Текст книги "В тропики за животными"

Автор книги: Дэвид Эттенборо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

Глава 8. Путешествие по Чако

Когда начинал дуть пронизывающий южный ветер, в Чако наступала холодная погода с затяжными, наводящими тоску проливными дождями. В такие дни вынужденного бездействия мы частенько наведывались в просторную, крытую соломой хижину, стоявшую рядом с загоном для скота. Здесь пеоны собирались поболтать, поточить ножи, сплести лассо из сыромятной кожи, пофлиртовать с девушками-метисками, служившими на кухне эстансии, и, конечно, попить горячего мате. На полу в центре хижины обычно горел костер, и пеоны всегда приглашали нас к огню и угощали мате. В этой хижине царила атмосфера гостеприимства и дружелюбия, приятно пахло лошадьми, кожей и дымом костра.

Как-то раз дождливым утром я зашел в хижину в надежде разделить с пеонами горшочек согревающего мате. К моему разочарованию и удивлению, я не застал там никого, кроме пяти или шести незнакомых, хорошо откормленных собак, смотревших на меня с явным подозрением. Тут мой взгляд упал на человека, растянувшегося во весь рост на деревянной скамье. Это был очень высокий мужчина в рваном бомбачо, рубашке без пуговиц и выцветшей домотканой фахе, обмотанной вокруг талии. Грубые, мозолистые подошвы босых ног говорили о том, что этот человек не привык пользоваться обувью. Он лежал на спине, прикрыв лицо старой широкополой шляпой, и, насколько я мог судить, был мне совершенно не знаком.

–   Буэнас диас,– сказал я.

–   Буэнас диас,– ответил незнакомец из-под шляпы приглушенным голосом.

–   Издалека пришли? – спросил я, с запинкой подбирая испанские слова.

–  Да,– ответил он и лениво поскреб живот.

Наступила пауза.

–  Холодновато,– произнес я довольно бессмысленно, не в состоянии придумать для продолжения беседы иной темы, кроме традиционной погодной.

Незнакомец спустил ноги на землю, сдвинул шляпу на затылок и сел. У него оказались черные, слегка тронутые сединой вьющиеся волосы, прокаленное солнцем лицо и серая щетина на подбородке.

–   Как насчет мате? – спросил он и, не дожидаясь ответа, стал развязывать брезентовый мешок, служивший ему подушкой. Он извлек оттуда коровий рог, серебряную бомбилью и бумажный пакет, насыпал из него в рог немного сухого зеленого мате, потом, не говоря ни слова, добавил туда воды из глиняного кувшина, стоявшего у скамьи, и, подождав немного, стал сосать настой через бомбилью. Выплюнув несколько первых мутных порций, он вновь наполнил рог и учтиво протянул его мне.

–   Что вы тут делаете? – поинтересовался он.

–   Ищем животных.

–  Каких?

–  Тату,– ответил я  не без лукавства.– Разных – разных тату.

–  У меня есть тату каррета,– услышал я в ответ.

Я не был уверен, что понял его правильно. Может быть, он употребил прошедшее время? Или сказал, что сможет поймать тату каррета, если захочет? Надо было срочно разобраться.

–  Моментико,– пробормотал я в волнении и, выскочив под дождь, побежал за Сэнди. Наш переводчик твердо держался правила начинать беседу с пустяков, считая, что это самый верный способ подготовить почву для любого серьезного разговора. Так он поступил и на этот раз, а я сидел рядом и ерзал от нетерпения. Через несколько минут Сэнди представил мне краткое резюме их разговора. Незнакомца звали Комелли. Он был охотником и скитался по Чако в поисках ягуаров, нутрий, лисиц или любых иных обладателей приличных шкур, за которые можно было получить спички, патроны, ножи и другие предметы, необходимые для бродяжьей жизни. Он уже лет десять не спал под крышей и ничуть о том не сожалел.

–  А тату каррета? – спросил я с тревогой.

–  А! – отозвался Сэнди. Казалось, он совершенно забыл о броненосцах.

Они поговорили еще некоторое время.

–  У него когда-то был тату каррета, и он его держал несколько недель, но это было давно.

