355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Давид Ортенберг » Год 1942 » Текст книги (страница 11)
Год 1942
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 10:09

Текст книги "Год 1942"


Автор книги: Давид Ортенберг



сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)

Конечно, и в армии, и в стране знали, что попытка немецко-фашистских войск с ходу захватить Севастополь оказалась безрезультатной. Но впервые об этом рассказывается более подробно.

30 октября немецкая мотоколонна пыталась ворваться в город, но огнем черноморцев-артиллеристов была остановлена. Ровно через месяц немцы повели второе наступление еще большими силами, но и оно провалилось. Любопытные документы попали в наши руки. Не кто иной, как командующий 11-й немецкой армией генерал фон Манштейн. 5 ноября в своем обращении к войскам писал: "Под Севастополем идут последние бои. Город, осажденный, не сегодня завтра капитулирует". А теперь, в марте, тот же хвастливый генерал вынужден признать, что, "несмотря на пятимесячную блокаду. Севастополь продолжает сопротивляться".

Словом, Севастополь держится. Активной обороной севастопольцы сковали большие силы немцев, не дают гитлеровскому командованию перебросить их на другие участки фронта. Но блокада есть блокада. Нелегко севастопольцам. Им помогает вся страна. Морские ворота в наших руках, и через них в город поступает пополнение, боевая техника, продовольствие.

Еще нет в газете таких слов: "Город-герой". Но народная молва уже так величает Севастополь...

* * *

Третьего дня вместе с Петром Павленко мы были на просмотре фильма братьев Васильевых "Оборона Царицына". Я поехал, чтобы посмотреть картину, а Павленко – чтобы написать о ней для "Красной звезды". Петр Андреевич похвалил фильм, в центре которого был Сталин. Однако были в рецензии и критические замечания, в частности, он писал: "Фильм – надо признать перегружен материалом и, как всегда в этих случаях, "вихраст". Много интересных и увлекательных кадров лишь стороной касаются центральной идеи и, не обогащая ее, только отягощают общее движение вещи". Прочитал я эти строки и стал размышлять. Замечание справедливое. По сути, пусть не впрямую, речь шла о том, что фигура Сталина заслонила "центральную идею" фильма. Но картину смотрел Сталин и, как мне сказали, похвалил ее. Павленко сразу понял, почему я "споткнулся" на этих строках:

– Ты что задумался? Публикуй под мою ответственность...

– Ладно, – ответил я. – Под нашу общую ответственность.

Упрек в рецензии остался...

В последнее время меня волновало здоровье писателя: все держится руками за грудь, покашливает. Говорю ему, чтобы посидел в тепле. Петр Андреевич отвечает, что тепло редакционной комнаты ему мало помогает, нужно другое тепло – юг, и просит командировку на Южный фронт. Согласие получил сразу же и на второй день вылетел на Кубань. Через несколько дней передал очерк "Весна на Кубани". Когда успел? Оказывается, по пути с аэродрома на КП фронта он поколесил по станицам Кубани, заглянул в крайком партии и собрал материал для очерка, чтобы сразу, как он потом объяснил, "оправдать командировку".

В очерке – описание того, как кубанцы готовятся к посевной, что делают для фронта. Очень ярко рассказано о добровольческих кубанских отрядах.

"Вспомнив запорожскую старинку, кубанцы пошли на войну семьями. Всем известен здесь Михаил Гаврилович Россохач из станицы Ладожской, проводивший в Красную Армию 8 сыновей, 4 дочерей и 19 внуков. Старый буденновец Василий Филиппович Цуля из станицы Старо-Нижестеблиевской послал на фронт сына, зятя и дочь. А как стали записываться старики, его одногодки. – не выдержал, подседлал коня и явился самолично. Сейчас он командует отделением, в которое подобрал поголовно участников гражданской войны, бивавших немца. Невысокого роста, крепкий, ловкий, он легко бегает, придерживая рукою шашку, и, глядя на него со спины, не сразу скажешь, что это бежит пятидесятилетний дед. Да какой он дед!

