Текст книги "Войны Миллигана (ЛП)"

Автор книги: Дэниел Киз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

2. Мэри, Мэри…

Мэри очень удивилась, узнав, что Билли переводят в Лиму.

Хрупкая девушка с короткими каштановыми волосами и бледным невыразительным лицом много часов провела с Миллиганом в главном зале Афинского центра. Из простого любопытства ее чувства переросли в симпатию, а затем и в глубокую привязанность.

Когда медсестры и другие пациенты рассказали Мэри о том, что его забирают, она захотела с ним попрощаться.

С трудом взяв себя в руки, Мэри вернулась в зал, хотя больше всего на свете ей хотелось свернуться клубком и замкнуться в себе. Усевшись на диван, она поджала ноги и сложила руки на коленях. В таком положении она сверлила глазами главный вход центра сквозь толстые линзы очков.

Она вспомнила, что услышала голос Билли прежде, чем увидела его самого. Это случилось через несколько недель после того, как депрессия привела ее в Афинский центр. Она была очень скромной, и большую часть времени проводила в одиночестве в своей комнате. Однако днем, сквозь дверь своей комнаты, она слышала голос Билли, доносившийся из главного зала. Он рассказывал одному санитару о том, как отчим Челмер издевался над ним: насиловал и закапывал заживо.

Эта странная и поразительная история пробудила в ней глубокую скорбь и сильное сочувствие к парню. Мэри не хотела покидать свою комнату, она просто продолжала подслушивать этот ужасный рассказ, сидя на кровати. Девушка вспомнила, что накануне слышала этот голос по радио, во время передачи «В конце концов», посвященной синдрому множественных личностей Миллигана. Ведущие беседовали с героем программы ― Билли, который рассказывал, что намерен бороться против жестокого обращения с детьми. Именно тогда Мэри прониклась к нему симпатией.

Спустя два дня Билли подошел к ней в общей комнате. Она сказала ему, что больше всего на свете любит книги, а он спросил, какие книги ей нравятся.

Билли сразу же очаровал ее. Он был полон жизни и энергии. За его плечами было немало ужасного, его жизнь была настоящим адом, но он все выдержал. Большинство пациентов вокруг нее и вправду выглядели больными… Да и сама она была сейчас в самой глубокой депрессии за всю свою жизнь.

Но Билли… Жизнь била из него ключом. Он с жаром рассказывал о том, что мечтает сделать, чтобы остановить насилие над детьми, когда выйдет из клиники.

Тогда она не совсем понимала, что происходит, но теперь знала, что почему-то Билли выбрал ее.

Он захотел обратить ее внимание на себя. Он добивался того, чтобы она сказала ему «привет». Мэри же уделяла ему внимание по-своему. Она смотрела, слушала, но не могла решиться заговорить с ним в течение нескольких недель.

Ее пугало ощущение того, что она интересна этому парню…

Она видела, что Билли искренне хочет помогать людям, что он не может сидеть без дела, в то время как работа терапевтов и социальных работников приносила вовсе не те результаты, которые хотелось бы. Билли говорил, что хочет поддерживать других пациентов.

Билли твердил ей о том, насколько важно показывать чувства. Он рассказывал ей, как сам научился вести себя более открыто в клинике Хардинга, после своего ареста.

– Врачи смогут по-настоящему помочь, только если довериться им и открыться, ― повторял он. ― А если забиваться в угол и уходить в себя, то ничего хорошего не выйдет.

На самом деле, во время их «общения», говорил только Билли. Однажды ночью он два часа рассказывал ей, как справиться с депрессией. Мэри думала, что он не прав, что его выводы о ней ― поспешны, но она не нашла в себе сил возразить ему.

Позднее, в своих нравоучениях, он начал делать акцент на том, что ей уже давным-давно следовало бы проявить характер и попросить его попридержать язык. Он даже несколько раз замечал, что она настолько робкая, что позволяет всем это использовать, будучи не в состоянии даже попросить их перестать.

Некоторые из его замечаний раздражали Мэри, но она все так же была им очарована.

