Текст книги "В тропики за животными"

Автор книги: Дэвид Эттенборо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

На следующий день тот же индеец принес второго тегу. Он был не меньше вчерашнего, и теперь я принял его с еще большей осторожностью. К сожалению, ящерица оказалась раненой – индеец, загнав добычу в угол норы, пустил в действие свой мачете. Весь рот тегу был в крови. Я не верил, что он выживет, но все же посадил его в клетку и угостил яйцом.

На следующее утро яйцо исчезло, а тегу дремал в углу. Мало-помалу рот у него заживал, а когда настало время вручать тегу Лондонскому зоопарку, он уже полностью поправился и был, как положено, злобным и желчным.

Наша коллекция разрасталась. Кроме гокко и тегу мы имели уже двух редких максимилиановых попугаев, молодую сойку уррака и пять крошечных птенчиков амазонских попугаев. Но тех, о ком я мечтал больше всего,– броненосцев – у нас все еще не было.

День за днем мы обследовали норы броненосцев. Найти их было нетрудно, потому что эти животные – усердные и неутомимые копатели. Они прокладывают тоннели в поисках пищи, роют по всему лесу многочисленные запасные подземные убежища, не сомневаясь, по-видимому, что те им когда-нибудь понадобятся. Время от времени они покидают свои старые жилые норы и выкапывают новые.

В конце концов, мы нашли нору, которая по всем признакам показалась нам обитаемой. У входа виднелись свежие отпечатки лап, а внутри среди всякого хлама лежали еще не засохшие листья. Если броненосец действительно сидел в этой норе, его надо было еще выкопать оттуда. Но я сильно сомневался в успехе такого предприятия. Взрослый броненосец конечно же запрячется в самый дальний отнорок, который может уходить вглубь на четыре-пять метров. Допустим, нам удастся туда добраться, но броненосец, надо полагать, не станет ожидать нас, а закопается еще глубже. И сделает это куда проворнее нас. Найти бы малышей, тогда другое дело. Броненосцы обычно держат своих детенышей почти у самой поверхности и стараются не уводить их на большую глубину, где в дождливую погоду скапливается много воды.

Раскопки потребовали от нас большого напряжения сил. Жара стояла невыносимая, земля представляла собой сплошное переплетение корней. После часа работы мы обнаружили, что основной ход идет более или менее горизонтально, примерно в метре от поверхности. Листьев в тоннеле становилось все больше, и чувствовалось, что мы приближаемся к гнезду. Стоя на четвереньках, я отбросил рыхлую землю и заглянул в проход: прежде чем запустить туда руку, мне хотелось убедиться, что внутри нет ничего опасного. Но в норе было темно, и приходилось действовать вслепую. Я лег плашмя в вырытую нами яму и, осторожно просунув руку в отверстие, пошарил в норе, но нащупал только листья. Затем, уловив там какое-то движение, я сунул руку поглубже и схватил что-то теплое и извивающееся, что вполне могло быть хвостом броненосца. Вытащить добычу было не так-то просто. Мне казалось, что зверь сознательно заклинился в норе. Не ослабляя хватки, я просунул внутрь вторую руку и, сражаясь на ощупь, вдруг обнаружил ахиллесову пяту схваченного мной существа: оно боялось щекотки. Моя левая рука случайно попала ему под живот, и существо сразу же свернулось, потеряло опору и вышло из норы, как пробка из бутылки.

Я пришел в восторг, когда увидел, что вытащил детеныша девятипоясного броненосца. Но на более внимательный осмотр добычи времени не было: внутри могли оставаться другие члены семейства. Я быстро положил броненосца в мешок, вернулся к норе и минут за десять выловил еще трех подростков. Именно на такое количество я и рассчитывал, потому что самка девятипоясного броненосца обладает необыкновенной способностью рождать четырех близнецов. Не скрывая триумфа, мы понесли малышей в лагерь.

Первым делом надо было обеспечить наших новых питомцев удобным жильем. По счастью, четыре разборных ящика, которыми нас снабдил в Асунсьоне один британский приятель, еще не пошли в дело, и теперь мы быстро собрали их, прибили сверху тонкую металлическую сетку, положили внутрь немного земли и сухой травы и получили прекрасные домики. Имена для квартирантов родились сами собой: ящики были из-под хереса, и вскоре мы автоматически уже называли наших броненосцев Фино, Амонтильядо, Олоросо и Сэквиль, а всю компанию нарекли Четверкой.