– До чего сочувствую скорейшей победе, что не могу дома сидеть, говорит он. – Как спать лягу, война во сне. И рубаюсь это я, рубаюсь до самого света. Встану – будто жернова ворочал. Из сил выбился дома жить, на войне ближе к делу".

И такой удивительный факт. Казак Павел Иосифович Гусак пришел в военкомат с сыном и дочерью. Отец и сын были приняты, дочери в приеме отказали. Но тут подоспели конные состязания. Лида Гусак первой вышла на вольтижировке, первой на рубке лоз, первой но стрельбе. И пришлось лихую казачку зачислить рядовым бойцом в один полк с отцом.

Заканчивался очерк вещими словами: "Не славою одиночек хочет обессмертить себя Кубань, а подвигом многих тысяч"...

* * *

В последние дни в газете все чаще стали печататься рассказы. Опубликован рассказ Симонова "Ценою жизни". Это второй его рассказ после "Третьего адъютанта".

Еще в мирное время тема любви воина к своему командиру не сходила со страниц газеты. В войну она приобрела особое звучание. Слова "Грудью заслоним командира в бою" не раз становились живой былью в схватках с немцами. Не раз появлялись у нас сообщения о том, что бойцы в минуту смертельной опасности заслоняли собой от вражеской пули своего командира. И вот, вспомнив историю с рассказом Симонова "Третий адъютант", я сказал ему:

– Если ты не жалеешь, что написал своего "Третьего адъютанта", сочинил бы еще один рассказ. – И предложил тему.

Так появился рассказ "Ценою жизни". Сюжет его прост: ординарец Есаенко принял на себя пули немецкого автоматчика, заслонив полковника; сам погиб, но спас жизнь командира. Писатель перенес события на Керченский полуостров, откуда он недавно прибыл. Есть в рассказе и фронтовой пейзаж, и колоритные диалоги, и психологический рисунок. Насколько я помню, Симонов тогда был доволен. Однако после войны никогда его не переиздавал. Но в ту пору всем нам этот рассказ нравился, мы считали его интересным, а главное – нужным...

* * *

Должен отметить, что такой жанр прозы, как рассказ, вообще прочно занял место на страницах "Красной звезды". Немало их было опубликовано за истекшие месяцы войны. Они, как правило, принадлежали перу писателей. Вполне закономерно, что нельзя было нам не вспомнить такого блестящего мастера рассказа, как Константин Паустовский. Я знал, что Константин Георгиевич человек в годах и не очень здоровый. Знал, что в первые же месяцы войны он уехал на Южный фронт и там по заданию армейской газеты выезжал в боевые части, писал зарисовки и очерки, но вскоре из-за болезни его освободили от журналистской работы, а затем эвакуировали в Алма-Ату. Мы попросили Паустовского поработать у нас. Он написал об этом своим друзьям: "Получил телеграмму из "Красной звезды" от Ортенберга – приглашает в Москву, пишет "рассчитываю вас использовать для написания рассказов. Это не вызов, а приглашение", – ответил согласием".

Тяжелая болезнь – астма – держала его в тылу. "Работать трудно, – писал он, – быстро устаю, стал плох здоровьем". Но все же писал для нас. Прислал два рассказа – оба о войне.

Паустовский верен своей романтической манере – его сразу же узнаешь. Первый рассказ, "Путешествие на старом верблюде", – о старом казахе Сеиде Тулубаеве, отправившемся со своим верблюдом на Эмбийские нефтяные промыслы к сыну Габиту, работавшему там мастером. За шестьдесят дней пути старик многое повидал, а когда прибыл на промысел, узнал, что Габит погиб на фронте. Не захотел древний старик возвращаться домой. Он остался здесь и на старом верблюде стал возить воду в глухие уголки пустыни, где вели разведку нефти.

Другой рассказ, "В древнем краю", повествует о том, как солдат Иван Терехин в деревне Великий Двор выкурил дымовыми шашками из церкви "без повреждения архитектуры и великолепной росписи" немцев, устроивших там свой штаб и склад боеприпасов; выкурил прямо в объятия наших воинов...

Рассказы напечатаны подвалами один за другим в очередных номерах газеты...

