Текст книги "В тропики за животными"

Автор книги: Дэвид Эттенборо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

Глава 7. Вампиры и Герти

На следующее утро Бринсли пришел к нам с плохой вестью: его катер вдруг оказался не совсем в порядке. Мотор барахлит, и вообще он не может отвезти нас в Аракаку. Но мы не очень огорчились. Кориабо показалась нам весьма приятной деревушкой, люди здесь были приветливы и услужливы, а в окрестном лесу мы на каждом шагу замечали признаки богатой жизни.

Даже в самой деревне было полно всяких ручных зверюшек, и почти все они находились под опекой одной пожилой леди, которую все ласково звали Мама. Ее хижина представляла собой что-то вроде небольшого частного зверинца. По крыше расхаживал зеленый амазон, с карнизов свисали плетеные клетки, в которых порхали и распевали голубые танагры, в золе кострища возилась пара встрепанных птенцов ара, а по темным покоям хижины молча слонялся обвязанный веревкой вокруг пояса капуцин.

Мы сидели на пороге хижины и беседовали с Мамой, когда в кустах позади нас раздалось ни на что не похожее пронзительно-свистящее хихиканье. Трава заколыхалась, и два огромных свинообразных существа вышли из нее, ступая с тяжеловесным достоинством. Они подошли к нам на метр, присели на задние лапы и принялись изучать нас с явным презрением. При первом взгляде создавалось впечатление, что у них совсем нет морды, а лишь один нос, и такой тупой, что он казался каким-то прямоугольником. Нос придавал им чрезвычайно надменный вид, этакое выражение величавого достоинства, которое отчасти портило неуместное хихиканье. Это были капибары, крупнейшие в мире грызуны. Я протянул руку к одной из них, намереваясь погладить, но тупорылая хохотушка дернула головой и щелкнула зубами у самых моих пальцев.

– Он не кусать,– сказала Мама,– он хотит сосать.

Ободренный ласковым спокойствием Мамы, я осторожно тронул необыкновенное существо за нос. Оно издало шипящее подвывающее ржание, обнажило ярко-оранжевые резцы и захватило мой палец ртом. Шумный процесс сосания вызвал у меня такое ощущение, будто по моему пальцу ездят два костяных рашпиля. Мама, чей пиджин был исчерпан, объяснила с помощью мимики и жестов, что она взяла этих созданий совсем крошками и выкормила их из бутылки. Теперь они уже почти взрослые, но не отказались от привычки сосать все, что им предлагали. Заднюю часть туловища каждой капибары опоясывало широкое кольцо, нанесенное красной краской. Мама объяснила, что сделала это для того, чтобы никакой охотник не застрелил ее любимых зверюшек во время их странствий по сельве.

Мы попросили разрешения поснимать их. Мама согласно кивнула, и Чарльз установил камеру. Капибары в естественных условиях много времени проводят в реке, выходя на берег по ночам, чтобы попастись. Нам хотелось заснять сценку в воде, и я стал заманивать Маминых любимиц в реку. Они свистели и хихикали, но упорно отказывались и близко подходить к воде. Вспомнив фразу из какой-то книжки, что «встревоженная капибара всегда бежит к воде», я попытался растревожить животных. Но эта пара неизменно устремлялась в тенек, за угол Маминой хижины. Я постепенно накалялся, носясь по всей деревне за смешливыми зверюшками, крича и хлопая в ладоши. Мама сидела на крыльце своей хижины, озадаченно наблюдая за происходящим.

–  Так не пойдет,– сообщил я Чарльзу, задыхаясь,– эти подлые твари приручились до того, что забыли, что такое водные процедуры.

Слабый отблеск понимания осветил лицо Мамы.

–   Вода? – спросила она.

–   Да, вода,– ответил я, плохо соображая.

–   Ах, вода! – она вся засияла.– Айииии!

В ответ на этот пронзительный крик два голых постреленка оторвались от игр в пыли и подошли к Маме.

–  Вода! – приказала она.

