Текст книги "Угличское дело. Кинороман (СИ)"

Автор книги: Денис Блажиевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

– Чертячья перетычка. Как перед Михаилом Берлиберийским. До конца стояли. Ухват бабушкин аб евоный хребет анафемский сломала.

Хозяин поспешил на помощь жене.

– Ох и ухватский был ухват из железа свейского. Убытков сколько от Рыбки твово. Он ведь и зверюгу своего опоил. Вдвоем бочку приговорили, шельмы.

– Щи теплые?– Каракут спросил хозяйку.

– Сутошные. Достала только.

Каракут взял чугунок.

– А мордопорча? Как бабу мою подбил, гляди. – не отставал хозяин.

Каракут оставил чугунок. Открыл железный сундук. Достал серебристую песцовую шкурку. Завязал его вокруг шеи хозяйки. Другую шкурку вокруг шеи хозяина.

– Это че?– спросила хозяйка.

– За беспокойство.

– А ухват?

Каракут вздохнул. Снл с шеи хозяина шкурку. Бросил в сундук. Высыпал в руку хозяина горсть медяков.

– Божий он у тебя человек, хозяйка. Не стяжатель, но дурак дураком.

Каракут появился на пороге постоялого двора. Вкусно ел щи из чугунка. Слышно было как сзади голосит хозяйка.

– Да мы бы всему воинству небесному ухваты купили бы пенек ты нерастыканый.

Слышен удар и жалобный скулеж хозяина. Каракут закрыл дверь.

Каракут шел по двору. Обошел мохнатый бежевый холмик и остановился. Перед ним открылась эпическая картина. Рыбка и его верблюд Васька спали, едва ли не обнявшись, и храпели едино в одну дуду. Каракут поставил на землю чугунок. Рыбка открыл один глаз и тут же закрыл. Стремительно и ненатурально захрапел. Каракут говорил в пространство, как будто не заметив этого.

– А хороший был песец. Серебряный. Жаль что отдал.

– Этим жадюгам. – Рыбка сел, зевая.

– Ты их видал? Великая мордопорча. Так что по грехам по грехам Рыбка казак. Подымайся и Ваську подымай или не поднимается?

– Не знаю. Вчера как верблюда пил.

– А он и есть верблюда

.– Ну да?

– Только ему не говори.

Пока собрались, пока Ваську растолкали, майский свежий денек прочно утвердился. Каракут взлетел в седло. Левая рука на рукоятке черкесской шашки. Оглянул свой небольшой поезд. Погрозил шутливо Рыбке. Тот качался дремотно и полупьяно среди горбов понурого Васьки. Каракут махнул рукой. Двинулись.

ХХХ

Москва. Усадьба Шуйских. Два здоровых холопа бездельем мучались, ворота подпирали. Смотрели на улицу. Прохожих задирали. Бросали проходящим мимо молодкам.

1-й – Не туда идешь, карасик. Сюда ходи. Здесь слаще.

Молодка – Да что с тебя взять с холопа смиренного. Что мы с тобой делать? Ворота подпирать на пару.

2-й – Смотря чем подпирать. Если оглоблей.

Молодка. – Куда тебе. У тебя вся сила в язык ушла. Байбаки рязанские.

1-й – Брось их Федос. Тютя едет.

1-й холоп держал за уздцы крестьянскую лошадку. За ней возвышалась фигура здоровенного мужика.

1-й – Куды?

Мужик – Туды.

1-й – Куды туды?

Мужик не уступал.

М. – Туды куды

1-й – Туды?

М. – Туды.

1-й – Туды. Туды можно.... Если бы куды....Езжай.

Мужик чертыхаясь хлестанул лошадку.

У ворот подворья Шуйских. 1-й холоп смотрел вслед отъезжающей телеге.

1-й – Вот где, балабол. Не заткнешь. Что там?

2-й холоп показал разлапистый щучий хвост.

1-й – Ух ты какая жирная да купчистая. Чисто Меланья Патрикеевна с Арбату. Эта даже на рожу пригожей.

В это мгновение одна из створок тяжелых высоких ворот открылась и на улице появились красиво наряженные всадники на крупных немецких конях. Между ними был преувеличенно, выше самого высокого края лицемерия, бедно одетый тщедушный человек на маленькой хрупкой лошадке. У человечка были удивительно умные пронзительные, всеподмечающие глаза. И честно добытую щуку он подметил сразу.

– Что это у тебя, Фомка. – голос у человека был такого же высокого тона как несмазанные петли в деревянном хорошо натопленном доме.