Напечатаны стихи Алексея Суркова "Возмездие". Не беру на себя роль литературного критика; Алексей Александрович не включил их в свое четырехтомное собрание сочинений. И все же уверен: если мы тогда опубликовали эти стихи, значит, считали их неплохими, а главное – нужными. Приведу строфу из первой части стихотворения – о горьких чувствах солдата, оставляющего свою землю на заклание врагу:

 
Я помню – минер, подорвав переправы,
Кричал, обернувшись на запад: – Ужо!
Ужо мы за все поквитаемся с вами!
Ужо мы вернемся!.. Бессилен и мал,
Он пал на колени в обугленной яме
И жаркую землю в слезах обнимал...
 

Убить человека даже на войне – жестокое дело. Но наш высший долг не дает нам выбора. Во второй части стихов поэт объясняет:

 
В суровое время мы стали суровыми.
И каждый без жалости должен убить
Того, кто грозит нашим детям оковами,
Кто душу народа посмел оскорбить.
Нельзя перед коршуном быть голубицами,
Не льстит нам печальный конец голубиц.
Никто не посмеет назвать нас убийцами
За то, что в бою истребляем убийц.
 

Эти строки Сурков написал задолго до того, как Алексей Толстой напечатал в «Красной звезде» статью «Убей зверя!», Илья Эренбург – «Убей», а Константин Симонов – стихи «Убей его!». Сурков чувствовал веление времени...

* * *

"Я клянусь!.." – так называется очерк писателя Виктора Финка.

В эти дни на Урале формировались новые эстонские части и дивизии. Сюда и прибыл писатель в тот день, когда воины-эстонцы, выстроенные на плацу, принимали присягу. Его рассказ, в основном, об этом, хотя и начинается с экскурса в далекое прошлое – в тринадцатый век, когда полчища псов-рыцарей вторглись на эстонскую землю и в течение многих столетий бесчинствовали там.

И вот снова немцы – теперь уже гитлеровские полчища – вторглись в республику. Эстонский народ поднялся на защиту своей родины: шли в армию, в истребительные батальоны, в партизаны. Автор называет имена эстонцев, беззаветно сражающихся с врагом. Профессор Рубель, ученый с крупным именем, стал разведчиком; в одном из боев попал в руки немцев и был повешен в городском парке в городе Тарту. Двадцатилетний парень Арнольд Мери своей самоотверженностью спас штаб корпуса. Кстати, в августе прошлого – 1941-го года в "Красной звезде" была напечатана передовая статья "Герой Советского Союза заместитель политрука Мери"; впервые передовица была посвящена не событию, не анализу военных действий, не задачам на будущее, а отдельному человеку-воину.

На поляне, повествует Финн, раздается голос: "Ма тыстан... Я клянусь..." Эстонцы клянутся быть воинами честными и отважными. Когда началось формирование новых эстонских частей, сюда хлынули люди, которые никогда не были в армии. Стали съезжаться эстонцы из самых отдаленных районов страны, даже из Бухары. Не было отбоя от женщин. Никто не хотел уступить другому честь отвоевать родину.

"Присмотритесь к этим людям, – пишет Финк, – вглядитесь в их лица! Эти два слова – "Я клянусь" – подлинная клятва борьбы!" И он представляет читателю тех, кто, надев военную форму, будет сражаться в Великолукской операции, Ленинградско-Новгородской, Невельской, Таллинской, Тартуской, кто будет освобождать советскую землю, свою родину от немецко-фашистских захватчиков. Это и старые, испытанные воины – командиры и комиссары гражданской войны. Среди них старший политрук Авальт, вступивший в армию в 1918 году, когда ему было 14 лет. Три старших брата его тоже ушли в армию. За это их родители были расстреляны. Комиссар дивизии Сипсакис – тоже участник гражданской войны. Капитан Альфред Кук был преподавателем военной школы в Таллине. Теперь вся его школа здесь, в дивизии. Все его бывшие ученики – командиры. Сам Кук – командир батальона.

