Текст книги "Угличское дело. Кинороман (СИ)"

Автор книги: Денис Блажиевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

– Жить вас у батюшки Огурца определим. Он вдовый. Ни вам стесняться, ни ему бояться нечего.

– Для охраны нас оставляешь? – спросил Каракут.

Битяговский помедлил.

– Дело важное...Нужно к правителю злоумышленника доставить.

Рыбка расправился с печеной курицей и принялся за чьи-то почки. Он сгреб их с края стола, куда их поставил для себя Мишка Качалов.

– Что за тать?

– Андрюшка Молчанов. Колдун Нагих. На правителя и семью его драгоценную порчу наводил. – дьяк помедлил и добавил давно в душе носимое.

– Бояре грызутся и лаются между собой. Один урон. Я знаю. Все видал. Где мы только с матушкой не служили.

Жена дьяка как-будто только ждала возможности вступить в разговор. Женщиной она была иконного вида с тонкими чертами и большими спокойными глазами. Без смирения, но с твердостью необыкновенной.

– Воронеж. – поделилась она воспоминаниями. – Страшнее места не видала. Даже Астрахань не так. Пусть там и персы в халатах вместо людей. Ни каши, ни щец. Одна белуга да осетр, рыбка превонючая. А как татарва из степи приползет всем табором. Хошь не хошь в осаду садись, от стрелок их горючих отбиваться и арбузами солеными животы набивать. Жуть. Тьма египетская.. И все одно не Воронеж.

Битяговский запер этот словесный поток, на свою колею обихоженную свернул.

– Царь Иван вот где семьи боярские держал. На нас дьяков да людишек дворовых опирался. Тогда порядок был.

Каракут встретил взгляд Битяговского и доверился. Сказал потаенное.

– После Ивана полстраны в запустеньи. Бурьян и руины. Новгород, Тверь казнил. Хуже Мамая.

Битяговский отставил пиво. Сказал убежденно.

– Нет его в том вины....Признаться...Что же...Иногда....А теперь так думаю. Нет вины, коли палки в колеса. Теперь что? Лучше? Я дьяк царский и не знаю как поезд в Москву отправить. Дойдет ли? Не от разбойников стерегусь. От родни царской. Тьфу ты! Нагие на меня зуб точат, а меня правитель поставил казной ведать, что на их завод государь определил.

Поп Огурец тихо подхватил.

–В осиное гнездо. Чистый свет. В осиное гнездо.

Битяговский продолжал.

– Не было бы меня...Что? Все по ветру пустили бы или измену затеяли потаенную. Куда Москве без дьяка? Никуда.

Каракут не согласился.

– Сибирь без всякого дьяка взяли. С бою люди вольные.

– С бою? А чтобы вы с ней этой Сибирью делать стали бы? Где Ермак ваш, люди вольные? Убил его Кучум. Кабы не Трубецкой воевода с дьяками и пушками видали бы вы эту Сибирь как собственный Зад Задыч. Извиняй матушка, прости батюшка. Мы дьяки– служилый народ. Мы хребет державы. Пока нас не переломишь, Москве царством государством слыть.

Посреди молчания Рыбка крякнул.

–Выпить-то уже можно? Иссушил словесами...Ух ты. Что это? -казак смотрел в кубок.

– Аквавита. Вино хлебное. – ответила ему жена Битяговского.

– Как стрельнуло. -изумлялся казак. – По сердцу.

Рыбка провернул в руках двузубую вилку.

– А ты что думаешь, казак? – не отставал дьяк. Хотел продолжения и подтверждения вынянченных мыслей.

– Думаю как за птицу эту царскую ухватится. Не с перьями же ее жрать. Или с перьями? Каковы там в высоких теремах правила?

Мишка Качалов поспешил помочь.

– Гляди, как царская птица открывается.

Мишка взял лебедя за горло двумя пальцами. Поднял вверх. На чеканном блюде лежала жареная курица.

– Опять курица? – сказал Рыбка.

Битяговская похвасталась,

– Верченая. Мы их в тесноте держим. Чтобы жиром заплывали.

– А лебедь?

– Что лебедь? Верь казак. Птица может и царская, но горькая. Хуже редьки. А чучелко лебяжье нам в Белом городе один литвин смастерил.

– Походное, значит, чучелко.

Битяговская вздохнула.

– Все у нас походное. Сына в походе родили...Пока батюшка от черемисов тулупных отбивался, я в повозке тихо-тихо родила. Когда уже в Москве осядем? Там в Воротниковской слободе усадьба стоит. Теперь, наверное, вся яблочным снегом занесенная. Когда уж вернемся?

ХХХ

Вечер был холодным с небом, во всю ширь переложенным лиловыми и розовыми слоями. На заднем дворе дворца царевича Дмитрия Михаил Нагой провожал брата Афанасия. Михаил похлопал ладонью по лошадиному крупу и внезапно схватил брата за богатый высокий воротник, привлек к себе.

– Главное, Афоня. Слышь. Правильно все обскажи.

– Как сказал, так и сделаю.

– Воронов наш человек. Верный. Из мясной сотни купец. У него с драгоценным другом встретишься. Что?

Афанасий освободился от братовой хватки, выпрямился в седле. Биженно поджал губы.

– Тайны ребячьи. Почему не скажешь, кто он таков этот друг драгоценный?

– До Москвы потерпи. Там все узнаешь.

Михаил взял поводья. Повел за собой лошадь Афанасия. Они пересекли двор, прошли через калитку.

–Что на воротах сказать? – спросил Афанасий. – Если Битяговский дознается...

– Через ярославские иди. – Михаил остановился и отдал поводья младшему брату. – Там сегодня Чурило мордвин...Копейку бросишь и не вспомнит ни разу кто проехал. Здесь по тропке на Житный конец выйдешь. С богом, Афоня.

ХХХ

В крохотной церкви тихо и благостно. Поп Огурец сменил лучины на темных желтеющих ноябрьских стенах. Открытую домовину, в которой лежала Устинья, поставили почти впритык к необычно не канонически размалеванному алтарю, рядом, совсем уж диво дивное, для православной патриаршей церкви деревянная топором резаная статуя грустного Христа. Огурец мягко тронул за плечо Дашу, стоявшую рядом с гробом. Ушел в темный уголок, там он сколачивал небольшой помост для чаши и подсвечников. Он подоткнул концы рясы за пояс и разыскал в темноте молоток. Таким его увидели Рыбка и Каракут, когда пригибаясь, вошли в церковь. Они перекрестились, и Каракут изумленно уставился на деревянную скульптуру.

– Чудо? – спросил Огурец.

– Чудо...Разве можно? Латинство это...Бесово искушение для православных. Архирей позволяет?

– Чего ж нет. У красоты как у веры. Ни эллина, ни иудея... Я 12 лет в Великой Перми послушание нес. Самоедские души светом истины озарял. А поганым как бога объяснишь? Им пощупать все надо. Привыкли к идолам своим. Вот мой Арцыз. Ванька Лухаевич после крещения этих Христов мастерил. Чтобы понимали. Чем плохо? Конечно, пермяцкий, не византийского благородного письма. Гляди нос какой, соляной репой пустил. И что? Он ведь у каждого свой и для всех общий. Я так кумекаю. А вы зачем за полночь?

– Устинья здесь лежит? – спросил Каракут.

– Устиньюшка? Здесь.

– Мы помолимся?

– Как же...Самое место.

Рыбка улыбнулся Огурцу.

– Может и мы чудо какое срубим.

Казаки подошли к Даше и Рыбка подмигнул девушке.

– Ты как? Пауков, мышей боишься?

От неожиданности Даша вздрогнула.

– Так это...Ежели не с корову ростом.

– Ай да, девка. -восторженно шепнул Рыбка. – Казачка готовая.

Внезапно Устинья открыла глаза и села. Хлопала глазами и быстро-быстро дышала. Дарья вскрикнула. Рыбка быстро зажал ей рот.

– Тихо. Тихо, казачка.

Сзади раздался стук. Сначала упал молоток, а сразу за ним и поп Огурец.

Каракут взял Устинью за руку и заговорил.

– Что, Устинья? Как пироги у апостола Петра. С вязигой или толокном?

Устинья глубоко вздохнула и собралась заорать. Каракут ей этого не позволил.

Конец 2-й части.

Часть 3.

Афанасий Нагой ел жадно из глубокой глиняной чашки. Сильно проголодался. До Москвы скакал без остановок. Напротив, через грубо сколоченный стол, вырастая из темного едва освещенного кирпичного угла подклета, кряхтел купец Воронов. Это был дородный, представительный с неторопливыми жестами мужчина. Афанасий бросил ложку. Сказал недовольно.