Фомка не будь дурак, сразу на колени бухнулся, и щуку на руках перед собой держал.

– Вот, князь Василий.

– Это хорошо. На кухню снесите. От царя, если вернусь, попробую.

Холопы посмотрели как поезд князя Шуйского скрылся за поворотом, а потом Фома сказал.

– Эх, если бы я князем был...Никогда бы так. Что же это перед всей улицей у своих же холопов отбирать. Никакой чести.

А второй ему на это.

– Да что тебе понимать....Пановать не холопствовать. Там все навыворот, так уцелеешь.

ХХХ

Углич. Не боевые «украинные» стены а вполне себе мирные внутренние городские стены. Сушилось белье, а кое-где проломы были неряшливо заделаны досками и заросли кустами да травой. Тусклая деревянная икона над ржавыми воротами. У торговой дороги, ведущей в город, совсем молоденький стрелец в кафтане и с бердышом, начищенном до блеска. Он охранял женщину, по шею закопанную в землю. Недалеко девушка Дарья, а с другой стороны, на низенькой скамеечке, сидела бойкая старушка Макеевна, мать стрельца Торопки.

– Торопка, сынок. Может кваску. Солнце как печет

– Не буйствуйте, мама...Сидите тут и сидите. Дома Зорька не кормлена.

– Ты за нее не сердешничай. За себя горюй. Поставил черт усатый на солнцепеке. Уж я пойду. Пойду старосте губному пожалуюсь. Что же если робкий да неклепистый так и можно? Всем пистоли дали. А где наша пистоль?

– Матушка цыц.

– Не цыцкай на матерю. Разживись в начале, чем цыцкать.

– Я на вас тоже Ракову пожалуюсь. Стоять.

Бердышом Торопка преградил путь Даше. Та протянула кувшин.

– Водички. Напиться.

– Не можно. Принимай назад.

Эту сцену видели Каракут и Рыбка. Движеньем руки Каракут остановил их маленький поезд. Каракут спрыгнул с коня и подошел к стрельцу. Сзади него держался Рыбка. Торопка вперед выставил бердыш.

– Не подходи.

К нему на подмогу бросилась Макеевна.

– Уйди носатый.

– Ты чего, жиночка.

– Думаешь, если у нас пистоли нет так можно? Торопка, дай бердыш.

– Матушка.

Пока они тянули друг у друга бердыш, Каракут склонился над преступницей. Ее глазабыли закрыты, но она еще жива. Каракут достал маленькую сулейку. Приложил ее к пересохшим губам женщины.

– Ты что это. Нельзя. – крикнул Торопка.

– Нельзя так нельзя. За что ее?

Из под локтя Торопки выглянула Макеевна.

– Мужа свово казнила, убивица. Пока спал, зарезала.

– Было за что?

.– Коли так. Что с того?

Каракут подошел к Даше.

– Дочь? Нечего тебе тут делать. Домой иди. Она заснула теперь. Далеко она .

ХХХ

После того как пополдничали, Битяговский за ухо вытащил Митьку Качалова из-за теплой большой печки. Там Митька, как и положено провинциальному русскому человеку, вознамерился славно всхрапнуть часок, а лучше и другой и третий.

– Да рази ж сегодня мой черед, Михайло Петрович.– жаловался Митька. Дьяк его не слушал и свое долдонил.

– Рассыпались как тараканы. Вот уж мы с вами субботу святую спразднуем. Розгами да уксусом. Заходи, – дьяк толкнул Митьку в черный спертый воздух Брусенной избы. Теперь дьяк сидел за толстыми хозяйственными книгами, а напротив Качалов скрипел пером и нудел.

.– Леонтия Терехова вдовица. Две кадушки с медом гречишным. Эх, она сама как мед..

– Жито, жито за ней.

– Не было за ней жита.

– Гляди лучше.

Качалов со вздохом встал и пошел к двери. Дверь внезапно распахнулась. Впечатала Митьку в бревенчатую стену.. Вошел разъяренный Михаил Нагой. Высокий с испитым лицом.

– Где деньги, дьяк.

А дьяк, словно не расслышал, сказал невозмутимо.

– Мишка а книги прибери. – а потом добавил как будто только сейчас заметил князя.

– Здрав будь княже, Михаиле. С брюхом что не так? Больно гневлив ты сегодня.

– Деньги, дьяк.

– Нету, князь. Пока с Москвы указу не было.

– С Москвы. От Бориса.

– От государя.

– От государя... Как бы все не перевернулось однажды, дьяк. Тогда...

