Текст книги "E=mc2. Биография самого знаменитого уравнения мира"

Автор книги: Дэвид Боданис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

Именно поэтому Эддингтон использовал еще одну группу, полностью дублировавшую первую, – ему требовалась уверенность в том, что предсказание Эйнштейна можно будет доказать несмотря ни на какие случайности.

Вторая группа была оснащена другим телескопом, ее направили в другую страну (на север Бразилии) и даже механический привод телескопа был у нее другим. Все было проделано в лучших традициях удвоения шансов и это себя оправдало. После того, как фотопластинки бразильской группы доставили в Англию, после того, как построили специальный, больший обычного микрометр, позволявший работать с этими имевшими куда большие размеры пластинками, после того, как Эддингтон и другие ученые провели измерения и перепроверили их, по миру полетели поздравительные телеграммы. Бертран Рассел, незадолго до того приступивший к работе в Тринити-колледже, получил от своего давнего друга Литлвуда следующее сообщение: «Дорогой Рассел! Теория Эйнштейна подтверждена полностью. Предсказанное смещение составляло 1»,75; измеренное – 1»,72±0,06».

Праздновали случившееся с подобающим размахом. Членов «Королевского астрономического общества» пригласили на объединенное заседание «Королевского общества», состоявшееся 6 ноября 1919 года в Барлингтон-хаусе, что на Пиккадилли. Ученые приезжали из Кембриджа и других городов на вокзалы Чарринг-Кросс и Ливерпуль-стрит и рассаживались по такси; приезжали также и люди, отношения к науке не имевшие, но прослышавшие, что на заседании будет сделано какое-то важное сообщение. Один из гостей описал этот вечер так: «Даже в самой организации заседания присутствовало нечто театральное – традиционная церемония, происходившая на фоне портрета Ньютона, напоминала нам о том, что величайшее из научных обобщений получило, просуществовав два столетия, первые видоизменения».

Слово предоставили Дайсону, за ним Эддингтону, – свидетельств касательно того, что в зале присутствовал какой-либо подозрительно щурившийся чиновник Министерства внутренних дел, осуществлявший надзор за условно освобожденным ученым, не сохранилось, – а затем на трибуну поднялся старик-председательствующий, сказавший:

Это самый важный результат, полученный применительно к теории тяготения со времен Ньютона, и было бы лишь уместным объявить о нем на собрании «Общества», столь тесно с ним связанного.

Подтверждение справедливости теории Эйнштейна… обращает ее в одно из высших достижений человеческой мысли.

Такое открытие, да еще и сделанное сразу по окончании Первой мировой войны, представлялось чудом. Людям, побывавшим в окопах, могло казаться, что Бог отвернулся от них, но теперь им открывался новый божественный порядок, правивший космосом. Более того, обнаружить его удалось благодаря совместным, согласованным усилиям немца и англичанина. Особы королевских кровей, генералы, политические лидеры и даже представители мира искусства, приобретшие репутацию при старом режиме, – режиме, который привел к ужасам Первой мировой, – были дискредитированы. Категория «уважаемых людей» почти опустела. И Эйнштейн мгновенно обратился в величайшую знаменитость планеты, прославляемую всеми средствами массовой информации. 10 ноября 1919 года газета «Нью-Йорк таймс» вышла с заголовками:

«Свет проходит по небу кривыми путями: Результаты наблюдения за солнечным затмением лихорадят научный мир.»

и

«Теория Эйнштейна торжествует: Звезды находятся не в тех местах, где мы их видим и куда их помещают расчеты, однако поводы для тревоги отсутствуют.»

Описанное нами заседание стало также исходным пунктом для слухов о том, что на всем свете смысл работы Эйнштейна понимает лишь дюжина людей. В «Нью-Йорк таймс» работало несколько человек, способных толково писать на научные темы, однако все они в Нью-Йорке и находились. А этой историей занималось лондонское бюро газеты, направившее в Барлингтон-хаус Генри Крауча. В том, что касается несоответствия человека поставленной перед ним задаче, его можно, пожалуй, сравнить с Лайманом Бриггсом. Крауч был хорошим журналистом – в том смысле, что он умел сделать статью интересной. Однако если говорить о его способности хоть что-то понять в происходившем на заседании «Королевского общества», тут он был далеко не хорош, – в газете Крауч вел раздел гольфа.