Их – рвущихся в бой – много. "Так их много, – заключает писатель, всех не перечесть. Но рядом со старыми, испытанными бойцами встают в строй новые. Людей окрыляет возможность отвоевать родину.

– Ма тыстан... Я клянусь...

Этим людям невозможно не верить. Они победят".

Апрель

3 апреля

В сводках Совинформбюро часто повторяются строки: «На фронте существенных изменений не произошло», значит, наступление наших войск затухает. Но есть и другие сообщения, подводящие итоги минувших сражений: «Трофеи войск Калининского фронта за период с 21 марта по 1 апреля 1942 года», «Трофеи войск Ленинградского фронта...» Наиболее внушительна сводка по Западному фронту: большое количество уничтоженных и захваченных танков, орудий, минометов и другой боевой техники. Число убитых немецких солдат и офицеров составляет 40 тысяч.

Наши корреспонденты иллюстрируют эти сообщения выразительными фотографиями. Правда, ныне мы их не часто печатаем: экономим газетные полосы для фотопортретов героев боев, батальных снимков.

Любопытное фото прислал Сергей Лоскутов. Большая поляна, окаймленная редколесьем. На ней роща уходящих за горизонт деревянных крестов. Подпись поясняет: "Фашистские вояки шли за "железными крестами", а достались им деревянные"...

* * *

Издавна в центральных газетах, да и многих провинциальных правее заголовка помещался так называемый "Шпигель" (в переводе с немецкого зеркало). Называли его еще и "манжеткой". Короче, здесь шла информация о содержании полос. Ныне во многих газетах "Шпигеля" не найти. Его место заняли изображения правительственных наград, которых удостоены эти газеты: "Правда", как известно, награждена тремя орденами, "Красная звезда" четырьмя, "Комсомольская правда" – пятью... Но в 1942-м "Шпигель", "манжетка" еще существовали.

С конца марта в "манжетках" "Красной звезды" публиковались призывы: "Закреплять каждый отвоеванный рубеж" или "Прочно закрепляться на отвоеванных рубежах"... Кстати, под таким заголовком в сегодняшнем номере опубликована передовая статья. Понятно: тогда мы не могли сказать, что наше наступление угасает. Но если в газете исчезали "наступательные" лозунги, а появлялись оборонительные, наш читатель и без комментария понимал, что к чему.

В эти дни побывал в 16-й армии, у генерала К. К. Рокоссовского. Узнал, что командарм написал докладную Жукову, в которой сообщил об обстановке, сложившейся в полосе его армии, и предложил перейти к обороне, чтобы накопить силы и средства для нового наступления. Но от командующего фронтом последовал ответ: "Выполняйте приказ!"

Естественно, мне важно было узнать мотивы, которыми руководствовался Жуков, и я отправился снова в Перхушково. Выл поздний вечер. В такие часы во время моих прежних поездок на командный пункт фронта я заставал Жукова по горло занятым оперативными делами. Часто звонил телефон. Беспрерывно входили и выходили офицеры и генералы. Комфронта все время отвлекался к карте. А вот сегодня – затишье. Затишье на фронте – затишье и здесь, на КП. Я рассказал Георгию Константиновичу о своих впечатлениях от поездки к Рокоссовскому, о тревогах и, конечно, как всегда спросил, как, мол, будет дальше, куда направить свои стопы? Жуков посмотрел на меня, как мне показалось, с удивлением: с неба ты свалился, что ли? И ответил:

– Сиди пока в Москве, в редакции...

В общем, я понял, что цепочка замкнулась на Ставке и, как позже узнал, сам Жуков туда "стучался", предлагая остановиться и закрепиться на завоеванных рубежах.

Однако в редакции нам не сиделось. Решил заглянуть в Генштаб, к Бокову. Военком Генштаба мне прямо сказал: январскую директиву Ставки никто не отменял, она действует, более того, совсем недавно, 20 марта, Верховный вновь потребовал от Жукова и Конева энергичных действий, чтобы разгромить ржевско-вяземскую группировку противника.

Главные события должны были развернуться в районе Ржева. Сразу же под Ржев выехали наши корреспонденты. Операция к этому времени уже закончилась. Наши войска продвинулись немного вперед, но Ржев остался в руках противника. Ничего наши спецкоры не написали, так как об этой операции не было официальных сообщений. Молчали и мы, не напечатали ни обзорной статьи, ни даже репортажа.

* * *

Опубликована любопытная корреспонденция Н. Денисова "На ложном аэродроме". Он рассказал о том, как оборудована площадка с подобием посадочных знаков, как подсветкой наши бойцы подманивали вначале разведчика, а затем и бомбардировщиков противника. Читал материал и не мог про себя не отметить мужество спецкора. Конечно, Денисов мог бы побывать на ложном аэродроме днем, поговорить с командой и написать свою корреспонденцию. Но он поступил иначе.

Уже после войны Симонов, рассуждая о делах минувших, писал: "Требование редакции видеть как можно больше своими глазами было требованием верным и с точки зрения журналистской нравственности и самого качества материала. Мне это редакционное правило нравилось, и я стремился ему следовать".

Следовал этому правилу и Денисов, принявший вместе со стражей ложной полосы бомбовый удар на себя. Фугаски рвались рядом; стены у землянки, где они пережидали бомбежку, осыпались. Когда Денисов вернулся в редакцию, я его спросил:

– Ну, как там, жарко было в вашей землянке?

– Жарко не жарко, – ответил он. Печка не топилась, но холодно не было...

* * *

Два наших спецкора. Павел Крайнев и Василий Коротеев, прислали корреспонденцию о жизни Брянска под немецкой пятой. Коротеев до войны работал секретарем Сталинградского обкома комсомола, затем членом редколлегии "Комсомольской правды", а с первых месяцев войны – у нас. К нам Крайнов пришел на должность заместителя начальника международного отдела газеты. Знал хорошо японский и китайский языки. Эти его знания особенно понадобились газете в сорок пятом году, когда началось наше наступление на Востоке, а в те дни он работал корреспондентом на разных фронтах. Низенького ро ста, с пытливыми глазами, несколько замкнутый, он свое дело делал хорошо, хотя выступал в газете не часто. Но сегодня он вместе со своим коллегой отличился. Их корреспонденция была по-настоящему интересной.

Жизнь в Брянске походила на то, что было в других захваченных гитлеровцами городах – Орле. Харькове, о которых недавно рассказывали: те же бесчинства и злодеяния гитлеровцев, грабежи, пытки, расстрелы, виселицы. И неугасаемое, на против, все возраставшее сопротивление немецким оккупантам. Была здесь, однако, одна особенность. Вокруг – брянские леса, знаменитый партизанский край. Из леса в Брянск доставляли оружие. Лес укрывал и спасал жителей Брянска. Чтобы предотвратить уход населения, комендант города издал приказ: "Всем мужчинам от 16 до 60 лет ежедневно являться на регистрацию в полицию. Регистрацию проходить два раза в день – утром и вечером. Если кто самовольно уклонится от регистрации и уйдет из города, вся семья будет расстреляна". Узнав об этом, многие жители стали уходить в леса целыми семьями.

Немало примеров о тайной войне горожан с немецкими захватчиками привели спецкоры. Вот один из них. В местном театре труппа из четырех актеров по приказу немецких властей разыгрывала дурацкую пьеску на тему о поимке партизан, состряпанную каким-то прислужником гитлеровцев. Хотя публики было немного, тем не менее немцы радовались – спектакль подействует на тех, кто поддерживает партизан. Но на следующем представлении в тот момент, когда на сцене уже собрались расстрелять партизана, погас свет, с балкона посыпались листовки и кто-то крикнул:

– Скоро конец немцам! Партизаны здесь! Ждите Красную Армию!..

Поднялся переполох. Забегали гестаповцы. Когда включили свет, многие зрители успели разойтись и прихватить листовки. "Вам привет от брянских партизан, – начиналась она. – Смейтесь, товарищи зрители, над немецкой глупостью и не давайте себя запугать!"

Пьесу немцы больше не ставили...

* * *

Вчера Сергей Михалков принес стихотворение "В том краю, где ты живешь (Нашим детям)". Эти стихи, занявшие на полосе две колонки, с большим интересом и волнением читали не только дети. Они трогали и наших воинов. Я знаю, что они вырезали их из газеты и посылали домой. Приведу хотя бы небольшую выдержку, которая, думаю, даст читателю возможность почувствовать сюжетную заостренность стихотворения.

 
И шагая дружно в ногу,
Вместе вспомним мы с тобой
С отвращеньем про «тревогу»
И с улыбкой про «отбой».
И о том, что затемненья
В нашем доме больше нет,
И что только для леченья
Нужен людям синий свет.
Как мы жили, как дружили,
Как пожары мы тушили,
Как у нашего крыльца
Молоком парным поили
Поседевшего от пыли,
Утомленного бойца.
Мы с тобой о партизане
Сами песню сочиним.
Перед памятником «Тани»,
Мы с тобою молча встанем,
Шапки снимем. Постоим.
 

Прочитав стихи ныне, решил выяснить, вошли ли они в послевоенные книги Михалкова. Нигде не нашел. Правда, в стихотворении «Быль для детей» увидел несколько знакомых мне строк. Позвонил Михалкову.

– Какие стихи? – услышал я недоуменный вопрос.

– Ладно, – сказал я. – Встретимся, поговорим.

Встретились. Показал ему стихи, опубликованные в "Красной звезде". Он прочитал их и воскликнул:

– Не такие уж плохие... Жаль, что забыл о них...

Взял у меня один экземпляр и сказал: "Обязательно их включу в книгу".

В те дни Михалков работал в "Сталинском соколе", писал больше на авиационные темы, но душа детского писателя полыхала от негодования. Тогда-то он написал и принес нам свое сочинение. Вспоминаю, сколько редакция получила откликов на них от фронтовиков. Это были стихи о тех, кого они оставили дома, ради кого сражались.

Но и более поздние стихи – "Быль для детей" – тоже имеют свою историю.

В ноябре сорок третьего года Михалков был у Сталина. Обсуждали текст Гимна Советского Союза, одним из авторов которого был и Сергей Владимирович. Когда закончили разговор о гимне, Сталин попросил Михалкова прочитать свои стихи. Он прочитал "Письмо", адресованное фронтовикам и опубликованное в "Красной звезде" в октябре сорок первого года. Сталин выслушал и сказал:

– Эти стихи написаны в сорок первом году. А вы напишите с настроениями сорок четвертого года...

Что имел в виду Верховный, было ясно: наступил коренной перелом в войне, наши войска стремительно пошли вперед!

Так родилась "Быль для детей", которая публиковалась сразу в трех газетах – в "Правде", "Комсомольской правде" и "Пионерской правде". Конечно, мы жалели, что Михалков не дал и нам эти стихи, но свое сожаление я высказал ему только теперь.

* * *

Опубликована статья Эренбурга "Армия палачей". Илья Григорьевич был тем писателем, который мог в нескольких строках сказать так много и сильно, что иному потребовались бы страницы. Поводом для заметки послужил приказ Гитлера о выделении СС из состава германской армии. По сообщению немецких газет, СС были объявлены самостоятельной силой.

Убийственную характеристику дал Эренбург этой "самостоятельной силе": "Кто эти СС? Громилы, жандармы, шпики, тюремщики, палачи. Каждый СС умеет пороть, пытать и вешать – таковы азы его военного образования. Над СС стоит Генрих Гиммлер – первый мясник Германии, заплечных дел мастер, обер-палач..."

От имени фронтовиков он заявил: "Мы не примем СС... за армию: палачи не солдаты. Но бить СС мы будем по всем правилам военного искусства, и бить мы их будем с особенным удовольствием: за все виселицы, за керченский ров, за лукьяновское кладбище в Киеве, за обесчещенных девушек, за черное зло, которое принесли с собой эти выкормыши палача Гитлера".

