Текст книги "Год 1942"

Автор книги: Давид Ортенберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)

Мастер литературного портрета, Иш на этот раз поставил перед собой более скромную задачу – рассказать о трех эпизодах из боевой жизни Людмилы. Первый – это "рядовая" история одного снайперского выстрела, написанная не без юмора.

Заняв свою позицию, Павличенко увидела картину, которая была похожа, как она сказала, на представление в кукольном театре. За ширмой из густых непролазных кустарников сидел немец и разыгрывал комедию. Сначала он выставил вперед металлическую каску. Ржавая, с помятым козырьком, с пробоиной в левом углу, каска то лежала неподвижно, то вдруг принималась прыгать, как заводная. Потом Людмила увидела, как возле одинокого тополя словно из-под земли выросло искусно сделанное чучело немецкого солдата. На нем была темно-зеленая шинель, пилотка-пирожок, бурые ботинки, нарочито запачканные грязью. И даже винтовку этот тряпичный воин держал с той непринужденностью, которая отличает живого человека.

"Форменный балаган", – подумала Павличенко про себя и вслух сказала своему напарнику: – Ну, товарищ наблюдатель, готовься. Еще часок, и немец не выдержит.

Так оно и вышло. Вскоре кусты зашевелились. Немецкий корректировщик осторожно приподнял голову, уперся ладонями о бруствер окопа, прислушался и скрылся. Минутой позже он опять выглянул, на этот раз уже с биноклем. Грянул выстрел. Немец выронил из рук бинокль, клюнул носом.

– Сто пятьдесят восьмой, – деловито произнес наблюдатель, вытаскивая записную книжку.

Еще один, более внушительный эпизод. Наши разведчики обнаружили вблизи нашей позиции командный пункт противника. Командование полка и поручило Павличенко вместе с ее дружком снайпером Леонидом Киценко "закрыть" его. И это задание было выполнено: потеряв группу солдат и офицера, немцы удрали и больше здесь не появлялись.

Так проходит день за днем. О боевой работе Павличенко свидетельствует плотный лист бумаги с золотым тиснением, прикрепленный к дощатой стенке землянки:

"Диплом. Дан старшему сержанту Павличенко Людмиле Михайловне в том, что она является снайпером-истребителем немецко-фашистских оккупантов. По данным на 6 апреля 1942 года, тов. Павличенко уничтожила 257 фашистов.

Военный совет N армии".

Прошло несколько месяцев, и в газете появился Указ о присвоении Людмиле Павличенко звания Героя Советского Союза...

* * *

Каждый день множатся факты о зверствах гитлеровцев над советскими военнопленными. Павел Трояновский встретился на фронте с красноармейцем Сергеем Клевакиным, бежавшим из лагеря пленных в деревне Куземки на Смоленщине, и написал корреспонденцию "Куземкинская каторга".

Издевательства, истязания, расстрелы... – здесь все то, что и в других лагерях. Но есть изобретательные новинки, каких не знала ни одна война:

"Ранним весенним утром по единственной дороге от сараев выезжают телеги, в которых запряжены не лошади, а русские люди. Восемь тощих, желтых, оборванных и обросших щетиной человек составляют упряжь каждой телеги. Идет одна телега, вторая, пятая, десятая... Людей подгоняют возчики из немецких вояк, бьют по худым спинам кнутами и кричат по-немецки:

– Шнелер! (Быстрее!)".

– Мы шли на верную смерть, – сказал Клевакин, – но лучше смерть, чем фашистский плен...

Июнь

5 июня

После поражения под Харьковом наши войска перешли к обороне. Теперь можно определенно сказать: затишье на всех фронтах. Что там сейчас в армиях, дивизиях, полках? Надо, решил я, самому съездить в одну из армий. К этой мысли меня подтолкнула еще и реплика Жукова, которой он меня встретил третьего дня, когда я приезжал к нему в подмосковное Перхушково:

– Ты все еще наступаешь?!

Георгий Константинович имел в виду, что "Красная звезда" продолжает публиковать материалы о Харьковском наступлении, а о жизни войск в обороне мало пишет.