– Это я уже слыхал. От кого же? Андрюшка Молчанов помяс ваш что-то такое вспоминал. Пропал он что то. Давно не видать. Или видать. Это с какого крыльца смотреть. С моего вот допустим...

Михаил нагой тяжело смотрел на Битяговского. Резко повернулся и вышел из Брусенной избы.

ХХХ

Во дворе московского кремлевского дворца ловкие ярославские мужики сколачивали невысокий широкий помост. Все как один в просторных рубахах. Тесали высушенные бревна, добирались до белого тела. Стучали, покрикивали друг на друга.

Борис Годунов отошел от окна. Он красивый черноволосый мужчина. Мягкой рукой обнимал золотое яблоко державы. Прошел мимо пустого деревянного резного трона, чуть касаясь его рукой. На лавках у стен самые сильные люди . Лупп Колычев, дьяк Вылузгин, Ф.Н. Романов и Василий Шуйский

Вылузгин развернул свиток и начал зачитывать письмо Битяговского.

– А Андрюшку Молчанова на дыбе пытали и показал тот, что Михайло Нагой принуждал его над парсуной царя ворожить и волос царицын над колдовским огнем жечь. Говорил Михайло, что царица бесплодна как пустыня Синайская. А еще зелье ядовитое у Нагих в подполе в мешках хранится. Оный Андрюшка по недосмотру убег, но ловят его знающие люди. Не уйдет колдун.

Лупп Колычев не выдержал. Лохматый огромный он почти кричал.

– Колдуна этого в Москву везти. К патриарху. Пусть в огне издохнет.

– Другого найдут. Под корень рубить надо.– заметил Вылузгин.

– Нагих. Все семя в Пелым. Память о них избыть. Углич вон он как бельмо в глазу. Всем видать. Не прыщ на заднице.– это уже Федор Никитич себя проявил, а Годунов как бы и не слышал. На Шуйского посмотрел.

– Князь Василий Шуйский что думает?

– Чем дальше от Москвы тем славы больше.– заметил князь Василий. Эх, знал что-то князь Василий. Все понимал. Здесь среди этой расплывающейся серой роскоши, его скромное платье блестело самым лучшим бриллиантом.

– Тебе ли не знать. – подметил молодой Романов.

– Мне ли не знать. – смиренно признал Шуйский.

Лупп не унимался.

– Кто теперь про брата твоего помнит, князь Василий? А он герой. Псковский сиделец. Баторий круль польский об этого воеводу зубы обломал. А как злоумышлять стал. Новую жену царю Федору приготовил. Вмиг в опале оказался и смерть нелепую принял. В бане угорел. Кто про него теперь помнит.

– Я помню.

– Вот так так. Смотри,правитель, зря ты его из опалы достал. Не смирились не забыли Шуйские. – Романов посмотрел на Годунова.

– Прав ли Федор Никитич, князь Василий? – спросил правитель.

Шуйский отпираться не стал.

– Прав. Прав. Не забыли Шуйские. Не забыли, что бунтовали против законной власти и не простим себе этого пока не искупим грех верной службой.

Ох и скользкая жаба. – громко сказал Федор Никитич, но про себя.

– Верю тебе, князь. А более всего твоему поучительному прошлому. Оно ни тебе ни меня не подведет. Что с Нагими присоветуешь?– поддержал Годунов Шуйского

– Если бы не Дмитрий. Раз и нет Нагих. А здесь. Природного царя наследник. Тут думать надо кем он дальше будет. Рюрикович по имени и Нагой по естеству. Их разделить надо. Нагих в Угличе оставить, а Дмитрия сюда в Москву. При себе держать. Понадежней. Федор Никитич не сдавался.

– Дмитрий в Москве повод для бунта. Всегда и везде. А Пелым. Там им хорошо будет. Лес, монастырь и палаты каменные. Приставом Пеха пошлем, а князь Василий?

Шуйский улыбнулся и кивнул головой.

Правитель снова отошел к окну. Всех выслушал, теперь ему решать. Сказал сам себе вполголоса

– И ничего-то ему не нужно. Ни одеж золотых, ни казны. Потому как природный. Настоящий. От бога. Как Дмитрий царевич. Царь государь. Батюшка. Царица волнуется. Обедать пора.

Один из мужиков поднял голову и махнул рукой правителю. Годунов свое решение принял, но никому об этом не сказал. Ни для этих ушей такое решение. Снова правитель прошел мимо пустого трона и залицемерил как замироточил в церковный расписанный в святцах праздник.

– Мы с вами люди наилутчшие, но такое дело не нашего умишка. Здесь речь о сыне государевом. Значит, государь решать будет.