Это были необыкновенно привлекательные существа с гибким, гладким, блестящим панцирем, маленькими любопытными глазками и большим розовым брюшком. Почти целыми днями они спали, зарывшись в сено, а к вечеру оживали и начинали гулять по клеткам, нетерпеливо требуя еды. Надо сказать, что аппетит у них был чудовищный.

Из всех броненосцев девятипоясный самый обычный. Он широко распространен от Парагвая до северных пределов Южной Америки, а за последние пятьдесят лет он проник и на юг США. Индейцы часто приходили посмотреть на нашу Четверку и, сидя на корточках, наблюдали за каждым движением зверюшек. Я не мог понять, чем вызван такой интерес к животным, мясом которых они привыкли лакомиться и которых они видели не один раз. Может быть, подумал я, дело в том, что индейцам редко приходится наблюдать живого броненосца сколько-нибудь продолжительное время: ведь, поймав зверька, они, конечно, тут же его убивают.

Индейцы рассказали нам о броненосцах много интересного, но не всему, должно быть, можно было верить. Например, они уверяли, что, если броненосцу надо перебраться через реку, он спускается к воде, погружается в нее и идет по дну, пока не выберется на другой берег. Я отнесся к этому сообщению с большим сомнением, но, вернувшись в Англию и внимательно изучив литературу, подумал, что индейцы, может быть, говорили нам правду. Броня утяжеляет броненосца, и в принципе он способен без труда удержаться на дне реки. Кроме того, броненосец обладает поразительной способностью надолго задерживать дыхание, возмещая недостаток кислорода в легких тканевыми ресурсами. То же самое происходит и при рытье норы, когда нос животного погружен в землю. Поэтому вполне вероятно, что броненосец действительно может ходить под водой, во всяком случае, американским исследователям в лабораторных условиях удалось склонить его к этому. Но в научной литературе я не нашел ни одного сообщения о том, что броненосец в естественных условиях и по собственному желанию перешел бы реку по дну. Зато известно, что он может плавать обычным способом, по поверхности, наполнив легкие воздухом, чтобы увеличить плавучесть тела.

Мы не могли нарадоваться на свою Четверку, но, когда первые восторги прошли, мы опять забеспокоились о своем возвращении. За последние дни не было сильных дождей, и, если вода в реке начала падать, Кейо мог уже пуститься в обратный путь. Боясь его пропустить, мы свернули свой лагерь и вернулись в Иреву-Куа.

Неннито и Долорес встретили нас с мате. Мы расселись вокруг костра и, передавая друг другу тыквенный сосуд, стали делиться новостями. Хозяева рассказали, что в последнее время особенно свирепствовали польверины, что лесозаготовки идут хорошо и скоро можно будет приступать к сооружению плотов.

–   А что слышно о Кейо? – спросил я.

–   Он уже прошел,– небрежно ответил Неннито по-испански.

–   Как прошел?! – Мы не верили своим ушам.

–   Си, си. Река здорово мелеет. Я просил его задержаться, чтобы послать за вами, но он сказал, что очень торопится.

–   Но как же мы теперь вернемся?

–   Я думаю, что выше по реке еще осталось какое-нибудь судно и рано или поздно оно должно пойти вниз. Если это так, то они вас захватят, я уверен.

Нам оставалось только ждать и надеяться.

Через два дня судьба послала нам малюсенький катерок, который, громко пыхтя, направлялся вниз по реке. На борту находилось пять человек, и о дополнительных пассажирах не могло быть и речи, но капитан согласился забрать наших животных и большую часть багажа. Река быстро мелеет, объяснил он, и если не удастся за три дня добраться до Жежуи, то в ожидании хорошего ливня можно застрять на несколько недель. Катерок шел только до Пуэрто-И, но мы решили, что там больше шансов на подходящую оказию, чем в Иреву-Куа. Нам потребовался час, чтобы собрать и распределить багаж. Попрощавшись с Неннито и Долорес, мы устроились в своей лодке и отправились вслед за перегруженным суденышком.

Через три дня на подходе к Пуэрто-И мы увидели какое-то довольно большое судно, шедшее нам навстречу. Я схватил бинокль и, не веря своим глазам, узнал «Кассель». Можно было даже разглядеть несравненную, увенчанную соломенной шляпой фигуру капитана за штурвалом. Вглядываясь в эту фигуру и удивляясь самому себе, я шептал нежные слова.