Маршрут выбирал недолго. В 5-й армии, куда я частенько заглядывал в дни Московской битвы, произошли изменения. Вместо Л. А. Говорова, назначенного командующим Ленинградским фронтом, командармом стал И. И. Федюнинский, наш добрый знакомый, товарищ по Халхин-Голу. Туда я и направил свои стопы, захватив фоторепортера В. Темина.

Боевые части Западного фронта сейчас, конечно, дальше от Москвы, чем это было в декабрьские дни сорок первого года. Тогда туда можно было добраться за сорок минут – час, ныне – за два часа.

Командарма мы застали в смешанном хвойно-березовом леске, на командном пункте, у блиндажа, оборудованного по-хозяйски добротно, как он это всегда делал и в Монголии. Мы, халхингольцы, с улыбкой вспоминали один эпизод того времени. Во время боев с японцами Федюнинский был ранен в ногу, его увезли в медсанбат. Но это только так считалось – ранение в ногу: на самом деле осколок угодил в ту часть тела, что выше ноги и ниже спины. Ранение это (кстати, весьма болезненное) по глупой традиции вызывало у всех улыбку. Самому же Федюнинскому было не до смеха. Между прочим, осколками того же снаряда на НП полка был ранен и корреспондент "Героической красноармейской" Иван Чернышенко. Федюнинский, лежавший рядом с ним в госпитале, заметил:

– Ну, теперь я на всю жизнь побратался с "Героической", кровное родство...

Между прочим, Федюнинский был ранен трижды. И все три раза в одну и ту же ногу! А в первый год Отечественной войны его вообще похоронили. Когда Ивана Ивановича отозвали из корпуса, которым он командовал на Юго-Западном направлении, и он прибыл в Генеральный штаб для назначения, А. М. Василевский пришел в изумление. Ему сообщили, что Федюнинский погиб, и он уже доложил об этом Сталину. Выяснилось, что погиб исполняющий обязанности командира корпуса полковник М. И. Бланк, которому Федюнинский сдал дела; он прорывался из окружения под Прилуками, героически сражался с врагом и в одном из боев сложил свою голову.

Сейчас Иван Иванович был в полном здравии. Стройный, подтянутый, с тремя рядами орденов и медалей (большая редкость в первый год войны), он встретил нас сердечно, по-братски. Армия стояла в обороне, и Федюнинский мог позволить себе провести с нами целый день.

Полоса, где армия держала оборону, растянулась почти на семьдесят километров. После разгрома под Москвой немецкие войска основательно зарылись в землю, построили мощные оборонительные сооружения и, по всем данным, ни о наступлении, ни об отступлении не помышляли. Активных боевых действий не было ни с нашей, ни с немецкой стороны. Изредка слышалась минометная, а еще реже артиллерийская стрельба.

Однако жизнь в дивизиях и полках кипела. Принимали пополнение. Прибывала новая боевая техника. То и дело слышались пулеметные и автоматные очереди и крики "ура". Человеку непосвященному могло показаться, что сюда прорвались немцы и идет жестокий бой. Но это обучали новобранцев действовать в условиях, максимально приближенных к боевым. – они штурмовали макеты дзотов, дотов... Словом, шла напряженная подготовка к грядущим боям.

Федюнинский, дни и ночи проводивший с пополнением на учебных полях, предупреждал:

– Не жалейте нота. Чем больше нота здесь, тем меньше крови там, в бою...

Воевали пока только снайперы и разведчики. Нам представили их. Беседа была увлекательной и полезной. Теминские снимки этих бойцов, сделанные тогда, сразу же были напечатаны в "Красной звезде".