ХХХ

По рыночной площади Углича расхаживал казак Рыбка. Вокруг верблюда Васьки образовался почтительный круг из горожан никогда не видавших такого чуда.. У Каракута на руке белый кречет в слепой шапочке. Рыбка ходил кругами. В руке держал белоснежная огромную кость. Развлекал народ честной.

– А зайцы в Сибири как коровы. Их доить можно.

В толпе рассмеялись.

– Вот брехун казак

– Брехун? А это что, по-твоему?

Рыбка махнул костью.

– Нога зайчонка сибирского. Сибирь это Эдем где млеко в берегах. Земля жирнее самого жирного попа. Из одной елки полдеревни срубить можно. Рыбы в реках воды не видать. Так что православные, если хотите как у Христа запазухой жить. Бросай все. Дуй в Сибирь. Мы сейчас в Москву. Ермаковскую казну царю везем. Потом назад пойдем. Так что женочки которые вдовые бобылихи или так одинокие. Девицы на вас надежда особая. Казаки, воеводы, людишки царские, полоненные. Вся Сибирь стонет. Какая нибудь хворая лядащая бабешка на которую в Угличе никто и не взглянет. Царицей будет. Ханшой Обдорской земли и всех пределов.

На краю толпы смятенье. Через толпу пробиваются братья Нагие с холопами. Колотят деревянными ручками нагаек по неуклюжим медлительным спинам. Стихло веселье. По получившемуся проходу шел царевич Дмитрий. По бокам Нагие.

– Кто такие? Что затеваете? – Спросил Афанасий Нагой. Младший брат Михаила.

– Сибирское посольство к государю... И к нашим девкам женихи. – подлез к нему близко какой-то посадский.

Нагой толкнул его в грудь.

– Чего зубы скалишь?

Дмитрий смотрел на Ваську.

– Это верблюда?

– Он самый княже. – торжственно произнес Рыбка.

– Царевич казак царевич. – сказал Михаил нагой.

– Прости царевич.

– А кроме коровы горбатой что еще из затеек имеется.

Рыбка протянул кость.

– Вот. Зайца сибирского нога.

– Возьмем? Царицу потешим. – спросил Михаил у царевича.

Дмитрий заметл кречета.

– Кто это у тебя?

– Белый кречет, царевич. Самый сильный охотник. Никакой сокол не сравнится. Бесценная мудрая птица. Но и достать его трудно. Гнездо ставит высоко. В полунощных горах. Много охочих людей его добывают да мало кому он дается.

– По мне такой слуга. Дядя возьмем птицу. Давай казак.

– Не могу царевич. Это дар воеводы Трубецкого победителю Кучума царя.

– Годунову? – царевич спросил гневно.

Михаил вмешался.

– Дай казак. Тебе царевич велит.

– Моя бы воля... Отдал бы. Но нет здесь моей воли. То царская воля и птица царская.

– Не мне значит...Все равно царем стану моей станет. А Годунова, Годунова.

Внезапно речь его оборвалась. Дмитрий повалился на землю. У него мелко начали дрожать руки и ноги. Приближался приступ. Михаил Нагой действовал быстро.

– Кругом! Кругом становись! – закричал он.

Нагие и остальная свита захватила Дмитрия в кольцо. Закрыла от нескромных взглядов. Кричали.

Расходись! Расходись!

Михаил Нагой на коленях перед царевичем. Держал голову. Вставил тонкое лезвие ножа между зубами.

Афанасий Нагой с обнаженной саблей приблизился к Каракуту. Каракут мгновенно понял, что сейчас произойдет. Пытался вытащить шашку. Сзади на него набросились. Прижали к земле. Рядом бросили Рыбку. Афанасий Нагой рубил редкую благородную птицу и яростно втаптывал в грязь уже безжизненное тельце.

Конец 1 части.

Часть 2.

Битяговский выделил рассохшиеся дроги и добротную костлявую лошадку.

– Смотри, стрелец, добро казенное.

– А везти куда?

– Куда? – Битяговский задумался – А куда у вас привычно возят?

Торопка пожал плечами.

– Не знаю...Такого у нас еще не было.

– Какой поп не откажет к тому и вези. -решил дьяк.

На дрогах вернулся Торопка к Троицким воротам. Даша сидела рядом с матерью. Макеевна гладила ее по голове и вздыхала. Торопка вытащил заступ.

– Отойдите пока...

Раскапывал Торопка Устинью долго. Хоть и мертва, старался не повредить. После того как казаки уехали, Устинья глаза не открывала. Ждали до вечера, пока Макеевна не сказала.

