где местность слегка возвышалась над общим уровнем. Тут, недосягаемая для воды, развивалась кустарниковая растительность, так называемое монте. Все растения монте обладали свирепыми колючками, защищавшими их от скота, который в период засухи бросался на любой корм. Многие виды приспособились сохранять воду в себе. Одним для этой цели служили массивные корни, другим, например сторукому, похожему на канделябр кактусу,– утолщенные мясистые стебли. Сим вол растительного мира Чако – дерево палоборрачо – «пьяный чурбан» – удерживало влагу в раздувшемся стволе, густо усеянном коническими шипами. Палоборрачо стояли группами и казались фантастическими бутылями, вдруг пустившими ветви.

В полумиле от усадьбы жили индейцы племени мака. Еще сравнительно недавно они слыли вероломными и кровожадными, и первые белые, пришедшие в их страну, несомненно, давали им повод быть такими. В свое время индейцы редко задерживались на одном месте и кочевали по всему Чако, устраивая стоянки там, где было достаточно дичи. Теперь они жили в деревнях – толдериях, в ветхих куполообразных хижинах, крытых сухой травой. Многие мужчины забросили свое традиционное занятие – охоту и работали на эстансии Фаустиньо в качестве пеонов. Язык этих индейцев на слух заметно отличался от всех других, которые я слышал прежде. Слова их гортанной речи, насколько я мог судить, имели ударение на последнем слоге. От этого речь звучала как-то странно, напоминая магнитофонную запись английского текста, пущенную наоборот.

В первый же день мы познакомились с индейцем по имени Спика. Прогуливаясь вместе с ним по деревне, я вдруг увидел нечто такое, что целиком завладело моим вниманием. Прямо передо мной с грубой перекладины над костром свешивалось ведро, сделанное из гладких серых пластинок – панциря девятипоясного броненосца.

–   Тату! – воскликнул я в волнении. Спика кивнул: тату ху. «Ху» на гуарани означает «черный».

–   Мучо? Мучо? – спросил я, обводя рукой окрестности.

Спика быстро схватил смысл вопроса и снова утвердительно кивнул. Затем добавил что-то непонятное на мака. Я озадаченно смотрел на него, и тогда Спика нагнулся и достал из золы обломок какой-то пластинки. Я осмотрел ее. Края пластинки расплавились и почернели, но тем не менее я безошибочно признал в ней часть желтой мозаики, составляющей панцирь трехпоясного броненосца.

–  Тату наранхе,– сказал Спика.– Портиху,– добавил он, облизнувшись, с подчеркнутой мимикой проголодавшегося человека.

Это слово  на  гуарани  я уже знал от Фаустиньо.

В примерном переводе оно означало «отличная еда».

С помощью комбинации из испанского, гуарани и жестов Спика объяснил, что тату наранхе, то есть апельсиновые броненосцы, в изобилии водятся в монте и его окрестностях. На поверхность они выходят обычно по ночам, но иногда попадаются и в дневное время. В ловушках нет надобности, потому что если уж вы нашли тату наранхе, то спокойно возьмете его рукой.

Спика сказал также, что недалеко от толдерии можно встретить и другого броненосца, тату подху, а Сэнди пояснил, что «подху» означает «желтолапый». Это определение ничего мне не говорило, но тем не менее было ясно, что на территории эстансии водятся по крайней мере два вида броненосцев, которых мы еще не видели. На следующий день мы одолжили у Фаустиньо лошадей и отправились на поиски. Честно говоря, я не очень верил в возможность увидеть броненосцев днем, хотя Спика и уверял, что такое бывает. Но в любом случае поездка обещала быть небесполезной: мы познакомимся с окрестностями ранчо, а это пригодится нам, когда дело дойдет до ночной охоты.

Однако Спика оказался прав. Мы не отъехали еще и мили от дома, как увидели броненосца. Он пересекал эстеро – высохшее болото – всего лишь в нескольких метрах от нас. Сэнди схватил поводья моей лошади, а я соскочил на землю. В длину броненосец был сантиметров шестьдесят или даже больше, то есть значительно превосходил размерами тату ху; желтовато-розовый панцирь покрывала редкая длинная щетина. Коротенькие ножки этого существа изобличали его как весьма посредственного бегуна, поэтому я не бросился тут же ловить броненосца, а затрусил рядом, желая немного понаблюдать за ним. Он на мгновение остановился, взглянул на меня крошечными глазками и покатил дальше по неровной поверхности эстеро, громко похрюкивая себе под нос. Вскоре он очутился в небольшом понижении и, обнюхав его, принялся передними лапами копать землю, отбрасывая ее назад. Через несколько секунд на поверхности остались лишь задние лапы да хвост броненосца, и я решил, что на этом наблюдение можно закончить. Зарывшийся в землю, броненосец, естественно, не подозревал о моих намерениях, и можно было не опасаться каких-либо хитростей с его стороны. Я ухватил зверька за хвост и осторожно вытащил его наружу, а он только пыхтел и хрюкал, продолжая работать передними лапами.

