Текст книги "Угличское дело. Кинороман (СИ)"

Автор книги: Денис Блажиевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

– За Камнем дышится вольно. Может, нигде на свете такого воздуха нет.

Дошли до кладбища и остановились перед недавним коричневым холмиком с выструганным белым крестом.

– Здесь. – сказал Каракут.

– Николка. Заступ несите.

Каракут и Зотов сели на пригорке, смотрели, как люди Субботы раскапывали могилу.

– Не боишься. Вдруг увидит кто?

– Чего мне бояться. – ответил Суббота. – Что мне мужик черной сделает? Как думаешь, кто царевича упокоил?

– Не знаю. Не дьяк это.

– И я так думаю. Не правителя рука. Тот бы травками своими змеиными действовал. Значит от хвори?

– Может и от хвори. Посольство разберется.

– Ой ли?

– Одно знаю, что и кроме правителя благодетелей....

– Это кто же?

– Кто? Да хотя бы Романовы. А что? Кто после царя Федора встанет? Спрашиваю себя. Может Суббота Зотов для Федора Никитича Романова дорогу к трону прямить. Отвечаю. Суббота Зотов на это жизнь положит.

Из раскопанной могилы выбросили заступ, вслед за ним раздался голос Николки

– Все. Домовина.

Каракут и Зотов встали над открытой могилой. Каракут сказал.

– Это не трогай. Это казна царская. Ваш тот мешок.

Николка бросил мешок и Суббота поймал его на лету.

– А кречет? – спросил Суббота. – Трубецкой писал про кречета необыкновенного. Тоже здесь.

– Нет его. Этого кречета Нагие изрубили.

– И таким бы царство досталось. Нет, бог все верно делит. – сказал Суббота и развязал мешок.

ХХХ

У Макеевны завтракали. Акундина Степанова сына Корявкина она усадила во главе стола, под фамильной темной иконой. На другом конце Торопка ел и торопливо, стараясь убраться поскорей. А Макеевна вилась вокруг писца, завивалась.

– Растегайчики бери, князь великий. Огурчики сладкие, хрупчатые. Пусть они в горлышке твоем лебедином колом встанут.

Писец ел важно. Рукавом широким утирался на такой манер, что Макеевна прямо умилилась.

–Ох и ловко как. А у нас все рушником утираются, как Торопка мой, голытьба темная.

– У посла ляшского подсмотрел. – отвечал Акундин. – Европейская мудрость.

Макеевна всплеснула руками.

– Посла ляшского... Ты поди и павлинов вживую видал?

– Павлинов? Скажешь, тетка. Если хочешь знать, в Москве павлинов, что воробьев. Толпами ходят.

– Это да. Это да. Что же не ешь, господарь великий.

– Пресно да и пора мне.

– Пресно. Это у меня то пресно. Не пущу.

– Ты что это, тетка.

– Садись. Садись, гусак московский.

– Мама. – пролепетал Торопка.

– Тетка. Ты гляди, тетка. Я государев человек.

– Сядь.

– Вот оглашенная.

Но все-таки сел.

– Пресно ему...Тащи, Торопка, кафтан свой малиновый.

– Мама.

– Тащи говорю.

Торопка принес кафтан, и писец брезгливо тронул, а потом помял сукно знаменитого кафтана.

– Что ты мельтешишь...Где на твоей Москве такое сукно, а?

Согласился Акундин.

– Хорошее сукно...Что сказать. Переливается. Исфаханская темь. Такой кафтан и боярину высокому впору...А если деревенщина какая оденет так сразу пятен насажает.

– Где пятна?

– Да вот. Как будто жевал и мимо рта все пронес.

– Где? – Макеевна отобрала кафтан, а писец молчком-молчком и в дверь. И так спешил, что забыл на пороге пригнуться, и шапка его высокая осталась качаться на гвоздике. Торопка сорвал шапку и выбежал вслед за писцом, его не остановил истошный матушкин крик.

– Торопка!

ХХХ

Торопка догнал писца.

– Стой, стой Акундин. Как пятна увидал?

– Не съест же она тебя?

– Это вопрос....Барабан!

Пес вытянулся на земле прямо у своей будки. Его лапы мелко дрожали и глаза закатились. Судя по тому, как ловко действовал Торопка, такие припадки случались нередко. Он открыл розовую пасть с разбухшим языком и всунул между зубами, поднятую с земли суковатую палку. Акундин глубокомысленно заметил

– И пустобреха довела...Бежать. Бежать надо.