Однако он был также до мозга костей человеком «Таймс», и такие пустяки, как всего-навсего отсутствие знаний, остановить его не могли. Он продолжал слать в газету статью за статьей, и вот что извлекли из ключевых моментов его рассказа составители заголовков:

«Книга для 12 мудрецов: Во всем мире насчитается не большее число людей, способных понять ее, – сказал Эйнштейн, когда бесстрашные издатели решили опубликовать его труд.»

Это было выдумкой чистой воды. Никакой книги Эйнштейн не писал и никакие издатели – бесстрашные или не очень, публиковать ее не собирались, – что же касается предмета, которому было посвящено то заседание, присутствовавшие на нем физики и астрономы поняли его без особых трудов. Именно с Крауча началась история разговоров о том, что бедной публике теорию Эйнштейна нипочем не понять, – разговоров, от результатов которых эта теория так до сих пор и не оправилась.

Впрочем, это лишь прибавило ей славы. Почти во всех религиях существует огромная разница между жрецом и пророком. Жрец просто встает под раскрывшейся в небесах дверью и предоставляет истине, которая обычно кроется за этой дверью, возможность изливаться вниз – на него. (В виде примеров можно назвать пресс-секретарей и инженеров-ядерщиков.) А вот пророк это человек, который сумел пройти сквозь названную дверь. Пророки суть люди, решившиеся побывать там, По Другую Сторону, а затем вернувшиеся к обычной жизни – здесь на нашей Земле. В результате мы вглядываемся в их лица или в мощные уравнения, которые они собрали там и принесли сюда, пытаясь понять, как все выглядит наверху, в тех высших сферах, в существование коих верят столь многие из нас, понимая однако, что самим нам их посетить не суждено.

Такими пророками, принесшими с небес видение расовой гармонии, считали Мартина Лютера Кинга Младшего и Нельсона Манделу, слова их распространялись по миру, оказывая на людей воздействие тем более сильное, что воспринимались эти слова, как исходящие из высшего источника. В Европе, только что пережившей Первую мировую войну, открытия Эйнштейна были восприняты с таким же благоговением, с каким впоследствии относились к словам Кинга или Манделы. А поскольку поначалу эти открытия были понятны лишь немногим, все чувства, какие порождало это обстоятельство, – желание воспарить ввысь, к знанию, хранящемуся в божественной библиотеке, о которой говорил Эйнштейн, – вскоре были перенесены на образ самого Эйнштейна. Возможно поэтому людей так привлекали фотографии, с которых он смотрел на них особым, печально задумчивым взглядом. Они отвечали более поздним, оказывавшим столь же мощное воздействие фотографиям Мартина Лютера Кинга, на которых и он кажется с печалью вглядывающимся во что-то много большее того, что дано увидеть простым смертным.

Эйнштейн пытался отстранить от себя часть свалившейся на него славы. Он называл полные преувеличений газетные статьи потешными подвигами воображения. Через две недели после объявления об истинности его теории он писал в лондонской «Таймс», что сейчас немцы называют его немцем, а англичане швейцарским евреем, но, если бы сделанные им предсказания оказались ошибочными, то уже немцы называли бы его швейцарским евреем, а англичане немцем. Тут он ошибался – и его астрономическое предсказание, и уравнение 1905 года оказались истинными, тем не менее, английские антисемиты наподобие Кейнза все равно относились к нему пренебрежительно («грязный еврей – перемазанный чернилами мальчишка»), а с приходом Гитлера к власти правительство Германии не только назвало Эйнштейна евреем, но и поддержало тех, кто требовал убить его. Покинув континентальную Европу, он прожил некоторое время в Англии, а затем перебрался в Америку, где и остался до конца жизни, – подписав в 1939 году письмо президенту Рузвельту, которое, хоть и опосредованно, но привело к созданию атомной бомбы, однако во всем остальном ведя тихую жизнь ученого в доме номер 112 по Мерсер-стрит, Принстон, штат Нью-Джерси.