Подойдя к высокому борту «Касселя», мы приветствовали Гонсалеса. Он перегнулся через поручни и широким жестом дал понять, что отныне роскошный корабль снова находится в нашем распоряжении. Когда переселение было закончено, капитан рассказал, что, увидев «Кассель», возвратившийся в Асунсьон без нас, джентльмены из мясопромышленной фирмы пришли в ужас. Они велели ему заправиться, вернуться в Пуэрто-И и ожидать нас там. Капитан подчеркнул, что он в точности выполнил это распоряжение.

Каюта показалась нам земным раем. Чарльз включил радио, улегся на койку и начал опустошать тарелку с канапе – галетами со сливочным маслом и искусно уложенными анчоусами, а потом надолго припал к стакану пива.

– Недурно прокатились,– сказал он, как бы размышляя.– Если не считать пары кисловатых деньков в середине дистанции, очень даже недурно прокатились.

Глава 4. Гнезда в саванне

Когда спустя несколько дней наш капитан подвел «Кассель» к причалу мясопромышленной компании в Асунсьоне и с небывало широкой улыбкой на лице сошел на берег, знакомые грузчики приветствовали его как героя. Гонсалес тоже покинул корабль и собрал собственную аудиторию, которая с живым интересом слушала его приключенческий рассказ, сопровождавшийся щедрой и выразительной жестикуляцией. А мы тем временем направились к конторе управляющего компании, чтобы поблагодарить его за заботу и хлопоты.

После всех испытаний, выпавших на нашу долю на протяжении последних недель, мы с Чарльзом откровенно хотели получить все патентованные удовольствия большого города. Мне мерещились сухая постель, мягкий матрас, письма из дома и изысканные блюда (приготовленные не мной и не Чарльзом) на полированном столе красного дерева со сверкающей серебром сервировкой. Организация и подготовка следующего путешествия неизбежно потребуют не меньше недели, и мы мечтали провести ее, ни в чем себе не отказывая. Управляющий тепло приветствовал нас. – Вы вернулись в самый подходящий момент. Помните, вы говорили, что хотели бы побывать на одной из наших эстансий?[7]. Так вот, послезавтра в Буэнос-Айрес идет наш самолет, и, если вы хотите, он забросит вас в Ита-Каабо.

Об этой эстансий мы узнали еще до путешествия на «Касселе» и сразу же решили, что должны туда попасть. Она находилась в двухстах милях к югу от Асунсьона, в Корриентесе, самой северной провинции Аргентины. Много лет ею управлял шотландец, некий мистер Маккай, который считал, что успех животноводства вовсе не обязательно зиждется на полном уничтожении всех диких животных. Будучи страстным натуралистом, он запретил охоту на всей обширной территории, находящейся под его присмотром. В результате его эстансия стала не только поставщиком огромного количества мяса, но и настоящим зоологическим заповедником. Эта благородная традиция была поддержана и продолжена нынешним управляющим эстансий, Диком Бартоном, и теперь трудно было найти другое место, где бы дикие животные аргентинской пампы встречались в таком количестве, как в Ита-Каабо. Поэтому мы с благодарностью приняли предложение управляющего и, простившись с мечтой о недельных каникулах, стали лихорадочно готовиться к отъезду.

Мы остановились у своих британских друзей и тут же превратили в зверинец их большой приусадебный сад.  Для   присмотра   за   животными   хозяева   порекомендовали нам нанять своего садовника, обаятельного парагвайского паренька по имени Аполлонио. Он оказался страстным любителем животных и, временно передав свои прямые обязанности садовника одному из своих братьев, принялся с воодушевлением ухаживать за птенцами гокко, попугаями, Четверкой и даже за угрюмым тегу. Можно было не сомневаться, что наши питомцы попали в надежные руки.

Устроив животных, мы отправили в Лондон отснятую пленку и тщательно проверили всю свою съемочно-записывающую технику.

Самолет компании оказался крошечной одномоторной машиной, такой тесной, что нам с трудом удалось впихнуть в него только самое необходимое.

Через несколько минут после взлета Парагвай остался позади, и мы полетели над Аргентиной. С недоумением и тревогой мы смотрели на бескрайнюю зеленую равнину, аккуратно разлинованную сетью дорог и оград. Казалось невероятным, что какой-нибудь дикий зверь может выжить на такой земле, почти совершенно лишенной девственной растительности и откровенно отданной под научное производство мяса. Мы летели уже почти два часа над однообразным унылым ландшафтом, когда пилот окликнул нас и указал вперед, на маленький прямоугольник красноватых строений, окаймленных деревьями. Это и была Ита-Каабо, напоминавшая картинку в темно-зеленой раме. Горизонт накренился, строения стали быстро увеличиваться, а крошечные пятнышки, которыми была усеяна равнина, превратились в коров. Затем самолет снова принял горизонтальное положение и коснулся земли.

Управляющий ожидал нас. Это был высокий мужчина в помятой фетровой шляпе и с немного комичным выражением лица. Он опирался на трость и живо напомнил мне типичного английского фермера. Даже приветствовал он нас по-английски.

  – Здравствуйте.  Меня  зовут  Бартон.   Прошу  ко мне, я уверен, что вы не откажетесь от стаканчика эля.

Он повел нас через сад, и мы тут же забыли об Англии. На бархатистой лужайке лениво покачивали листьями гигантские пальмы, аллеи сверкали глянцевыми листьями палисандрового дерева, бугенвиллеи и гибискуса, а на клумбе среди неведомых нам растений маячила романтическая усатая фигура в широкополой шляпе, поношенных мешковатых брюках, с огромным сверкающим ножом за широким кожаным поясом.

Одноэтажный хозяйский дом снаружи имел запущенный вид, но был выстроен и обставлен на широкую ногу, в духе времен королей Эдуардов. Нас с Чарльзом проводили в отдельные просторные покои с ванной комнатой. Мы разместили там свои вещи, а потом присоединились к Дику Бартону в просторной бильярдной, где получили обещанное пиво.

Мы рассказали Дику, каких именно животных надеемся увидеть: нанду, капибар, черепах, броненосцев, вискач, куликов и кроличью сову.

– Бог ты мой,– отреагировал Дик,– да это же просто. У нас их тут полным-полно. Возьмите один из наших грузовиков и колесите себе сколько хотите. А кроме того, я пошлю людей, пусть и они поищут ваших зверюшек. Да предупрежу их, что крепко осерчаю, если они не смогут найти то, что вам нужно.

Окрестности эстансии оказались не плоскими, какими они представлялись сверху, а слегка волнистыми, напоминающими холмистый пейзаж Уилтшира. Кое-где росли и деревья: несколько рощиц австралийских казуарин и эвкалиптов были посажены, чтобы дать тень скоту. Дик не считал эти места настоящей пампой, которая начиналась в нескольких сотнях миль к югу и была ровной как стол. Здешнюю саванну он называл «камп», англизированным сокращением от испанского слова «кампо», что означает «поле», «сельская местность».

Восемьдесят пять тысяч акров эстансии были разделены проволочной изгородью на несколько участков, каждый размером с небольшую английскую ферму. Пышная трава давала прекрасный корм скоту, но птицам здесь совершенно негде было укрыться. Все же несколько видов смогли тут освоиться, выработав особые гнездовые приемы для вполне успешного существования в этой открытой    местности.

Небольшая, с дрозда, красновато-коричневая птица-печник, или алонсо, даже не пыталась скрыть свое гнездо от хищных птиц или как-нибудь еще позаботиться о его безопасности.

Яйца и птенцов она защищала по-иному: строила из высушенной солнцем грязи почти неприступное куполообразное сооружение, напоминающее земляную печь, в которой местные жители пекут хлеб. Эта постройка высотой сантиметров тридцать имела такое широкое отверстие, что в него можно было просунуть руку. Я так и сделал, но до яиц не добрался, а наткнулся на внутреннюю перегородку. За ней и находилась собственно гнездовая камера, попасть в которую можно было только через такое маленькое отверстие, что в него с трудом протискивалась сама птица.

Птице-печнику нет нужды прятать свое прочное, надежное сооружение, надо только устроить его повыше, чтобы уберечь от копыт пасущегося скота. Если нет деревьев, опорой для гнезда служат толстые жерди ограды, телеграфные столбы или что-нибудь в этом роде. Одно гнездо было выстроено на верхней перекладине ворот. Ими часто пользовались, и гнездо по нескольку раз в день путешествовало на девяносто градусов туда и обратно.