ХХХ

Перед заморским лекарем Тобином Эстерхази во весь рост раскинулась изумительная русская лужа. Прямо посреди мостовой с гнилыми бревнами. С липкой рождающей собственных Невтонов грязью и необъятной ширью. Мелкая рябь колыхала ее экзистенциональное мутное нутро. И Тобин Эстерхази эта большая фиолетовая птица на фоне отечественной лужи казался не нужным и даже противоестественным. Тобин подоткнул платье повыше. Он не видел как сзади к нему медленно приблизились два всадника. Один из них был Николка из отряда Субботы. Николка положил кончик сулицы на седло своего напарника, а конец укрепил на своем седле. Второй всадник тихо ударил лекаря по затылку, А Торопка подхватил начавшее обмякать тело. Потом всадники перекинули тело через копье. Так и повезли его через боковую улочку к Волге.

ХХХ

Тобина бросили на речной песок перед Субботой.

– Растолкай его Николка. – приказал Суббота.

Николка спрыгнул вниз и двумя крепкими затрещинами привел лекаря в кое-какое чувство.

– Здорово, лекарь. – Суббота присел рядом с охающим и вздыхающим Эстерхази.

– Что за манеры, ясновельможный пан. Не хотите, чтобы вас видели. Приходите ночью. В конце концов я не мешок с вашим любимым чесноком и луком.

Тобин поискал на поясе свою знахарскую сумку. Достал оттуда мягкую лепешечку и быстро проглотил

– Это что у тебя? – заинтересовался Суббота. – Жабья перхоть? Или веки ужачьи толченные?

– Что вы понимаете, темный московит. У вас мыльня да чеснок с медом – лучшее снадобье. Неведомо вам высокое европейское искусство.

– Вот это нет, пан ясновельможный, твое искусство нам хорошо ведомо. Зато и платим тебе. Значит, все у тебя получилось? Твоих рук дело?

Тобин покачал головой.

– У меня все должно было натурально выйти. Царевич мое снадобье только принимать начал Месяца два-три все бы заняло.

– Значит, нет нашего греха?

– Нет. Это не наш грех.

– Так может видел чего? Говорил с кем?

– Смерть Димитрия вот так видел. На моих руках царственный отрок в мир иной отошел. Падучая! И ничего боле...Так или иначе...А дело сделано. Все закончилось.

– Это ты зря.– Суббота выпрямился – Все только начинается, ясновельможный пан.

ХХХ

И у батюшки Огурца собирались завтракать. Устинья накрывала на стол, когда со двора вернулся Рыбка. Сообщил весело.

– Все топор заточил. Сейчас все дрова в капусту...

– Кушать садись.

– Це дило. Каракута не видала?

– Не приходил еще.

– Где казака носит.

– Странный он у тебя, казак.

– Чего ж это?

– По одеже казак простой как ты. А грамоте учен, травы знает лучше любого помяса.

– А дерется как? У Каракута 100 жизней за плечами, а он одну все ищет.

– А ты, Рыбка?

– А я что. Я казак потомственный. Я для многих жизней рожден. У меня и отец, и дед – все казаки.

– А мать?

Рыбка рассмеялся.

– Не казак, слава богу. Батя из Слобожанщины на Сечь увел.

– А разве можно казаку женится?

– Когда припрет. Все можно. Нагрянет лихоманка чудная, тогда все можно.

– Что за лихоманка такая?

–Черт его знает, как она называется. Но дело ясное это хворь тяжкая и неподъемная. Хуже почечуя, а почечуя хуже только почечуй почечуя.

– Так ты что про любовь что ли сказываешь? -догадалась Устинья.

– Как хочешь называй. Я, Устинья Михайловна...Ты не смотри. У меня тоже кое-что имеется. На избу хватит, а земли за Камнем...эхе-хе. Только работай. Садик вот тоже можно завести вишневый. Я вишни страсть как люблю.

– Не пойму. Ты что ж это, Рыбка? Сватаешься ко мне?

– Скажешь. Сватаешься? Я так...Клинья подбиваю.

– Да ты знаешь, кто я? Я мужа своего убила. Опоила сначала, а потом топором...И если знать хочешь, совсем об этом не жалею. И жалеть никогда не буду. Вот так-то, Рыбка, казак. Что теперь скажешь?

– Скажу, что это меня и влечет, Устинья. Так и я тебе скажу. Не в райскую кущи зову. На холод, голод, а может и стрелы подлые басурманские. Работать зову. Куда работать. Место свое воевать. Так-то вот. А то что татя убила? Что здесь такого? Татя и я убил бы. Если бог мимо прошел, я остановлюсь и за него порешаю. Так что думай, Устинья.