– Все, сынок. В церковь надо везти.

Пока Торопка махал заступом, Даша тихо плакала. Наконец Торопка подхватил еще теплую, не задеревеневшую Устинью под плечи и потащил из ямы. Макеевна взялась за ноги. Вместе они положили Устинью на дроги. Макеевна уселась сзади. Торопка старался ехать медленно, чтобы Даша не отставала. Она шла позади стучащих по бревенчатой мостовой дрог и плакала, утирала лицо мокрым рукавом. На улицу с низенькими избами вывалился угличский народ. Посмотреть, что творится. Для Макеевны самое раздолье. В ее подоле лежал наконец отвоеванный бердыш. Макеевна дробно кланялась людям и добродушно рассказывала всей улице.

– Отмучилась, грешница...Здорово, Лукич. Видал, какой Торопка мой.

Проходящий мимо Лукич ворчал.

– Сопли подтереть...Так чисто воевода.

Макеевна шумела вслед.

– Поглядим, поглядим ишо, борода твоя козлиная.

Торопка, сгорая от стыда, выговаривал матери.

– Чего вы грубиянничаете, матушка? Не знаете, что ли кого везем?

– А что такого. Везем, везем и привезем. Ей то чего? Ничего. Там уже Боженька ей место определит. Такая здоровая с виду была, а гляди и двух ден в земле не прожила.

– Тебе бы, перечница, такой казни предать. -крикнул кто-то из толпы.

– И что? – забодрилась Макеевна. – Да я бы... Да и Бабайка атаман гулевой меня бы оттуда не выковырнул. А что? Одежи не надо. Забот тоже. От дождя и снега навесом обнести. Живи, не хочу.

– Э-э-э. Дура баба.

– Что? Кто сказал! – замахала Макеевна бердышом. – Станови конягу, Торопка.

Взамен этого Торопка хлестанул лошадь и дроги пошли быстрее от стыда подальше. Остановились у недавно срубленной светлой церкви крохотули с медной луковкой и деревянным голубым крестом. Встречал их поп Огурец. Маленький, сухонький, изнутри светящийся. Спросил.

– Отмаялась Устиньюшка?

– Отмаялась. – Макеевна поспешила под благословение.

– Жалко то как. -Огурец прижал Дашу к плечу. – Дорофей и вправду зверь зверем был.

Торопка прилаживал поводья к коновязи.

– Неча теперь жалковать. Вся улица смотрела как Дорофей семью мордовал.

– Вот и вправду, сопля густая. – пожаловалась Макеевна. – Кто ж задарма в чужую семью полезет?

– Так и получайте, сухарье. Что, бать? Заносить?

Поп Огурец вместе с Торопкой внесли Устинью в церковь.

ХХХ

.

Беспамятного царевича уложили в лошадиную попону. Ее несли четыре боевых холопа. От рынка до дворца через улицу перейти, так что управились быстро. Впереди шли братья Нагие, рядом катился толстенький Русин Раков. Выслушивал злые колючие слова Михаила Нагой.

– Чтоб слуху нигде не было.

– Как же так, княже? – изумлялся на ходу Раков. – ПолУглича видело.

– Ты кто, Раков? Губной староста или кто? Языки режь, шкуры спускай. Иначе самого в Волгу посадим.

Через двор, голося и всплескивая руками, бежала боярыня Волохова мамка царевича.

– Ой ты ж, ласковый мой!

– Пасть закрой! – сильным ударом в грудь Афанасий Нагой посадил Волохову на землю.

Во дворец заносили не с красного крыльца, а через крохотную дверку с проржавевшими скобами. Протиснулись с трудом, пронесли через кухню и узкую кишку коридора. Скоро в тесной комнате собрался весь клан Нагих. Впереди всех рядом с горбатой кроватью (на него положили царевича) стояла царица Мария. Это была совсем еще красивая женщина с холодными, морозными глазами. Прямо над кроватью навис лекарь Тобин Эстерхази. По-русски он говорил почти чисто, но с мягким как-будто женским польским акцентом.

–Теперь будет спать. А завтра...Завтра будет лучше. – обернулся лекарь к царице.

– Как лучше? Исцелить его ты можешь, Тобин Эстерхази?

Лекарь пожевал губами.

– Черная болезнь...С горних вершин хладными ключевыми потоками проливается божья милость...

Михаил Нагой грубо перебил иноземца.

– Э-э-э. Снова завел свою дуду....Ты если бы и мог не сделал бы.