Алонсо – птички не из пугливых. Они, по-видимому, ищут соседства с человеком и часто строят свои гнезда поблизости от его жилья. Пастухи платят им той же привязанностью. Они очень любят этих общительных и доверчивых пташек и дают им разные дружеские прозвища. Так же как мы ласково именуем своих птиц – Красногрудый Робин (зарянка) или Дженни Рен (крапивник),– так и они называют птицу-печника Алонсо Гарсиа и Жоао де лос Барриос. Последнее в вольном переводе означает Джонни Штукатурка. Пастухи говорят, что у этой птицы примерный характер: она всегда весела и все время поет, она придерживается высоких моральных принципов и никогда не изменяет своему партнеру, она чрезвычайно трудолюбива и, сооружая свое гнездо, работает от зари до зари. Кроме воскресенья, добавляют пастухи, потому что она ко всему прочему и очень набожна.

В лощинах по склонам холмов и по берегам ручьев попадались заросли колючей травы карагуаты. Нижняя часть этого растения представляет собой розетку листьев, усаженных страшными колючками, а из розетки почти на двухметровую высоту вздымаются стебли. В зарослях карагуаты обитало множество мелких красивых птиц, которые редко отваживались вылетать на открытое пространство.

Мухоловки стайками прилетали в колючие дебри покормиться. Мы узнавали их по характерному неровному полету. Они перелетали от стебля к стеблю или садились на верхушки самых высоких растений и оттуда, освещенные солнцем, заливались щелкающими трелями, распуская и складывая при этом свой длинный хвост с глубокой вырезкой посередине. Здесь мы увидели и вдовьих тиранов – снежно-белых птичек с черным кончиком хвоста и черными маховыми перьями. Были тут и великолепные огненные мухоеды с изумительно ярким алым оперением и черными пятнышками на хвосте, крыльях и спине. Пеоны называли эту птичку «пожарник» или «бычья кровь», а еще «бразита дель фуэго». Последнее имя, означающее «вспыхивающий уголек», подходило ей больше всего. Стоило нам ее увидеть, как мы замирали от восхищения и в то же время досадовали, что не имеем цветной пленки.

Самыми элегантными из всех пернатых обитателей «кампа» были нанду. Дик считал нас невозможными педантами за то, что мы не называли их просто страусами. Нанду действительно очень похожи на страусов, но мельче, и оперение у них не черно-белое, а пепельно-серое, а на ногах не по два пальца, как у страуса, а по три. Настоящие страусы обитают только в Африке, а нанду – только в Южной Америке.

Мы часто видели, как нанду вышагивали по саванне с изысканной неторопливостью заводных манекенов. Благодаря многолетнему запрету охоты на территории эстансии они в значительной мере потеряли осторожность и позволяли нам ехать в нескольких метрах от себя. Если мы подъезжали слишком близко, они прекращали пастись, поднимали головы и подозрительно глядели на нас, точно так же, как это делают олени. Длинные шеи придавали нанду надменный вид, но большие глаза смотрели мягко и кротко.

Нанду – нелетающие птицы, и их пушистые крылья служат, вероятно, только для тепла. Оперение у нанду рыхлое, туловище покрыто редкими короткими перьями, и, когда птица топорщит распущенные крылья, как бы укутывая ими свое слабо защищенное тело, она смахивает на озябшего танцора с опахалом.

Нанду держатся группами, которые состоят из одного самца и нескольких самок разного возраста. Самец обычно бывает самой крупной птицей в стае и, кроме того, хорошо отличается от своих подруг узкой черной полосой, идущей по плечам от затылка. У самок эта полоска коричневая и менее заметная.

Если мы, не обращая внимания на предупреждающий   пристальный   взгляд  нанду,   подъезжали   к  ним слишком близко, они обращались в паническое бегство. Птицы мчались по равнине, высоко подбрасывая мощные ноги и выбивая по земле приглушенную дробь. По словам Дика, догнать нанду можно только на самой быстроногой лошади, но поймать их чрезвычайно трудно, потому что на бегу они петляют и искусно увертываются.

На одном из болот, в тростниках, мы нашли гнездо нанду – круглую, почти совершенно плоскую площадку диаметром около метра, заметную только благодаря выстилке из сухих листьев. В гнезде в беспорядке лежали тридцать огромных белых яиц, каждое длиной сантиметров пятнадцать. Глядя на эту потрясающую кладку, я мысленно перевел ее в куриные яйца – получилось около пятисот. Но наша находка не была рекордной: в предыдущем сезоне пеоны нашли гнездо с пятьюдесятью тремя яйцами, а натуралист У. X. Хадсон писал о сверхгигантской кладке нанду в сто двадцать яиц.