Потом Федюнинский повез нас в 82-ю стрелковую дивизию, ту самую, которой он командовал на Халхин-Голе и в которой мы с Симоновым побывали зимой под Гжатском. Теперь эта дивизия называлась 3-й гвардейской мотострелковой. Знакомых осталось мало – кто выбыл по ранению, кто погиб. В одном из полков на небольшой полянке с редкими деревьями собрались бойцы. Федюнинский прибыл в эту армию недавно, но чувствовалось, что он уже успел снискать уважение личного состава. И не только потому, что в частях знали, что он боевой, заслуженный командир, что за его спиной гражданская война, Халхин-Гол, бои на юго-западном пограничье, оборона Ленинграда... Иногда человек зарабатывает авторитет и любовь подчиненных долгими месяцами, а порой какой-то шаг – и добрая молва о нем растет, как снежный ком.

В первые же часы пребывания в армии Иван Иванович узнал о серьезных недостатках в питании бойцов. И подсказала ему об этом не кто иная, как официантка столовой, куда он по прибытии в армию зашел пообедать. Суп она предложила, а хлеба не оказалось. Объяснила, что второй день не доставляют в полк хлеб. Стал Федюнинский выяснять. Оказалось: точно, двое суток армия сидит без хлеба, на сухарях. Почему? Интенданты сослались на распутицу, на поломки машин...

Нет необходимости рассказывать, какие меры принял командарм, но на второй день бойцы получили все, что им было положено по норме, и с тех пор с перебоями в питании было покончено.

И еще один эпизод. Встретил Федюнинский маршевый батальон, направлявшийся для пополнения в 3-ю гвардейскую дивизию. Большинство батальона казахи и киргизы. Они пожаловались командарму, что им пообещали, но не дали ни чаю, ни табаку. Федюнинский выслушал их, раздал все папиросы, которые у него были, и пообещал, что, как только прибудут в дивизию, будет им и чай, и табак. Через три часа новобранцы появились в дивизии. К этому времени для них был приготовлен не только обед, но и крепкий чай и табак. Федюнинский позвонил командиру дивизии. Тот, не понявший сразу, в чем суть звонка командарма, доложил: "Ждем пополнение, обед приготовили отличный". Но командующий объяснил, что для казаха и киргиза чай не менее важен, чем сытный обед. И об этом эпизоде пошла молва по армии.

Так в войсках узнали, что прибыл новый командующий.

А в тот день, когда мы были в дивизии, после беседы с бойцами о том, что требует от солдата бой, Федюнинский глуховатым, неторопливым голосом спросил:

– Есть среди вас раненые, но еще не награжденные? Прошу встать!

Встали десятка два рядовых и сержантов. Федюнинский расспросил каждого, где и как он был ранен. И тут же приказал командиру полка и комдиву представить их к награждению орденами и медалями. А стоявшего рядом с нами комиссара штаба армии попросил проследить, чтобы наградные материалы через день-два были уже у него.

– Вручать буду сам, – заключил командарм.

Я видел, какое огромное впечатление на всех – и старых бойцов, и молодых – произвело это внимание командующего, его забота о раненых. Дальновидным был Иван Иванович. Ведь к 40-летию Победы ЦК партии и Советское правительство приняли решение наградить всех – без исключения! – советских воинов, проливших кровь в боях за Родину, орденами Отечественной войны.

Там же, на полянке, я сказал Темину, чтобы он сделал для газеты снимки раненых. Виктор сразу же развернул бурную деятельность, стал громко распоряжаться, собирать людей, "перетасовывать" их. Он беспрерывно щелкал своей "лейкой", снимал бойцов в разных позах и ракурсах, в одиночку и группами. После возвращения в Москву Темин принес мне только что отпечатанный, еще мокрый снимок. На нем крупным планом были запечатлены фигуры десяти бойцов, стоящих в одну шеренгу.

– Почему только десять? А остальные где? – спросил я.

Темин объяснил, что он снял всех раненых, но это особые люди, и показал мне подпись под фото: "Западный фронт. Дважды и трижды раненные в боях гвардейцы, вернувшиеся в свой полк. Слева направо: гвардии военфельдшер Л. Семчук – ранен в двух боях; гвардии сержант В. Чечин – ранен в трех боях; гвардии старший сержант А. Иванов – ранен в трех боях; гвардии красноармеец И. Целищев – ранен в пяти боях..."