Мэри знала, что она из тех, кто может всю жизнь наблюдать за людьми и изучать их. Она чувствовала себя вполне способной заставить его замолчать, однако ей этого не хотелось.

В конце концов, как-то она сказала ему:

– Ладно, а теперь уже помолчи немного!

Билли подскочил от неожиданности, а затем наградил ее взглядом, который ясно давал понять, что эта фраза его задела.

– Хорошо, но знаешь, тебе не обязательно было говорить мне это в таком тоне.

После этого разговора Мэри стала чаще пытаться заговорить с людьми, что, в свою очередь, сделало ее более раскрепощенной в общении с Миллиганом. Она действительно хотела разговаривать с ним, но смущалась так, что ей не всегда это удавалось. Билли был сильным и энергичным, полным задора… И рядом с ним, она, так сказать, не чувствовала себя на высоте.

Тем не менее, Билли казался ей очень добрым, спокойным и понимающим. Он нравился ей, хотя остальные парни того же возраста всегда ее пугали. Он очаровывал ее не физически, а интеллектуально.

Мэри вспомнила день появления Гаса Холстона в Афинском центре. Тогда она узнала, что тот познакомился с Билли в Ливане, исправительной колонии для несовершеннолетних.

Девушка слушала их разговоры о тюрьме, показывая свою осведомленность в этой сфере. Ей не нравилось, когда Билли так разговаривал – как хулиган, закаленный тюрьмой и жизнью с другими преступниками. Добрый и мягкий Билли привлекал ее гораздо больше. Ее очаровывал художник внутри него. Другой Билли.

Холстон признался, что попался за кокаин. Билли же оказался в тюрьме в семнадцать лет, когда Рейджен избил и ограбил двух мужчин, пытавшихся изнасиловать его на шоссе, а также ограбил аптеку в Грее, Ланкастер. Аптекарь признался, что ошибся при опознании, рассказывал Билли Холстону.

– Меня ограбил не этот парень, ― заявил он.

Тот факт, что адвокат, суля смягчение приговора, смог убедить семнадцатилетнего душевнобольного сознаться в преступлениях, которых тот не совершал, а также то, что парень получил от двух до пятнадцати лет тюрьмы, хоть и не находился на месте преступления, ― все это казалось Мэри ужасной юридической ошибкой.

Она также была ошеломлена, узнав, что на каждое рассмотрение освобождения Билли, управление по УДО отправляло на заседания своего представителя с ордером на арест. Билли рассказал ей, что начальник управления по УДО, Джон Шумейкер, пытался использовать каждую возможность, чтобы вернуть его в тюрьму.

Однажды до Мэри донесся разговор Билли с другой пациенткой. Мэри хотела обратить его внимание на себя, и она решилась присесть на стул за пределами своей комнаты. Однако Билли был так сильно увлечен беседой, что Мэри казалось, будто он ее даже не видит. Вскоре Билли поднялся, пошел в свою комнату и вернулся с блокнотом. Мэри заметила, что, продолжив свой разговор, Билли начал рисовать ее портрет, объясняя попутно своей собеседнице:

– Когда я не могу понять человека, то пытаюсь изучить его через рисунок. Иногда я даже рисую людей моложе, чем они есть на самом деле, чтобы лучше их узнать.

Мэри сидела с безнадежно подавленным видом, будто желая усложнить ему процесс рисования. Позже Билли сказал ей, что взгляд и ее недовольная гримаса так и не изменились ― что лицо Мэри всегда выражало глубокое отчаяние.

Ее воспоминания прервал доктор Кол, который заметно волнуясь, вошел в комнату. Мэри тут же поняла, что слухи о переводе Билли, ходящие среди персонала, оказались правдой. Представив, как полицейские везут его в Лиму ― связанного, будто животное, ― она знала, что закоренелый преступник внутри него выдержит все, но испугалась за доброго художника.

Когда доктор остановился и посмотрел на нее, она прошептала:

– Билли вернется, доктор?

Кол только грустно покачал головой.

Мэри вскочила, поспешив скрыться в своей комнате ― ей не хотелось, чтобы доктор видел ее слезы.