Присущий университетам «Лиги плюща» снобизм Принстона («этой деревни забравшихся на ходули крошечных полубогов», как описал его Эйнштейн в письме к доброй европейской знакомой) никогда ему не нравился. Девочки-подростки хихикали, завидев его; время от времени сюда заезжали, чтобы поглазеть на него, туристы; молодые ученые стоявшего в двух милях от его дома Института перспективных исследований, в который Эйнштейн регулярно ходил пешком, были с ним внешне вежливы, однако он понимал, что многие из них заглазно принижают его, как ни на что уже не годного старика.

Однако само по себе Эйнштейна это, по-видимому, не волновало. Его цель состояла, как и всегда, просто в том, чтобы увидеть, какой задумал нашу вселенную Старик. То, что Эйнштейн записал десятилетия назад на теперь уже пожелтевших листках бумаги, равно как и новые уравнения, над которыми он ныне постоянно работал, пытаясь создать теорию, которая ясным и допускающим проверку образом объединила бы все известные силы вселенной, – только это и представлялось ему лучшим из возможных путей вперед.

Что причиняло Эйнштейну боль, так это разного рода напоминания о том, к чему может привести его работа. Одно из них, почти непереносимо ужасное, неявным образом возникало при всякой встрече с директором его института Оппенгеймером, который возглавлял «Манхэттенский проект», показавший, что уравнение E=mc ², способно – хоть сам Эйнштейн и не был причастен к этому, – обратить Хиросиму и Нагасаки в огромные поля смерти. «Если бы я знал, что немцам не удастся создать атомную бомбу, – сказал однажды Эйнштейн проработавшей у него многие годы секретарше, – я никогда и пальцем не пошевелил бы. Ни единым!».

Годы шли, и он со все большей остротой чувствовал, что силы его убывают. Непреднамеренно бестактный молодой ассистент как-то спросил его об этом. Эйнштейн ответил, что ему стало гораздо труднее решать, какая из его идей заслуживает дальнейшей разработки – в противоположность годам молодости, когда он великолепно умел определять ключевые для своей области знаний проблемы. «Большие открытия – удел молодых, – однажды сказал он другу, – …стало быть, для меня они в прошлом».

Дни, которые он проводил теперь в дощатом доме на Мерсер-стрит, подчинялись строгой стариковской рутине. Сестра Эйнштейна, Майя, давно уже перебралась к нему в Америку. В 1946 году она перенесла удар, и после этого, в течение почти шести лет, прошедших до ее смерти, Эйнштейн практически каждый вечер оставлял то, чем он занимался, и приходил в ее комнату, чтобы провести несколько часов, читая ей вслух. В дневные часы он исполнял ритуалы пародийных перебранок со своей экономкой; старался отогнать от себя грустные мысли о своем душевнобольном втором сыне; иногда принимал друга, с которым любил играть двойной концерт Баха и скрипичные части барочных трио Перселла и Генделя. Но выпадали и мгновения, в которые он с удобством устраивался в своем кабинете наверху и перелистывал страницы с записанными карандашом символами, которые уносили его в прошлое, в те времена, когда все представлялось возможным.

И ему снова казалось, что он еще сможет прочесть тома божественной библиотеки, которая, верил Эйнштейн, ожидает его.

Приложение:
Дополнительные сведения о других важных персонажах книги

После того как МАЙКЛ ФАРАДЕЙполучил в «Королевском институте» пост Дэви, он вместе с женой перебрался туда на постоянное жительство. Фарадей продолжал совершать серьезные открытия и на шестом десятке лет, но несмотря на многочисленные просьбы, так и не взял себе ни одного личного ученика.