Взволнованный Рыбка встал и пошел к выходу.

ХХХ

Городские стрельцы подковой окружили участок рва, где лежали убитые. Торопка видел как Акундин, теперь совсем на себя непохожий, пританцовывал рядом с дьяком Вылузгиным. Ловил не то что слово, а каждое движение. Тут же были Шуйский, митрополит и Михаил Нагой. Нагой показывал.

– Здесь они все. Битяговский, Качалов да Волохов. Убийцы. Оружие на них в крови невинной.

Вылузгин подозвал Акундина. Скомандовал.

– Пиши.

– Что писать?

– Князь Михаил Нагой сказывал и тела во рве показал. А мы ...Перечисли высокое посольство...удостоверили.

Князь Василий сказал.

– Что же...Начинаем сыск. Теперь куда кривая вывезет.

Митрополит перекрестился.

– Не дай бог.

ХХХ

Рыбка колол дрова лихо. Поп Огурец едва успевал оттаскивать четвертованные поленья и складывал их в поленницу вдоль низкой избяной стены. Каракут, когда вошел с улицы даже залюбовался и забыл про мешки в руках. Рыбка заметил Каракута, всадил топор в чурбан.

– Не долго тайница наша продержалась.

– Батюшка Огурец, мы у тебя мешки подержим?

– Держите. В погреб. Там никто кроме меня и мышей не ходит.

Каракут присел на короткий сучковатый ствол.

–Суббота приезжал. – признался он Рыбке.

– Отдал?

– Отдал.

– Добре...Нам меньше турботы... По дворам приставы ходят, на площадь всех тащат. Там сыск ведут. Завтра и до нас доберутся.

– Устинье надо сказать чтобы тихо сидела.

– А мы ее в погреб отправим. Мышей гонять.

Рыбка присел рядом.

– Когда отправляемся?

– Скоро.

– Все для себя прояснил?

– Если бы...Батюшка Огурец, посиди с нами...Это же ты набатом Углич тот день поднял?

– Я. Грехи мои тяжкие. Кто знал, что так все кончится.

– А я думал ты с Битяговским полдничал?

– Как же. Когда в колокол бить начали, так я вслед за дьяком увязался. Он во дворец побежал, а я на звонницу..

– Как же так вышло? Кто-то до тебя на звоннице был?

– А как же. Слышу перекаты лохматые. Как будто пьяный на пасху.

– И кто ж там был?

– Так Волохов Осип.

– Волохов?

– Глаза совсем шальные. Еле пальцы отодрал от веревки. А он орет. Царевич убился! Царевич убился!

– Как сказал? Не убили. Убился?

– Убился. Точно убился.

ХХХ

Судейский полотняный шатер разбили прямо под стенами дворца. Акундин видел как на вершину шатра ставили разобранного медного гербового орла. Как раз заканчивали привинчивать левую голову. Кроме того, что теперь у шатра был орел, у него не было одной стены. Внутри были выставлены столы и лавки, за ними уже сидели писцы. Перед ними стояла первая партия угличан, окруженная рейтарами и приставами. Ждали, когда в небо поднимут алые хоругви с ликом Спаса и тогда начнется сыск. Щуйский вышел из шатра, подошел к Вылузгину.

– А где, отче? – спросил князь.

– Спиной мается.

– Надо бы ему лекаря послать.

– Отче мощами лечится. Да и есть ли разница. Ноготь святой Фёклы или жабры долгоносика?

– Что же...Пора начинать.

– Пора.

– Я с Михаилом поговорю, а ты дьяк за Афанасия принимайся. К вечеру когда отче отмякнет за царицу примемся. Давай сигнал, думный дьяк.

Длинным цветастым платком Вылузгин прочертил линию сверху вниз. Приставы разомкнули цепь и в образовавшийся проход стрельцы устремили поток людей. Пех сидел на лошади и кричал.

– К писцам по одному ходить, очи не прятать, отвечать как на исповеди.

Перед Акундином появились мальчишки жильцы. Впереди Тимоха Колобов.

– В горелки бегали. – не дожидаясь вопроса заявил Тимоха.

– У Тимохи трещотка была.– сказал один из мальчиков.

– Какая трещотка? – спросил Акундин.

– Такая. С берестяными лодочками.

– Что лодочки.– Акундин отмахнулся. – Писать нечего. Дальше что было?

Но тут же встал и низко поклонился. К столу подошел Василий Шуйский.

– Жильцы? – спросил князь.

– Они самые. -бодро ответил Торопка.

– Говорят, падучей страдал царевич? – спросил Шуйский.