Лекарь обиделся.

– Я царем послан. Облегчить страдания его ясновельможности.

– Именно что царем. – вставил Афанасий Нагой.

– Приступы все чаще. -сказала царица. – Нет мне покоя. 9 лет всего, а страдает словно целую жизнь прожил.

Лекарь поспешил утешить царицу.

– Главное боль сейчас ему смягчить. Наша цель чтобы царевич вьюношей стал.

– А может и не стать. – опять воткнулся в разговор Афанасий.

Лекарь поднял вверх руки.

– Это господь знает...

После того как лекарь ушел, немного помолчали. Потом царица спросила.

– Говорить можем?

– Стены толстые, окна узкие. – отозвался Михаил.

– Уши, если найдем, отрежем. – добавил Афанасий.

Царица заметила, опасаясь чего-то.

– Может еще обойдется.

Михаил решительно замотал головой.

– Не обойдется. Сам не помрет, так Годунов его настигнет.

– Страшно. – царице внезапно стало холодно.

– Страшно будет, когда в Сибирь поедем на убой...или здесь от порчи или отрав сгинем....В Москве говорят царевич не законный. Брак твой с царем Иваном церковью не освящен. – сказал Афанасий.

Михаил не согласился

– Какая будет забота, когда одинёшенькая веточка от грозного царя останется?

– Ты о чем, Михаиле? – спросил Афанасий.

Михаил подошел к брату и внимательно посмотрел ему в глаза.

– Давно ли от яда в вине фряжском, царском подарке, в себя пришел?....Если бы не Эстерхази...Так что так, братец. Здесь не как в зернь...Или венец золотой или терновый.

– Что же делать-то? – царица совсем не смотрела на сына, трогала длинными белыми пальцами свое гладкое прекрасное лицо. Боясь потерять единственную радость и заботу.

– К драгоценному другу гонца засылать для начала...

– Кто поедет? – спросила Мария.

– Братец и поедет. -ответил Михаил.

Афанасий не понимал.

– Что за драгоценный друг?

– Там узнаешь.

– А если Битяговский прознает? – спросила Мария. – Сам говорил, что он Молчанова Андрейку собрался в Москву везти.

– Не довезет...А с Битяговским...Дай срок....Нам бы с главным не прогадать..Успеть...

ХХХ

Рыбка на Каракута ворчал. Холопам толстобрюхим пришлось покориться. Каракут отбрехивался, а потом отрезал.

–Здесь тебе не Дикое Поле. Честных поединков не будет.

Они направились в Брусенную избу. Кречета в торговой пыли не оставили. Сгребли переломанную кровавую кучку в кожаный водяной мешок. Птица казенная, если не предъявить, значит украли. Дьяк Битяговский ( он встречал их в суетливом хозяйственном дворе) оценил. Засунул свой груботесанный нос в бурдюк и вычеркнул кречета из воеводской описи.

– Сгубили кречета. Значит. – сам себя он спросил. Так сказал, будто, целый город дотла спалили вместе с жителями до самых куполов.

– Перед правителем челом бей. – сказал дьяк Каракуту. – Не в той они сегодня воле, Нагие, чтобы спускать такое.

Из погреба подъячие вытащили громадный сундук, обитый металлическими полосами с гербовым орлом над дужкой замка. Начали перекладывать в него сибирскую казну. У Митьки Качалова глаза туманились от жадности. И здоровый и подбитый Михаилом Нагим. Считал Митька и изумлялся.

– 112. Матерь Божья. 113...Без единой прорехи...Как же это такого красавца подбили?

Рядом сидел Рыбка. Приглядывал.

– Никак?

– Как же взяли?

– Как всегда. На бабу.

– Это как?

Рыбка стал кропотливо объяснять.

– Значит, когда баба соболь разгуляется. Хвост расчепушит. С мужиками понятно, что делается.

– Что делается?

– Дурь всякая. Бабцы, значит, в поле бегут. Хороводы водят. Ромашки да лютики в бошки всаживают. Мужики, понятно, совсем с ума, у кого был, выходят. Тогда самоеды сибирские ловят такой бабец. В яму сажают. И все...К следующему утру вся яма доверху соболями набита.

– Гладко брешешь, казак.

– Собаки брешут, а я жизнь умягчаю. А вот ты, синичкина пися, брехун так брехун.

Рыбка забрался Митьке за пазуху и вытащил оттуда соболью шкурку.

– Вот так оно 113 будет. Когда только успел, жопохлоп?

Битяговский молча наградил Митьку как положено. Тычком в плечи. Сказал Каракуту.