Этот снимок наши читатели, и прежде всего сами раненые, восприняли как своего рода награду. Кстати, на второй день мне позвонил генерал А. В. Хрулев и сказал, что на это фото обратили внимание в Ставке. Очевидно, будет учрежден знак отличия раненого. Действительно, месяца через полтора было принято постановление ГКО об отличительных знаках о числе ранений.

Повел нас командарм и на передний край. Походили мы, а кое-где и поползали. Да, основательно закопались боевые части, оборудовали свои позиции, как заметил один из наших собеседников, "по высшему классу и даже выше...". Слушали беседы Федюнинского с командирами и бойцами, его указания, которые, как мне казалось, были скорее похожи не столько на приказы, сколько на советы – что устранить, что сделать.

Побывали мы и в штабе армии. Там на стенке блиндажа я увидел расписание занятий командного состава. Я его переписал, а потом в "Красной звезде" одна за другой появились статьи на эти темы. За день мы с Иваном Ивановичем о многом поговорили. Узнал я, что Федюнинский был не только талантливым военачальником, дотошным хозяйственником, но и тонким дипломатом.

Как-то ему позвонили и сказали, что в армию прибудут американские и английские военные атташе и надо, мол, принять их должным образом. После официальных церемоний и плотного обеда пошли один за другим вопросы, иногда прямые и ясные, порой – со скрытым смыслом. В блиндаже, куда Федюнинский пригласил иностранных гостей, на стене висела большая карта районов Гжатска и Вязьмы. Увидев карту, один из самых дотошных дипломатов, капитан, подошел ближе, долго всматривался, затем спросил: "Почему на ней нет никаких пометок?" Видно, его интересовала линия фронта и дислокация дивизий. Командарм ответил:

– Я всегда стараюсь следовать примеру великих русских полководцев Суворова и Кутузова. Когда Суворова во время итальянской кампании высокопоставленные представители австрийского правительства спросили, каковы его планы ведения войны, он ответил: "Если бы моя шляпа знала мои планы, я бы ее сжег". А Кутузов однажды заявил: "Если бы мои планы знала моя подушка, я бы на ней не спал". Вот поэтому я тоже никогда не наношу на карту своих замыслов раньше, чем это становится совершенно необходимым.

Английский полковник так посмотрел на капитана, что тот сразу съежился и отошел в угол блиндажа, подальше от карты... Но тут же возникла новая ситуация, в которой генерал снова показал себя дипломатом. Атташе спросил его о танках "матильда" и "Валентайн". Мне было интересно, что ответил Федюнинский, и вот почему.

Как-то Эренбург привел в редакцию английского корреспондента, который все донимал меня вопросами об этих танках. Я толком тогда не знал, что ответить. Этих танков было очень мало. Мы о них почти ничего не печатали. Однажды лишь дали снимки этих танков, уходящих в бой на каком-то фронте. Да в другой раз с ними был у нас связан неприятный ляп. Опубликовал фото, а под ним подпись: "Фашистский танк, подбитый бойцами части". Снимок, правда, мутноватый, снимали танк, видимо, под вечер и к деталям мы не присмотрелись. А потом мне позвонили и сказали: "Какой же это фашистский танк? Это "матильда"!" Быть может, этим звонком дело и ограничилось бы, если бы не шум, поднятый геббельсовской пропагандой вокруг нашего фото. Они во все горло кричали, что Советам, мол, не удается одолеть немецкие танки, поэтому они выдают за свои трофеи подбитые немцами английские "матильды". Что-то об этом появилось в прессе нейтральных стран и даже в английской печати.

Словом, вскоре я получил приказ – снять с работы фотокорреспондента и направить его на фронт. Парень он был храбрый, мужественный, я его знал еще по финской войне, но отстоять его мне не удалось. Достойно он прошел всю войну, ныне – член редколлегии одного из наших массовых журналов.