7 апреля

Я главным образом рассказываю о больших газетных материалах. Но в каждом номере были и небольшие заметки. Они шли, как говорят газетчики, на подверстку. Но если вчитаться, это хроника необычайных, удивительных подвигов. Вот заголовки некоторых из заметок, они о многом говорят:

"17 суток в осажденном танке",

"Огнем трофейной зенитки сбиты три вражеских самолета ",

"В горящем танке на штурм высоты",

"Геройство восьми советских воинов",

"Благородный поступок кавалериста Михина" и т. д.

О каждом из этих эпизодов можно было бы написать обширную корреспонденцию, очерк, может быть, даже балладу. Но это далеко не всегда удавалось. Не хочу упрекать наших корреспондентов. Не могу и на свою душу взять грех. Просто невозможно было поспеть за всем, да и газетная площадь имеет свои границы.

Павленко неутомим. Мы послали его в Крым подлечиться, а он махнул рукой на все свои болезни, курсирует по фронту и шлет свои очерки и корреспонденции. Сегодня опубликована его корреспонденция "Хозяева и вассалы на поле боя". Это рассказ о презрительном отношении гитлеровцев к румынским войскам и ненависти румын к своим хозяевам. Писатель основательно порылся в штабных и политотдельских донесениях, сам допросил не одного немца и румына и нарисовал точную картину их взаимоотношений. Один из допрошенных Петром Андреевичем – пленный солдат 3-й роты 42-го немецкого полка некий Вилли Кнопп – так отзывается о своих союзниках: "По три раза наши загоняли их обратно в окопы. Если позади румын нет наших пулеметов, эти подлецы ни за что не будут сражаться". У румын свой счет к немцам. "Где немцу плохо, там место румыну", – объяснил писателю пленный Ион Русу из 92-го румынского пехотного полка.

Смысл же корреспонденции в заключительных строках: "Весна – пора любви. Но если чувство, которое испытывают весенние румыны к весенним фрицам называется любовью, то что же тогда ненависть?

Удары Красной Армии помогут "союзникам" разобраться в своих взаимных нежных чувствах..."

* * *

Поэт Илья Сельвинский продолжает присылать свои стихи. А сегодня по военному проводу передал очерк "Девиз хирурга". Помнится, я сказал ему добрые слова об этом очерке. Но не удержался – спросил, почему он изменил поэзии, перешел на прозу? Он ответил:

– Поэзии я не изменял и не изменю. Но бывают события, о которых хочется рассказать, не откладывая: не всегда и не сразу они вмещаются в стихи. Так было у меня и с этим хирургом...

В очерке Сельвинский рассказывает: в полевой лазарет привезли раненых с газовой гангреной конечностей. В коридоре стоял стон. Особенно волновал зычный, измученный болью крик сильного и, видимо, мужественного человека:

– Отрежьте мне руку. Слышите, вы, руку отрежьте!

Военврач 2-го ранга Сухинин, начальник отделения, бежит на крик.

– Кто такой? Как фамилия?

– Руку, говорю, отрежьте. Говорухин я, Василий Иванович. Сил моих нет.

Сухинин посмотрел руку, да ее, собственно, и нечего было осматривать. Черно-лиловая и разбухшая, без всяких признаков жизни, она уже издавала запах разложения.

Спас руку хирург профессор Гуревич. Все, что произошло в операционной, с таким чувством преклонения перед искусством хирурга описано Сельвинским, что профессор перед читателем предстает как великий кудесник. А события развивались так.

"Н-да, – проворчал Сухинин. – В таких случаях, действительно... даже сам Кляпп применяет ампутацию.

– А ну его к бесу, вашего Кляппа, – раздается чей-то задорный голос.

Сухинин обернулся – профессор.

– Но ведь она мертва.

– Смотря для кого. А ну-ка, землячок, за мной марш.

– Отрубать будете? – с надеждой спрашивает Говорухин.

– Отрубить не шутка. Мы попробуем кое-что похитрее..."

Не буду пересказывать, как Гуревич оживлял руку. Приведу лишь заключительные строки очерка:

"Профессор держит Говорухина за руку. Теперь удивленные его брови сдвинулись. Он молчит, он весь – напряженное ожидание. Казалось, все его нервы сосредоточились на большом пальце, который он держит под самой кистью больного... Рука мертва. Он вспоминает рассказ Мопассана о рыбаке, который хоронил свою руку. Он уложил ее в гробик, вырыл для нее могилку, устроил погребальную процессию. Рыбак отнесся к ней, как к самостоятельному организму, как к человеку, который мог жить, но умер. И точно так же относится к руке бойца Говорухина профессор Гуревич...

И как бы в ответ на эту могучую пульсацию воли под пальцем профессора, как отдаленное телеграфное постукивание Морзе, поползли далекие точки говорухинского пульса. Слабые, едва ощутимые, они с безграничным упорством передавали только одно слово: "Жизнь, жизнь, жизнь". Рука была жива".

Этот очерк был не просто интересным чтивом. Искусство хирурга. Сколько надежд было связано с ним у фронтовиков!

* * *

Правда войны сурова – не все были на фронте героями, попадались трусы, шкурники. Бывали и так называемые "самострелы", готовые потерять руку или ногу, лишь бы спасти свою жизнь. Были и так называемые "петушки". Эту кличку подслушал поэт Александр Прокофьев еще на войне с белофиннами. Речь шла о тех, которые не явно, а под благовидным предлогом пристраивались, например, к санитарам, выносившим раненых с поля боя, лишь бы уйти в безопасную зону. Прокофьев даже сочинил фельетон в стихах, который был напечатан в нашей газете еще тогда, в тридцать девятом:

 
– Ты откуда?
– Я – оттуда!
– Ты куда?
– Да я туда!
Помогать немножко буду,
Коль такая с ним беда!
Я тихонечко, шажком,
Я за вами петушком!
 

А уж прямой, неприкрытой трусостью было бегство с поля боя. Вот об одной из таких драматических историй и рассказывает на страницах газеты Яков Милецкий.

В мотострелковом полку служил младший лейтенант Иван Пономаренко. Во время боя он сбежал. Нашли его в глубоком тылу. Военный трибунал был строг и присудил младшего лейтенанта к расстрелу, но в приговоре было сказано: "Принимая во внимание чистосердечное признание осужденного, его готовность стойко бороться с врагами Родины, Военный трибунал находит возможным понизить меру наказания... лишение свободы сроком на 10 лет". Решением суда исполнение приговора было отложено до окончания военных действий.

Пономаренко спорол знаки различия и командирские петлицы и отправился в боевую часть рядовым.

А далее с психологическим накалом идет рассказ о судьбе бывшего младшего лейтенанта. Он стал храбро воевать. В жарких боях за деревню Новоселки, когда пал командир отделения, Пономаренко возглавил отделение. Во время другой атаки он возглавил взвод. Пономаренко так мужественно воевал, что новички, прибывшие в полк, увидев его в бою, и верить не хотели, что этот мужественный боец когда-то бежал с поля боя.

Через некоторое время по ходатайству Военного совета Западного фронта сняли судимость с Пономаренко. А комиссар полка, вручая ему справку о снятии судимости, сказал: "Надеюсь скоро вас поздравить с званием младшего лейтенанта..."

Корреспонденция названа "Второе рождение".

12 апреля

Публикуется постановление Совета Народных Комиссаров СССР о присуждении Сталинских премий за выдающиеся работы в области искусства и литературы за 1941 год. Вспоминаю, что для многих это было неожиданным: идет война, какие еще премии? До того ли? Но это событие свидетельствовало о жизнестойкости нашей державы, неисчерпаемости ее духовных сил. А в редакции радовались еще и тому, что среди лауреатов есть и наши товарищи, корреспонденты «Красной звезды» – Илья Эренбург, Николай Тихонов и Константин Симонов.

На первой полосе – портреты лауреатов. Даны они не по ранжиру, не в том порядке, как в постановлении: на первом плане – наши краснозвездовцы. Но мы были уверены: нас поймут, не осудят за такое выражение радости и гордости за своих товарищей. Смотрю ныне на их портреты и удивляюсь: Эренбург и Тихонов выглядят совсем молодыми, хотя, возможно, здесь постарались редакционные ретушеры. А портрет Симонова и не нуждался в ретуши: совсем молодой – 27-й год!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю