Текст книги "Сказание о пустыне (СИ)"

Автор книги: Дайре Грей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

– Да, господин…

Сулейман склонил голову, чтобы спрятать улыбку, но Карим давно научился больше, чем ему хотят сказать. И почувствовал, с каким облегчением выдохнул опытный воин, привыкший видеть жестокость от шейха. Но все меняется. Чтобы возродить город требуется время, однако с чего-то нужно начинать…

…Вода закончилась еще днем. Саид не стал сниматься с места, не видя смысла тащить уставших детей дальше. Пустыня продолжала играть с ними. Не отпускала и не щадила. Она молчала, не желая отвечать на молитвы и притворяясь глухой. И даже сын ее устал бороться…

– Мы здесь погибнем?

Когда дети заснули, а точнее забылись тяжелым сном, уставшие от жары и жажды, женщина села рядом. На протяжении всего пути она показала себя очень стойкой. Отвлекала девочек сказками и песнями, экономила запасы, не жаловалась, хотя и видела, что путь их совсем не так гладок, как хотелось бы. Саид невольно проникся к ней симпатией и уважением, и от того еще тяжелее было признаться, что он не справился. Не смог уберечь тех, кого ему доверили. Не оправдал доверие…

– Вода закончилась, а я не представляю, где мы… – врать не имело смысла. – Впервые со мной такое… Пустыня будто сошла с ума…

Женщина тяжело и глубоко вздохнула, а потом всхлипнула. В темноте ее лицо терялось, остались лишь очертания фигуры. Кочевник протянул руку и коснулся пальцами щеки.

– Не трать воду напрасно, завтра будет новый день, и я попытаюсь снова. Пока мы живы, нельзя сдаваться. Пустыня не любит, когда отступают.

– Даже если в борьбе нет смысла? – она смахнула слезы,

– В борьбе за жизнь всегда есть смысл, если сдаешься, значит, уже умер.

Саид ответил и неожиданно сам поверил в то, что сказал. Он позволил себе слабость. Страх. Отчаяние. Но пустыня никогда не покорялась слабым. Нужна твердость, чтобы пересечь ее из конца в конец и не отступить. Завтра он попытается снова найти путь. И, может быть, у него получится.

Луна выглянула из-за набежавших облаков неожиданно, тусклый свет озарил песок, а рядом тихо охнула женщина и прикрыла ладонью рот, широко распахнутыми глазами глядя на песок между ними. Он шевелился. Словно нечто пыталось вылезти из-под него. Кочевник привычным жестом сжал рукоять кинжала, готовый ударить в любой момент. И замер, не в силах поверить в увиденное…

…Из песка медленно, но уверенно поднимался цветок. Вот появился изогнутый стебель. Тонкий и хрупкий. Вот листья, закрывающие бутон. Вот он распрямился, отряхиваясь от прилипших песчинок. И раскрылся с легким шелестом, едва различимым в ночи. Тончайшие лепестки, кажущиеся прозрачными в неверном лунном свете…

– Это… Это… – Надира не могла вымолвить ни слова.

– Цветок Пустыни…

Саид достал кинжал и осторожно, боясь сделать неверное движение, начал подкапывать песок вокруг стебля. Дальше он становился толще и крепче, как и его листья. Кочевник оторвал один и протянул женщине:

– Возьми в рот и медленно разжуй.

Она послушалась, и на лице ее проступило безмерное удивление.

– Совсем не хочется пить!

Мужчина кивнул и начал осторожно отрывать остальные листья, себе и по одному на каждого из детей аттабея, не забывая шепотом благодарить пустыню, услышавшую его молитвы. Или внезапно решившую смилостивиться. Он не думал, что стало причиной такой перемены, лишь радовался. Теперь у них есть силы и время. Немного времени…

…Нетронутым остался лишь бутон цветка. С первыми лучами солнца он закрылся, а тонкий стебель начал сворачиваться, укладываясь обратно под песок. Для тех, кому когда-нибудь потом понадобится чудо. Саид уже собирался будить детей и Надиру, как его слух потревожило ржание коней. Кочевник едва успел обернуться, как его обступили всадники, и знакомый голос воскликнул:

– Давно не виделись, брат!