Мы принесли броненосца домой и пригласили Спика для определения нашей добычи.

– Тату подху,– сказал он одобрительно. Мы так и окрестили нового броненосца – Подху. Говоря по-научному, это был шестипоясный, или волосатый, броненосец, которого в Аргентине называют пелюдо (паук). Хадсон, изучавший броненосцев в их естественной обстановке, больше всего восхищался именно тату подху, считая их самыми приспособленными к жизни в пампе животными. У него есть описание необыкновенной истории о том, как волосатый броненосец однажды расправился со змеей. Пелюдо подошел к ней и, не обращая внимания на ее яростное шипение, взобрался на рептилию и стал раскачиваться взад и вперед – при этом неровный край его панциря рвал тело змеи. Несчастная жертва извивалась, билась, кусала своего палача, но тот продолжал свое дело, пока не распилил змею почти надвое. Когда змея наконец испустила дух, броненосец принялся поедать ее, начав с хвоста.

Ежедневно мы исследовали окружающую местность, иногда верхом, в сопровождении Фаустиньо или пеонов. Манера езды индейцев разительно отличалась от принятого в Англии подпрыгивающего стиля. Они как влитые сидели в своих подбитых бараньей шкурой седлах и, казалось, составляли с лошадью одно целое. Я восхищался их искусством держаться в седле и пытался подражать им.

В первые дни, отправляясь верхом, мы надевали на себя все «ковбойские» принадлежности, купленные в Асунсьоне,– бомбачос, сапоги, гетры и фахи, но постепенно от них отказались. Широкие свободные бомбачос идеально подходили для верховой езды в условиях жаркого климата, но, когда нам приходилось спешиваться и продираться сквозь колючие заросли, они становились серьезной помехой. Первая же экскурсия по знойной равнине так изменила форму моих сапог, что носить их стало невозможно. Кожаные гетры сильно стягивали ногу, и к тому же в них было слишком жарко. Фаха выглядела весьма живописно и придавала нам эффектный, исключительно профессиональный вид. Но для того, чтобы как следует обмотать ее вокруг талии, требовалось много сил, и я в конце концов предпочел обходиться без нее, даже ценой риска «разболтать себе кишки». И только пончо действительно пригодились: мы подкладывали их под себя.

Поездки верхом мы чередовали с пешими прогулками. Ближайший участок монте начинался сразу же за толдерией и тянулся на несколько миль к северу, до ленивой соленой речки Рио-Монте-Линдо. В монте попадались буквально непроходимые места. Лианы оплетали гигантские кактусы, колючие кусты и низкорослые пальмы, а землю сплошь устилали массивные розетки карагуаты. Каждый куст, каждое дерево щетинились колючками, иглами и шипами, которые хватали одежду, вонзались в обувь и рвали нашу плоть.

Местами над колючей чащей возвышались деревья кебрачо, а иногда кустарник расступался, и перед нами открывалась уединенная полянка, где среди кочек жесткой травы стояли одиночные кактусы.

Некоторые птицы, обитавшие в Чако, казалось, были охвачены гигантоманией. Они сооружали настоящие особняки, издалека привлекавшие к себе внимание. Однажды, выйдя на полянку, где росло с дюжину чахлых колючих деревьев, мы увидели на их ветвях какие-то стожки из беспорядочно уложенных прутиков. Эти стожки величиной в два футбольных мяча оказались гнездами небольших, чуть мельче дрозда, невзрачных птичек. Сидя на крыше своих домиков, они распевали пронзительными голосами, не обращая внимания на немилосердно палящее солнце. Сэнди называл этих птиц «леньятерос» – «собиратели хвороста». Леньятерос – неважные летуны, но это не мешает им бесстрашно браться за такой громоздкий строительный материал, перед которым отступили бы многие куда более крупные птицы. Мы наблюдали, как эти доблестные труженики, быстро работая крыльями, несли в клюве прутья, превышавшие в длину их собственное тело. Они летели к гнезду с видимым напряжением, зигзагами. Им не всегда хватало сил дотянуть до нужного места. Поэтому нередко их ноша падала мимо гнезда и застревала среди нижних ветвей дерева. Постепенно там скапливался солидный запас хвороста – прекрасной растопки для костра. Отсюда и название этой птицы.

Самые большие из найденных нами гнезд принадлежали попугаям-квакерам. Как и гнезда леньятерос, они были сложены из прутиков и палочек и казались снопами, перенесенными на деревья. Впервые мы увидели их на узловатых ветвях сухого голого дерева, одиноко стоявшего на самом краю монте. Квакеры – попугаи средней величины, они примерно вдвое крупнее волнистых попугайчиков. В их окраске нет ничего примечательного: общий тон зеленый, низ туловища серый, серые же щеки. От остальных представителей подсемейства настоящих попугаев они отличаются тем, что гнездятся не в укрытиях (дуплах, норах, термитниках и т. п.), а под открытым небом. Огромные гнезда квакеров – это не общежития с коммунальными квартирами. Скорее их можно назвать многоквартирными домами, так как каждая пара владеет собственной гнездовой камерой с отдельным «крылечком» и входом и все «квартиры» изолированы друг от друга.

Квакеры – чрезвычайно трудолюбивые птицы. Мы наблюдали, как то одна, то другая группа этих попугаев улетала в монте и возвращалась с зелеными веточками. Остававшиеся дома птицы воровали строительный материал у беспечных соседей. Эта лихорадочная созидательная деятельность не прекращается ни осенью, ни зимой – квакеры живут в своих гнездах круглый год. Перед брачным сезоном они перестраивают или подновляют «квартиры», расширяют помещения для будущего потомства. Молодые птицы, становясь взрослыми, часто строят собственное жилье рядом с родительским домом, поэтому колония все время растет, пока ей не начинает грозить опасность быть снесенной сильным ветром.

Гигантские гнезда квакеров и леньятерос привлекут внимание даже самого рассеянного путешественника, но в Чако не все птицы так открыто афишируют свое жилище. Как-то раз, исследуя окрестности ранчо, я пробирался через монте по охотничьей тропе индейцев. Было очень жарко, и, пройдя с час, я присел в скудной тени колючего куста, чтобы хоть немного охладиться и смочить водой из бутылки пересохшее горло. Пока я размышлял, повернуть ли мне обратно или пройти немного дальше, надо мной послышалось какое-то жужжание. Я посмотрел вверх и увидел крошечную зеленую колибри, зависшую среди ветвей. Чем мог привлечь ее этот куст, на котором не было ни единого цветка? Во всяком случае не возможностью полакомиться нектаром. Но крошка была явно чем-то занята. Она то мелькала среди ветвей, то вдруг замирала в воздухе, с такой частотой работая крылышками, что вместо них я видел лишь неясное мерцание. При пикирующем полете и во время брачных воздушных игр колибри способны работать крыльями с невероятной скоростью – до двухсот взмахов в секунду. Но в данный момент у крошечной птички, носившейся над моей головой, не было, вероятно, необходимости развивать скорость более пятидесяти взмахов в секунду, и только временами она прибавляла «обороты», отчего возникало жужжание. Неожиданно она стрелой метнулась прочь и исчезла в монте, но через некоторое время вернулась.

Большинство колибри – полигамы. Самочка строит гнездо одна, и сама же насиживает кладку и выкармливает птенцов. Моя птичка оказалась самкой, занятой строительством гнезда. Она принесла паутинку и стала опутывать ею поверхность своего гнездышка, ловко работая ярко-красным клювиком. Потом замелькал ее язычок-ниточка: птичка смазывала постройку клейкой слюной, будто покрывала глазурью пирог с помощью миниатюрного кондитерского ножичка. Затем она принялась изо всех сил утрамбовывать ножками внутреннюю поверхность гнезда, вертясь в нем из стороны в сторону, несколько раз что-то быстро подправила клювиком и опять унеслась прочь, за новой порцией материала.