– Совсем плох был. – подтвердил Торопка. – За три дня до этого прямо на рынке перед всеми грохнулся.

– Это когда казаки из Сибири всякие потешки рассказывали.

Второй жилец добавил.

– Об землю царевич ударился и задергался. Ему зубы ножом разжимали, а он кусаться.

–А до того говорят ножиком царицу поколол.

– Видел? – заинтересовался Шуйский, спросил у Акундина. – Пишешь?

– Слово в слово, князь.

– Так сам видел?

– Сам нет. – честно ответил Торопка.– Да разве во дворце что спрячешь?

– Это ты верно...– улыбнулся Шуйский.– Пиши Акундин. Все пиши.

ХХХ

Дело закипело. Перед Акундином менялись люди. Угличане. Бабы и мужики.

– Как зовут? – спрашивал Акундин.

– Ондрейка Сафронов Сытин.

– Темир Засецкий.

– Яков Гнидин.

– Сам видел что? – допытывался Акундин.

– Как закричали со всеми во двор побег.

– Я при том часе у архимандрита брагу сторожил для монастырской братии.

– Сказывали-де, что царевич сам покололся?

– Хворь на него напала, а у него свая в руке. Мне Антропка Антипов хлебопек с дворового приказа сказывал.

– А ему кто?

– А ему черемис какой-то. Хвосты да уши бычьи на рынок возит. Как зовут не знаю.

– А найти как?

– Кто сейчас найдет. Он поди за Волгу ушел. На три дня пути.

– Найдем.

–Найдем? Ты что Серафим Херувим?

–Я дьяк Разрядного приказа.

Через некоторое время приставы как будто из воздуха представили перед Акундином означенного выше черемиса.

– Имя?

– Ширлак Купутр

– Еще раз.

– Ширлак Купутр

Акундин вздохнул и записал: черемис Иванко Иванов. Спросил.

– Ты бычьи хвосты на рынок возишь?

– Ну таки да.

– Откуда про царевича, слыхал?

– Слыхал.

– Ну? От кого.

Черемис смотрел на него пустыми добрыми глазами.

– Все говорят. На ножик небарака обрушился.

А в глубине шатра, где было прохладно и людей поменьше, Русин Раков ответ держал перед Шуйским и Вылузгиным.

– Курячья кровь.– сказал Раков. – Петух Огонек голову сложил. Его кровью оружие намочили. А потом все это в ров скинули.

– Значит, Нагой приказал.

– Князь Михаил Нагой.

Вылузгин пригрозил.

– Смотри, староста. Как было докладывай.

– Все скажу. Своя голова это я вам скажу. Своя голова.

– Значит, князь Михаил приказывал зброю собирать?

– Он. Что теперь. А что я? Углич удельный город. Нагих вотчина и мы значит тоже.

– Битяговский и люди его без оружия совсем были? – допытывался Вылузгин.

– Не видал. Во рву точно так лежали.

– А сам что думаешь? Битяговский царевича упокоил?

– Думаю, Бог-то наладил. А когда бог... Никто не виноват и все виноваты.

–Чего же тогда Нагие на московского дьяка кричали?

– Известно, что дьяк, царствие небесное, тот еще жук был. Что в Москве по деньгам было расписано, то и выдавал. Ничего сверху.

– Не нравилось это князю?

– Так-то так...А что с людьми, с посадом будет? Ведь не сами. Не сами. Что дети малые. Тех кто убивали, тех накажите.

Василий Шуйский поморщился.

– О себе думай. Заступник...

ХХХ

Вечером перед посольством предстал Михаил Нагой. Он был трезв и тих. Акундин читал показания, которые он снял утром и днем. Про то, что Нагие подбивали посад на бунт. И не выдержал Нагой. Ударил по столу кулаком.

– Вранье все.

–Вранье. – Шуйский не спрашивал. Так сказал для порядка.

– Напраслину возводят. Битяговский это.

– Говорят, не было тебя, когда беда с царевичем приключилась. Откуда знаешь?

–А ты? Князь. Ты знаешь? – пошел в наступление Нагой.

Шуйский не поддался.

– 33 сведки. 33. И рад бы...Ты служилых людей убил.

– Не я ...Сам народ так распорядился. Не знаешь. Скотинка темная божьими мыслями живет...А Битяговского, если хочешь знать...Сам видел.

– Где?

– На дворе заднем. Когда набат ударил, я у себя был...Во дворец приехал. Царевич доходит, а над ним Битяговский с ножом окровавленным. Что я должен был думать?