Дети понеслись к реке. Капибары уставили на нас свои носы, затем развернулись и засеменили вслед за детворой. Те дождались своих четвероногих друзей, и вся компания плюхнулась в воду. Началась резвая возня, и над рекой повис громкий визг. Мама наблюдала за ними с глубоким удовлетворением благополучной матроны.

–  Все они мои дети,– пояснила она и стала рассказывать, что с младенчества четыре крошки всегда купались вместе, и теперь капибары не идут в реку без ребят.

Мама уже знала, что мы, как и она, обожаем ручных животных и надеемся увезти многих в свою страну. Она посмотрела на капибар.

–  Для меня они очень большой,– сказала она.– Ты хотишь взять их? У меня будут еще.

Джека это предложение привело в безмерный восторг. Правда, было не совсем ясно, как удастся перевезти таких громадных животных в Джорджтаун. В конце концов, при консультативной помощи Мамы мы решили, что постараемся соорудить подходящую клетку в Аракаке, если, конечно, когда-нибудь доберемся туда, а капибар заберем на обратном пути.

Многие жители деревни, державшие ручных животных, явно не хотели с ними расставаться. У одной женщины была ручная лабба, прелестное миниатюрное создание с тонкими изящными ножками, как у игрушечной антилопы. Лабба – тоже грызун, родственница морской свинки. Пушистая, с густым коричневым мехом, усыпанным кремовыми пятнышками, она лежала на коленях своей хозяйки, уставившись на нас черными блестящими глазками. Женщина рассказала, что три года назад у нее умер младенец, а вскоре муж, охотясь в лесу, встретил самку лаббы с детенышем. Мамашу он застрелил на мясо, а сиротку принес жене. Та выкормила ее собственной грудью. Теперь лабба была уже взрослой. Женщина нежно гладила ее.

– Он мой дитя,– сказала она просто.

Вечером мы услышали неожиданное тарахтение мотора. В сумерках из-за поворота появился большой катер. Он причалил у деревни. Капитан-индеец сообщил нам, что везет припасы и почту для угольной компании и на следующий день пойдет дальше, в Аракаку. На вопрос, не хотим ли мы отправиться вместе с ним, мы ответили радостным согласием. Кажется, неуловимая цель нашего путешествия наконец-то могла стать реальностью.

Ранним утром мы погрузились на катер. С Мамой договорились, что дня через четыре вернемся забрать капибар, а Бринсли пообещал к нашему возвращению привести в порядок свою лодку и доставить нас в Морауанну. Почти весь катер был забит вещами, а пассажиром, кроме нас, ехала толстая жизнерадостная негритянка, которую нам представили как Герти. Места для нас тем не менее оставалось предостаточно, и после убогой долбленки и тесной лодки Бринсли катер показался нам роскошным лайнером. Мы втроем разлеглись на носу и забылись безмятежным сном.

В четыре часа пополудни катер подошел к Аракаке. При взгляде с реки этот населенный пункт казался очаровательным идиллическим местом. Небольшие домики на высоком берегу выстроились в ряд на фоне  ажурных  бамбуковых  зарослей,   колыхавшихся на ветру. Но при ближайшем знакомстве Аракака произвела на нас не столь чарующее впечатление. Две трети домов оказались магазинами и салунами, где подавали ром, а за ними, в грязи и мерзости, ютились полуразвалившиеся хибары, в которых прозябали жители деревни.

Пятьдесят лет назад Аракака была процветающим сообществом нескольких сот людей. Поблизости, в сельвё, находились богатые золотые прииски, и, если верить рассказам, управляющие приисков в те дни разъезжали со своими женами по главной улице в экипажах. Теперь прииски истощились и пришли в запустение, а главная улица Аракаки поросла травой. Многие дома развалились, остатки их сгнили и исчезли под натиском сельвы. Дух запустения и разрушения витал над отжившим городком, и казалось, здесь пахло плесенью. У одной из хибар мы нашли обветшалый деревянный стол, совершенно скрытый плотным покровом ползучей растительности. На ножках стола еще сохранилась известь, и стоял он на кирпичной платформе, сплошь иссеченной трещинами. В них и угнездились растения, закрывшие платформу сплошным ковром.