После казни АНТУАНА ЛОРАНА ЛАВУАЗЬЕостанки его вывезли на телеге за пределы Парижа – через одну из построенных им новых застав, уцелевших после разрушений 1789 года. Спустя несколько месяцев тело человека, отдавшего приказ о начале казней, – Робеспьера, соратника Марата, – провезли через ту же заставу и бросили в одну с Лавуазье общую могилу. Теперь эти двое лежали в одном месте – на обращенной в кладбище пустоши, носившей название « Errancis» («калека»). Сохранившиеся фрагменты застав, служивших проходами через построенную « ГЕНЕРАЛЬНЫМ ОТКУПОМ» стену, можно и поныне видеть в парке Монсо и близ выхода из метро на площади Данфер-Рошро.

За несколько месяцев до ареста Лавуазье в дом ЖАНА ПОЛЯ МАРАТАпришла молодая женщина, Шарлотта Корде, попросившая о встрече с ним. Охрана впустить ее отказалась, однако она настаивала, твердя, что у нее имеются новые сведения об опасных политических противниках Марата, и в итоге тот приказал пропустить ее и отвести наверх. Кожная болезнь Марата вынуждала его проводить значительную часть дня в ванне, – вот из ванны он и поздоровался с гостьей, услышал от нее, что опасные политические противники это ее родные (которых он приказал казнить), и увидел, как она шагнула к нему с кинжалом в руке. Корде заколола Марата, – впоследствии это покушение обессмертил живописец Давид.

Поскольку МАРИ АННЕ ПОЛЬЗАбыло, когда Лавуазье женился на ней, тринадцать лет, к моменту смерти мужа ей исполнилось всего тридцать пять. И хотя революционное правительство не давало ей покоя, а ее богатый дом подвергся разграблению, Мари Анна смогла пережить большинство своих гонителей и насладиться спокойной старостью.

Вернувшись в Данию, ОЛЕ РЕМЕРженился на дочери своего профессора этики – человека, который первым привлек к нему внимание посланца Кассини. Со временем Ремер стал главным смотрителем дорог, затем бургомистром Копенгагена, затем полицмейстером, и в течение нескольких лет занимал также пост, эквивалентный нынешнему посту члена Верховного Суда. Свободное время он посвящал работам по усовершенствованию прибора для измерения температур, который заезжий купец по имени Даниель Фаренгейт счел не лишенным определенных достоинств. Ремер умер в 1710 году, за семнадцать лет до того, как поставленные в Англии опыты доказали верность его выводов относительно скорости света.

ЖАН ДОМИНИК КАССИНИпережил Ремера и продолжал продвигать только тех астрономов, которые соглашались с его мнением – ошибочным – о неограниченности скорости света. Созданная им династия насчитывала четыре поколения и правила астрономией почти два столетия – до времени, когда последнему из Кассини пришлось закрыть гордость своего прадедушки, Обсерваторию, здание которой Лавуазье видел из окна тюрьмы.

В 1997 году Европейское космическое агентство (ЕКА) произвело запуск корабля с космическим зондом на борту – кораблю предстояло провести в полете семь лет и достигнуть Сатурна, миновав по пути планету Юпитер, которую Ремер использовал для совершения своего эпохального открытия. Корабль этот назывался «Кассини». Основные свои средства ЕКА получает от Франции.

ВОЛЬТЕРдожил до глубокой старости, всю свою жизнь он писал и насмешничал. Собрание его сочинений занимает больше 10000 печатных страниц, сочинения эти многое сделали для того, чтобы приблизить Революцию, начавшуюся через несколько лет после его смерти. Со времени кончины дю Шатле из под пера Вольтера не вышло ни одного сколько-нибудь значительного сочинения на научные темы.

Книга, которую ЭМИЛИЯ ДЮ ШАТЛЕзаканчивала в свои последние дни – «Principes Mathématiques de la Philosophie Naturelle» [8]8
  «Математические принципы натуральной философии» (франц.).