Вылузгин качал головой Не верил. А Василий Шуйский вроде бы как посочувствовал.

– Не так, княже...Не так...Вот ей-богу не так себя направляешь.

Остались одни и пришел митрополит Геласий. Охая, уселся на лавку. Акундин читал опросные листы.

– Ондрейко Мамонтов руку приложил. Егор Протопопов руку приложил. За Рублева, Копейкина и Полушкина Селиван Червончик судской казак руку приложил.

– Грамоте учен Углич. – едко заметил Вылузгин.

–Архимандрит Макарий посохом всех ребят малых в школу загоняет. – сказал Геласий.

– Где бы на всю Русь такой посох вырубить? – спросил Шуйский. – Что Афанасий Нагой? Спросил у Вылузгина. – Братовой правды держится?

– Да нет. Говорит, сам накололся на нож.

– Так. Так. Так.– хлопнул себя по колену Геласий. – Пошли вразнос Нагие. И стараться не пришлось. Этак скоро топить друг друга начнут, братья.

– За царицу теперь самое время приниматься. – заметил Вылузгин.-Что она скажет?

Шуйский не согласился.

– Не к спеху. Пусть потомится, царица. Подумает, что дело и о ее жизни может зайти? Что, Акундин?

– Арсений Трифонов, купец с Окского конца показал. Что де ходил мужик по Угличу и рассказывал. Нагие царевича подменили. От Годунова до поры времени спрятали.

Геласий присвистнул.

–Мало нам одной сплетни, а уже другая варится.

– А в середке правитель. – добавил негромко Шуйский.

ХХХ

В Москве Суббота сразу прошел к Федору Никитичу. Бросил перед ним на пол холщовый мешок.

– Что это? -спросил Федор.

– Это, Федор Никитич, то что я давно искал.

– Новые портки что ли? Я давно тебе хотел...

– Эх, голова два уха – седалище треуха. Гляди.

Он развязал мешок и отступил в сторону. Федор Никитич, не скрывая любопытства, заглянул внутрь.

Конец 8 части.

Часть 9.

Федор Романов достал из холщового мешка темный неправильной формы самородок чистейшего серебра. Положил на стол и вопросительно посмотрел на Субботу.

– Здесь около пуда. Трубецкой пишет, жилы серебряные за Камнем прямо из земли выходят. Бери да рубай.

– Нам то что с того? Это не наше. Московское.

– Именно наше. Пока. Пока Москва там твердо не стала, серебро нам пойдет. В романовские подвалы. А с временем и деньгу свою бить начнем.

– Я не гость торговый, черная кость, чтобы над деньгой загибаться.

–Дурак ты, Федор Никитич. Право слово. Хоть и белая кость. А деньгу не обижай. Она судьбу делает или ломает. За все в ответе.

– За все в ответе род, предки благородные.

– Тебя послушать так и Петька Говноед Беклемишев умный человек. Он себя от Августа Римского исчисляет, репа вологодская. А деньгу? Деньгу копить надо. Хуже купца. Лучше купца. Она нам ох как понадобится. Как время придет.

– Не понадобится.

– Тебе откуда знать?

Федор Никитич победно посмотрел на своего воспитателя и начал рассказывать.

ХХХ

В городском соборе Шуйский, Геласий и Вылузгин разглядывали мертвого царевича, лежащего в гробу.

– Ты его последним из нас видел? – спросил Шуйский Вылузгина.

Дьяк растерянно покачал головой.

– С того времени два лета минуло. Если бы примета какая: пятно там или бородавка. А так вроде он. Одежа точно царская.

Митрополит Геласий показал на белую тонкую шею.

– Порез, гляди какой. Посильней чем детская рука.

ХХХ

Князь Шуйский готовился ко сну. Тряпочкой чистил зубы мелом и сплевывал в специальную чашечку. Акундин мотал на ус и пока князь не видел, даже сплевывал в сторону тем же манером. Репетировал благородные манеры.

Шуйский закончил, отставил в сторону чашечку. Спросил Акундина.

– Что там , Акундин? Мне бы что-нибудь нудное, чтобы заснуть скорей...Сплю плохо.

– На огурец перед сном смотреть надо, княже. Тогда никаких жахов. Весь сон – цветочный ковер и девы полногрудые.

– Нет меня никаких жахов.

Князь поудобней устроился в постели.

– Нет у меня никаких жахов. Мечты, мечты, мечты. Изнутри меня жгут. Зачем? Кто их выдумал на погибель людскому роду?

Вопрос не требовал ответа. Это Акундин понял и сказал другое.

– Не хотел при всех, княже. Русин Раков.