–   Здесь больница стоял,– объяснили нам,– а на этот стол покойник лежал.

Хотя время было полуденное, в злачных местах толпился народ, а старый граммофон изрыгал какую-то металлическую музыку. Мы зашли в одно из заведений. Молодой негр, высокий и мускулистый, сидел на лавке, держа в руке эмалированную кружку, полную рома.

–   Зачем ты пожаловать сюда, приятель? – спросил он.

Мы сказали, что ищем животных.

–   Тут их куча,– ответил негр,– и мой могит ловить их запросто.

–   Прекрасно,– сказал Джек,– мы хорошо заплатим, только принеси, но у нас всего несколько дней, поэтому, может быть, поймаешь нам что-нибудь завтра?

Негр торжественно помахал пальцем у Джека перед носом.

–   Мой ничего не могит завтра,– произнес он серьезно,– потому завтра мой полагает быть очень пьяный.

В этот момент в помещение вошла наша недавняя спутница Герти. Она оперлась о стойку и пристально посмотрела в глаза владельца заведения, китайца.

–   Мистер,– начала она задушевно,– мальчики на катере сообщили мне, тут много-много кусачий летучий мышь. Что же мне делать, мне нет москитный сетка над мой гамак?

–   Зачем волноваться за какой-то летучий мышь, ма? – вопросил негр с эмалированной кружкой.

–   А конечно, я волновайся,– отвечала она непоколебимо,– мой психологический темперамент такой, очень-очень нервный.

Негр вытаращился, а Герти снова переключила свое внимание на хозяина.

–   Ну и что ты мне дашь? – спросила она с жеманной улыбкой.

–   Ничего для тебя нет, ма, но за два доллар я могу продать тебе лампа. Тогда летучий мышь не прилетит, это точно.

–   Слушай, мистер,– Герти стала преувеличенно высокомерной,– я должен добавить, мой финансовый положений очень-очень скуденый,– она хохотнула, как-то забулькав.– Дай мне свечка за две центы.

Поздно вечером и мой психологический темперамент стал, как и у Герти, весьма нервическим, и не без причины. Мы обосновались в прогнившей, с позволения сказать, гостинице, рядом с тем самым заведением. Джек и Чарльз быстро заснули под своими противомоскитными сетками, а я, как на грех, свою где-то потерял и последние четыре дня обходился без нее. Помня предостережение Герти о летучих мышах-вампирах, я подвесил к своему гамаку зажженную парафиновую лампу. Через десять минут, когда я еще только пытался заснуть, в комнату через открытое окно бесшумно влетела летучая мышь. Она прошлась над моим гамаком, сделала круг по комнате, вылетела в коридор, вернулась, нырнула под мой гамак и удалилась в окно. Дальше дело пошло так: каждые две минуты мышь влетала в окно и повторяла свой маршрут с педантичностью, лишавшей меня спокойствия.

Не поймав ночного посетителя, я не мог быть уверен, что это вампир, но при данных обстоятельствах научная пунктуальность не была обязательной для вынесения приговора. Мне казалось, что у этой мыши нет той сложной листообразной  штуки  на  носу,  которая украшает многих безвредных рукокрылых, но которой лишены вампиры. Я не мог видеть, но чувствовал вполне определенно, что летающее тут существо вооружено парой треугольных, острых, как бритва, передних зубов, которыми вампиры снимают тонкий кусочек кожи у своих жертв. Нанеся ранку, они припадают к ней и лакают сочащуюся кровь. Все это вампир проделывает так, что человек и не проснется, а наутро единственным свидетельством ночного визита будет выпачканное кровью одеяло. Но бывает и так, что недели через три после посещения вампира вы обнаруживаете, что подхватили страшную болезнь – паралитическое бешенство.