Спрыгнул с коня Захир, ударил старого друга по плечу. А тот рассмеялся от облегчения и радости:

– Я уже не думал, что когда-нибудь увижу тебя снова.

Посерьезнели глаза сына кади.

– Мы бы пришли раньше, но неладно нынче в пустыне… Отец слышал шепот песка и отправил нас за женой аттабея, но пустыня взбунтовалась. Мы не смогли пройти, а потом я услышал твой зов. И вот, мы здесь…

– Что с госпожой? – проснувшаяся служанка не постеснялась вмешаться в разговор мужчин. – Она жива? Цела?

– Жива, – кивнул Захир, осматривая женщину с головы до ног, – и на подходе к Аль-Алину. Мы заберем вас на стоянку, там дети аттабея будут в безопасности.

– Но кто сообщит ему, где мы? И что стало с его женой? – не отступала упрямая Надира. А рядом с ней встал Рашид с безмолвным вопросом в глазах, за юбку уцепились младшие девочки, а из-за спины выглянули близнецы, ставшие еще более похожими в походной одежде.

– Гонец уже отправлен, – молодой сын песков неожиданно усмехнулся. – Он доберется до Сердца Пустыни и все сообщит другу кади.

– И пустыня его пропустит? – усомнился Саид.

– Даже охотнее, чем меня, друг… Ты не поверишь, кто пришел к нам на прошлом привале…

…Он никогда не обсуждал приказы господина. Абдуле приходилось и убивать, и грабить, искать подходящих людей для поручений, врать, убеждать, подкупать. Он ни о чем не жалел и не сомневался. Выросший в нищете бедных кварталов Аль-Алина и сумевший подняться лишь благодаря своей смекалке и хитрости, он знал, что главное в жизни – заработать столько денег, чтобы хватило на все. На дом с садом, жен и их прихоти, учителей для сыновей и приданое для дочерей. На спокойную старость, которая когда-нибудь настанет, и он встретит ее достойным, обеспеченным человеком где-нибудь на другом конце пустыни, где никто не будет знать о его репутации…

…Он не сомневался, когда узнал, что нужно сделать в Аль-Хрусе. Поднять бунт, выкрасть жену аттабея… Изначально казалось, все будет сложнее. Но оказалось, что город и так находится на грани. Стоило лишь немного подтолкнуть, и он полыхнул. Люди сами все сделали и заметно облегчили его задачу. Увезти женщину оказалось и вовсе несложно. Не так уж и хороши в бою были слуги аттабея…

…Но вот обратная дорога не задалась. Сначала глупые смерти. Потом бегство Джафара… Далеко он, правда, не убежал. Его конь вернулся обратно, волоча за собой всадника, выпавшего из седла и свернувшего шею.

– Глупая смерть, – сказал тогда Абдула, но в сердце кольнуло сомнение: наездником Джафар был хорошим.

Так его отряд уменьшился наполовину. И оставшиеся в живых стали злее. Они позволили себе возмутиться, и Абдула послал их на все четыре стороны Великой Пустыни, вот только никто не смог уехать…

…Налетела буря. Внезапная. Страшная. Закрывшая небо и солнце. Он успел только схватить проклятую бабу и накрыть ее и себя плащом, спасаясь от песка. А потом лежал и ждал, когда же все кончится. И думал, не убить ли все-таки женщину, а господину сказать, что она не перенесла тягот пути. Жена аттабея будто знала его мысли. Лежала молча и тихо. Казалось, и вовсе не дышала, и только поэтому и выжила…

…Когда буря стихла, оказалось, что ее пережили не все. Два тела так и остались в песке, лошади разбежались, а последнего из воинов Абдула зарезал сам, чтобы сэкономить воду и остатки еды. Одного коня потом удалось поймать, и теперь они ехали в одном седле, растягивая воду во фляге и дожевывая последние лепешки. А сегодня утром, когда на горизонте, наконец, появились очертания Аль-Алина, он заметил на руке странную сыпь…

– Эй, ты, целительница, что со мной? – он сунул запястье женщине под нос.

Та бросила на мелкие красные пятна короткий взгляд. На лице ее не отразилось ничего, а голос остался таким же сухим и хриплым от редких разговоров:

– У тебя пустынная лихорадка. Ты будешь умирать долго… и мучительно.