– Кости одни... Ты же мясом торгуешь, жила.

Купец и ухом не повел. Отвечал, как и следует, сословию не пышному, но увесистому. С ожидаемой придурью, а значит с московским умом. Втолковал неразумному.

– Так ведь торгую...Себе да жене, да сироткам моим...Когда что останется. Мы и кости не каждый день видим... Так...

– Сколько в тебе? Пудов 6, ботало.

– Какие там пуды. – ответил купец. -Пудики.

– Ладно пули лить. Поперек себя шире. Когда гостя ждать?

– Кто ж его знает. Обещал сегодня твердо быть.

– Что это? Может еще и не быть?

– Кто его знает. Он птица великая.

Афанасий опять взялся за ложку, расшевелил сгустевшее в чашке желтое варево.

– Что это за друг такой драгоценный, что его князь как последний холоп ждать должен?

Афанасий поднял глаза от чашки. Вместо купца увидел он перед собой Субботу Зотова, дядьку Федора Никитича Романова.

– Здравствуй, князь. – сказал Суббота. Афанасий утер волосатый рот.

– Здравствуй, Суббота.

– Как кашка купеческая?

– Вода гуще.

– Жила Воронов. – согласился Суббота. – Хотя по другому и не купец вовсе.

– Михаил к тебе с весточкой послал.

– Говори.

– Медлить нельзя. Царевич, племяш, плох совсем. Падучая не отстает. Раз за разом. Дочке моей руки объел. Последний раз прямо на торге при всем посаде грохнулся. Нельзя медлить, драгоценный друг. Совсем нельзя.

Афанасий щурился, пытался разглядеть. Суббота совсем растворился в своем темном углу.

– Что молчишь, Суббота?

Зотов положил руки на стол и наклонился совсем близко, так чтобы Афанасий видел его равнодушные мрачные глаза.

– Если так то и говорить теперь недосуг, князь. Теперь по-другому действовать надо.

Оставив князя, Суббота вслед за купцом Ворониным спускался в подвал по каменной заверченной лесенке. Купец держал факел, на стене плясали резвые тени. Воронов говорил Субботе. Слова у него получались влажные в плотных мешочках тяжелой одышки.

– Это Митька Ананьев все. С Хамовнического конца. Цену я вишь ему перебиваю. А у самого гниль.

– А у тебя не гниль?

– И я о том же. Чего тогда меряться? А Мишка татей подговорил. Ну те и полезли, а мы их в топоры да в топоры.

Тени на стенах рванулись вверх и снова потекли путано вниз.

– Пятерых подбили, а этого подранили..

– С убиенными что сделали? – спросил Суббота. – Мясной купец?

– Побойся Бога... В землю зарыли. Чай, не нехристи...Приговорили. На сметнике.

Купец воткнул факел в чугунную скобу, перебрал связку ключей на кольце у пояса. Потянул на себя обитую бляхами толстую дверь.

– Тута он...Послушание несет, грешник.

Воронов попыхтел у открытой двери, очень хотелось послушать, зачем это Субботе понадобился его пленник, но Зотов подвинул плечом его в сторону, отобрал факел.

– Иди ,купец, коли голова дорога.

Суббота присматривался. На полу разглядел грязного заросшего человека. Тот сидел по-татарски. Рядом на палке, воткнутой в землю подвала, капала задумчивым оранжевым огнем лучина. На коленях у человека лежали куски необработанной шкуры, и держал он в руке толстую как будто притупленную иглу.

– Не работа. Срамота. – сказал Суббота.

– Купить хочешь? Так это не ко мне, это к Воронову. – с вызовом ответил узник.

– Ты же Шуйских холоп? – спросил Суббота.

Человек с трудом пробил коровью шкуру иглой.

– Когда-то было... Как князь Василий в опалу вошел так и бегаю.

– Зовут как?

– Когда как. Отец с матерью Митяем назвали. Купец вот Поддувалом кличет. Какое Поддувало...

Зотов подошел совсем близко. Поднял факел так, что узник качнулся назад. Пахло от него тяжело по-звериному и внутри, наверняка, все что и было светлого черный зверь пожрал. Такой-то Субботе и нужен был.

– Дело сделаешь. – сказал Суббота. – Опять Митяем станешь. Денег дам. На Дон уйдешь.

Митяй поглядел мимо Субботы и мимо яркого огненного завитка факела. В пустую мертвую черноту подвала.

– Манишь? – недоверчиво спросил Митяй. – Сгину ведь. На кой я тебе еще нужен?

– Так и так сгинешь. Теперь, когда меня видел. – ответил Суббота и добавил с некоторым расстройством. – Совсем ведь совсем без толку. Неужто, попытать не хочешь, жизнь свою заново вытянуть?

– А получится? – с надеждой спросил Митяй.

Зотов вздохнул, понял что свое, что хотел выправить то выправил, и теперь ответил совсем лениво:

– Это уж твоя справа. Как справишься.

– Что делать, боярин? Чью душу в пекло прикажешь?

– Погодь...Душеприказчик. Нужно бревнышко одно приметное срубить. Справишься?

– Справлюсь.

– Тогда пару дён жди.

Митяй хотел схватить Зотова за рукав, но не осмелился, крикнул, что есть силы.

– Воронову скажи, чтобы подкормил. Одежу, мыльню и яблочного цвету пусть добудет.

У самой двери Зотов обернулся на этот слабый отощавший голос.

– Что за яблочный цвет?

– Будто не знаешь? – Митяй прямо обрадовался. – Такой боярин великий, а не знаешь, как на гулевой Москве табак называют.

– Вот ты – даже восхитился Суббота. – А пекла не боишься? Сатанинское зелье ведь. Бог все видит.

– А чего мне бояться, коли я в пекле как жил так и живу и мой Бог не твой. – Митяй помолчал, но добавил, когда опять остался один.

– И мой Бог не твой, боярин. Он разумеет.

ХХХ

К вечеру в комнате царевича Дмитрия зажгли две толстые восковые свечи. Дмитрий сидел в кровати, окруженный целым выводком подушек. Тобин Эстерхази плоской с утолщением палочкой из слоновой кости перемешал снадобье в толстостенном кубке из мрачного тяжелого серебра. Тобин тяжело говорил с хриплым больным свистом.

– Надо, яновельможный пан, ваша милость. Это питье сил придает и слаще меда.

На поясе у лекаря бархатная сумочка. Из нее Тобин достал золотую на вдох чарочку. Отлил в нее из серебряного кубка. Сам выпил. На лице заморского лекаря появилась плохо скрываемая гримаса невыносимого отвращения и с таким несменяемым лицом он храбро заявил.

– Манна небесная.

– В прошлый раз на мухах мясных настойку давал. – сказал Дмитрий.

– Что такое говоришь, Дмитрий. – царица Мария села рядом с сыном. Не рядом, на край горбатой кровати.

– Знаю, матушка. Мне Тимоха Болотов сказывал. Он его на бойню посылал. Бери, говорит, самых зеленых.

– В сарае расстелить твоего Тимоху.

Дмитрий отвернулся от руки лекаря с чаркой снадобья. Обратился к матери.

– Матушка, когда погулять пустишь? Когда?

Ответил лекарь, пользуясь своей иноземностью.

– Если лекарство пить будет, ваша милость. Завтра к вечеру можно и отпустить.

– Думай, Дмитрий.

Царевич нехотя взял чарку.

– Надумал уже.

Тобин посоветовал.

– Теперь провести через царственное горлышко.

Царевич замычал, мотая головой. Царица встревожилась.

– Что? Да говори же ты!

Дмитрий справился. Проглотил. С шумом вздохнул несколько раз.

– Говорю. Лучше яд изо дня в день, чем такое лекарство. – проворчал царевич, но выпил. Через некоторое время, как ни крепился, заснул. Тобин поклонился царице и остановился у двери. Царица подошла и ворчливо спросила.

– Что?

Тобин торопливо негромко зачастил.

– Составные компоненты...Как особе царской крови...Без золота переродившегося...

– Живоглот ты, немец. Сколько мы тебе уже казны перетаскали...

Лекарь лицемерно развел руками.

–Матушка. -отозвался Дмитрий слабым голосом. – Посидишь со мной.

Не глядя на сына, царица ответила.

– Нельзя, царевич. По чину не положено...Я мамку пришлю. Идем, немчин.

Выйдя из покоев царевича, Мария сердито сказала.

– Уговоримся...Завтра подходи. Брат Михаил будет.

– Ваша милость. – сказал лекарь и растаял в слепящем полумраке. Мария прошла дальше, у перехода ее дожидался высокий крепкий парень. Царица бросила ему на лету.

– Степан...Тимофею скажи. Сегодня постель мне стелишь.

Голову Степан не склонил, дерзко глядел в глаза.

– Отпусти Алену...Зачем взаперти держишь?

Царица остановилась.

– От тебя. От твоей охоты зависит. Как приласкаешь....

ХХХ

Царица Мария остановилась у низкой двери. Открыла. Внутри прямо на мешках с крупами спали мамка Волохова и нянька Качалова спали, тесно прижавшись друг к другу. Красивое лицо Марии стало жестким. С силой она ударила Волохову по лицу. Подло и без предупреждения. Волохова смешно ойкнула и открыла глаза. Царица разъярилась еще больше. Осыпала ударами и Волохову и Качалову. Шипела громко.

– Что надумали? До смерти забью. Вон отсюда. К царевичу бегом, клуши!

ХХХ

Растрепанная и зареванная Волохова зашла в комнату царевича. Уселась на стул. Хотела подоткнуть одеяло, но заметила что-то странное. В недоумении Волохова сняла одеяло с кровати. Вместо спящего царевича она увидела ворох одежды. Волохова вскрикнула, и тут сзади на нее набросился царевич. Приставил ей к горлу нож с треугольным светлым клинком.

– Тихо, Волохова. Крикнешь, так и зарежу. А всем скажу, что ты меня удушить хотела. Здесь сиди тихо, как будто я дальше сплю.

Царевич открыл слюдяное цветное окошко. Прыгнул на задний двор и побежал к играющим в отдалении мальчишкам-жильцам.

– Тимох, гляди!

Мальчишки окружили царевича. С восхищением рассматривали они красивый нож со светлым треугольным клинком.

ХХХ

В Кремле было шумно, в воздухе было шумно. Волновались треугольные флаги в засыпанном лиловым и розовым песком небе. У крыльца Постельного приказа на выделанный ярославцами помост с резными столбами натянули парчовую тяжелую ткань с вытканными золотой нитью двуглавыми орлами. Под навес поставили золотой стул, а в него усадили тяжелое золотое платье с рассыпанными по всей поверхности разноцветными камешками и худым бледнолицым человеком внутри. Царь Федор и не старался быть больше чем его платье. Может быть, единственный во всей этой толпе вокруг него, вокруг полукруглой арены перед ним, он его не замечал. Жил отдельно от мира и в мире с ним. Арену отгородили деревянными щитами. Они держали со всех сторон навалившийся народ. По арене бродил Курдяй. Здоровенный боец с кулаками размером с голову месячного теленка. Толпа заорала дружно нестройно соборно, когда мимо Курдяя, проволокли бездыханное тело его предыдущего соперника. И царь Федор кричал, стучал мягкими белыми руками по золотым подлокотникам, обращался к правителю.

– Нигде на Москве сильнее Курдяя бойца не сыщешь.

– Твоя правда, государь – весело и громко объявил Борис Годунов.– Некому против Курдяя выстоять, то ли Москва обмелела бойцами, то ли и правда против него только слово святое выстоит и пищаль ушатая.

Годунов стоял рядом с золотым троном повыше всех остальных знатных людей сообразно положению, если не природе. Он с вызовом смотрел перед собой, как будто он сам был Курдяем. А так оно и было, и он это знал и, главное, все знали. Кто осмелится по доброй воле под колуны-кулаки лечь.

– Дозволь, государь. – раздался молодой задорный голос. Из нижней родовитой толпы выступил вперед Федор Никитич Романов. Поставил ногу в цветном сапоге на ступень, почти на подол собольей летней шубы правителя. Однако, выше подниматься не стал и голову склонил. Перед платьем склонил. Правитель улыбнулся:

– Разве пристало боярину, как скомороху, народ тешить?

Федор сверкнул умными глазами:

– По слову государеву, если будет на то его воля.

– Не боишься, Феденька. – с заботой спросил царь.

– Только Бога да тебя, государь. Ну еще Субботу немного...

Суббота встал за плечом молодого Романова и заворчал:

– Что говоришь такое, Федор Никитич?

Но Федор Никитич не слушал, веселил народ.

– Он у меня в дому всем ведает. Если в чем провинюсь, в Думе босым сидеть придется. Без сапог оставит.

Царь заливисто захихикал и милостиво махнул рукой. За Федором Никитичем увязался Суббота.

– И не уговаривай, Суббота. – говорил Романов.

–Да, погоди ты, оглашенный. – Суббота схватил Федора за плечи и развернул его к себе.

– Ты чего, Суббота? – поморщился Федор – На людях-то.

Суббота не слушал. Переживал по– настоящему. Все-таки Курдяй, какие тут могут быть условности. Он вложил в руку Федора тяжелую свинчатку.

– Оно надежней. – сказал Суббота. – Курдяй Трофима Свинью с одного удара снес.

– Ты что, Суббота. – ответил Федор Никитич. – Этак нас двое на одного будет. Так не пойдёть, тёть.

Федор Никитич перепрыгнул через щиты внутрь арены. Суббота раздраженно грохнул по щитам. Глазами порыскал в толпе, нашел Митяя. Тот стоял среди охотнорядцев в простом посадском платье. Был он умыт и гребешком расчесан. Шапку суконную держал в руке. Суббота размышлял недолго.

– А давай. – сказал он сам себе. – Может так и надо.

Суббота Зотов махнул рукой. Митяй знак распознал. Шапку натянул на голову и растворился в толпе. В это время Федор Никитич выхаживал перед Курдяем. Приноравливался, прилаживался. Курдяй водил за ним круглой бритой башкой. Не поспевал. Внезапно Романов поднырнул под правую руку Курдяя, вынырнул за спиной и треснул великана по жирному слоистому затылку, а когда тот развернулся, ударил что есть силы в подставленный висок. Курдяй лишь рассвирепел. Бросился вперед и достал. Федора швырнуло назад, почти Субботе в руки. Суббота подхватил питомца:

– Жив? Помер?

Федор вырвался из рук Субботы:

– Между застрял.

Правая скула вспухла, и шумело в голове, но Федор уступать не собирался.

– Давай своего бойца. Тут артельно нужно.

Федор сжал в кулаке свинчатку.

– Как его завалить, Суббота?

– Не спеши. Замотай так чтобы шататься начал от усталости, потом бей.

Теперь Федор близко не подходил. Если получалось , легонько бил в корпус и тут же отходил. Забегал за спину, толкал в спину, бил по затылку, куда попало лишь бы попасть. Курдяй поворачивался, а Федор Никитич снова за спиной маячил. И так он раскатал Курдяя, что тот в какой-то момент согнулся, пытаясь отдышаться, и выставил вперед свою беззащитную голову прямо под удар свинчатки. Курдяй не упал, а шагнул вперед и так бы и шел пока не уперся в щиты и толпу, если бы Федор Никитич его не толкнул легонько. Курдяй упал, какое-то время греб лежалый речной песок, а потом замолк, чтобы толпа заорала, забилась в радостных и животных криках. Лошадью Курдяя стянули с арены под хохот и нескромные грязные словеса, а Федор Никитич (ох и красив был молодой Романов) обернулся. Он низко поклонился царю, потом на все другие стороны честному московскому люду.

– Лупп! Лупп! Давай своего черкашенина.

– И не думай, Федор Никитич! Не смей! – совсем Суббота забылся, в страхе за воспитанника, совсем растерял свою напускную покорность. И Лупп-Колычев примирительно крикнул:

– Не стоит, Федор Никитич. Ох, не стоит.

Но Романова было уже не остановить. Удальски прошелся он по арене.

– Гляди, народ православный! Лупп-Колычев – живоглот. Боится, что денежки его ухнут. Купец пирожковый.

– Что ж Федор Никитич. – ответил разозленный Колычев. – На себя пеняй, коли что. Дозволь, государь?

У царя глаза округлились. Он засучил своими белыми ручками, и лицо его взрезала кривая слабоумная улыбка.

– Выпускай! Выпускай! – царь Федор почти визжал в предвкушении. И ничем эта младенческая злость не была хуже любой другой самой взрослой и расчетливой злости. В дальнем углу арены открылся проем, в него ввалился огромный черный медведь. Розовая пасть с толпою белых клыков кипела слюной. Зверь тащил за собой на веревках шесть всеми силами упирающихся холопов. Лупп-Колычев довольно бросил встревоженному Федору Никитичу.

– Что? По нраву тебе мой боец?

– Суббота!– Федор Никитич отступил назад. – Горю, Суббота.

Холопы едва сдерживали рвущегося вперед медведя. Суббота бросил перебирать рогатины, сложенные у помоста, схватил первую попавшуюся и бросил ее Федору Никитичу. Романов подхватил рогатину и в это время холопы спустили медведя.

Под помостом было сумрачно и как-то покойно, несмотря на то, что и сюда доносился шум арены и рев разъяренного зверя. Помост поддерживали столбы, вкопанные прямо в землю. Если бы не подвал купца Воронова с его регулярной костью на обед, Митяй определенно застрял бы в этом частоколе. Нужный ему столб Митяй разыскал быстро. Он был помечен свежей белой зарубкой. Рядом со столбом лежал короткий плотничий топор. Оставалось совсем немного. Взять его в руки и сделать то, что было приказано. Митяй потрогал столб. Одна большая всепоглощающая мысль вскружила ему голову. " Что ж я делаю, господи? На Дон. На Дон и так можно уйти. Бросить топор, да уйти. Что он мне сделает? Искать будет? Да кто ж меня найдет? Подскажи, господи! Я ж теперь твой. Твой до краешка".

На арене медведь бросился вперед. Федор услышал разрывающий в клочья воздух рык и времени даже дрогнуть не осталось. Романов воткнул рогатину в песок и наклонил ее в сторону катящегося на него черкашенина. Вдруг стало тихо. Со всего маха медведь напоролся грудью на рогатину. Он махнул остывающей лапой, пытаясь достать Федора и еще глубже сел на рогатину.

– Не стой! Отходи! – орал сзади Суббота. Федор не отходил, стоял, не мог шевельнуться. Заворожила его такая близкая полная жизни смерть. Чем больше сражался с ней медведь, тем быстрей набиралась она сил пока, наконец, острие рогатины не прорвалось наружу через мясо, легкое и призрачную надежду на которой все на этой земле держится. И человек, и зверь, и самый последний жук-плывунец. Древко треснуло, и медведь упал. Наконец, Федор услышал и шум и крики. Он вернулся. Пот заливал лицо, и каждая клеточка тела отзывалась тупой разрастающейся болью. С трудом, но стараясь не подавать виду, держался прямо и шел к Субботе.

– Федор Никитич! Свет ты мой! – кричал ему Зотов.

– И не думай! – Федор увидел, что Суббота решил перебраться через щиты и бежать к нему как когда-то в детстве да что там себя обманывать как всегда, когда ему было плохо. – Не позорь бабьей заботой! Там жди.

А потом все услышали треск и глухой звук. Нижняя часть помоста обвалилась, но верхняя, где были царь и правитель продолжало удерживать несколько столбов, на одном из которых белела свежая зарубка. Перепуганный Годунов закрывал царя, метался из стороны в сторону, выставив вперед смешной золоченый ножик. Федор Никитич по обломкам и покалеченным телам рванул вверх.

– Федор Никитич! Куда ты, оглашенный! – крикнул Суббота, Федор Никитич его не слышал.

– Не подходи! – правитель сделал неумелый выпад вперед, Романов уклонился. Прижал его руки к бокам.

– Что ты, Борис Федорович. Тише. Тише.

– Спасай государя, Феденька. – правитель едва не молил. – Спасай. Бог не простит.

Бог не Бог, а Годунов точно не простит. Романов его слезы видел. Царь Федор сидел тихо. Наверное, он совсем не понял, что произошло, но когда Романов попытался оторвать его от золотого трона, он закричал, едва не забился в родовом припадке. Забытый призрак Александровской слободы опять ясно встал перед ним из плотного тумана забвения, которым был окутан его рассудок.

– Не тронь! Не тронь! – слабо бил царь Романова в грудь и плечи. – Борис! Борис!

Годунов схватил царя за руку.

– Здесь я государь. Дозволь Федору Никитичу помочь.

Присутствие Годунова вернуло царю некоторое спокойствие. И так осторожно они начали спускаться вниз. Федор с перепуганным царем на руках и Годунов, который держал царя за руку.

Через растерянность сразу же после обрушения помоста, шел Суббота. Он раздавал тумаки постельничим, дворовым холопам, толкал и к раненым, кричал. Он искал Митяя и соображал, что делать дальше. Митяй стоял в сторонке, как и было оговорено ранее. Ждал Субботу у проема, через который выпускали медведя.

– За мной! – сказал ему Суббота. Они возвращались к помосту.

– Ты какой столб подрубил. – бросил на ходу, не оборачиваясь, Суббота.

– Какой сказал. – отвечал Митяй. – С зарубкой. Как сказал, так и сделал.

– Сделал. – Суббота резко обернулся. – Туда гляди!

Он показал рукой на невредимый столб с зарубкой.

– Ты кому в глаза плюешь, стерва?

Суббота крепко охватил рукоятку своего поясного татарского ножа.

– Чем хочешь, клянусь, боярин. Как сказал, так и сделал.– забормотал Митяй. – Меченое бревнышко было. Пусти и денег не надо. Нечего мне тут.

– Нечего– взъярился Суббота. Он увидел, как Федор Никитич с государем на руках осторожно спускался вниз. Пора было решаться. Митяй помог ему сделать выбор. Неожиданно он радостно крикнул и показал рукой.

– Вот оно. Вот. Меченое.

Суббота тоже увидел этот аккуратно срубленный обрубок столба с меткой. Он повернулся к Митяю и ничего хорошего в его глазах Митяй не увидел. Еще раз виновато он повторил:

– Не обманул. Все как надо сделал. – неожиданная догадка пронзила его. Митяй засуетился. Одной рукой схватился за пояс, другую завел за спину. Суббота подождал пока Митяй достанет и поднимет вверх топор. Потом он всадил ему в живот нож. Митяй всхрипнул, и начал заваливаться вперед.

– Как так, боярин. Ведь не надо так.

Суббота снова ударил Митяя ножом. Поддержал его, опустил на землю.

– Значит так надо и не я, а Бог так решил. – сказал Суббота и выпрямился. Позади себя он слышал голос Романова.

– Что здесь, Суббота.

Суббота увидел испуганного царя на руках у воспитанника, а рядом с ними Годунова.

– Вот. – Суббота бросил на землю короткий плотничий топор.

– Видно доделать хотел начатое.

– Знаешь кто?– правитель постепенно возвращал себе присутствие духа.

– Знаю. – ответил Суббота и правитель вцепился в него своими умными хитрыми глазами.

– Знаю – твердо повторил Суббота. – Видел его, когда Богдан Бельский замятню свою в Кремле устраивал. Князей Шуйских это холоп.

ХХХ

Хоронили Устинью в ограде, не далеко от кладбищенской часовни, в лысом углу, где видна была излучина еще тонкой, как ребячья венка, Волги. Домовина была закрыта, забита четырехгранными гвоздями. Из рыжей неглубокой могилы выбросили короткие заступы Каракут и Рыбка. Они встали позади попа Огурца. Стряхивали песок из складок своего платья. Поп Огурец заговорил нехотя. Ворочал тяжелые камни нужных слов. Вдруг замолчал, но наткнувшись на тяжелый взгляд Каракута, вздохнул и собрался продолжить, но раньше него всунулась Макеевна. Она затараторила слова молитвы.

– Ты что это, матушка? – спросил поп Огурец.

– А что, батюшка?

– Что? Может, еще и рясу мою оденешь?

– Так я ведь...Чтобы не замерло слово великое. По чину..

– По чину ты, евина дочь, а священство нести – адамово ноша.

– Макеевна не успокаивалась.

– И так не отпетая.

– Не отпетая...потому что смертоубивица.

– Так я...

Поп Огурец вытолкнул ярость сквозь волосатые расплюснутые ноздри и тихо растолковал.

– Ставь кутью, матушка...И помолчи. Можешь громко, если тихо не можешь.

Макеевна поставила горшок с кутьей на край могилы. Отошла к Даше, но молчать не решилась. Не ее это было дело: молчать. Стала утешать Дарью под монотонный звук Огурцовой молитвы.

– А душенька то ее уже отлетела. Точно тебе говорю. Когда домовину несли, я Торопку подменила...Домовина такая легкая, будто невесомая совсем.

Даша вдруг заплакала. Сзади злобно зашипел Торопка.

– Матушка! Матушка! Здесь становитесь...

Он потянул матушку к себе. Макеевна упиралась и гомонила по-тихому.

– Что деется, милые мои. Что деется? Совсем как в Четьи Миней писано. Глад и Мор обрушатся, когда чада на родителев рыкать начнут, аки львы камнесосущие.

Поп Огурец торопливо перекрестился. Свернул молитву.

– Все...Нет моей мочи...

– Заканчивать, отец? – спросил Рыбка.

Поп Огурец не ответил, прошел мимо. Каракут и Рыбка на веревках спустили домовину и стали закапывать могилу. За Огурцом пошла Даша, а за ней Торопка. Макеевна отбилась от сына и смотрела, как работают Каракут и Рыбка.

– Ось, мамо. – сказал Рыбка. – К чертям тебя надо определить.