Я был далек от того, чтобы слепо довериться уверениям китайца, что вампиры никогда не питаются при свете. Мои опасения, казалось, подтвердились, когда мышь неожиданно спикировала вниз, села в дальнем углу комнаты и в точности, как это делают вампиры, стала поспешно шарить по полу, сложив крылья над головой и напоминая какого-то мерзкого паука о четырех ногах. Этого выдержать я не мог. Я пошарил под гамаком, нашел там ботинок и запустил им в мини-чудовище. Мышь взлетела и исчезла в окне.

А потом произошло нечто такое, за что следовало благодарить именно вампира. Думая о нем, я долго не мог заснуть и в результате получил то, что стало моей навязчивой идеей в последние несколько недель: в эту вампирову ночь мне удалось записать один из самых жутких звуков южноамериканской сельвы.

Впервые я услышал этот звук во время нашего путешествия по Кукуй. Мы разбили лагерь в лесу у реки и развесили гамаки. Я лежал и смотрел на звезды, мерцавшие сквозь листву. Со всех сторон подступали призрачные очертания кустов и лиан. Вдруг тишину пронзил леденящий душу завывающий крик. Он нарастал и достиг такой силы, что, казалось, вот-вот от ужаса остановится сердце, затем стал стихать и превратился в стон – так гудят провода под ветром. Этот ужасающий звук издавало отнюдь не чудовище, а обезьяна-ревун.

На протяжении недель я пытался записать этот крик. Перед каждой ночевкой в лесу я с упорством религиозного фанатика прикреплял микрофон к параболическому звукоотражателю и заправлял магнитофон новой лентой. Но ночи проходили, а дьявольский звук не повторялся. Однажды мы вернулись в лагерь очень поздно и страшно уставшие. Я был совершенно без сил и не мог заставить себя наладить свою машинку. И конечно, этой ночью меня разбудил обезьяний рев, да какой! Я вылетел из гамака и с лихорадочной поспешностью стал устанавливать магнитофон. Когда все было готово и оставалось лишь нажать кнопку, дикий хор смолк. На Кукуй был момент, когда я уже решил, что достиг желаемого. Обезьяны находились так близко, что рев их просто оглушал, и с магнитофоном на сей раз все было в порядке. Я включил его и несколько минут записывал великолепнейший и ужаснейший, ни с чем не сравнимый вой. Когда представление закончилось, затих финальный лай и заключительное рявканье, я перемотал пленку и, не сдерживая ликования, вытряхнул Чарльза из гамака, чтобы не в одиночку наслаждаться драгоценной записью. Вся пленка оказалась пустой. Одна из ламп разбилась во время дневного путешествия.

Наконец теперь благодаря вампиру я бодрствовал с самого начала концерта. Обезьяны, вероятно, сидели в полумиле от нас, но даже с такого расстояния слышно было хорошо. Я вынес магнитофон из нашего приюта, установил его как надо и аккуратно направил параболический отражатель в сторону рева. Наученный горьким опытом, я не стал тут же проигрывать запись Чарльзу, а дождался утра. Мы слушали вместе. Запись вышла отменной.

Утром в Аракаку наведался управляющий угольной компании. Прибыл он из своего лагеря, который находился в лесу, в двенадцати милях от поселка. Ему уже передали по рации наше послание, но все равно он почему-то слегка удивился, увидев нас. Управляющий объяснил, что отвезти нас в лагерь сегодня не может, так как его маленький грузовик будет доверху нагружен товарами, прибывшими с катером. Он предложил подождать до завтра и обещал прислать за нами машину.

Остаток дня мы бродили по лесу в окрестностях поселка. Джек надеялся найти каких-нибудь интересных многоножек и скорпионов. Подойдя к одному низкому, похожему на пальму дереву, он стал отдирать сухие коричневые оболочки, обертывающие ствол. Вдруг  раздался   громкий   шипящий  звук,   и   какое-то коричнево-золотое пушистое существо размером с небольшую собаку ринулось с дерева вниз по противоположной стороне ствола. Оно спустилось на землю и неуклюже заспешило прочь. Но бежало оно не слишком быстро, Джек настиг его в несколько прыжков и поднял за толстый, почти голый хвост. Существо повисло вниз головой, умудряясь и в таком положении испепелять нас своими маленькими бисерными глазками, оно шипело и источало слюну из длинной изогнутой морды. Джек ликовал, и не зря: по счастливой случайности ему попался тамандуа, древесный муравьед.

С триумфом принесли мы его в нашу обитель и, пока Джек готовил клетку, пустили муравьеда к высокому дереву у дома. Наш новый пленник обхватил ствол передними лапами и легко и быстро полез наверх. Поднявшись метров на шесть, он остановился, обернулся и сердито посмотрел на нас. Но тут его внимание привлекло большое округлое муравьиное гнездо, висевшее в метре от него. Забыв свое раздражение, он добрался до гнезда и, обвившись цепким хвостом вокруг ветки, чуть выше гнезда, повис вниз головой. Быстрыми и сильными ударами передних лап тамандуа разорвал гнездо. Коричневый поток муравьев хлынул из прорехи и облепил разбойника, а тот без всякого смущения сунул свою морду-трубочку в разоренное гнездо и принялся слизывать насекомых длинным черным языком. Минут через пять он стал рассеянно скрести себя задней лапой, не прерывая пиршества. Через некоторое время понадобилась помощь и одной из передних конечностей. В конце концов муравьед, по-видимому, решил, что полакомился вдосталь, и, не желая больше терпеть укусы муравьев, стал не спеша отступать. Густой жесткий мех тамандуа вопреки распространенному мнению явно недостаточно защищал его от муравьев, и зверю приходилось то и дело останавливаться, чтобы поскрестись.

Мы с Чарльзом наблюдали и снимали все происходящее, пока до нас не дошло, что лезть на дерево и снова ловить там тамандуа – задача не из простых. Разъяренные муравьи облепили все ветви, и если уж их укусы досаждали закаленному тамандуа, нам, без сомнения, придется худо. К счастью, муравьед сам решил проблему. Он сполз вниз, уселся на землю и стал задней лапой тереть правое ухо. Муравьи,  по-видимому,  целиком  завладели  вниманием тамандуа, и Джек без всяких хлопот посадил его в клетку. Наш пленник мирно устроился в уголке и принялся извлекать муравьев из левого уха.

Когда стемнело, мы отправились на охоту с фонарями. Ночью лес казался призрачным и таинственным и был наполнен невидимой, но не бесшумной деятельностью. В разных местах и звуки были разными. У реки надсаживались лягушки, разрывая воздух металлическим кваканьем, но чем дальше уходили мы вглубь леса, тем больше все вокруг заполнялось писком и стрекотанием насекомых. К этому неумолчному хору, как к естественному фону, привыкаешь быстро, но неожиданный треск падающего дерева или внезапный, непонятно откуда раздавшийся крик бросает в дрожь.

Как это ни странно, но в темноте нам удавалось найти таких животных, которых мы никогда не увидели бы при свете дня. Объяснение этого парадокса простое: глаза многих живых существ действуют, как рефлектор, и, когда луч фонарика падает на них, во тьме зажигаются два огонька. По их величине, цвету и положению в пространстве можно догадаться, какой именно зверь повстречался вам в ночном лесу.

Направив фонари на реку, мы насчитали четыре пары раскаленных угольков: здесь, погрузившись в воду, лежали кайманы, выставив наружу только глаза. Высоко на дереве мы засекли какую-то обезьяну. Разбуженная нашими шагами, она уставилась вниз. Обезьяна моргала, посылая в нашу сторону короткие вспышки. Потом она повернулась к нам спиной, огоньки исчезли, и раздался треск ветвей: обезьяна уходила по кронам.

Пробираясь как можно тише, мы вступили в бамбуковый лес. Высокие стебли-стволы скрипели и стонали, раскачиваясь в темноте. Джек посветил на колючие заросли, скрывавшие нижнюю часть бамбуков.

–  Неплохое местечко для змей,– заметил он с воодушевлением.– Зайди-ка с другой стороны, может быть, выгонишь кого-нибудь на меня.

Осторожно пробираясь в темноте, я обошел бамбук и стал бить по нему мачете. Луч фонаря высветил в земле небольшое отверстие.

–  Джек,– позвал я тихо,– тут какая-то дырка.

–  Дырка – это хорошо,– отозвался Джек с ноткой раздражения,– но, не сочти за навязчивость, есть ли кто-нибудь в этой дырке?

Я опустился на колени и осторожно посветил в черное отверстие. Из глубины ярко сверкнули три маленьких глаза.

–  Кто-то сидит, можешь быть спокоен,– сообщил я Джеку,– и не просто кто-то, а с тремя глазами!

Джек мигом оказался рядом, и мы заглянули в нору вместе. Черный мохнатый паук величиной с ладонь замер у задней стенки норы в свете фонарей. Не три, а восемь глаз поблескивали на макушке его уродливой головы. Паук, как робот, поднял передние лапы, искрящиеся синим цветом на концах, и продемонстрировал нам впечатляющие размеры своих кривых ядовитых жвал.

–  Красавец,– пробормотал Джек.– Смотри не дай ему выскочить.

Положив фонарик на землю, он нащупывал в кармане банку из-под какао. Я поднял прутик и с опаской коснулся им стенки норы. Паук взмахнул передними лапами и снова оперся на них.

–  Береги его волоски,– предупредил Джек,– если мы вырвем хоть чуть-чуть, он долго не проживет.

Джек вручил мне банку.

–  Держи ее у входа, а я постараюсь выгнать его наружу.

Привстав, Джек воткнул нож сверху в землю так, что задняя стенка норы заколебалась. Паук развернулся к новой опасности и отступил на несколько шажков. Джек продолжал работать ножом, и стенка норы стала осыпаться. Внезапно паук дал резкий задний ход и угодил прямо в банку. Я моментально закрыл крышку. Джек довольно осклабился и засунул банку себе в карман.

Нам оставалось провести в Аракаке один день. Еще два дня требовалось, чтобы добраться до Морауанна в устье Баримы и успеть на корабль. Обещанный «джип» должен был прибыть где-то в середине дня и отвезти нас за двенадцать миль от Аракаки, в лагерь угольной компании, где мы надеялись приобрести животных. В ожидании «джипа» мы строили смелые догадки относительно пополнения нашей коллекции. Но «джип» опоздал и пришел только к вечеру. Управляющий рассыпался в извинениях: машина сломалась и ее только что удалось починить. От поездки в лагерь приходилось отказываться. Мы поинтересовались, каких животных можно было бы там заполучить.

– Видите ли,– сказал управляющий,– был у нас ленивец, да сдох, была еще обезьяна, да удрала. Но уж попугаев наверняка бы нашли, несколько всегда вертится поблизости.

Мы восприняли эту информацию со смешанным чувством разочарования и облегчения. Разочарования – из-за того, что, забравшись в такую даль, мы приобрели бы в сущности мизер,  облегчения – потому, что, лишившись в последний момент возможности попасть в лагерь, мы фактически ничего не потеряли.

Управляющий забрался в «джип» и укатил из Аракаки, а перед нами стояла теперь проблема раздобыть лодку, которая отвезла бы нас обратно вниз по реке. Одно за другим обошли мы все питейные заведения. Владельцев лодок с подвесными моторами тут было немало, но у каждого находилась какая-нибудь веская причина отказать нам: у одного мотор не в порядке, у другого лодка недостаточно просторная, у третьего нет горючего или, скажем, того, кто уж точно разбирается в моторе, как раз нет сейчас в Аракаке. В конце концов, поиски свели нас с индийцем по имени Якоб, угрюмо восседавшим в одном из салунов. Его трудно было не заметить: кончики ушей индийца поросли пучками длинных прямых волос, что придавало ему вид мрачного восточного гнома. Якоб признал, что лодку имеет, но сказал, что взять нас не может. Но в отличие от всех других судовладельцев он не мог придумать основательной причины для отказа, и мы насели на него. Обе стороны спорили и торговались в табачной атмосфере салуна под душераздирающие звуки граммофона. Около половины одиннадцатого сопротивление Якоба было сломлено, и с видом бесконечного уныния он согласился взять нас утром в Кориабо.