Немного успокоившись, но все еще с потерянным видом, она долго смотрела в окно. Мэри думала, разрешили ли Билли забрать с собой его картины, а также о том, что ей так и не довелось увидеть портреты, которые он с нее рисовал.

3. Спутанное время

Выражение «спутанное время» придумал Артур, чтобы объяснять хаос, царивший в сознании в те моменты, когда ни он, ни Рейджен не могли контролировать пятно. Члены семьи появлялись и исчезали без разрешения, и нежелательные личности пользовались неразберихой, чтобы завладеть телом. Нередко это вело к ужасным последствиям.

Именно во время одного из таких периодов Адалана вытеснила Рейджена из пятна на стоянке университета Огайо, а затем применила оружие, чтобы похитить молодую студентку факультета оптометрии. Плача, Адалана призналась в этом психологу Дороти Тернер, когда они сидели вдвоем в комнате для обследований в клинике доктора Хардинга. Трижды за две недели молодая лесбиянка пыталась таким образом получить хоть немного любви, чувство, говорила она, которое мальчикам внутри было не понять. Она не понимала, что в рамках закона совершила преступление, называемое «изнасилование» – даже если их совершила женщина.

За кулисами Адалана слышала, как доктор Хардинг помогает мальчикам достичь «общего сознания». В конце концов, она признала, что должна взять на себя ответственность за те ужасные страдания, которые она причинила этим трем девушкам.

Сейчас, когда она чувствовала, что снова начинается спутанное время, Адалана продвинулась к пятну. Удушающий запах грязного унитаза сразу же вызвал отвращение. Она предпочла остаться в стороне, слушая других, но большая часть того, о чем они говорили, не имело для нее никакого смысла. Только Рейджен, смотревший на нее сквозь око своего разума, считал ее мерзавкой из-за преступлений, которые она совершила, и пообещал убить ее при первом же удобном случае.

Адалана закричала, что скорее бы убила себя сама.

Артур пытался выйти на контакт с девушкой, но под управлением Рейджена большая часть когнитивных функций больше не отвечала. У Артура складывалось впечатление, будто он авиадиспетчер, который, выключив радары и радио, пытается вслепую предотвратить воздушное столкновение в в повергнутом в хаос мире Билли.

Тогда появился Дэвид и ударился головой об стену, а маленькая Кристин расплакалась. Только дети, а особенно Кристин, могли успокоить Рейджена. Этот югослав осознавал опасность, в которую попадали дети во время спутанного времени – ведь они могли появиться в пятне неожиданно, что подвергало их жизнь множеству рисков. Не отрекаясь от своего главенства в этой враждебной клинике, больше похожей на тюрьму, хранитель ненависти передал роль главного ведущего в этом цирке сознания Артуру, чтобы тот мог выбрать наиболее подходящую личность для изучения новой среды.

Не теряя времени, Артур выпустил в пятно Аллена.

Аллен лежал в полной неподвижности, опасаясь, что его тело развалится как сухое печенье, попытайся он сделать хоть малейшее движение. Одним из основных транквилизаторов от психоза, назначенных врачом, был «стелацин». От него постоянно пересыхали губы, и становилось сухо во рту. Аллен почувствовал, как постель крутится с такой силой, что пришлось сжать руки на своем поролоновом матрасе со страха, что его подбросит в воздух.

Тонкое шерстяное одеяло, прикрывавшее его голый торс, заставило подняться дыбом все волосы на его теле. Шерсть одеяла вызывала зуд, но Аллен не осмеливался даже пошевелить рукой, чтобы почесаться.

Самым трудным было открыть глаза, чтобы изучить окружающую обстановку. Сложность состояла в том, что Аллену пришлось бы с силой разжать веки.

В это «спутанное время» он ни с кем не мог общаться. У него не было ни малейшего представления ни о месте, где он находится, ни о событиях, которые привели его сюда.

Любопытство могло его погубить.

Спустя какое-то время Аллен зевнул, потянулся, а затем растер лицо руками, чтобы привести себя в чувство. Он осмотрел свое новое жилище. Светло-розовые стены были вычищены до блеска, но от этого не выглядели менее грязными. Кровать с дырявым матрасом. Сортир с кучей тараканов. Ржавый металлический стол без ручек на ящиках. Приделанная к стене исчерканная жестяная пластина, служившая зеркалом.