[Закрыть] , – пользовалась большим успехом в научных кругах того времени. Первое ее издание можно увидеть в парижской Национальной библиотеке. Замок де Сирей был во время Революции разграблен и заколочен досками, но по окончании ее восстановлен. Первый сын дю Шатле до этого не дожил – в пору правления Людовика XVI он был назначен послом в Британии, что и привело его после возвращения во Францию, к аресту, а затем и к смерти на гильотине. «Если бы я была королем, – написала однажды дю Шатле, – …женщин ценили бы куда больше, а у мужчин появился бы новый предмет подражания».

АНРИ ПУАНКАРЕпрожил после публикации эйнштейновских статей 1905 года семь лет, так до конца и не смирившись с тем, что за пределами Франции никто его основателем теории относительности не признает. В последние годы жизни он написал несколько ярких, богатых мыслями эссе о творчестве. Он также позаботился о том, чтобы никто из желающих развивать созданные Эйнштейном теории не смог сделать во Франции научную карьеру.

МИЛЕВА МАРИЧ-ЭЙНШТЕЙНпродолжала питать к мужу уважение и после того, как он завел новый роман, а брак их распался. Когда он предложил ей в качестве компенсации за развод свою будущую Нобелевскую премию, она ничего необычного в предположении о том, что Эйнштейн эту премию получит, не усмотрела. (В 1922-м, получив ее, – правда не за теорию относительности, поскольку Шведская академия все еще не считала правоту этой теории доказанной, – Эйнштейн, как и обещал, сразу же перевел на имя Милевы значительную сумму, к этой премии прилагаемую.)

После развода Милева замуж больше не вышла, а поскольку она упустила в свое время возможность пересдать университетские выпускные экзамены (полученные ею оценки были чуть ниже тех, которые требовались для получения преподавательской должности), не сделала и сколько-нибудь значительной карьеры. Первый ее сын стал профессором Беркли, преподавал инженерную науку, однако второй провел половину жизни в клиниках для душевнобольных и заботы о нем подорвали здоровье Милевы. Она умерла в Цюрихе в 1948 году, одинокая и впадавшая во все более сильную депрессию.

МИШЕЛЬ БЕССО, ближайший друг бернской поры Эйнштейна, человек, с которым он обсуждал первые идеи специальной теории относительности, был удачлив и в семейной жизни, и в сделанной им карьере инженера-механика. Даже в 1950-х, когда и он, и дважды к тому времени женатый Эйнштейн были уже стариками, их переписка не только продолжалась, но и стала более оживленной. После смерти Бессо в начале 1955 года, Эйнштейн написал его родным: «Способность жить гармоничной жизнью редко сочетается со столь острым умом – особенно в той степени, какую мы наблюдали в его случае… сильнее всего восхищало меня в Мишеле то, что он смог прожить столь многие годы с одной женщиной и прожить не только в мире, но и в постоянном согласии, – чего мне, увы, не удалось достичь даже с двух попуток…».

Несмотря на шары для боулинга и детские мотыги, от которых она немало натерпелась в детстве, МАЙЯ ЭЙНШТЕЙНстала ближайшим другом своего старшего брата. В 1906 году она перебралась в Берн – отчасти и для того, чтобы быть поближе к Эйнштейну, – и в итоге защитила в тамошнем университете докторскую диссертацию (по языкам романской группы), что было для женщины тех времен достижением редкостным. Когда Эйнштейн начал преподавать в этом университете, она (и Бессо) регулярно посещали проводимые им занятия, – дабы администрация университета не заметила, как мало у него студентов.

ЭРНЕСТ РЕЗЕРФОРДскоропостижно скончался в 1937 году вследствие разрыва кишечника, вызванного, возможно, чрезмерно усердными занятиями садоводством, коим он предавался в своем летнем коттедже. Последними словами, с которыми он обратился к жене, была просьба позаботиться об отправке предназначенных для стипендии средств в новозеландский Нельсоновский колледж – тот, в котором Резерфорд получил образование, позволившее ему подняться из деревенской бедности и самому добиться стипендии, необходимой для поездки в Англию. Впоследствии КАВЕНДИШСКАЯ ЛАБОРАТОРИЯникогда уже не занимала столь выдающегося, как при нем, положения в области исследований ядра. Со временем новый директор лаборатории в значительной мере переориентировал ее на занятия биологией. В результате, лаборатория радушно приняла молодого американца, Джеймса Уотсона, полагая, что он, объединив усилия с получившим образование физика Фрэнсисом Криком, сможет плодотворно использовать ресурсы Кавендиша для исследования структуры ДНК.

ХАНС ГЕЙГЕР, один из воспитанников Резерфорда, проявивший немалую сноровку в изготовлении столь полезных счетчиков излучения, возвратился в Германию, где вскоре стал занимать видные научные должности. Впрочем, годы, проведенные им в Англии, не смогли, судя по всему, привить Гейгеру веру в терпимость или в свободу. Он был одним из наиболее активных среди крупных физиков Германии сторонником Гитлера и с распростертыми объятиями принимал носивших свастику студентов. Он ополчался на своих еврейских коллег, в том числе и на тех, которые в течение многих лет помогали ему; как отмечали Ханс Бете и другие, Гейгер, по-видимому, получал немалое удовольствие, холодно отвергая любые их просьбы о помощи в получении постов за пределами Германии.

Когда в 1939 году началось немецкое вторжение в Польшу, СЭР ДЖЕЙМС ЧЕДВИКпроводил вместе с семьей отпуск на Континенте, и хотя принимавшие их люди уверяли его, что шансов оказаться на занятой немцами территории у него попросту не существует, Чедвик с редкостной быстротой возвратился с семьей в Англию. Его умение спорить с Оппенгеймером произвело на генерала Гроувза впечатление настолько сильное, что тот предложил ему видный пост в Вашингтоне, и в конечном итоге, Чедвик стал одним из наиболее деятельных администраторов «Манхэттенского проекта». Он дожил почти до середины 1970-х, однако то, к чему привел взрыв атомной бомбы, произвело на него впечатление настолько гнетущее, что в результате: «Я начал глотать снотворное. Оно было единственным моим спасением. Остановиться я с тех пор так и не смог. Прошло уже 28 лет и не думаю, что за эти годы я провел без снотворного хотя бы одну ночь.»

ЭНРИКО ФЕРМИлегко сходился практически с каждым из тех, с кем он работал в Италии, – то же самое повторилось и в Америке. Он очень старался освоить разговорный язык американцев и признал, что предпринятые им усилия по части американизации не увенчались успехом, лишь когда дело дошло до ухода за лужайкой его первого пригородного дома, – и Ферми, и его супруга недоуменно спрашивали у своих соседей, почему, собственно, сорняки не имеют такого же права расти на ней, как и все остальное.

Участие Ферми в «Манхэттенском проекте» имело центральное для его успеха значение, однако он, как и многие из работавших в этом проекте ученых, заболел, дожив всего лишь до средних лет, раком. Последние несколько месяцев жизни Ферми провел в больничной палате и был пациентом на редкость спокойным. Когда навестивший его индус Чандрасекар, замялся, не зная, что сказать, Ферми разрядил обстановку, с улыбкой спросив, не сможет ли Чандра в следующий раз приехать к нему на слоне?

В 30 милях к юго-западу от Чикаго находится крупнейший в Америке научный центр физики высоких энергий. Он носит имя «ФЕРМИЛАБ».

ОТТО ГАНполучил за ту работу, в которой им руководила Лизе Майтнер, Нобелевскую премию. Он не стал объяснять, что произошла ошибка, что премию должна была получить она или хотя бы они оба, – нет, он занялся попытками вычеркнуть ее из истории. Первое свое послевоенное интервью он начал словами о том, что Майтнер была все лишь его младшим научным сотрудником; а впоследствии притворялся (или уже верил в это?), что вообще о ней не слышал.

В течение многих лет стол, за которым Майтнер работала в Берлине, вместе со всеми приборами, собранными ею для проведения ключевых экспериментов, был выставлен в Немецком музее Мюнхена. На прикрепленной к этому экспонату табличке значилось: « Arbeitstisch von Otto Hahn» («Рабочий стол Отто Гана»).

Славу Ган приобрел такую, что, когда был синтезирован новый химический элемент, 105-й, его назвали « ГАНИЕМ». Однако в 1997 году это название из Периодической таблицы исчезло; новый элемент официально переименовали в «Дубний» – в честь того российского города, в котором он был впервые получен.

Кривляния Гана разочаровали ФРИЦА ШТРАСМАНАнастолько, что он отказался от тех 10 процентов Нобелевской премии, которые впоследствии предложил ему Ган. Штрасман сохранял либеральные взгляды и в самый разгар войны, – он несколько месяцев укрывал в своей берлинской квартире еврея-пианиста Андреа Вольфенштайна, и годы спустя имя Штрасмана заняло почетное место в иерусалимском мемориале Холокоста «Яд ва-Шем». После войны Штрасман написал Майтнер, попросив ее вернуться в Германию, однако отметив при этом, что поймет ее, если вернуться она не захочет.

ЛИЗЕ МАЙТНЕРбыла оскорблена тем, как поступил с ней ее многолетний сотрудник Ган, однако отнесла его поступок на счет того, что он пытается вычеркнуть из памяти недавнее прошлое Германии. Она перебралась из Стокгольма в Кембридж (английский), и в 1960-х ее можно было видеть там – худощавую, очень старую женщину, обходившую книжные магазины. На девятом десятке лет она еще заносила в записную книжку вопросы, которые собиралась задать своему молодому племяннику. Вопросы касались как текущего состояния теоретической физики, так и ставивших ее в тупик разговорных выражений вроде « highfalutin' [9]9
  Напыщенность, претенциозность (англ.).


[Закрыть]» и « juke box [10]10
  Музыкальный автомат (англ.).


[Закрыть]». Майтнер умерла в относительном забвении – в октябре 1968 года, через несколько недель после смерти всемирно известного Гана.

В 1970-х ученые-феминистки приступили к пересмотру ее достижений. Когда в 1982 году был синтезирован новый, 109-й элемент Периодической таблицы, ему дали имя « МАЙТНЕРИЙ».

Молодой племянник, РОБЕРТ ФРИШ, сумел покинуть Данию еще до вторжения немецкой армии. Фриш благополучно добрался до Англии, но, поскольку он был гражданином страны, с которой Англия воевала, к секретным работам по созданию радара его не допустили, и это дало ему время для проведения расчетов, показавших, что создание бомбы требует гораздо меньшего количества урана, чем то предполагалось. Эти расчеты и стали основой секретного меморандума, который привел, – когда его, наконец, извлекли из сейфа Лаймана Бриггса, – к началу работ по разработке в США атомной бомбы.

Фриш играл в Лос-Аламосе важную роль, однако к марту 1945 года он уже возвратился в Кембридж и оказался в Кавендишской лаборатории именно в тот момент, когда в нее заглянул молодой Фред Хойл, нуждавшийся в списке масс различных ядер, который помог бы ему в разработке возникшей у него идеи о том, каким образом внутри звезд формируются химические элементы. Фриш снабдил его таким списком.

После войны Фриш, сменивший имя на «Отто», оставался таким же непоколебимым англофилом, каким был прежде, хоть и придерживался навсегда оставшегося неизменным мнения о том, что такое явление как «погода» возникло в Британии совсем недавно, – только так, полагал Фриш, и можно разумным образом объяснить то обстоятельство, что англичане то и дело заводят разговор об этой самой погоде. К великому удовольствию Фриша, Кембридж предложил ему в 1947 году именное профессорство – такое же, какое было предложено иммигранту более раннему, Эрнесту Резерфорду.

Сразу после того, как две бомбы, которые предстояло использовать против Японии, были отправлены на острова в Тихом океане, к ДЖ. РОБЕРТУ ОППЕНГЕЙМЕРУвернулась прежняя его саркастичность, и он вдруг начал третировать оставшихся в Лос-Аламосе сотрудников как ученых посредственностей. Немало досталось от него и Льюису Строссу, возглавившему созданную незадолго до того «Комиссию по атомной энергии» (КАЭ), и Эдварду Теллеру, в итоге Оппенгеймер нажил серьезных врагов, что и сказалось, когда созданный при КАЭ комитет по «охоте на ведьм» затеял расследование его причастности к левым партиям 1930-х, равно как и основанного на нравственных соображениях нежелания работать над созданием водородной бомбы. И в 1954 году Оппенгеймера лишили права занимать какие бы то ни было государственные должности.