Этот случай, связанный с "матильдами" и "Валентайнами", я хорошо запомнил. Но тогда о них мало что знал и в беседе с инкорами "плавал" вовсю, отделываясь общими фразами. Поэтому я с большим интересом слушал рассказ Федюнинского. А ответил он иностранным атташе следующее:

– Машины в общем-то хорошие. Где-нибудь в Африке, в степях и полустепных районах, да еще в колониальной войне, где не надо прорывать прочную оборону, они незаменимы. Для этого, вероятно, они и предназначались. У нас же местность лесисто-болотистая, пересеченная, а гусеницы этих машин узкие, поэтому "матильдам" и "Валентайнам" приходится туго:, при движении в лесу, на крутых поворотах, подъемах и спусках гусеницы часто сваливаются. И потом, на мой взгляд, ваши машины излишне комфортабельны: в них много гуттаперчи, которая легко воспламеняется. Впрочем, этот недостаток мы устранили.

– Каким образом? – удивились американцы и англичане.

– Очень просто. Сняли гуттаперчу и отдали девушкам на гребешки.

Теперь и я знал, что ответить на каверзный вопрос о "матильдах" и "Валентайнах"...

Поздно вечером мы отбыли в Москву. И добрые впечатления о встречах в 5-й армии под убаюкивающий гул машины долго нас не покидали.

* * *

Целую неделю в газете нет статей Ильи Эренбурга. Когда в газете бывали такие перерывы, в редакции обрывали телефон: "Где Эренбург?", "Что с ним?" Но сегодня читателям все стало ясно. Появился его путевой очерк "По дорогам войны". Именно неделю назад Илья Григорьевич выпросил у меня командировку на фронт.

Вместе с фоторепортером Эренбург проехал триста километров по маршруту Малоярославец – Угодский Завод – Козельск – Калуга – Перемышль – Сухиничи. Не все, что он видел и слышал, вошло в очерк, но каждая деталь, каждый эпизод, попавший туда, весомы.

Проезжал города и села и увидел: "Там, где были дома, – крапива, чертополох и, как сорняки, немецкие шлемы, скелеты машин, снаряды... Красавица Калуга с древними церквями на крутом берегу Оки, она покалечена..."

Встретился с жителями и запомнил: "Женщина в селе Маклаки спокойно говорит: "Дом взорвали. Мужа увели. Дочку испортили". Это – спокойствие большого горя..."

Побывал у разведчиков и узнал: "Недавно пять разведчиков нашли в лесу заржавленный волчий капкан. Они, смеясь, рассказывают: "Фрица в капкан поймали. Ефрейтор, а оказался закапканенный".

Побывал в танковой части и услыхал: "Жива память о двух танкистах окруженные врагами, перед смертью они запели "Интернационал"... Сейчас танкисты учатся, отдыхают, иногда помогают колхозникам в полевых работах, и девушки дивятся – герой, недавно освободивший их село, скромно пашет. Ждут новых боев. Один танкист сказал мне: "Лошадкам не терпится, стучат копытами" – "лошадками" он шутя назвал танки..."

Беседовал с пленными и записал: "Пленные немцы угрюмо лопочут: "Гитлер капут". Что им еще сказать – ведь они в плену. Вот ефрейтор Иоганн Гальтман. Он крестьянин. Боец его спрашивает через переводчика: "Хозяйство у вас большое?" Немец отвечает: "Куда там – всего-навсего один француз".. Пленный француз для него лошадь. И, услышав ответ ефрейтора, наши бойцы сердито отплевываются: "Разве это люди?"

Примечательная встреча была у Эренбурга с командующим 16-й армией К. К. Рокоссовским в Сухиничах. Писатель говорил, что Константин Константинович самый учтивый генерал из всех, которых он когда-либо встречал. Разумеется, Эренбург, как всегда во время своих бесед с военачальниками, интересовался перспективой: что будет дальше? Спросил он об этом и Рокоссовского. Что мог ему ответить командарм? Невозможно точно предвидеть, когда и что будет даже в полосе армии, фронта, а тем более предусмотреть события стратегического плана, которые, как известно, развернулись вовсе не так, как думали Рокоссовский, мы все, да и в Ставке.