–Зелен, тютя. Не ловок пока в служении.

– Что-то будет, когда ловок станет. – сказал Каракут.

Дьяк не ответил. Вместо этого поторопил Качалова.

– Сколько вышло, Михаиле?

– 114. Как в копеечку. – ответил Качалов.

– Верно? – спросил дьяк Каракута.

– В описи как?

– Верно. – заключил Битяговский. Он грохнул крышкой сундука. Мишке выговорил.

– Замок давай, коли на мыло не сменял.

– Обидно слушать...– заныл Мишка.

– Ладно, ладно.

Дьяк перехватил у Качалова тяжеленный чугунный замок. Приладил его к сундуку, как богатый кошель к животу привесил.

– Через два-три дня. – сказал дьяк – Обоз с припасами в Дворцовый Приказ идет. И вы с ним.

Каракут отрицательно покачал головой.

– Нам задерживаться, нужды нет.

– Мне есть. – ответил дьяк. – Ты государев человек.

– Я не государев человек.

– Э-э-э. – поморщился дьяк, словно пережеванное жевал. – В царстве московском всяк человек государев. Всякая козявка, травинка любая по приказам расписана. Всё службу тянет. Радость в этом. Смысл.

– Какой? – едва улыбнулся Каракут.

– Служи. Не тужи. – твердо ответил Битяговский. – Мишка, цепку волоки.

Мишка вздохнул, выбрался из-за стола и преодолевая воздух , выбрался в сени. Приволок оттуда ржавую гремящую цепь. Вместе с дьяком они окутали ей сундук, а концы соединили еще одним замком.

– Так вот оно. – заключил дьяк.

– А ключ? – спросил Каракут.

– Слово государево – лучший ключ. – важно ответил дьяк.

– Нет у нас ключа. – влез бессовестно поперек разговора Мишка.

– Синичкина пися, а как же вы открываете? -удивился Рыбка.

– А никак. – дьяк поворочал тяжелые замки. – В Москву так пойдете. Там любой ключ найдется.

– Доверяет вам Москва.

– Не доверяет...Порядок блюдет. Теперь обедать. Чем бог послал, а государь передал.

ХХХ

В царскую мыльню, каменную с изразцовой печкой, вели четыре белые полотняные дорожки. Вдоль них выставили дворовых парней и девок. Для мужской и женской половин. Они подняли вверх и сомкнули между собой ветки с зелеными весенними листьями. Федор Романов и Лупп Колычев переминались с ноги на ногу у входа в мыльню. Ждали, когда начнется торжественное шествие правителя в баню. Руководил торжеством дьяк Вылузгин. Юркий и ловкий старик с желтыми хитрыми глазами. Несколько раз пробежал он вдоль живой шелестящей теплым ветерком арки, поднимал глаза в небо и сверялся с солнцем либо проговаривал молитву, наконец, махнул рукой и дал команду начинать. Сразу же за этим замычали зурны, загудели флейты, барабаны взбили пеной загустевший воздух. Тогда с разных концов, не видя друг друга, вступили Борис Годунов и его жена Мария. Они величаво и совсем по-царски шли мимо крытых галерей, откуда на них с любопытством наблюдали его ясновельможность литовский посол пан Сапега и крымский мурза Елченбек. Ради них, собственно, все и было затеяно. Чтобы затвердить в шалых порубежных умах, как стояли так и стоим, а вам того же не желаем. У входа в мыльню Бориса встретили Федор Никитич и Лупп Колычев. Борис передал Федору золотое яблоко. Лупп Колычев с глубоким поклоном вручил правителю сухой дубовый веник. В саму мыльню Романов и Колычев не пошли, там Бориса встречал банщик Никита. Длинный повыше оглобли мужик в рубахе с узким набранным ремешком. Никита хлопнул дверью и правитель потерял свою напускную важность, избавившись от чужих глаз. Раздевал его Никита торжественно по-особому чину. Правитель никогда про то не говорил, но Никита даром что повыше оглобли сам догадался как оно нужно. Закончив, Никита склонил лохматую голову и распахнул низкую дверь прямо в мыльню. Годунов вошел и Никита, не поднимая головы, закрыл дверь. Правитель исчез в мыльне и тотчас все повалилось. Дворовые разлеглись вдоль дорожек, опустели крытые галереи, хотя Вылузгин лично приволок высокую резную стулу литовскому послу. Что же, теперь после Ливонской войны несчастливой, после того как Польша и Литва заедино против царства православного встали унию заключив, не переломимся. «А вот когда жирка нагуляем...– Вылузгин, тяжело дыша, сам уселся на стулу. – Тогда уж... Как в былые времена....Дай то бог, поползут ляхи гонорливые за московской полушкой». Федор Никитич прилег, закинув руки за голову. В белую холстину неба по самую шляпку был вбит желтый солнечный гвоздь. Рядом с Федором расплылся по земле Лупп Колычев.

– Говорят, у тебя боец новый появился? -спросил Федор Никитич.

– С украйны. С Орла города привезли. Страшный черкасс.

– Когда выставишь?

Лупп Колычев повернулся к Федору Никитичу.

– Прятать не буду...

– Я это к чему...– Федор зевнул сладко.– Помост уже сладили...

Лупп Колычев вздохнул.

– Эх, Федор Никитич...И чего тебе надо, коли все есть...Неужто сам полезешь?

– А то...Прятать себя не буду. Расчешу твоего черкашенина...

– Ой ли...

– А ты выстави.

– Это подумать надо. – зараздумывал Лупп Колычев.

– Боишься?

– Мне то чего бояться...Не я буду жизнью своей играть. – засмеялся Лупп Колычев прямо в лицо молодому Романову.

ХХХ

В мыльне правитель крепко обнял жену. Никита жег березовые дрова понемногу, чтобы жар не был удушливым, таким от которого сердце распухает подушкой. Мария смотрела в глаза мужа, гладила его волосы, наскучившись, шептала негромко.

– Все на тебя через решетку смотрю. То с послами, то с царем.

Борис тоже ласкался и шептал в ответ. Словно, боялся, что подслушают, доберутся до его потаенной сердцевины.

– Молчи, молчи...Дай надышаться.

– Сокол мой...Украдкой милуемся. Будто от батюшки хоронимся.

Борис обнял жену за плечи, рассыпал вокруг негромкий смех.

– Не дай бог. Тестюшка Малюта Скуратов увидал бы такое....Смотри лучше, что аглицкий гость Ченсор царю преподнес.

Борис поднялся с лавки, в предбаннике из рук Никиты принял тугой сверток и вернулся в парную.

– И зачем это? Орехи колоть? – спросила Мария , рассматривая изящно сделанную железную вещицу.

– Орехи?...И в самом деле орехи. Гляди работа какая.

– Делать немцам нечего. Всяк изгаляются. Взять молоток и тюкнуть....А тут навертели.

– И нам бы так. Ум отягощать. Характер слоить. Иначе ни себя, ни царства не удержим. Сожрет нас немец.

– А мы по нему из пушки как вдарим.

Борис рассмеялся и поцеловал душистое мягкое плечо.

– А он нас без всякой пушки. Через этот орехокол.

– Выдумываешь?

– Хорошо бы. Что там у царя с Ириной?

– Снова о делах.

– Малость самую.

Мария отодвинулась от мужа.

– Глаз не кажет батюшка царь. А если и кажет, то с твоей Ириной все о красоте душевной болтают. О телесной забыли совсем.

– Плохо.

– А по мне так и пожалеть царицу. Каждый год детей рожает и все мертвые. Не пускает бог.

– Помочь ему и себе надо. Что? – Борис посмотрел на жену и продолжил быстро. -Укореняться надо, Маша. На волоске висим, а волосок тот жизнь царя. А ты видишь, какая она тонкая.

– Может с Шуйскими с Романовыми сплестись?

– Мало сплелись? Федор Романов двоюродный брат царя. Шуйский Дмитрий брат Василия через сестру твою свояк мне. Все одно. Волки. Волки. Сестра твоя. Ведь она теперь Шуйская.

– А я Годунова.

– Свора чужая, безжалостная.

–Мы не такие.

Борис молча поцеловал жену, но оставались вместе они не долго. Посол литовский не мог ждать. Не такие теперь были времена.

ХХХ

Жил Битяговский недалеко, на бывшем подворье Кирилловского монастыря. За избой на высокой каменной подклети был невеликий яблоневый сад. Там стоял длинный узкий стол с такими же лавками. Водянистое небольшое солнце, пробивалось сквозь грязные облака вниз к западу. Битяговский сел во главе. По бокам были его жена и батюшка Огурец. Потом сели Каракут с Рыбкой. Прислуживал Мишка Качалов с перекинутым через плечо рушником. На хорошего сукна скатерти были расставлены закуски, жбаны с пивом и медом, а по середке совсем уж боярская еда. Средних размеров лебедь с перьями и моченым пошлым яблоком в оранжевом клюве. Битяговский поспешал, ел и говорил одновременно.