ЛЕСЛИ ГРОУВЗвсегда питал слабость к Оппенгеймеру. Покинув военную службу и обратившись в одного из руководителей компании «Ремингтон Рэнд», он не стал (как сделало большинство других военных чинов) безоговорочно осуждать Оппенгеймера на слушаниях 1954 года. Гроувз всегда считал, что Оппенгеймер – «настоящий гений… Лоуренс очень умен, [но] он не гений, просто трудяга. Господи, да Оппенгеймер знает буквально все. О чем с ним не заговори – он это знает. Хотя нет, не совсем так. Думаю, пара вещей, в которых он не разбирается, все же существует. Спорт, например.»

Используя материалы, имевшиеся в лаборатории Лоуренса, ЭМИЛИО СЕГРЕсмог первым в мире синтезировать элемент технеций. Он также проработал в лабораториях Беркли в течение времени, достаточно долгого для того, чтобы стать одним из участников открытия плутония, элемента, который был использован в бомбе, взорванной над Нагасаки. Урезанное жалование, которое платил ему Лоуренс, не позволило Сегре подкупить кого-нибудь из консульских чиновников и таким образом вызволить из Италии своих престарелых родителей. В октябре 1943-го мать Сегре попала в нацистскую облаву и была вскоре убита; его прятавшийся в папском дворце отец умер год спустя своей смертью.

Когда война закончилась, Сегре, посетив могилу отца, высыпал на нее щепотку технеция, привезенную из лаборатории Лоуренса: «Радиоактивное излучение она давала очень слабое, а период полураспада, составляющий для технеция сотни тысяч лет, делал ее более долговечной, чем любой памятник, какой я мог предложить отцу».

Сразу после освобождения Дании ДЬЕРДЬ ДЕ ХЕВЕШИснял с полки в копенгагенском институте Нильса Бора колбу с кислотой, в которой он растворил нобелевские золотые медали, и экстрагировал из этой кислоты золото. Затем Нобелевский фонд просто отлил медали заново и они вернулись к своим законным владельцам. Как раз перед тем, как растворить медали, де Хевеши оправился от полномасштабного кризиса среднего возраста, породившего в нем убежденность, что в свои пятьдесят лет он уже никаких открытий сделать не сможет. Оправился де Хевеши так хорошо, что вскоре и сам получил Нобелевскую премию за работу, связанную с радиоактивными индикаторами, – работу, проделанную им в том возрасте, к наступлению которого большинство физиков давно уж и думать забывает о творчестве.

Шведское гражданство предлагается всем лауреатам этой премии, однако де Хевеши оказался одним из немногих принявших его и поселившихся в Стокгольме до конца своих дней. В 1960-х его можно было временами встретить прогуливавшимся по мысу Ла-Джолла, штат Калифорния, – сохранившего прямую осанку старика, приехавшего погостить у своих американских внуков и рассказать им о том, что он запомнил из детства, которое провел в 1880-х в одном из баронских поместий Венгрии.

ЭРНЕСТ ЛОУРЕНСзакончил войну триумфатором, а после нее он, собирая все больше и больше средств, строил все более и более крупные машины, пока, наконец, не предложил соорудить циклотрон, который противоречил специальной теории относительности и уже по одному этому был физически невозможен. Никто из молодых сотрудников Лоуренса не решился сказать ему об этом – в итоге, он, прилагая огромные усилия к тому, чтобы заставить циклотрон работать, надорвал здоровье. Незадолго до своей смерти, случившейся в 1958 году, он, выступая перед группой студентов Иллинойсского университета, сказал: «Не надо строить больших машин, ребята. В наши дни размерам ради размеров придают слишком большое значения».