Аллен почувствовал, что его тело горит изнутри.

Если бы у него была ударная установка, он смог бы избавиться от своей тревоги…

Он побарабанил пальцами по металлическому столику около кровати.

Приглушенный звук удара стали о сталь прервал тишину. Услышав бряцанье ключей и железный стук, он почувствовал дрожь в позвоночнике – пришел надзиратель.

Он находился не в больничной палате, а в гребаной тюремной камере!

У него перехватило дыхание. По холодной и влажной от страха коже пробежала дрожь. Вытерев слезы ужаса, заполнившие его глаза, он грозно взглянул на открывающуюся дверь, чтобы узнать, кто пересечет порог.

Надзиратель выкрикнул с ухмылкой:

– Вставай! Пора жрать!

Аллен встал на дрожащие ноги.

Бросив взгляд на жестяное зеркало, он едва не рассмеялся, увидев отражение своего лица на исцарапанной поверхности. Дрожь прошла.

Он испытывал это чувство десятки раз – так почему же страх снова овладел им?

Осознав, насколько нелепо он выглядел со слезами на щеках, Аллен немного приободрился. Так же и его родной отец, Джонни Моррисон, будучи стенд-ап комиком, молол всякий смешной вздор в разгар серьезной семейной драмы. Перед самоубийством Джонни написал в записке: Последняя шутка. Маленький мальчик говорит: «Мам, а кто такие оборотни?» А мать отвечает: «Замолчи и причеши свое лицо». Грохот барабана и аплодисменты!

– А ну, встали в очередь за жратвой, куча дебилов!

– Пошел ты на хуй, Огги! – ответил один из заключенных.

Как только шаркающие шаги остальных заключенных за дверью затихли, Аллен вышел в коридор. Поток пациентов из всех коридоров проходил в зал, который находился на пересечении, потом направлялся через решетку. Аллен присоединился к концу толпы.

Вспомнив о Челмере, отчиме Билли, который приказывал ему: «Закрой глаза!», Аллен уставился в пол. Он знал, что может вести себя нормально. Никто ведь не делал ему замечаний, а значит, он вел себя вполне адекватно. Нужно лишь ни на кого не смотреть, и все будет в порядке.

Никто из заключенных не разговаривал с ним, и ни на что не провоцировал. Ни с кем не нужно знакомиться – ничего не придется вспоминать.

– За стол! – закричал лысый надзиратель.

– Иду, мистер Флик, – ответил один пациент.

Несколько умственно отсталых шли гуськом, потом встали друг за другом спиной к стене.

– Корпус А! Разойтись!

Пока все шло хорошо.

Аллен продолжал смотреть на свои ноги, пока ряды заключенных продвигались по холлу, подобно гигантской сороконожке. Лестничный пролет привел их к входу в туннель длиной метров в триста. Спустившись в туда, Аллен смог оглядеться лишь один раз.

Из-за канализационных труб, загромождавших коридор, ряды заключенных были вынуждены перемешаться. Резкие свистки пара и металлический грохот машин разрывали барабанные перепонки.

Аллен почувствовал, что этот туннель опасен. Если бы один из водостоков над его головой лопнул от давления, то все находящиеся в туннеле умерли бы, сварившись заживо. Граффити на стенах стали бы их единственной эпитафией. Стуком костяшками пальцев по бедрам и мелкими шажками он сымитировал ритм похоронного марша.

Когда заключенные заходили в столовую, множество вопросов скопилось в голове Аллена. «В каком корпусе он находится? Зачем? Знают ли они, кто он?» Эта шутка о Сивилле, кажется, говорила о том, что знают.

Ему нужно цепляться за реальность, не позволять страху прогнать его с пятна. Необходимо вступить в контакт с Рейдженом, Артуром и другими, чтобы понять, что происходит, и чего они ждут от него. Так как моменты потери реальности обычно предвещали внутреннюю революцию, он чувствовал, что внутри него назревает война.