– Это который? Губной староста? Ты читал мне его показания.

– Не всё...

– Говори.

– Доносит староста на Пеха, царского пристава.

– Что же? Говори. У меня как у салтана все слуги глухи слепы.

– Доносит Раков, что видел Пеха в Угличе в тот день.

– Погоди. – перебил Акундина Шуйский. Он устроился поудобней. Сложил пальцы и закрыл глаза На губах играла довольная улыбка. Это был его мир. Мир интриг и заговоров.

– Давай, Акундин. Сказывай.

ХХХ

Суббота положил самородок снова в мешок и повернулся к Федору Никитич. Он все обдумал и теперь говорил довольно уверенно.

– Ишь ты...Как его приперло. Сестру на размен. И чего ты такой довольный, Федор Никитич, словно уже завтра с царицей венчаешься? А ведь это не завтра будет. Понимаешь? Он тебя поманил тем, что может и не сбудется никогда. Зато Романова получил с потрохами прямо сейчас. Ты теперь, белая кость. Его верный друг и поплечник. Вот как он тебя обставил.

– Что же теперь.

– А ничего. Сделаем вид, что поверили. Пусть радуется. Чем больше радуется тем крепче спит. Чем крепче спит, тем меньше видит.

ХХХ

У заморского лекаря Тобина Эстерхази была своя лаборатория. С завистью Андрюха Молчанов рассматривал склянки на полках, невеликий тигель в котором цвело яркое пламя. Тобин на маленького помяса смотрел с важностью и втолковывал как не разумному. Показывал длинношеею банку со сливовой неприятной жидкостью.

– Абреа Лопус требует двухдневной подготовки. Вначале пост и молитва.

– А из чего оно состоит это твое Абреа Лопус. Я так думаю, по цвету и запаху без вырви-глаза не обошлось. Такой крепкий колер вырви-глаз дает.

– Что за вырви-глаз такой? Тебе Андрейка латыни учится надо. Церепус конти. Чуешь как звучит. Церепус конти добавь. И элексир целебный получится, а мне две денежки в карман. А вырви-глаз твой добавь и зелье отвратное и дюжин плеток за то что не вылечил.

– Так это ж вырви-глаз и есть.

– Церепус конти.

– Вырви глаз.

Тобин отмахивается.

–Чугунный твой лоб.

Тобин занимался маленьким перегонным кубом с изящно сделанным змееевиком. Внутри куба что-то изящно бурлило. Тобин покачал меха и огонь под кубом разгорелся ярче.

– И как тебя такого невежу, царь Федор к себе взял?

– Невежа? Я какую хошь травку в лесу русском знаю. Да если хошь знать мне сам государь говорил. Икать начинаю, а когда тебя Андрейка вспоминаю, так сразу все проходит. Вот какой я лекарь.

– Тихо лекарь. – Тобин подставил к концу змеевика узкий и мелкий сосуд.

– Что это?

– О ты еще не ведаешь, что это такое. – Тобин протянул сосуд. – Пробуй.

– Отчего это? От запора? Насморка?

Тобин восторженно вдыхает аромат своего буйного первача.

– Это? Это от всего – наконец с восторгом произносит Тобин.

Тогда Андрюха решился.

– Как? – спросил Тобин.

– Во как. – ответил Андрюха начавшему крутиться поперек своей оси толстому лекарю...

ХХХ

Через некоторое время открылась дверь лаборатории. Она выходила в закоулок с тыльной стороны дворца. Тобин за руки волок бездыханное тело Андрюхи. Ругался.

– Наливай да наливай. 20 лет здесь живу и не могу привыкнуть. И дурь и удаль. Все без края.

Его остановил Каракут.

– Подсобить? – спросил Федор.

– А?

– Подсобить, говорю? Это ж Андрейка, помяс дворцовый. А я казак Федор Каракут. Живем рядом.

Каракут поднатужился и перекинул Андрюху через плечо.

ХХХ

Утром князь Шуйский сидел на смятой постели. Лицо опухшее и глаза невыспавшиеся. Слуга бесшумно поставил на стол чашку-плевательницу и бронзовую тонкую щеточку из конского волоса.

– Зови. – сказал Шуйский.

Вошел Пех и встал на том же месте, где вечером стоял Акундин. Он наблюдал, как князь Василий чистил зубы. Сплюнув в последний раз, Шуйский как-будто сейчас заметил Пеха.

– Пристав? Давно здесь?

– Зубы твои все сосчитал, княже.

– Ну, молодец. Тебе как спиться, Пех. Сниться тебе чего

– Я все свои сны давно проспал. Теперь не сплю. Пережидаю.