Разумеется, найденная нами кладка не могла быть отложена одной самкой: тут потрудился весь гарем. Приглядевшись, я обнаружил, что яйца немного отличаются друг от друга размерами: очевидно, молодые самки несли яйца помельче.

Брачная жизнь нанду таила ряд загадок. Я знал, что место для гнезда выбирает самец, он же насиживает кладку. Но как все его самки узнают, где именно их повелитель построил гнездо? И каким образом получается так, что необходимость отложить яйцо не возникает у самок одновременно, но в то же время этот процесс не растягивается на недели, а укладывается в достаточно сжатые сроки? Мы могли бы попытаться найти ответы на эти вопросы, наблюдая за гнездом, но нам не повезло: оно оказалось покинутым.

Через три дня, когда мы шли вдоль берега ручья через травянистые заросли, перед нами выскочил нанду и, глухо топая, пустился наутек, петляя среди высоких стеблей карагуаты. Пройдя несколько метров, мы нашли его гнездо. Там было всего два яйца, и при непрерывном дежурстве нам, возможно, удалось бы узнать подробности интимной жизни нанду.

Имея уже некоторый опыт обращения с нанду, мы решили воспользоваться нашей машиной как укрытием. Удобнее всего было бы установить наблюдательный пункт на пологом склоне, метрах в двадцати пяти – тридцати выше гнезда, но заросли карагуаты оказались здесь слишком густыми, и гнездо невозможно было разглядеть даже на расстоянии одного-двух метров. Нам пришлось срезать несколько высоких стеблей и сделать в зарослях узкий проход – наблюдательный коридор. Мы действовали очень осторожно, чтобы не спугнуть птицу и дать ей возможность постепенно привыкнуть к изменяющейся обстановке.

В течение нескольких дней мы каждое утро приезжали к гнезду и ставили машину на одно и то же место, а затем, когда самец отбегал подальше, расширяли узкую аллею, ведущую от машины к гнезду. Пока что наши действия не тревожили нанду: каждое утро в гнезде оказывалось новое яйцо, отчетливо выделявшееся яркой желтизной среди остальных, уже немного потускневших. На пятое утро в гнезде лежало шесть яиц, то есть еще слишком мало для того, чтобы начинать насиживание. Коридор, наконец, был готов, и мы приступили к наблюдению из машины.

Самец, которого мы окрестили Черношейчиком, сидел на гнезде, сложив длинную шею так, что ее совершенно не было видно. Серое оперение птицы сливалось с травой. Выдать нанду могли только блестящие глаза, но, если бы я не знал заранее, куда смотреть, мне, вероятно, не удалось бы его заметить.

Прошло два часа, но Черношейчик ничего не предпринимал. Он почти не двигался. Солнце поднималось все выше, пасшиеся поодаль коровы перебрались в тень эвкалиптовой рощицы. По другую сторону от гнезда шумно взлетела цапля, закончив завтрак у ручья. Каждые несколько минут я подносил к глазам бинокль в надежде увидеть что-нибудь интересное, но Черношейчик сидел неподвижно и только мигал.

Около девяти часов утра на склоне холма справа от нас появилась группа из шести нанду. Это были самки – гарем нашего Черношейчика. Они лениво паслись, медленно продвигаясь в нашу сторону, затем повернули обратно и исчезли за вершиной холма.

Черношейчик поднялся на ноги. С минуту он постоял, потом не спеша направился вслед за своими подругами.

На протяжении следующих трех часов мы не видели ни одного нанду. В четверть первого на вершине холма появились две птицы – Черношейчик и молодая самка. Они двигались к гнезду. Наш самец шел размеренным шагом, и казалось, что он ведет или даже подгоняет свою подругу. Поскольку жен в его гареме было больше, чем яиц в гнезде, я принял рабочую гипотезу, что эта самочка раньше к гнезду не ходила и поэтому Черношейчик должен ее сопровождать.

Самка подошла к гнезду, и вид его, казалось, не слишком ее восхитил. Несколько минут она внимательно разглядывала гнездо, потом наклонила голову, схватила клювом небольшое перышко, затерявшееся среди яиц, и пренебрежительно бросила его через плечо. Черношейчик наблюдал за ней, стоя рядом. Она еще немного прибрала в гнезде, а затем, не получив, по-видимому, от этого занятия особого удовлетворения, направилась прочь сквозь высокие заросли карагуаты. Черношейчик последовал за ней.

Они прошли уже примерно сотню метров, когда самка вдруг села, почти скрывшись в высокой траве. Шедший впереди Черношейчик повернулся к ней и стал раскачивать головой из стороны в сторону. Самка ответила ему тем же. Цель большинства брачных демонстраций – блеснуть своей отличительной окраской или украшениями, привлекательными для противоположного пола, и, безусловно, Черношейчик затеял этот танец, чтобы пощеголять перед подружкой яркой черной полоской на шее и плечах. Одновременно он сделал шаг по направлению к ней. Их раскачивающиеся шеи постепенно приближались друг к другу и в конце концов встретились и переплелись, как две змеи. Несколько секунд они в экстазе раскачивались вдвоем, а потом самка распласталась на земле. Черношейчик встряхнулся и легким темно-серым облаком накрыл ее, выгнув шею и опустив голову. Они замерли на несколько минут, и мы видели только холмик из серых перьев. Затем птицы разделились, и Черношейчик побрел по склону, рассеянно пощипывая на ходу плоды карагуаты. Самка поднялась на ноги и присоединилась к нему. Обе птицы встряхивали крыльями, приводя себя в порядок, потом вернулись к гнезду. Снова самка наклонилась и осмотрела его, но, как и в первый раз, не пожелала всерьез заняться домашними делами. Оставив гнездо, пара стала удаляться и вскоре скрылась за холмом.

Мы опять остались одни, но, твердо решив увидеть, как нанду откладывает яйцо, продолжали в молчании сидеть на своем посту. Нам только что посчастливилось наблюдать ту часть брачного ритуала, когда самец знакомит с гнездом одну из своих подруг и соединяется с ней. Если у нашего Черношейчика впервые была любовь с этой самкой, то она снесет оплодотворенное яйцо не раньше, чем через несколько дней. Но возможно, мы застали уже продолжение брачных отношений, и нежная сцена была устроена для побуждения яйцекладки. Мы пока еще не располагали точными данными, чтобы правильно судить о происходящем.

Три часа спустя в зарослях карагуаты справа от нас появилась пара нанду: Черношейчик с самкой. Мы не смогли определить, была ли это уже знакомая нам птица или Черношейчик привел другую. Самка осмотрела гнездо, выбросила из него несколько сухих листьев и очень медленно уселась, прикрыв яйца крупным телом и напряженно держа голову на вытянутой вверх шее.

Я никогда не задумывался над тем, что у птиц делает самец, пока самка откладывает яйцо. Я полагал, что большинство самцов при этом не присутствует, да и вообще мало интересуется этим моментом своей семейной жизни. Черношейчик был не из таких. Пока самка сидела на гнезде, он расхаживал рядом взад и вперед с таким взволнованным видом, какой бывает у новоиспеченного отца, ожидающего у дверей родильной палаты. Самка, казалось, чувствовала себя не вполне уютно. Раз или два она встряхивала крыльями, потом опустила голову на землю. Через несколько минут она встала и подошла к Черношейчику, после чего они вдвоем удалились.

Подождав немного, я осторожно выбрался из машины и приблизился к гнезду. Снаружи, у самого его края, лежало седьмое яйцо, ярко-желтое и еще мокрое. Вероятно, самка была слишком крупной, и поэтому ее яйцо оказалось в стороне от других. Вечером Черношейчик вернется, закатит его на место, к остальным, и будет всю ночь охранять кладку.

Мы завели машину и, ликуя, отправились домой. По крайней мере, на один из вопросов мы получили ответ. Теперь можно было не сомневаться, что гнездо самкам показывает самец, и он же устанавливает регламент откладывания яиц.

Сэнди Вуд рассказывал нам, что, прежде чем начать насиживание, самец нанду выкатывает из гнезда одно яйцо. Это называется – сделать запас для будущих детишек. Так и лежит оно у гнезда до вылупления остальных. Когда появляются птенцы, самец ударом ноги разбивает это яйцо, и его содержимое разливается по земле. Через неделю здесь уже кишат черви – превосходное лакомство для птенцов, причем именно тогда, когда они больше всего нуждаются в такой пище. Я очень жалел, что нам не удалось задержаться в Ита-Каабо и понаблюдать, как Черношейчик выполняет эту часть своих отцовских обязанностей.