Понимая, что желудок может не справиться с горохом, холодной картошкой и клейкими спагетти – всеми блюдами местной кухни – Аллен съел лишь кусочек хлеба с маслом и выпил напиток из растворимого порошка.

Возвращаясь в корпус, он вдруг осознал, что не может найти свою камеру. Зачем он так сглупил? Почему не записал номер камеры, выходя из нее? Господи! Может, обратиться к надзирателю и объяснить ситуацию? Но не станет ли он посмешищем в глазах других заключенных, или не будет выглядеть умственно отсталым, что, несомненно, спровоцирует невыносимые оскорбления?

Аллен шел в коридор, еле волоча ноги и роясь в карманах, чтобы найти хоть что-то, что помогло бы ему вспомнить номер камеры. Ничего, кроме начатой пачки сигарет.

Он прошел в помещение и стал рассматривать плохо освещенную комнату, где рядами стояли деревянные стулья и лавки. Шипящие водопроводные трубы извивались на потолке. Как и везде, стены были светло-розового цвета с окнами в полтора метра высотой и метр шириной, укрепленными стальными прутьями и грязными металлическими решетками. Пол покрывала серо-белая плитка с грязными пятнами и грязными стыками. В углу маленькая огражденная решеткой клетка отделяла надзирателей от пациентов. Надежное убежище в случае нападения.

Аллен сел на лавку и вытер со лба выступивший пот.

Черт возьми! Как ему найти свою камеру?

– Привет! Что с тобой?

Аллен удивленно поднял голову и обнаружил перед собой худого бородатого мужчину, изучавшего его своими черными глазами.

Аллен не ответил.

– Эй… а не тот ли ты парень с кучей личностей, о котором трубили по телеку и во всех газетах?

Аллен кивнул головой, пытаясь продумать ответ.

– Я в камере 46, твой сосед, – продолжил мужчина.

Аллен запомнил числа 45 и 47, а мужчина тем временем сел рядом на скамейку.

– Я видел твои рисунки в журналах и даже по телевизору, – сказал заключенный. – Твои пейзажи и натюрморты действительно хороши. Я тоже немного рисую, но не так хорошо, как ты. Может быть, ты сможешь показать мне пару приемов, когда у тебя будет время, конечно же.

Аллен улыбнулся фразе «когда будет время», но промолчал. Затем, спустя несколько мгновений, во время которых мужчина пристально смотрел на него в ожидании ответа, Аллен произнес негромко:

– Без проблем, но я рисую только портреты.

Мужчина улыбнулся, на этот раз с большей теплотой.

– Послушай, расслабься. Ты привыкнешь к этой крысиной дыре в два счета. Громилу Огги можно не бояться, а вот Флику, лысому, лучше не доверять. Он готов лизать зад начальнику любыми способами. Я здесь уже три года, а состарился всего на десяток. Меня зовут Джо Мэйсон.

Он подмигнул Аллену, встал и удалился, помахав рукой в знак прощания.

Аллен одним щелчком сбросил раскаленный комочек табака на кончике сигареты, а затем пошел искать свою камеру. В 47-й было полно вещей, которые он не узнал, и тогда он заглянул в 45-ю.

Бинго! Аллен обнаружил фотографии матери Билли, его сестры Кэти и брата Джима, приклеенные скотчем к шкафчику.

Он вытащил разные личные вещи из бумажного пакета, зажатого между ящиком и унитазом. Разгладив несколько помятых писем, адресованных Уильяму С. Миллигану, корпус № 22, он понял, что их должны были перевести в другое место. Он не мог долго находиться в корпусе A, так как только что появился Джо Мэйсон. Аллен почувствовал облегчение, потому что другие пациенты не ожидали встретить его здесь.

Кто-то громко постучал в его дверь. Аллен осторожно открыл, но отступил на шаг назад при виде настоящего Голиафа высотой более двух метров, заслонившего собой весь дверной проем. Мужчина, гигант c телосложением медведя и громадными ручищами, весил, должно быть, не меньше ста тридцати килограммов. Колосс, способный сломать вам кости словно ветки!

Держа в одной ручище пластмассовый бидон c холодным чаем, он протянул Аллену другую.