– Смотри-ты. И я.

– Ты ж меня не за этим звал?

– И за этим. Злорадствую помаленьку. Уж позволь. В Пелыме я тебя ждал, а теперь ты меня обожди. Доносят, что видели тебя.

– И ты видишь. Что здесь такого.

– В Угличе видели. Во дворце, когда все случилось...

Шуйский соскользнул с кровати. Пех выслушал, а потом сказал.

– Со старостой я сам разберусь.

– Разберись. Ты в этом дока. Но и заботу мою запомни. Я эту весть у себя оставил, а не дальше пустил.

– Тогда и у меня для тебя новость.

–Говори, говори. Померяемся, чья новость важнее.

Пех устало сел на лавку.

– Пех! – удивленно сказал Шуйский.

– Слушай, князь...

Выслушав Пеха, Шуйский сел напротив Пеха.

– Значит Суббота.

– Суббота. – подтвердил Пех.

– Суббота? Диво. Зачем здесь Суббота?

– Не то диво. Диво с кем он встречался.

– Так...

– А вот это, князь, уж действительно сон. Тот самый, который мы давно потеряли.

ХХХ

Андрюха Молчанов проснулся. Нехорошо ему было. Все что видел, видел через мутное граненное стекло.

– Здоров ты, Андрюх, спать.– сказал Каракут.

– А что? Где я? Кто ты?

– Неужель не помнишь? У Волоховой встречались...Да ты пей, пей. В раз полегчает.

Стуча зубами о край горшка, Андрюха выпил душистого рассола.

– Ух, хорошо. Ух, неплохо.

Протрезвев немного, Андрюха повернулся. Он увидел Каракута,а рядом с ним еще и Рыбку вдобавок.

– Не пойму никак, чего тебе от меня надобно, казак? Чертова Аквавита, но какие завихрения пышные! Рассолу дай.

–Дам. Когда ответишь, то что спрошу.

– Спросишь – отвечу.

– Ты царевичу снадобье готовил?

– Я. Меня сам государь послал, а потом этот немчин приехал. А меня Нагие в клеть посадили. Сказали, что я царевича опаиваю Казнить меня надо. А сами ворожить заставляли на правителя. А царевич все дрался. Это ладно, если чин такой. А животину мелкую зачем по субботам резать. Котяток да щенков всяких?

– Поди не сам он такое выдумал?

– Князь Михаил. Для здоровья правильного, царственного...

– Видишь...Нечего на царевича поклеп возводить.

– Не видел так не говори. А я видел как царевич этой резаной субботы ждал. Как я сахарного пряника. А если бы в лета вошел, царевич? Тогда что? Все бы кровью умылись.

– Даже ты? Ты ж ведьмак? – спросил Рыбка.

– Я знахарь. Помяс. А меня. Глупые люди. Думают, иголку в дерево тыкнешь..

Каракут перебил.

– Так значит Тобин Эстерхази царевича пользовал?

–Он. Да разве он вылечит. Видал я его снадобья..Кобыльник вместо перепетуя. Кто ж так падучую лечит?

–Кобыльник? Он же тело слабит?

– Ты откуда знаешь? Слабит. Если много впихнуть так и кошку потравить можно.

– А человека? Допустим ребятенка?

– Это нет. Это воза два надо скормить без передыху. А немчин все перепутал со своей латынью....Рассолу дашь?

Каракут и Рыбка наблюдали, как Молчанов сражался с воротами, пытаясь выйти на улицу.

– Что? Не сходится? – спросил Рыбка.

– Кобыльник. А я думал.

– Что?

–Думал, что все понял.

– А теперь понял, что не понял, что понял? – пошутил Рыбка.

– Во-во. Слушай, а ведь они его кончать будут.

– Кто?

– Нагие Андрюху. Если дознается про него посольство, Нагих вместе с царицей на небо сошлют без остановки.

– Так я похожу за ним. – предложил Рыбка.

– Походи...А потом мы его в Москву возьмем. Волю дьяка исполним.

ХХХ

Высокое посольство, уважая величину сана, царицу Марию в сыскной шатер не вызывали. Явились к ней самолично.

– С позволения милостивых государя Феодора Иоановича и патриарха московского Иова будет учинен тебе допрос, царица Мария.– торжественно произнес Вылузгин. Акундин приготовился писать.

– Радости вам немного будет. – печально заметила царица. – Мать безутешную терзать.

– Здесь ни у кого радасти нет, матушка. – сказал митрополит Геласий. – И воли своей. Службу сполняем.

– Скажи, царица. – вступил Василий Шуйский. – Зачем на Битяговского народ натравила? Зачем боярыню Волохову в кровь избила? Или знаешь чего? Не таись.

Царица Мария всплакнула.

– В том что была винюсь. Милости буду просить для себя и семьи. Горе. Горе великое нас разума лишило. Владыко Геласий, прошу будь моим заступником перед государем и патриархом. Не было злого умысла ни у меня, ни у братьев.

– Кого ни возьми. – посетовал Вылузгин. – все показывают, что вы народ возмущали. Михаил Нагой весь сброд посадский в брусенную избу направил.

Вылузгин сверился со списком в руках.

– "Жги да неси!" – кричал...А в брусенной избе добро государево...Поезд с казной в Москву готовился...Где это все? Кому ответ держать? С кого требовать?

– С Углича требуйте. – сказала царица. – А мы и так все потеряли. Все пошло прахом.

Вылузгин не поверил.

– Ни одно ваше подворье никто не тронул.

Царица серьезно ответила.

– А мечта? Когда мечта кончилась, так и жизнь кончилась.

ХХХ

На берегу Волги овальный зеленый лужок. Пасутся здесь корова Зорька и верблюдица Васька. На краю лужка развалился Барабан. Вяло махал хвостом, завлекал грузных весенних мух. Торопка стоял перед Дашей, прятал что-то за спиной.

– Я тут тебе...Мелочи надрал всякой. – он протянул Даше охапку мелких и звонких весенних цветов.

– Зачем это мне?...Чай не корова.

– Ох и язва ты, Дашка. Прям как матушка.

– Может потому и понравилась тебе?...Красивые. Духмяные.

– Жаль не лето сейчас Летом я бы тебе показал. Есть у меня в Николинском лесу заповедная полянка.

– Чего выдумал. По полянам шастать. Летом хороший хозяин из работы не выходит. Каждый день бережет.

– Так мы по ночам...Чтобы дни беречь.

И Торопка попытался...Даша отбилась без потерь.

– Чего выдумал. Без венца и не смей.

– Так я так. Подготовиться.

– На Барабане готовься.

Барабан все слышал и все понял. Тут же резво подался в сторону.

– И вообще...– добавила Даша. – Мы с матушкой совсем скоро из Углича уйдём.

– Куда это?

– В Сибирь с казаками. Здесь нам жизни не будет. Торопка!

Вмешалась в столь приятный разговор верблюдица Васька. Оторвалась от молодой свежей травки и, ничем не смущаясь, направилась в сторону города.

– Чего сидишь, Торопка, стрелец. Показывай, какой ты богатырь.

– Стой, Васька! Стой! Барабан.

Барабан благоразумно остался на месте. Торопка храбро встал перед идущей вперед Васькой и начал храбро пятиться назад.

– Стой. Стой. А вот я тебя сабелькой по ребрам. Что ты...Что ты.

Василиса медленно проплыла мимо остолбеневшего Торопки. Раздался смех Даши и глухое урчанье Барабана. Натурально оплеванный стоял могучий богатырь Торопка. Все лицо и кафтан. Малиновый страстотерпец.

ХХХ

Пыточную смастерили быстро. Освободили половину подклета в дворце. Поставили дыбу и развели очаг. Перед сидящим Василием Шуйским на дыбу подвесили полуголого худого мужика с треугольным кадыком. Пальцы его ног скребли земляной пол. Вокруг дыбы палач в кожаном фартуке свежим веником мел пол и ворчал.

– Ходят. А как я им здесь выход дам? В Москве таки-да. У меня там и дыбка новая отлаженная и плита каменная.

Палач посмотрел на повешенного.

– Как будто блинов нажрался, собачий сын, а не на дыбе второй день висит. Что скажешь, княже?

– Ты здесь, господин.

Палач поставил веник в угол и ворча зашел за дыбу и потянул веревку. У мужика начали хрустеть суставы и он начал тихо верещать. В самый напряженный момент веревка лопнула. Подвешенный упал на землю, тихо застонал с облегчением.

– И что ты будешь делать. – возмутился палач. – З копейки отдал за веревку...Куролесы. Изгрызут державу. А ты не квохчи. – двинул палач тяжелым сапогом в голые ребра. Э-хе-хе. Как для себя берег. А придется тебе ...

Палач вытащил из сундука толстую белую веревку и медленно подвесил мужика снова на дыбу.

–Погоди. – Василий Шуйский поднялся.

– Ты погоди, княже. – палач свистнул.-Тимофейка, стулу тащи.