А вообще-то в путевых очерках Эренбурга из всего, что он мне рассказал о Рокоссовском, осталось только несколько строк. Еще не пришло время подробно описывать командующих армиями и фронтами – так считали мы тогда. Вот те несколько эренбурговских строк о беседе с командармом:

"Генерал-лейтенант Рокоссовский, командир большого спокойствия и большой страсти, говорит: немцы напрасно обижаются на зиму. Конечно, зима по ним ударила, но зима их спасла. Не немецкие солдаты, а русские снега остановили преследование отступавшей германской армии".

Конечно, это не исчерпывающее объяснение, но резон в нем есть...

* * *

В номере опубликована статья подполковника А. Стеганцева с таким "прозаическим" заголовком: "Артиллерийская стрельба на рикошетах". Суть такой стрельбы в том, чтобы установить взрыватель на замедленное действие, после удара о землю снаряд подскакивает вверх и разрывается в воздухе. О преимуществах стрельбы на рикошетах рассказывалось так: "Число осколков, которые могут поразить цель при разрыве гранаты в воздухе, значительно превышает число поражающих осколков, получаемых при разрыве гранаты на поверхности земли. В последнем случае часть осколков остается в воронке, не принося никакого вреда противнику.

Кроме того, навесное действие осколков при разрыве с рикошета делает малодейственными такие средства защиты живой силы, как открытые окопы, траншеи, складки местности, воронки и пр...

Третье преимущество разрыва с рикошета – огромное моральное воздействие на противника".

Как видим, статья узкоспециальная. Но история ее появления в газете заслуживает, чтобы о ней рассказать.

Зашел ко мне наш артиллерист майор Виктор Смирнов и говорит:

– Знаете вы, что такое артиллерийская стрельба на рикошетах?

Я ответил, что не совсем, вернее, совсем не знаю. Стал он мне объяснять. И, увидев мой недоуменный взгляд – а газета здесь при чем? пояснил, что наши артиллеристы почти не пользуются этим методом стрельбы, недооценивают его. Ну что ж, говорю, пишите статью, напечатаем.

– Статья уже есть, я попросил подполковника Стеганцева из артуправления написать, он большой знаток этого дела. Но прежде чем опубликовать статью, решили посоветоваться с начальником артиллерии Красной Армии Н. Н. Вороновым. Он прочитал статью, одобрил ее, однако сказал:

– Печатать не стоит. Не будем учить противника... Долго шли споры. Мы убеждали Воронова, что если на одну чашу весов положить пользу, которую может принести наше выступление, а на другую вред, то первая чаша перетянет. Все же статья сразу не была напечатана. Но прошло немного времени, и Воронов мне сам позвонил, попросив ее опубликовать:

– Немцы уже начали применять этот метод, – объяснил он, – а наши артиллеристы его забыли...

* * *

Неутомимый Евгений Габрилович приедал с Северо-Западного фронта несколько очерков. Он продолжает разрабатывать тему, близкую его духу и жанру, – человек на войне. Вот его очерк со щедро разлитым юмором "В засаде". В поле зрения автора – солдатская землянка. Он прижился в ней и там находит истинных героев, таких, как сибиряк Крась Павел Никифорович, недавно прибывший с пополнением в этот край холмов и болот. В первый же день он явился к политруку роты, и между ними состоялся диалог:

– Разрешите их пойти пострелять.

– Как это пострелять?

– Да так. Подползу поближе, укроюсь и постреляю.

– Вы снайпер?

– Ну, нет, – ответил боец, – я сибиряк, охотник. Белок стрелял. Дело привычное.

И вот еще затемно Крась отправился в сопровождении другого бойца к пригорку, где засели немцы в сараях, избах, дзотах. К вечеру Крась и боец вернулись в землянку.

– Восемь убитых, не считая раненых, – восхищенно говорил боец командиру.

– Раненых не считаю, – отозвался Крась. – Раненые – это брак.

Еще один любопытный рассказ, как Крась и его товарищи выкурили врага из блиндажа. Явился Крась к командиру и сказал:

– Разрешите мне по ротам отобрать человек десять охотников-сибиряков. Мы их из этих блиндажей выкурим.

– Как это выкурите? Вдесятером?