– Привет, меня зовут Гейб.

– А меня – Билли, – ответил Аллен, и его рука исчезла в огромной лапе гиганта.

Голос Гейба показался ему знакомым. Без сомнения, он был тем единственным из всего корпуса, кто осмелился послать Огги на хуй во время обеда, не опасаясь последствий.

Однако Гейб со своими золотистыми волосами и голубыми глазами, несмотря на свою небритую квадратную челюсть, выглядел симпатично ‒ скорее Давид, чем Голиаф.

– Я надеюсь, что ты не пересыльный зэк, – сказал Гейб тихим и приятным голосом.

Аллен пожал плечами.

– Я не знаю.

– Если ты не знаешь, значит, это не так. Я боялся, что ты окажешься одним из них. Вот уже двадцать один месяц в корпусе А нет новеньких. Это значит, что мы, переведенные уголовники Ашермана, незамедлительно отправимся по своим тюрьмам.

Он вопрошающе посмотрел на Аллена, ожидая подтверждения.

– Меня не из тюрьмы сюда направили, – сказал ему Аллен.

Когда гигант произнес имя Ашермана, Аллен вспомнил, что Гэри Швейкарт однажды упоминал недолгое существование в Уголовном кодексе Огайо положения, разрешавшего тюремному департаменту передавать в Лиму заключенных, которые должны были предстать перед судом за сексуальные преступления, а также тех заключенных, которые уже были осуждены в этом штате.

По словам Гэри, на них испытывали целый набор шоковой терапии. Многие из них превратились в овощи, другие повесились. Государство вскоре отозвало этот закон, посчитав его антиконституционным. Ашермановские заключенные, находившиеся в Лиме, снова должны были быть переданы в ведомство уголовно-исполнительной системы, даже если Департамент психического здоровья медлил исполнять это предписание.

– Тогда что ты делаешь в Лиме? – спросил Гейб.

– Невозможность привлечения к уголовной ответственности ввиду психических нарушений, – ответил Аллен. – Я находился в открытой психиатрической клинике для гражданских, но из-за политиканов оказался здесь.

Гейб покачал головой, прежде чем отхлебнуть холодного чая из бидона.

– Большинство пьет из стакана, но для меня в стакане едва ли наберется глоток. – объяснил он, – Хочешь?

Аллен улыбнулся, но отклонил предложение.

Позади гиганта раздался высокий голос.

– Двигай отсюда, жирная корова, ты загородил собой весь проход! – Маленький человечек прошмыгнул под мышкой у Гейба.

– Привет, …

– Этого болвана зовут Бобби Стил, – сказал Гейб.

Насколько Гейб был необъятным, настолько Бобби был тщедушным. Со своими маленькими черными глазками, волнистыми волосами и резцами, торчащими из-под губ, он больше всего походил на мышь.

– Откуда ты? – спросил Бобби.

– Из Коламбуса, – ответил Аллен.

– Мой друг Ричард оттуда. Ты, случаем, не знаешь Ричарда Кейса?

Аллен покачал головой.

Гейб оттолкнул Бобби, чтобы тот ушел.

– Дай мистеру Миллигану прийти в себя. Он никуда не убежит.

Гигант мило улыбнулся Аллену.

– Мы, тридцать пять социопатов из корпуса А, умеем вести себя прилично. В отличие от хроников из корпуса № 22.

Оба исчезли через секунду.

Аллен сел на свою кровать, задумавшись о встрече с этими двумя странными людьми. Они казались вполне симпатичными. Как и Мэйсон, художник из соседней камеры, они, казалось, были рады появлению новичка, и готовы были его принять. Судя по всему, интеллектуальный уровень в корпусе А был куда выше, чем в корпусе № 22. Но поскольку социопаты расценивались как категория особенно опасных людей, охрана здесь была усиленной.

– Я – не социопат! – объявил Аллен вслух.

Он знал, что это лишь эвфемизм, которым называют неизлечимо больных преступников. Это слово часто используют в смертельных приговорах. И в самом деле, некоторые считают, что убийца без моральных качеств и сочувствия не может извлечь урока из своего наказания, и поэтому его нужно казнить, чтобы защитить от него общество.