–  А что же с ним случилось?

–  Подох.

–  А где он его поймал?

–  Далеко отсюда, за рекой Пилькомайо.

–  А может он отвести нас туда завтра?

Сэнди перевел вопрос. Комелли расплылся в широкой улыбке.

–  С удовольствием.

Весь горя от возбуждения, я побежал в дом сообщить новости Чарльзу. Мне не терпелось немедленно отправиться в те места, которые описал Комелли. Даже если нам не удастся найти там гигантского броненосца, мы наверняка встретим других животных, которых нет в окрестностях эстансии. Верхом туда три дня пути, но с учетом неизбежных остановок для охоты все путешествие займет по крайней мере недели две. Мы рассказали о своих планах Фаустиньо, и он предложил нам двух лошадей и повозку с парой быков. Но у нас не было продуктов.

–   Вот и прекрасно, будем жить на подножном корме,– заявил я Чарльзу.

–   Пожалуй, мы от этого не много потеряем,– мрачно ответил он.

Надо сказать, Чарльз был прав. Фаустиньо и Эльсита отличались чрезвычайным гостеприимством, но их еду без привычки вряд ли можно было назвать аппетитной. В любое время дня она состояла из мяса, всегда почему-то очень жесткого, жареных кишок и других частей коровьего организма, которые в процессе приготовления принимали такие странные формы, что мне (и, вероятно, к счастью) не удавалось их определить. Мы были не против сменить диету и провести две недели на «подножном корме», но нужно было еще обсудить продовольственный вопрос с Фаустиньо.

–  Чако – голодная страна,– сказал он.– Вы можете взять с собой маниок, фарину [8] и мате, но от этого не располнеешь.– Вдруг он просиял: – Не беспокойтесь. Когда проголодаетесь, режьте корову, я дам вам специальное разрешение.

На подготовку к путешествию ушло два дня. Надо было разыскать и пригнать к дому быков и лошадей, привести в порядок кожаную упряжь. Эльсита порылась в кладовках и принесла нам сковороду и вместительный чугунный котелок. Мы с Чарльзом набрали полный ящик апельсинов, а Фаустиньо заботливо снабдил нас коровьей ляжкой, которой, как он сказал, мы успеем разок подкрепиться, прежде чем жара ее погубит. В день отъезда подул теплый северный ветер, дождь прекратился, и небо расчистилось. Наконец все было готово: повозка нагружена, быки впряжены. Сэнди взял поводья, и под пронзительный скрип несмазанных колес мы медленно двинулись с эстансии.

Впереди ехал Комелли. В широкополой шляпе, с болтающимися у самой земли ногами, он напоминал Дон Кихота, оказавшегося вдруг на просторах Южной Америки. Его собаки, которых Комелли различал не только по голосу, но и по отпечаткам лап, обыскивали окрестности. Время от времени он зачем-то подзывал то одну, то другую собаку. Вожака звали Дьябло, следующего  по  рангу – Капитас,  кличек двух других  псов я так и не запомнил. Любимицей Комелли была большая коричневая сука, самая красивая и самая ленивая собака во всей стае, платившая хозяину такой же привязанностью. Он ласково называл ее Куарента (Сороковка) и в шутку говорил, что на ее крупные лапы подойдут лишь сапоги сорокового размера.

Мы двигались на юг, постепенно эстансия и окружавший ее монте растворялись на горизонте и вскоре совсем исчезли. Перед нами расстилалась широкая плоская равнина, на которой разрозненными группками пасся скот. Повозка медленно катила вперед. Быки не могли шагать быстрее двух миль в час, и, чтобы держать их в постоянном движении, вознице приходилось кричать без передышки. Имея только двух лошадей на четверых, мы ехали верхом по очереди и по очереди же погоняли быков. Тот, кто был свободен от того и другого занятия, сидел на откидной доске повозки и посасывал холодный мате.

Уже вечерело, когда мы заметили вдали причудливый силуэт какого-то высохшего дерева. Подъехав ближе, мы увидели на его верхушке огромное гнездо ябиру. Неподалеку лежало озеро, окаймленное редким колючим кустарником. Здесь мы и устроили первую ночевку.