– А так. Покоя ему не будет.

Отобрали пятнадцать солдат, и началась снайперская осада блиндажей. Круглые сутки дежурили сибиряки в своих укрытиях, убивали каждого, кто вылезал из блиндажа на свет, и добились, что немцы вообще перестали выходить из блиндажей, словно там их заперли. Однако и в блиндажах было небезопасно: сибиряки безошибочно били по амбразурам, наблюдательным щелям. Блокада продолжалась и ночами, когда луна освещала холм. Сибиряки к тому же отлично стреляли по шорохам, по теням – дело привычное, лесное. Прошло пять дней. Немцы кренились. Иногда они открывали яростный огонь, стараясь поразить хотя бы одну из этих не знающих промаха винтовок. Безуспешно. Кончится налет, и первый же немец, который осторожно показывал нос из блиндажа, падал, сраженный пулей. На одиннадцатые сутки, воспользовавшись ночной темнотой, оставшаяся в живых группа бросила блиндажи и отошла...

12 июня

Затишье на фронтах подошло к концу. Началось с Севастополя – это был пролог к тяжелым сражениям лета сорок второго года. Свыше двухсот дней героически отражала натиск врага наша крепость на Черном море. У нас не было сомнений, что она выстоит. Но после того, как советские войска оставили Керченский полуостров, положение города резко ухудшилось. Мне было известно, что еще 18 мая Генштаб дал командованию указание держать войска в постоянной боевой готовности к отражению возможного наступления немцев. Поэтому и наш севастопольский корреспондент Лев Иш тоже получил приказ быть в полной боевой готовности.

И вот сообщение Совинформбюро о начавшемся наступлении противника на Севастополь и первый репортаж об этом нашего спецкора. Не в пример событиям на Керченском полуострове газета систематически освещает ход битвы за Севастополь. Корреспондент сообщает, что немецко-фашистские войска сосредоточили для этого наступления большие силы. Одна за другой идут атаки врага. Иш подробно рассказывает о боях на разных участках севастопольской обороны и каждое сообщение неизменно заканчивает тремя обнадеживающими словами: "Все атаки отбиты".

Позже стало известно, что гитлеровское командование собрало здесь свыше 200 тысяч человек. 450 танков, свыше 2 тысяч орудий и минометов, в том числе тяжелую и сверхмощную артиллерию калибра до 600 мм, около 600 самолетов. А наши войска имели лишь 106 тысяч бойцов, 600 орудий и минометов, 38 танков и 53 самолета. Естественно, что в то время не все нам было известно о численности войск и боевой техники. Только сообщения очевидцев давали возможность ощутить накал битвы за Севастополь. Об этом и рассказ Льва Иша:

"Ожесточенные бои на всех участках полны примеров героизма. Вчера утром противник обрушил на позиции части Новикова мощный шквал артиллерийского и минометного огня. Одновременно часть беспрерывно подвергалась воздушным бомбардировкам. Отлично оборудованные укрытия защищали личный состав от бомб, снарядов и мин. После огневой подготовки неприятель пошел в атаку. Защитники города смело приняли бой. Огнем орудий, минометов, пулеметов и винтовок они косили наступающих фашистов. В течение этого дня немцы, подтянув подкрепления, еще несколько раз атаковали часть Новикова. Ни одна вражеская атака успехов не имела..."

* * *

Публикуются материалы об укреплении боевого содружества Советского Союза с Великобританией и Соединенными Штатами Америки – договоры, телеграммы, коммюнике о посещении Молотовым Вашингтона. Этому событию посвящена и передовая статья. Особенно обратили на себя внимание такие строки в передовице: "В Вашингтоне и Лондоне была достигнута полная договоренность о создании второго фронта в Европе в 1942 году".

Увы, как хорошо известно, эти надежды не оправдались ни в сорок втором, ни в сорок третьем годах. Но тогда все мы верили, что так будет, и это воодушевляло. На фронтах и в тылу проходят митинги, звучат слова надежды на победу в сорок втором году, несмотря на наше поражение на Керченском полуострове и под Харьковом. Три дня подряд мы печатаем репортажи, где немало таких прогнозов: "Наши силы растут и крепнут. Фашистские орды будут зажаты с двух сторон и разгромлены в 1942 году..."