Крошка работала на удивление усердно, и спустя час мне стало казаться, что гнездо заметно увеличилось в размерах. Так как все это время я сидел молча и неподвижно, то обитатели монте, по-видимому, перестали обращать на меня внимание. Маленькие ящерицы негромко шуршали в траве, деловитые квакеры устроились прямо надо мной и принялись состригать клювами колючие ветви куста, визгливо переговариваясь между собой. Рассматривая их, я вдруг краем глаза уловил какое-то слабое движение под соседним кактусом. В бинокль мне не удалось обнаружить там ничего, кроме выгоревшей травы и желтоватой кочки у основания изогнутых мясистых стволов кактуса. Неожиданно кочка зашевелилась, и в ее нижней половине возникла темная вертикальная щель. Она стала медленно расширяться, и вдруг из нее высунулась волосатая мордочка. Кочка превратилась в маленького броненосца – тату наранхе. Зверек стал осторожно пробираться через густую траву. Дойдя до открытого пространства, он увеличил скорость и побежал, отталкиваясь от земли кончиками пальцев. Коротенькие ножки броненосца работали быстро-быстро. Он был похож на какую-то диковинную заводную игрушку. Я вскочил и бросился за ним. Малыш ловко изменил курс и исчез в тоннеле, проложенном в куртине карагуаты. Я перепрыгнул через растение и, чувствуя себя участником игры в паровозики, стал ждать появления броненосца с другой стороны. Через несколько секунд он выкатился прямо мне в руки.

Маленький наранхе сердито захрюкал и тут же плотно свернулся, превратившись в желтый мячик. Его чешуйчатый хвостик лег рядом с роговой пластинкой, покрывающей макушку, и все тело зверька оказалось закрытым броней. В таком положении он был неуязвим. Пожалуй, только волк или ягуар могли бы вскрыть этот живой сейф своими мощными челюстями. Я вытащил из кармана матерчатый мешок и положил в него свернувшегося наранхе. Кстати, такие мешки очень удобны для переноски животных. В них свободно проникает воздух, внутри темно, и поэтому пленники, попав туда, почти всегда ведут себя смирно. Положив мешок с броненосцем на землю, я на несколько минут отлучился к гнезду колибри за футляром от бинокля. Когда я вернулся, мешка на месте не оказалось. Оглядевшись, я увидел, как мешок медленно отползает в сторону. Очевидно, наранхе решил устроить бег в мешке. Подобрав беглеца, я отнес его домой и устроил вместе с Подху в старой повозке. Малыш, судя по всему, остался доволен своим новым жилищем.

За неделю мы поймали пять пар броненосцев: три – наранхе и две – девятипоясных. Все они свободно разместились в повозке, которую мы стали называть «лошадиной столовой», так как вся эта компания поглощала безмерное количество пищи. На эстансии каждую неделю резали коров, поэтому в мясе недостатка не было. Но броненосцы нуждались еще в молоке и яйцах, а эти продукты оказались у Фаустиньо дефицитными. По счастливой случайности, как раз в это время одна из куриц, свободно навещавших нашу спальню, решила устроить гнездо в моем вещевом мешке. Сначала я хотел было помешать ее намерениям, но потом сообразил, что смогу получать от наседки по яйцу в день. Курица не подвела, и ежедневный рацион броненосцев пополнился свежим яйцом: я смешивал его с молоком, которое удавалось раздобыть на кухне. Должен признаться, что мы утаили от хозяев свои побочные доходы.

И все же с наранхе не обошлось без неприятностей. Сначала на их нежных розовых подошвах появились порезы и язвочки. Мы выложили дно «лошадиной столовой» землей. Это помогло, хотя и прибавило нам много лишней работы. Броненосцы вели себя за едой страшно неряшливо, и мы были вынуждены каждые несколько дней вычищать повозку и полностью менять земляную подстилку.

Потом у наранхе началось сильное расстройство желудка. Выявить больных оказалось несложно. Броненосцы – в высшей степени нервные существа, и стоило взять одного из них в руки, как у него начинали дрожать конечности и он незамедлительно облегчался. Стараясь разнообразить рацион броненосцев, мы попытались накормить их пюре из вареного маниока, но они отвергли эту пищу. Расстройство тем временем усиливалось. Всерьез обеспокоенные состоянием здоровья наших питомцев, мы без конца обсуждали друг с другом их диету. Мы решили, что отпустим броненосцев на свободу, если не сумеем вылечить. И вдруг нас осенило: не слишком ли рафинированную пищу мы им даем? На воле броненосцы неизбежно должны проглатывать вместе с корешками и насекомыми изрядное количество земли, и не исключено, что она необходима им для нормального пищеварения. Не теряя времени, мы добавили к смеси мясного фарша, молока и яиц две пригоршни земли и, получив малопривлекательную на вид жижу, угостили ею броненосцев. Через три дня они исцелились.