В течение следующих трех дней мы продолжали неуклонно продвигаться к югу. Комелли называл участки монте «островами» и ориентировался по ним в травяном море пампы. Солнце палило немилосердно, но на четвертый день ветер изменился, небо затянуло облаками, и к вечеру, когда мы достигли Пилькомайо, пошел сильный дождь.

Река делилась на несколько рукавов, которые мутными потоками растекались меж заиленных галечниковых кос. Восемьдесят лет назад по Пилькомайо установили границу между Аргентиной и Парагваем, но с тех пор река неоднократно меняла русло и теперь текла на много миль севернее границы.

Мы форсировали реку вброд. Она была неглубокой, но все же вода струилась в угрожающей близости от повозки, и мы вздохнули с облегчением лишь тогда, когда быкам удалось вытянуть ее на противоположный берег.

Мясо, которое дал нам Фаустиньо, было съедено на второй день. Дичь не попадалась, а однообразное меню из маниока, фарины и мате не вызывало радости. Комелли   сказал,   что   впереди   нас  ожидает   небольшой торговый пункт – фактория Пасо-Роха, где всегда есть консервы на любой вкус. При мысли об этом у меня текли слюнки.

Под проливным дождем мы подъехали к «островку» монте, в глубине которого находилась фактория. В первую очередь надо было найти укрытие для нашего снаряжения, и Комелли по раскисшей колее вывел нас через колючий кустарник к какой-то глинобитной лачуге с дырявыми стенами и просевшей соломенной крышей. Он сказал нам, что эта хижина пустует уже несколько лет, с тех пор, как умер ее хозяин. Вода лила сквозь отверстия в крыше, на пороге лачуги стояла широкая лужа, внутри беспрепятственно гулял ветер. Мы торопливо разгрузили повозку, разложили вещи в тех немногих местах хижины, где было сравнительно сухо, и отправились через монте к фактории.

Через четверть часа, усталые, мокрые и голодные, мы добрались до единственного домика фактории. Он оказался почти таким же маленьким и ветхим, как и захваченная нами лачуга. Войдя в открытую дверь и стараясь не наступить на грязных кур и уток, спасавшихся тут от непогоды, мы попали в комнату, поперек которой были натянуты два гамака. В одном из них лежал, попивая мате, патрон – хозяин фактории. Он был удивительно молод и, как мне показалось, подозрительно весел. После того как мы представились, он позвал из соседней комнаты свою жену и молодого человека, которого он представил как своего кузена. Мы познакомились со всеми, а потом, дрожа и ежась в мокрой одежде, уселись на какие-то ящики. Сэнди спросил, нельзя ли нам купить немного еды.

Патрон одарил нас счастливой улыбкой.

– Нет,– сказал он.– Жду фургон с продуктами, уже несколько недель жду, а его все нет и нет. Только пиво осталось.

Он пошел в боковую комнату и вынес корзинку с шестью бутылками. Одну за другой Патрон передавал бутылки кузену, а тот с леденящими душу звуками сдирал с них зубами металлические пробки. Про себя я окрестил этого кузена Вскрывателем Бутылок.

Пили прямо из горла. Пиво было слабым и холодным, и, сказать по правде, я в последнюю очередь выбрал бы сейчас этот напиток. И уж конечно, он не заменял консервированных сардин или персиков, о которых я мечтал весь день.

– Пасо-Роха, очень хорошо? – весело обратился ко мне Комелли, похлопывая меня по плечу.

Я не смог заставить себя покривить душой и поддержать его словами и лишь кисло улыбнулся в ответ.

Вернувшись в свою хижину, мы запалили в ней костер, чтобы высушить одежду и сварить похлебку из фарины. Места под крышей для всех не хватило, и мы с Чарльзом добровольно вызвались провести ночь снаружи. Дождь лил не переставая, но наши гамаки, изготовленные для американских войск, действующих в тропиках, имели тонкую крышу из прорезиненной ткани. Поблизости от хижины, на другой стороне небольшой полянки, виднелись остатки сарая. Крыша и три стены обвалились, но угловые столбы еще держались. Улучив момент, когда ливень чуть ослабел, я выбежал из хижины и повесил гамак между этими столбами. Чарльз привязал свой гамак рядом, к стволам двух высоких деревьев. Через несколько минут я уже был в гамаке. Застегнув молнию противомоскитной сетки и положив рядом фонарик, я завернулся в пончо и почти тут же заснул, впервые за весь день почувствовав тепло и уют.

Вскоре после полуночи я проснулся с неприятным ощущением, будто тело мое сгибается, как складной нож, и ноги уже приблизились к голове. Посветив фонариком, я обнаружил, что доверился ненадежной опоре: столбы покосились, гамак провис и едва не касался земли. Стараясь не двигаться, я обдумывал ситуацию. Дождь не утихал, превратив пространство вокруг меня в сплошную лужу. Если я выберусь из гамака, то в несколько секунд промокну насквозь, если останусь, столбы продолжат свое движение и уложат меня в воду, где, однако, я окажусь не в худшем положении, чем на голом полу хижины. Придя к такому резонному выводу, я решил остаться на месте и снова заснул.

Примерно через час я проснулся от ощущения холодной сырости в области поясницы. И без фонарика было ясно, что я сплю фактически на земле, а точнее – посреди обширной лужи. Вода медленно пропитывала мой гамак и пончо. С полчаса я полежал так, созерцая молнии, озарявшие колеблющиеся завесы дождя, и стараясь сравнить свое положение с тем, что могло ожидать меня в хижине. Мысль о блаженном тепле возле тлеющих угольков костра, в конце концов, склонила чашу весов в пользу дислокации. Я расстегнул противомоскитную сетку, выбрался из своей промокшей постели, оставив ее в луже, и зашлепал босиком по раскисшей поляне.

Хижина содрогалась от оглушительного храпа Сэнди и Комелли. Резко пахло мокрой псиной, костер потух. Жалкий и замерзший, я скрючился в свободном углу. Куарента заметила мое появление и, аккуратно переступив через вытянутые конечности Сэнди, устроилась у меня в ногах. Я завернулся в сырое пончо и просидел так до рассвета.

Комелли проснулся первым. Вдвоем мы оживили костер и поставили на него кастрюльку с водой для мате.

На рассвете дождь наконец утих. Проснувшийся в своем гамаке Чарльз сладко потянулся и объявил, что прекрасно провел ночь. Затем он игриво добавил, что хотел бы получить мате в постель. Я не считал, что подобные шутки свидетельствуют о хорошем вкусе их автора.

Когда мы завтракали, в хижину вошел Патрон. С ним был Вскрыватель Бутылок и какой-то незнакомый человек. Они уселись у костра, и Патрон представил нам незнакомца как еще одного своего кузена, добавив, что тот имеет призвание резать скот. Этот Живодер (назовем его так) был угрюмым мужчиной. Его внешность отнюдь не украшал бледный шрам, пересекавший все лицо. Одна бровь превратилась в зигзаг, веко исказилось, а угол рта опустился, от чего с лица нашего нового знакомого не сходила малоприятная хитровато-злобная ухмылка.

Патрон рассказал нам, что шрам остался как память об одной жестокой попойке, когда Живодер, осерчав на Вскрывателя Бутылок, бросился на него с разделочным ножом. Тот в целях самообороны воспользовался разбитой бутылкой из-под каньи, да так ловко, что Живодер мигом протрезвел, а жене Патрона было предложено зашить рану. Но, судя по всему, кровавый инцидент нисколько не повлиял на взаимоотношения этих трех родственников.

Мы рассказали кузенам, что разыскиваем всевозможных животных, но особенно интересуемся тату каррета. Вскрыватель Бутылок сообщил, что однажды встретил след этого броненосца, но самого зверя никто из них не видел. Молодые люди пообещали не пропустить ни одно живое существо, которое может представлять для нас интерес.

Кузены, по-видимому, собирались провести с нами все утро. Прежде всего они захотели посмотреть наше снаряжение. Вскрыватель Бутылок был так потрясен гамаком Чарльза, что, забравшись внутрь, там и остался. Он совершенно потерял голову при виде разнообразных застежек и кармашков, противомоскитной сетки и непротекаемой крыши. Патрон устроился на бревне с моим биноклем и благоговейно его изучал, поглаживая окуляры, поворачивая бинокль то одним, то другим концом и время от времени поднося его к глазам. Живодер проявил профессиональный интерес к режущим инструментам. Он нашел мой нож и, присев у огня, с наслаждением пробовал лезвие большим пальцем, прозрачно намекая на то, что не прочь был бы получить нож в подарок. Я не реагировал, потому что это был мой единственный нож. Тогда он пошел напрямик.

–   Сколько?

–   Один тату каррета,– ответил я без колебаний.

–   Вот пута.– Употребив это довольно вульгарное испанское слово, Живодер взмахнул ножом и метнул его в ствол дерева метрах в пяти от костра. Нож вонзился в ствол и мелко задрожал.

После завтрака Комелли сказал, что хочет отправиться дальше на восток, чтобы поискать в монте какие-нибудь следы гигантского броненосца. На это уйдет дня два-три, но если он найдет что-нибудь интересное раньше, то сразу же вернется к нам. Ему потребовалось всего несколько минут, чтобы уложить все свои вещи – пончо, мешочек фарины и пакет мате,– и не успело еще солнце подняться над деревьями, как он, не торопясь, поехал прочь на одной из наших лошадей. Впереди него, счастливо помахивая хвостами, трусили собаки.

Сэнди вызвался подправить хижину, соорудить навес для кухни и вообще навести некоторый порядок в нашем наспех устроенном лагере.

У нас с Чарльзом теперь оставалась только одна лошадь, поэтому мы не могли предпринять далекое совместное путешествие. Но экскурсию по ближайшим окрестностям фактории можно было себе позволить. Навьючив лошадь камерами, магнитофоном и бутылками с водой, мы пешком отправились на разведку по равнине в северном направлении.

Между Пасо-Роха и Пилькомайо протекало множество риачос – мелких ручейков длиной не более нескольких сот метров. Они возникали как будто ниоткуда и так же неожиданно обрывались в какой-нибудь грязной луже. В этих ручейках во множестве росли водяные гиацинты и другие плавающие растения, а в воздухе стояло гудение от комаров и огромных злобных слепней. На берегу одного из ручейков мое внимание привлекла странная куча сухого тростника. Осторожно поковыряв внутри ножом, я наткнулся в сыром нижнем слое тростника на маленьких кайманчиков. Несколько малышей прошмыгнули у меня под ногами и плюхнулись в воду, но четырех мне удалось поймать. Куча тростника была гнездом, куда самка каймана отложила яйца, доверив дальнейшую заботу о них солнечным лучам. Малыши, которых я держал в руках, были длиной сантиметров пятнадцать. Несмотря на свой нежный возраст, они кусали меня за пальцы, испепеляли яростными взглядами, издавали гневные звуки и распахивали челюсти, обнажая лимонно-желтую пасть. Я смочил водой матерчатый мешок и заключил в него этих маленьких дьяволят.

Мы продолжали осматривать ручей, надеясь обнаружить еще каких-нибудь животных. Вдруг я заметил, что с противоположного берега за нами молча наблюдают четверо индейцев. Голые по пояс, босые, в штанах и кожаных гетрах, с длинными спутанными волосами, падающими на татуированные лица, они были вооружены допотопными ружьями. Двое держали пухлый мешок, а один тащил разделанную тушку нанду.

Индейцы-охотники могли стать для нас ценными помощниками. Мы перешли ручей, подошли к ним и жестами предложили им пойти с нами в лагерь. Но они озадаченно смотрели на нас, опираясь на ружья. В конце концов, наши усилия дали результат, индейцы быстро посовещались друг с другом и согласно кивнули.

В лагере Сэнди, потолковав с ними на гуарани и мака, выяснил, что они много дней назад ушли из своей толдерии охотиться на нанду. За перья этих птиц можно получить неплохое вознаграждение. В Аргентине они идут на щетки для смахивания пыли, и индейцы обменивают их у торговцев, таких, как наш Патрон, на спички, соль и охотничьи припасы. Сбыв перья где-то  у аргентинской границы, индейцы возвращались теперь в свою деревню. Сэнди объяснил им, что если они останутся с нами и помогут искать животных, то будут на это время обеспечены фариной и, кроме того, получат хорошую награду за каждого пойманного зверя. Особенно высокая цена назначается за тату каррета. Они согласились и тут же потребовали мате в качестве аванса. Мы выдали им несколько порций из нашего уже порядком оскудевшего запаса. Я надеялся, что индейцы сейчас же отправятся в монте и немедленно начнут охотиться, но они поняли свои обязанности иначе. Все четверо разлеглись в тени деревьев, натянули на лица пончо и заснули. Ну что ж, подумал я, может быть, сегодня уже и вправду поздновато начинать работу.

На закате индейцы проснулись, разложили костер и опять пришли к нам за провизией. Мы выдали им несколько порций фарины, и они сварили ее вместе с мясом нанду. Над деревьями поднялась большая серебряная луна, и мы стали готовиться ко сну. Индейцы же после полуденной сиесты выглядели вполне отдохнувшими и, казалось, не собирались отправляться на покой.

–  Наверное,– обратился я с надеждой к Сэнди,– они хотят всю ночь охотиться.

Он невесело рассмеялся.

–  Будь уверен, они хотят другого. Но нет смысла даже пытаться уговаривать их. Индейцев торопить бесполезно.

Я перевесил свой гамак, натянув его на этот раз между деревьями, залез внутрь и расслабился, стараясь скорее заснуть. Индейцы, по-видимому, пребывали в прекрасном расположении духа. От их костра неслись крики и смех. Бутылка каньи ходила по кругу, и каждый надолго припадал к ней. Веселье принимало все более буйный характер. Один из индейцев с воплем швырнул пустую бутылку в кусты, а другой, порывшись в мешке, извлек новую, непочатую. Было ясно, что успокоятся они не скоро. Я повернулся и натянул на голову пончо.

Оглушительный хлопок вырвал меня из полузабытья, и что-то просвистело над моей головой. В тревоге я высунулся из гамака и увидел, что индейцы теперь уже скачут вокруг костра, потрясая ружьями. Один из них размахивал бутылкой, а другой с воплем вторично разрядил ружье в воздух.

Это веселье могло плохо кончиться, и надо было что-то предпринимать, пока не пролилась кровь. Я вылез из теплой постели и пошел в хижину. Чарльз был уже там. События у костра вынудили и его покинуть гамак, и теперь он поспешно распаковывал сумку с медикаментами.

–   Боже правый,– вскричал я,– они попали в тебя!

–   Не попали,– ответил он сумрачно,– но я хочу быть уверен, что и впредь не попадут.

Один из индейцев, шатаясь, подошел к нам и скорбно продемонстрировал пустую бутылку из-под каньи, держа ее горлышком вниз. Он промычал что-то, очевидно прося добавки. Чарльз вручил ему полную кружку воды, предварительно кинув туда что-то.

–  Снотворное,– шепнул он мне.– Это ему не повредит, а нам, возможно, обеспечит более спокойную ночь.

Следом за одним индейцем подошли остальные. Они едва держались на ногах, но непременно хотели получить то же, что их приятель. Чарльз охотно снабдил снотворным каждого. Они разом приняли свои дозы и изумленно заморгали: очевидно, их отравленный мозг все же отметил необычный вкус выпивки.

Я не предполагал, что снотворное может подействовать так быстро. Не прошло и трех минут, как один из индейцев выронил ружье и тяжело плюхнулся на землю, тряся головой. Некоторое время он пытался сидеть прямо, раскачиваясь, как в нокдауне, но потом повалился на спину и заснул. Скоро все четверо крепко спали. В лагере воцарилась тишина.

Канья наградила индейцев чудовищным похмельем. Ни один из них не пошевелился до полудня, а потом они еще долго с несчастным видом сидели под деревьями. Глаза их были мутны, волосы неряшливо падали на лицо.

К вечеру они покинули лагерь. Я хотел верить, что, погуляв накануне, индейцы возьмутся теперь за работу, чтобы рассчитаться с нами за мате и фарину. Но мы их больше не видели.