Как-то доктор Кол объяснил Билли, что его психическое расстройство не лишало его совести и чувств по отношению к другим людям, что и отличало его от преступников-социопатов.

В общем, здесь ему делать нечего.

Либо Томми, либо ему самому придется найти способ сбежать отсюда.

Аллен вытянулся на кровати и сбросил ботинки на пол. Он уставился в потолок, чтобы расслабиться и забыться. Но внешние звуки все равно проникали в его комнату. Он слышал шарканье ног за стеной, перемещение мебели. Множество голосов сливались в приглушенный гул, будто в раздевалке после важного матча. Аллен осторожно отбивал ритм по спинке кровати.

Лязг ключей предупредил его, что надзиратель идет по коридору к его комнате. Он прекратил барабанить. По мере того, как приближался лязг металла, звуки, издаваемые соседними заключенными, ослабевали, затем совсем прекратились. Когда прямо перед его дверью ключи вдруг перестали бренчать, Аллен понял, что надзиратель только что их схватил. В тот момент, когда дверь открылась, он живо выпрямился и сел на свою кровать, чтобы показать гостю, что он начеку.

Человек, переступивший порог, был ростом с Билли, где-то метр восемьдесят. Прядка черных заботливо уложенных жирных волос прикрывала лоб. Желто-белая рубашка, заправленная в брюки, не могла замаскировать выступающий живот. Брюки и начищенная обувь, вероятно, были взяты со склада полицейской одежды. На вид этому типу было лет сорок.

– Миллиган, – начал коп, – меня зовут Сэм Рузоли, для вас – мистер Рузоли. Я знаю, кто вы и кем вас считают другие. Ваша жизнь здесь может стать или очень приятной, или чрезвычайно трудной. Подчиняйтесь любому моему движению и взгляду – тогда все будет хорошо. Вы все поняли?

Грозный тон Рузоли вызвал в сознании Аллена ужасное воспоминание о прошлом Билли. Он старался, чтобы в его глазах не появился страх.

– Я – старший надзиратель этого беспокойного хозяйства, – продолжил Рузоли, – и я веду дела по-своему. Если вы будете на моей стороне и на стороне моих надзирателей, я не сильно испорчу вам жизнь.

Он улыбнулся пугающим оскалом.

– Вы же не хотите, чтобы я испортил вам жизнь, верно? – спросил он угрожающим тоном. Рузоли открыл дверь, развернулся лицом к Аллену и постучал по своему удостоверению: – Не забывайте это имя, Миллиган.

Когда старший надзиратель ушел, Аллен повернулся к окну и вгляделся во тьму за решеткой. Его угнетала сложившаяся ситуация – он оказался во власти этого опасного надзирателя. Он вспомнил предупреждение доктора Хардинга: «Жестокость порождает жестокость». Но как еще ему себя защитить? Если он подставит другую щеку, то ему сломают челюсть.

Сейчас ему не стоит ложиться спать. Мог появиться Рейджен и взять контроль над сознанием, что могло в итоге привести к печальным последствиям ‒ доктор Дэвид Кол предупредил его о такой опасности всего несколько дней назад. Психиатр Афинского центра объяснил ему динамику синдрома множественной личности. Аллен знал, что разум разделился, чтобы выжить, но вместе с тем это разделение влекло за собой множество рисков.

Увы, его перевели из Афинского центра психического здоровья раньше, чем маленький полный доктор смог окончательно объединить его личности в одну и обучить его новым механизмам защиты. У Аллена было ощущение, будто ему отрезали руки в разгар чего-то важного, например, игры на барабанах или работы над портретом. Почему ему не позволили выздороветь, прежде чем заперли здесь? Он бы мог надолго усвоить наставления докторов Кола и Хардинга, но теперь боялся, что уже поздно.

– Артур, я ненавижу спутанное время, – пробормотал Аллен в тишине комнаты. – Мой разум действует как торговый автомат. Мне нужно уйти. Артур, ты слышишь меня? Я хочу уйти отсюда! Я нахожусь здесь уже слишком долго, мне плохо. Очень плохо. Я устал. Пусть кто-нибудь другой займет пятно.

С облегчением Аллен почувствовал, как земля уходит из-под ног. Он позволил себе уйти в никуда.

Лишь созданная этим периодом путаница позволила необъединенному Билли случайно занять пятно.

Когда доктор Корнелия Уилбур – психиатр известной Сивиллы ‒ вернула Билли-Н сознание в тюрьме графства Франклин, она объяснила, что другие личности усыпили его восемь лет назад, в 1970, после попытки самоубийства, и он остается в этом состоянии, как Рип Ван Винкль.

Психиатр объяснила, что он ‒ настоящий Билли, рожденный на свет его матерью. Личность, существовавшая с рождения.

Это было немыслимо. Он не мог заставить себя поверить в это. Билли казалось, что все эти люди несут какой-то бред. После первого пробуждения, ему разрешили время от времени занимать пятно в лечебных целях – сначала в клинике Хардинга, а затем в центре психического здоровья в Афинах.

Но, после перевода в Лиму, члены его внутренней семьи держали его в душевном коконе, чтобы защитить от опасных людей, которые содержались в этом учреждении. Билли-Н вышел из своей комнаты и осмотрел странный мир, в котором он оказался. «При каждом моем пробуждении появляются проблемы. При каждом моем пробуждении мне говорят, что я натворил бед».

Он хотел увидеться с Мэри. В одном из последних писем она писала ему, что ей стало лучше, что ее выпустили из клиники. Билли-Н хотелось, чтобы она приехала в Лиму и облегчила его страдания.

Услышав приближающийся лязг ключей, он развернулся. Два надзирателя шли к нему по коридору. Один из них, что поменьше, указал на него.

– Вот он, Карл.

– Хорошо. Постой на стреме, – приказал второй.

Его коллега послушно встал у двери, которая вела в главный зал.

Когда Карл приближался к нему, Билли-Н заметил, что его длинные волосы были спрятаны под бейсболкой. Надзиратель оперся рукой о стену совсем близко к лицу Билли-Н.

От его грязной рубашки несло потом.

«Господи, хоть бы он не сделал мне ничего плохого», – взмолился Билли.

– Миллиган, мне нужно обсудить с тобой одно дело, имеющее непосредственное к тебе отношение, – из-за отсутствия передних зубов улыбка походила на ужасный звериный оскал.

– О чем вы хотите поговорить? – спросил Билли-Н, пытаясь скрыть свой страх.

Улыбку сменил тяжелый угрожающий взгляд:

– О твоем здоровье.

Билли попятился:

– Что вы имеете в виду?

Из-за спины Карл вытащил палку, распиленную надвое, и ударил Билли по подбородку.

Молодой человек отлетел к стене.

– Такие утырки как ты в Лиме долго не тянут. Если хочешь выжить, ты должен подписать страховку «Несчастные случаи в тюрьме».

Он положил деревянную рукоятку, чтобы ударить ладонью.

– Ты никогда не можешь знать, когда псих подойдет к тебе, чтобы разбить череп стулом или перерезать горло осколком стекла, только потому, что ты посмотрел в другую сторону. Ты удивишься, если узнаешь, что могут сделать эти ненормальные за шоколадный батончик.

– Ч-что?

– Ты всего лишь сраный насильник, Миллиган. Твоя жизнь ни хрена не стоит. Я знаю, что ты делаешь деньги, продавая картинки, и я готов поспорить на твои яйца, что ты будешь мне платить. Я хочу получить первый полтинник до пятницы. Надеюсь, ты понял меня.

Он харкнул на пол под ноги Билли-Н, затем развернулся и пошел прочь вместе со своим дружком.

Оставшись один в коридоре, Билли-Н съехал на пол, неспособный больше стоять на своих дрожащих ногах. Он хотел покончить с собой, так же, как он пытался это сделать, когда доктора сказали ему, что один из его обитателей совершил эти ужасные вещи с тремя юными девушками. Но Мэри сказала ему: «Живи, Билли. Однажды ты вернешь свой долг обществу. Тебя вылечат, и ты сможешь снова жить, свободным и здоровым».