Наутро мы встали в шесть часов, а в семь были готовы к отправлению. Якоба нигде не было видно. В девять часов он явился к нам с несчастным видом и объявил, что и лодка, и мотор готовы, но бензина пока раздобыть не удается.

Герти, не имея других занятий, стояла поблизости, с   интересом   прислушиваясь   к   нашему   разговору.

Она взглянула на меня сочувственно и испустила тяжелый вздох.

– Голюбчик,– сказала она,– ну просто узас все эти промедления. Ну просто досада берет.

К середине дня горючее все-таки нашлось, и мы отчалили в сторону Кориабо. В клетке, свернувшись, спал муравьед, а рядом с ним лежала половинка муравьиного гнезда – для подкрепления в дороге. На носу громоздился большой деревянный ящик, торчавший над водой на добрых полметра с каждого борта. Джек соорудил его в Аракаке специально для капибар.

Нам чрезвычайно повезло, что путь наш лежал вниз по вздувшейся реке с быстрым течением, ибо мотор Якоба оказался весьма капризным и не перенес бы никаких дорожных неурядиц. Если какая-нибудь щепочка перекрывала на время систему охлаждения или приходилось идти не на полном газу, мотор глох, и требовалась изрядная доля увещеваний, чтобы склонить его к продолжению работы. У Якоба имелось для этого единственное средство: дергать шнур стартера с максимально возможной силой и частотой. Внутренний мир двигателя почитался за святая святых, и всякое вторжение в него исключалось. В конце концов вера Якоба в свой механизм всегда оправдывалась, но однажды ему пришлось дергать шнур без передышки полтора часа. Когда мотор, наконец, завелся, Якоб, все это время подавлявший ярость зубовным скрежетом, сел на место и, не проявив ни малейших признаков радости, вернулся к своему обычному состоянию печальной сосредоточенности.

К вечеру мы добрались до Кориабо и встали борт о борт с судном Бринсли Мак-Леода. Якоб не хотел зря глушить мотор, и поэтому мы разгружались с большой поспешностью. Через десять минут лодка была свободна, и Якоб в унынии отправился в обратный путь, не оживившись даже от сознания того, что мотор не заглох в продолжение всей разгрузочной операции.

С облегчением мы узнали, что баркас Бринсли в очередной раз приведен в порядок. Самого хозяина в деревне не было, он трудился на своем золотом участке у дальней плотины, но нас заверили, что на следующее утро, к десяти часам, он вернется.

К нашему удивлению, он действительно вернулся в назначенное время. Мы набили ящик нарезанными ананасами и кассавой, заманили туда капибар и погрузили их на борт. Предстоял последний дневной переход до Баримы. Путь получился долгим, потому что мы останавливались у каждого знакомого поселения, чтобы узнать, не поймал ли кто по нашей просьбе что-нибудь интересное. Кое-что действительно нашлось, и по прибытии в Маунт-Эверард мы имели на борту кроме муравьеда, капибар и змеи еще и трех ара, пять амазонов, двух попугайчиков, капуцина, а самое главное – пару красноклювых туканов. Неизбежные деловые переговоры, сопровождавшие приобретение всех этих богатств, отняли столько времени, что с наступлением темноты мы были еще в десяти милях от Морауанны и только в час ночи пришвартовались к «С. С. Тарпон», покачивавшейся у мола. По трапу мы вскарабкались на борт. Пробравшись меж спящих тел, устилавших палубу, мы разыскали каюту старшего стюарда. Он предстал перед нами облаченным в яркую пижаму, но, когда осознал, что ему предстоит быть «при исполнении», нахлобучил фуражку и проводил нас к двум каютам, которые – о, чудо! – были зарезервированы специально для нас. В одной мы разместили животных, а в другой расположились сами и, изнемогая от усталости, разошлись по койкам в половине третьего утра.

Когда я открыл глаза, день был в разгаре. Мы находились в море, а на горизонте, прямо по курсу, лежал Джорджтаун.