– Да что ты несешь⁈

Он схватил ее за плечи и встряхнул так, что зубы клацнули. Но женщина подняла на него взгляд неестественно светлых и совершенно равнодушных глаз. И мужчина отпрянул. Показалось, будто сама пустыня заглянула ему в душу. И увидела всю ее, со всеми грехами и тайными желаниями. С предательствами и обманом. Абдула попятился и вдруг упал на задницу, а жена аттабея шагнула ближе. Она словно стала выше, закрыла собой солнце и все также смотрела ему в глаза:

– Ты умрешь завтра. Может быть, мы успеем доехать до города, и тогда твои мучения продляться, потому что городские лекари не умеют лечить пустынную лихорадку, а у меня нет моих лекарств, чтобы тебе помочь. Может быть, тебе повезет, и ты впадешь в забытье, а смерть станет для тебя лишь сном. А, может быть, ты будешь в сознании до самого конца, но тебя сведут с ума голоса, что будут нашептывать тебе о том, чего ты боишься…

Абдулу прошиб холодный пот. Сердце вдруг заколотилось так громко, что остальные звуки исчезли, но голос женщины остался. Она спокойно перечисляла ему возможные варианты его смерти, и на лице ее не отражалось ни удовольствия, ни отвращения, ни торжества, ни ужаса. Лишь равнодушие. Какое может быть только у пустыни, для которой все жизни человеческие что песчинки. И впервые ему показалось, что правы кочевники, поклоняющиеся ей больше, чем Небу. Но затем наваждение схлынуло…

Мужчина вскочил на ноги и схватил женщину за плечо. Потащил к коню.

– Если я и болен, то тебя заберу с собой!

– Пустынная лихорадка не заразна, – холодно откликнулась та, кого называли целительницей. – Она развивается медленно и сначала незаметно. Ее легко перепутать с обычной сыпью, которую лечат мазями и отварами, но она поражает разум, больной просто сходит с ума…

– И почему же у меня не может быть сыпи? – он развернулся и снова дернул женщину, заглянув в ее лицо.

Та ответила все также невозмутимо:

– Потому что у меня ее нет. А значит, это пустынная лихорадка.

Никогда еще в своей жизни Абдула не испытывал такой всепоглощающей ненависти и ярости, как в этот миг, глядя в равнодушные глаза цвета барханов. Он убил бы ее. Убил бы непременно. Но мысль о том, что и смерть эта проклятая баба примет с таким же равнодушным выражением лица, остановила. Нет уж, он привезет ее господину. И там она еще наплачется, и будет умолять, чтобы ее убили…

…– Господин, у ворот человек, он просит разрешения встретиться с тобой.

Карим отвлекся от чтения посланий шейхов и поднял взгляд на Сулеймана:

– Он был столь убедителен, что ты решил доложить мне?

Стража обычно отгоняла всех, желающих личной встречи с правителем, разве что у визитера не имелось с собой послания или иных регалий, которые могли бы подтвердить его право находиться во дворце.

Заметно смущенный начальник стражи подошел ближе:

– Он просил передать тебе это…

Перед аттабеем появился массивный перстень с крупным сапфиром. На внутренней стороне обода проступала немного стершаяся от времени надпись: «Пока Небо и Пески не сойдутся вновь». Конец старой сказки о сотворении мира, которую знает каждый ребенок в пустыне. И часть клятвы, которую дает каждый шейх, принимая золотой эгаль. Сапфир являлся родовым камнем для аль-Ахраб, а такими подарками не разбрасываются.

– Пригласи его ко мне. Я желаю говорить с гостем.

Сулейман отрывисто кивнул и вышел, правильно поняв намек. Гость – это определенный статус. Кто бы не явился во дворец, ему не навредят и обращаться будут уважительно. По крайней мере, до тех пор, пока аттабей не прикажет обратного…

В ожидании аль-Назир прошелся по комнате, стараясь унять уже привычную тревогу и отвлечься от дел. В городе жизнь постепенно налаживалась: заметно пополневшая в последние годы казна выплачивала ссуды на восстановление хозяйства пострадавших торговцев, приданное вдовам, жалование мужчинам, приставленным ремонтировать дома и стены. Народ успокаивался, до полного восстановления еще было далеко, но уже наметилась определенная стабильность. А вот то, что происходило за пределами города…

Он ждал известий от кочевников. Неизвестно, куда отправился народ пустыни, найти их стоянку будет непросто. Справится ли Саид? И как скоро сможет подать весточку? Не случится ли буря на его пути? И не отвернется ли пустыня от своего сына?

Как не убеждал себя Пустынный Лев, что дети его и жена находятся в надежных руках, сердце все одно сжималось и обливалось кровью. Да и разве может быть иначе, когда речь идет о самом дорогом?..

…Когда запыленный и усыпанный песком гость вошел в покои, аттабей едва сдержал удивленный возглас.

– Да хранят Небеса твой дом, друг кади, – верный спутник Звездочета улыбнулся и низко поклонился ему, переступив порог.

– Да будет Пустыня благосклонна к тебе, сын песков, – ответил аль-Назир и понял, что улыбается впервые со дня бунта. – Разделишь ли ты со мной трапезу?

– Почту за честь, мудрый аттабей.

Понимающий Сулейман поспешил оставить их и отдать нужные указания слугам. Уже через четверть часа перед гостем выстроились горячие угощения, и началась неспешная трапеза и беседа:

– Как поживает почтенный Мухаммад? Так же ли звезды благосклонны к нему?

– Почтенный аль-Таарам жив и здоров. Он решил ненадолго покинуть пустыню и посетить другие земли, чтобы поделиться мудростью и приобщиться к чужим знаниям. Моя помощь в путешествии ему не нужна.

– Позволено ли мне будет узнать, куда лежит твой путь теперь?

– Как и прежде, туда, куда указывает мне мой учитель… Перед нашей разлукой он сказал, что в пустыню пришла буря. Тяжелое время, время испытаний, и моя помощь может пригодиться тебе, мудрый аттабей. Он дал мне перстень, что я передал страже, и велел отправляться в Аль-Хрус. И вот я здесь, чтобы служить…

Слова гостя еще больше удивили Пустынного Льва, но и обрадовали: теперь у него появится собственный гонец к кочевникам.

– Давно ли ты навещал отца и не желаешь ли встретиться с ним вновь?

– Я видел моего младшего брата пару дней назад в пустыне. Он передаст отцу мои наилучшие пожелания и расскажет, что я жив и здоров. В остальном же, мне кажется, нам лучше не встречаться. Боюсь, отец мой не простил мне сделанного когда-то выбора и ухода.

Нахмурился Карим:

– Куда же направлялся твой брат, если покинул становище?

– Навстречу нашему общему другу. Ты тоже знаешь его, мудрый аттабей, он поклялся защищать твоих детей и сдержал слово. У народа пустыни они будут в безопасности.

Сердце сжалось, а затем застучало быстрее, слух неприятно кольнула фраза: «твоих детей».

– Возможно, ты хотел сказать: мою жену и детей?

Улыбка гостя стала грустной, а лицо его заметно омрачилось, будто на солнце набежала туча.

– Боюсь, у меня для тебя нерадостные вести, мудрый аттабей. Мой друг сделал все, что было в его силах, но не смог спасти твою жену. Ее забрали люди твоего старого друга аль-Хатума, и сейчас она уже приближается к Аль-Алину.

Вскочил Пустынный Лев, исказилось лицо его от ужаса и понимания, рука привычно легла на пояс в поисках сабли, но не нашла ее – не пристало правителю носить оружие в собственном дворце. Пальцы сжались в кулаки в бессилии и ярости. Молча смотрел на него гость и не спешил говорить, понимая, что не будет услышан.

Отступил аттабей, отвернулся к окну, что выходило в сад. Гнев душил его, страх велел седлать коня и мчаться прочь в пустыню. Отчаяние сыпало упреками и пеняло, что не послушал он себя раньше. Не поверил снам. А теперь… Поздно, уже слишком поздно догонять. Придется договариваться с шейхом Аль-Алина, и, хорошо, что у него есть, что тому предложить…

Только спустя четверть часа правитель Аль-Хруса заговорил:

– Я благодарен тебе за вести, почтенный Баязет. Думаю, ты понимаешь, что мне понадобится твоя помощь, чтобы попасть в Аль-Алин.

– Я к твоим услугам, мудрый аттабей…

…Песок… Здесь, на краю пустыни, он был иным. Светлее, мягче. Здесь и воздух не так обжигал жаром, а из сада и вовсе тянуло приятной прохладой, ароматами цветов, свежестью журчащих фонтанов. В Аль-Хрусе такое изобилие могло быть лишь во дворце шейха, а в Аль-Алине каждый обеспеченный господин имел бассейн или фонтан, не говоря уже о колодце. Здесь и на улицах росли высокие пальмы, дарующие скудную тень. Возможно раньше, до разграбленного дома и бесконечной дороги по пустыне, меня восхитили бы столь разительные отличия, но теперь…

…Время… Оно тоже изменилось. Перестало ощущаться. Я не могла бы сказать, когда мы прибыли в город. Вчера? Или два дня назад? Неделя прошла или десять дней? В тихой комнате, отделанной шелком и устланной коврами, в окружении безмолвных рабынь, готовых исполнить любой каприз, время перестало иметь значение…

…Солнце… Я так устала от его жара, что прохлада и тишина воспринимались благословением. Я бы и вовсе поверила, что попала прямо на Небеса, если бы не помнила, как мы достигли ворот города. Как упал под копыта коня убийца, что разрушил мой дом, и как нас вдруг обступили люди, оттеснили любопытных и проводили сюда… в дом почтенного аль-Хатума…

…Крики Абдулы стихли к полудню. Верный слуга долго метался в бреду, последние дни бросался на слуг, перестал узнавать людей и что-то постоянно причитал о голосах. Он то сжимал голову, то начинал биться о стены, то пытался выцарапать себе глаза, то вдруг затихал, будто прислушивался к чему-то, и начинал беззвучно плакать. Но теперь все его страдания остались позади…

– Скажи мне, почтенный, возможно ли, что женщина, которую привез мой слуга, наслала на него безумие? – аль-Хатум расположился в любимом уголке сада, рядом с небольшим бассейном, откуда хорошо был виден выход, ведущий в комнаты его гостьи. За три дня, прошедших с момента возвращения Абдулы, она ни разу не показалась ему на глаза.

– Вряд ли такое возможно, господин, – знакомый лекарь, один из многих, пытавшихся лечить его сына, расположился рядом, отдавая дань уважения гостеприимству. – Слухи о женщине, исцелившей кади, блуждают по пустыне, но я видел ее, и не заметил ничего примечательного. К тому же, мне показалось, что путешествие пагубно сказалось на ее разуме. Велика вероятность, что пустынная лихорадка передалась и ей.

– Что ты знаешь об этой болезни?

– Что она убивает, господин, и что лекарства от нее не существует…

– Но говорят, что кочевники вылечивают ее.

– Врут, господин. Или преувеличивают, возможно, дети пустыни и знают лекарство, но применять его нужно на ранних стадиях, когда сыпь только проступает, и разум еще не поражен.

Задумчив аль-Хатум, знает, что лекари тоже могут ошибаться, но и верить в проклятие, о котором шепчется весь дом, не желает. И когда гость уходит, он призывает к себе старую служанку, что когда-то давно являлась его няней. Старуха мудра и знает порой куда больше, чем все мудрецы пустыни.

– Что ты скажешь о жене аттабея? Рабыни говорят, что она почти не ест, пьет только воду и целыми днями лежит, глядя в стену. А встает лишь по большой нужде. Возможно ли, что разум ее поврежден?

Старуха, похожая на сморщенный урюк, садится рядом и подставляет лицо солнцу. В ее возрасте давно уже нечего прятать от него.

– Разум ее в порядке, раз она может осознать потребности своего тела. Но вот душа заблудилась… Она устала. И сейчас ищет покоя. Нужно время, чтобы она вернулась и исцелилась.

– Сколько времени?

Колышутся сухие плечи.

– Кто знает, господин? Может быть, неделя, а может быть, год… У каждого по-разному…

– Что ты можешь посоветовать, чтобы вернуть ей душу?

Думает старуха, жует тонкие губы беззубым ртом.

– Я слышала, у жены аттабея пятеро детей. А сердце матери всегда отзовется для ребенка…

Кивает аль-Хатум, улыбается, понимает, о чем говорит старая няня. Взмахом руки отпускает ее, и та поднимается, чтобы уйти. Но оборачивается…

– Еще я слышала, что в городе шепчутся… Аттабей прислал письмо шейху. Требует вернуть супругу, иначе… Любимая дочь шейха сейчас в его руках. Чтобы ты ни задумал, действовать надо быстрее…

Тень набегает на лицо аль-Хатума, руки сжимаются в кулаки. Снова заклятый друг встает у него на пути. И как только он узнал? Не иначе само Небо ему помогает…

– Благодарю, мать… Можешь идти, а мне нужно нанести визит шейху…

…Гуляет ветер над пустыней. Доносит слова, что сказаны на одном ее краю, до другого. Шепчутся пески. Убирают лишние слова, оставляя лишь суть и смысл. Слушает их шепот кади. Хмурится. Не торопится уводить свой народ со стоянки. Слышит он голос бури, что ходит кругами и грозит налететь, лишь только наперсник пустыни сделает лишний шаг.

– На что ты гневаешься? – спрашивает старик, когда на небе остаются лишь звезды и луна. – Разве мы забыли твои заветы? Разве нарушили данное слово? Разве плохо служили тебе?

Молчит пустыня. И впервые тишина ее кажется зловещей сыну песков. Мрачен он, не радуют его ни новости о старшем сыне, что покинул великого Звездочета и отправился в Аль-Хрус, ни возвращение младшего, который рвется сразиться с бурей, не ведая, что ту нельзя победить, ни даже дети аттабея, спокойно спящие в его шатре.

Хотя бы здесь он не оплошал. Вовремя отправил Захира. Вот только жену старого друга не уберег… Но ему ли, смертному, сражаться с волей той, что вечна?

Вздрагивает полог, отведенный в сторону тонкой рукой. И хрупкое дитя заглядывает в его часть шатра.

– Отчего ты не спишь, девочка?

Она не смущается, прямо встречает его взгляд и задергивает полог за спиной.

– Ты говорил с пустыней, почтенный аль-Гуннаши?

Усмехается кади.

– С ней, дитя.

– И она тебе ответила?

– Не сегодня…

– А завтра ответит?

Старик склоняет голову к плечу, рассматривая серьезно настроенную девочку. Уже почти невесту. И сложно аттабею будет найти ей мужа. Мужчина городов не привыкли, чтобы женщины имели свою волю. Или задавали вопросы…

– Что ты хочешь узнать, дитя?

– Когда мы вернемся домой?

– Тебе так не нравится в пустыне?

– Мне нравится, – соглашается девочка, и даже в темноте видно, как вспыхивают ее глаза. – Я бы осталась здесь навсегда, но Лейла и Зейнаб плачут. Они хотят к маме. Ты сказал, что она жива. Значит, мы сможем вернуться. Когда?

Молчит кади. Слушает шепот песков и ветер. Вздыхает.

– На все воля песков, дитя. Для вас, в городах, все решает Небо. Для нас же важна лишь пустыня. А сейчас она гневается. И люди для нее, что песчинки…

Девочка поджимает губы и кивает.

– Тогда мы подождем. Благодарю, почтенный аль-Гуннаши.

Дитя уходит, а кади продолжает слушать отголоски слов, что доносит ему ветер. Скоро, скоро все закончится, но что останется после бури?..

…Мальчик. Он появляется однажды ранним утром. Заглядывает в комнату из сада и замирает, не решаясь зайти. Стоит и смотрит прямо на меня. В глазах его интерес и страх. Он боится не меня. Скорее уж страх стал частью его самого, так глубоко врос внутрь, что избавиться от него не выходит. Когда-то я тоже всего боялась…

…Я поднимаюсь с подушек и опираюсь на локоть. Рядом стоит блюдо с финиками. Кажется, его принесли вчера вечером. Или ночью? Не помню.

– Хочешь? – двигаю угощение в его сторону. Ребенок понимает, что его заметили. Вздрагивает и скрывается за дверью.

А я снова опускаюсь на подушки. И вспоминаю своих детей. Спас ли их Саид? Вывел ли из города? Добрались ли они до народа пустыни? Хочется верить в лучшее, но вспоминается кровь на полу, звон оружия и стоны раненых. Накатывает усталость, которой невозможно сопротивляться. А вместе с ней приходит сон…

…Мальчик появляется снова. Вечером. Кажется, того же дня. Он заглядывает в комнату осторожно, хотя кроме меня в ней никого нет. Странно, раньше рабыни ни на минуту не оставляли меня одну, а теперь вдруг куда-то подевались. Хозяин дома решил, что приобретенный товар не так уж ему и нужен?..

Мысль вызывает прилив усталости. А ребенок больше не пугается. Он подходит ближе и садится сразу за порогом. Достает откуда-то кулек с засахаренными орехами и протягивает мне. Детское лакомство. Когда-то отец покупал мне такое на базаре, если торговля шла хорошо, или по праздникам.

Медленно протягиваю руку и забираю угощение, а взамен предлагаю все те же финики. Или уже свежие? Мальчик берет сразу горсть и начинает есть с заметным удовольствием. А я осторожно пробую орехи. Они оказываются такими же, как я помню. Сладкими. И горьковатыми. Я раскусываю каждый орешек и долго жую, стараясь подольше растянуть удовольствие. Но кулек быстро кончается. И тогда я облизываю пальцы, совсем как в детстве. Мальчик улыбается и прикладывает ладонь к груди.

– Наиль.

Копирую его жест:

– Адара.

Он кивает и уходит также тихо, как появился. А я вдруг понимаю, что голодна. И финики, действительно, оказываются свежими. И сладкими…

…Наиль возвращается. Он приходит утром, или во время полуденного жара, когда все отдыхают в саду, или ранним вечером, когда прохлада и свежесть пробираются в дом. Он мало говорит, но мне и не нужны разговоры. Он приносит с собой орехи. Или полудрагоценные камни, из которых строит башенки. А однажды я начинаю объяснять, как играть в шахматы. И постепенно мальчик проявляет интерес. Вместо доски мы используем пол, выложенный мелкой плиткой, а вместо фигур все те же камешки.

Рядом с ним я начинаю оживать. У времени снова появляется ход. У еды – вкус, а у меня – желание пробовать эту еду. Кажется, будто я просыпаюсь от долгого и тяжелого сна, который никак не хочет отпускать меня.

– Ты – добрая, – говорит однажды Наиль. – И совсем не ведьма. Если бы ты была ведьмой, ты бы уже сбежала отсюда.

– Почему я должна сбежать?

Мальчик поднимает на меня глаза, в которых живет лишь страх и печаль. Он выглядит много старше своих лет, а ведь он чуть младше Рашида.

– Потому что отец скоро позовет тебя к себе. И ты заболеешь. А потом исчезнешь. Так со всеми бывает. До тебя он поселил здесь Руфь, она была веселой и красиво танцевала. А потом он позвал ее к себе, и Руфь заболела… Она не вставала с подушек, только лежала и плакала. Пока не пропала… Остальные рабыни тоже плачут, если он зовет их к себе. Они не хотят ходить к нему. И некоторые даже пытались сбежать, но их поймали… а потом… я ходил к конюшне и слышал, как они кричали. Я не заходил внутрь, и ничего не видел, но… они кричали очень громко. И я убежал. Отца здесь все боятся. Ему нравится страх. И боль. Он хотел, чтобы я тоже научился причинять другим боль, но я не стал. Тогда он сказал, что я слабый и негодный наследник. А я перестал с ним разговаривать. Меня считают глупым и не обращают внимания. Поэтому я много слышу и вижу…

– Твой отец – Шариф аль-Хатум… – слова с трудом сходят с едва ворочающегося языка.

– Да… – лицо Наиля становится совсем грустным. – Теперь ты больше не захочешь со мной играть. Я не хотел тебе рассказывать, но сегодня услышал, как рабыни о тебе шептались. Старая Гания – этот нянька моего отца, ее здесь тоже все боятся – сказала им подготовить тебя вечером для господина. Они говорили, что тебя называют ведьмой, и что ты сможешь справиться с отцом… Но ты не ведьма…

Сердце бьется оглушительно громко и тяжело. Пальцы леденеют. А крик застревает в горле. Понимание происходящего оглушает. И хочется вновь вернуться в спасительное забытье, но разум остается ясным.

– Благодарю за предупреждение… Думаю, тебе лучше уйти. Мне, действительно, нужно подготовиться к вечеру.

Мальчик кивает и собирает камешки, но перед самым выходом оборачивается и смотрит на меня:

– Если бы ты все-таки оказалась ведьмой, ты бы смогла сделать так, чтобы отец больше не заставлял всех бояться?

– Ни ведьмы, ни мудрецы не властны над чужой душой. Помочь можно лишь тому, кто сам желает измениться.

Он не удивляется, лишь глаза становятся еще печальнее. И взрослее.

– Он не хочет.

Правильный вывод, который я подтверждаю:

– Не хочет…

– Тогда… если ты хоть немного ведьма, сделай так, чтобы он больше никому не причинил боль…

…Ночь приходит в пустыню. Уходит жар, сменяясь прохладой. Просыпаются хищники и выходят на охоту. Плывет над песками печальная луна. Все она видит и знает. И лишь изменить ничего не может…

…Старуха приводит меня в покои аль-Хатума и оставляет ждать его в одиночестве. Подхожу к окну и смотрю на звезды. Пытаюсь прочесть по ним грядущее. И сегодня Небо отвечает. Но то, что я вижу, не сулит ничего хорошего. Однако страха нет. Утратила ли я его в пустыне? Или в тот день, когда покинула дом? Не знаю. Я отчетливо понимаю, что помощь не придет. Все в этом прекрасном доме боятся господина до дрожи. Никто не посмеет пойти против него, ибо аль-Хатум жесток. Пусть его верный слуга мертв, и люди ощутили проблеск надежды, этого слишком мало. Им проще поверить, что привезенная из Сердца Пустыни женщина нашлет на хозяина проклятие, чем сделать что-то самим. И я не могу винить их…

– Вот мы и встретились, Цветок Пустыни.

Оборачиваюсь на голос. Вошедший в спальню мужчина чем-то неуловимо похож на Карима. Он высок и строен, с черными волосами и бородой. Но стоит ему подойти ближе и попасть в неверный свет луны, как сходство теряется. Если мой муж – лев, то его давно утраченный друг скорее шакал. Опасный, жестокий, но вызывающий брезгливое отвращение, а не уважение.

– Мне пришлось долго ждать этой встречи, жена моя…

– Я не твоя жена, – перебиваю и лишь мимолетно удивляюсь, как мне хватило смелости раскрыть рот.

– Но была бы, если бы мой друг не вмешался, – его пальцы обхватывают мой подбородок, заставляя смотреть в глаза. – И будь ты моей, у меня давно были бы достойные сыновья и дочери.

– Если не одна из твоих жен не смогла порадовать тебя достойным наследником, боюсь, не смогла бы и я.

Он неприятно усмехается, а в глазах появляется нездоровый блеск.

– Вот мы и узнаем…

Мужчина склоняется ближе, не давая мне увернуться, но я упираюсь руками в его грудь и выше вздергиваю подбородок:

– Прежде, чем совершишь непоправимое, ты должен узнать, что я бесполезна для тебя. Тело мое более не способно выносить дитя. Или даже зачать его. Приведи ко мне любую повитуху, и она подтвердит мои слова.

Пальцы разжимаются, а темные глаза изучают мое лицо.

– Вот почему у аль-Назира больше нет детей… В таком случае ты, действительно, бесполезна. Но это не значит, что я не могу воспользоваться случаем. Все мечтают однажды прикоснуться к Цветку Пустыни…

Он снова тянется ко мне, и я отступаю на шаг, упираясь спиной в подоконник.

– Зачем тебе я?

– Чтобы восстановить справедливость, – аль-Хатум улыбается так, что по спине пробегает дрожь. – Ты должна была стать моей, и я сделаю тебя своей. Пусть даже ты не дашь мне детей… Никто из моих жен или рабынь не смог. Но так даже лучше. Ты проживешь дольше, намного дольше, чем все они. Даже смерть не заберет тебя…

Улыбка, блеск в глазах, жестокость… Безумие. Он совершенно безумен. А с безумцами нельзя договориться. Но разве у меня есть выбор?

– Ты умрешь завтра, – голос звучит ровно, так же, как тогда в пустыне, когда я предсказывала Абдуле. – Аттабей убьет тебя. Но если ты отступишь, если отдашь меня ему, можешь выжить. Твой сын не так болен, как считают в доме. Он может говорить. И отнюдь не глуп. Я научила его играть в шахматы. Он быстро учится. И может стать достойным наследником, если найти к нему подход.