Откликнулся на это событие и Илья Эренбург. Он писал: "Близок день, когда английский капитан отдаст команду: "На ост!" Писатель даже указал, где это должно быть: "Немцы укрепляют побережье. Они возводят оборонительные сооружения на реке Маас..." Там, как известно, и произошла высадка, но только через два года!

Позвонил командующему авиации дальнего действия А. Е. Голованову. Спросил, как прошел полет Молотова в Вашингтон, где найти экипаж. Голованову понравилась идея написать об этом дальнем перелете. Очень хвалил летчиков:

– Сложный и трудный был полет. Героические люди. Надо их похвалить. Я туда позвоню. Кого пошлете?

– Симонова, – ответил я.

Потом Симонов запишет в своем дневнике: "В середине июня я получил от редактора несколько необычное задание – поехать на два-три дня на один из подмосковных аэродромов, где сидели тяжелые бомбардировщики, и побеседовать там с одним из экипажей об их недавнем дальнем спецперелете.

Должно быть, чтобы подразнить меня, Ортенберг не нашел нужным входить ни в какие дополнительные объяснения:

– Они предупреждены, что ты приедешь, и все, что следует рассказать, расскажут. Поезжай!"

Написал Симонов очерк о полете в Вашингтон. Вышло страниц двенадцать, почти полоса. Многовато, но я решил не скупиться на место. Конечно, печатать его без согласия Молотова никак нельзя было. Я позвонил Вячеславу Михайловичу и сказал, что вот подготовили очерк, хотели бы дать в номер. "Пришлите мне", – ответил он. Послали. В этот день нам очерк не вернули. На второй и третий день – тоже. Потом Молотов сам позвонил и сказал: "Пока печатать не надо". И даже не сказал почему. То ли потому, что был возможен и новый полет и не следовало раскрывать его маршрут. А может быть потому, что в очерке было немало о самом Молотове, его выдержке и спокойствии в очень трудном полете. Молотов, вероятно, посчитал неудобным завизировать очерк, так хваливший его. Не принято было у нас расписывать людей столь высокого ранга, если, конечно, не считать Сталина...

Словом, канул этот очерк в архив. Да и в архиве редакции его не нашли. Единственное, что у меня осталось в памяти, это то, что полет был сложный, опасный, в облаках с молниями, по неизведанному маршруту, на больших высотах, под аккомпанемент вражеских зениток, в неотапливаемом самолете. Это осталось в памяти и Симонова, и о полете Молотова он рассказал затем в своей книге "Разные дни войны".

* * *

То, что я говорил в начале главы о Севастополе, происходило несколько дней назад. А сегодня новое сообщение о продолжающихся с неугасающей ожесточенностью боях на севастопольском фронте. Защитники города отбивают вражеские атаки. Наш корреспондент сообщает, что противнику удалось вклиниться на одном из участков в наши позиции, но вчера утром севастопольцы перешли в контратаку и вышибли врага из этого района. В репортаже не называется район, но на карте в Генштабе я увидел, что это Мекензиевы Горы, находящиеся на направлении главного удара войск противника.

Сегодня в Ставке я прочитал телеграмму Сталина севастопольцам, переписал ее. В ней говорилось: "Горячо приветствую доблестных защитников Севастополя – красноармейцев, краснофлотцев, командиров и комиссаров, мужественно отстаивающих каждую пядь советской земли, наносящих удары по немецким захватчикам и их румынским прихвостням". Понятно было наше стремление напечатать ее в газете: это была первая за войну такого рода телеграмма Верховного. И к тому же речь шла о Севастополе. Позвонил в ТАСС, его директору Якову Хавинсону. Позвонил в Совинформбюро. Там этой телеграммы нет, ничего о ней неизвестно. Я прекрасно понимал, что без ведома и разрешения Сталина ее не напечатать. Позвонил Верховному. Он сказал: