Текст книги "Годы в броне"

Автор книги: Давид Драгунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

– Куда наступать? – раздался по радио глухой голос ротного Сидорова.

– Только вперед! Надо брать Демяхи.

Ткачев был со мной на одной радиоволне. Услышав мой приказ, он подхватил его и в свою очередь по радио передал экипажам.

Танки ускорили движение. Мы понимали, что каждая остановка, малейшее замедление движения или нерешительность будут использованы врагом против нас.

Усилился заградительный артиллерийский огонь. Вражеские снаряды рвались впереди танков, вздымая землю, забрасывали ею машины и пехоту. Наши танки отвечали огнем.

Жаркая стычка разгорелась на участке правофланговой роты, которая наступала севернее села, по открытой местности. Каждый выдвигавшийся танк был на прицеле вражеских орудий. Рота яростно отбивалась и несла большие потери. Зато в центре противник оказывал слабое сопротивление. Мы сразу воспользовались этим. Пехота, сопровождаемая танками, с криком "ура!" ворвалась в Демяхи. Бой перекинулся с окраины в центр села.

Со своим танком я прижался к стене дома недалеко от церкви. Хотел выскочить из машины, чтобы посоветоваться с Поляковым, но меня сразу загнали обратно очереди немецких автоматчиков. Фашисты засели на чердаках, на колокольне и оттуда отчаянно обстреливали наступавших. По броне стучали пули. Наводчик танка – комсорг батальона Цыбульский задрал вверх ствол пушки и несколько раз выстрелил по колокольне. Другие экипажи тоже открыли огонь по чердакам и подвалам. Вскоре село было очищено, наша пехота вышла за окраину и окопалась.

Тяжелее пришлось нашим людям на правом фланге, где находился комиссар Ткачев. Бой там не стихал третий час. Вражеская авиация безнаказанно бомбила и обстреливала людей и машины. Немецкие танки, поддержанные артиллерией, пошли в контратаку. Силы были неравными. Наши танкисты несли большие потери. Как свечи, горели Т-26 и БТ, работавшие на бензиновых двигателях. Только несколько Т-34 и один КВ продолжали вести бой.

Я решил идти на выручку. Приказал Сидорову всей ротой тоже передвинуться на правый фланг. У меня под руками оказалось пять танков. Возглавив эту группу, я повел ее на север, к Ткачеву и Мельникову.

Выйдя из села, наш танк сразу попал под сильный огонь. Снаряд угодил в башню и заклинил ее. Второй снаряд сорвал маску пушки. Но стальная машина продолжала жить. Еще ударило по башне. Запахло резиной, загорелась электропроводка. Пустили в дело огнетушители. Мы задыхались. А танк неожиданно вздрогнул всем своим могучим корпусом и резко остановился.

– Приехали, товарищ комбат, все кончено.

– Что случилось?

– Бортовая передача вышла из строя, гусеница разбита.

Цыбульский выпрыгнул из машины, зажег большую дымовую шашку. Танк окутало черной завесой. Остальные танки пронеслись вперед и скрылись за косогором. Обожженные, оглохшие, мы покинули боевую машину и, захватив с собой пулемет, ракетницы, магазины с патронами, с трудом добрались до церкви. Здесь уже обосновался Поляков, сюда же прибыл и Коханюк.

Смолкнувшая было артиллерийская канонада перед самым вечером возобновилась с новой силой. Налетели "мессершмитты". Фашисты бросили на Демяхи батальон пехоты, но вернуть утраченные позиции им так и не удалось. Наши танкисты и пехотинцы отстояли свой первый, дорого стоивший им успех.

Наступали сумерки. Догорали танки. Тлели ржаные поля.

Поздно ночью мы узнали о тяжелых оборонительных боях, которые вела вся дивизия против хлынувших в наступление фашистских войск. Генерал Коваленко разрывался на части, но все же вспомнил о нас. Он потребовал, чтобы я вывел батальон в батуринские леса. Дело это оказалось нелегким, так как мы находились в тесном соприкосновении с врагом.

В небо то и дело взмывали сотни осветительных ракет: немецкие пулеметчики и артиллеристы бесновались. Над нами кружил самолет-разведчик. Долго мы с Поляковым ломали голову, как обмануть врага, незаметно сняться с места и отвести танки в лес.

Выручил нас вечно молчавший заместитель по технической части Дмитриев. Он отыскал где-то в тылах трактор "Ворошиловец". Мы запустили его. Неистовый гул и рычание дизельного мотора, несмолкающий скрежет металла привлекли внимание немцев. В сторону села посыпались мины и снаряды. Хитрость удалась. Пока враг обстреливал село, танки повзводно отходили в лесок. Оттуда Коханюк повел их в назначенный район.

Видя, что танкисты уходят, пехотинцы заметно погрустнели.

– Трудно мне будет без вас, – признался комбат Поляков.

– Обороняться куда легче, чем наступать, – попробовал я успокоить его. – Окопайся поглубже, выкати свои сорокапятки, а там, глядишь, подойдет и твой полк.

– Так-то оно так... А все же помоги мне, браток, век не забуду!

И мы помогли Полякову – оставили два танка, которые он разместил в селе как свой подвижной резерв. Кроме того, я приказал трем экипажам оставаться в своих подбитых танках: их орудия еще могли вести огонь.

Стрелки заметно повеселели.

Пока мы с Поляковым расставляли танки и пулеметы, санитары во главе с фельдшером Лаптевым отправляли в тыл раненых, подбирали убитых. А зампотех Дмитриев с группой ремонтников подползал к подбитым танкам, прицеплял к ним. длинные тросы и оттаскивал в тыл.

Два танка, в том числе и тот, в котором сражался комиссар батальона, эвакуировать не удалось. Они находились на нейтральной полосе: между ручьем, за которым залегли гитлеровцы, и высотами, где окопалась наша стрелковая рота.

Приближался рассвет. Продолжать эвакуацию машин с поля боя стало невозможно.

Между тем судьба Ткачева, волновавшая всех нас, оставалась неясной. Одни говорили, что Ткачев остался в горящем танке. Другие утверждали, что видели его обожженным, тяжело раненным, но что в последнюю минуту, перед самым взрывом танка, кто-то извлек комиссара из горящей машины и потащил за обратные скаты высоты.

Времени для размышлений, к сожалению, не было. Батальон ожидал моего возвращения. С грустью расставался я с Поляковым. Вчера судьба свела нас, двух молодых комбатов, которые в первый раз повели в бой свои подразделения. А сегодня уже приходится расставаться.

Поляков прервал затянувшееся молчание:

– Как-никак, а все же мы дали жизни фашистам. Подбили четыре танка. Выгнали гитлеровцев из села. Захватили высоты, немало врагов уложили, а троих даже взяли в плен. Правда, не так уж плохо!

Я молча согласился с ним, хотя на душе было муторно: дорого обошелся нашему батальону этот бой. Десяток подбитых и сожженных танков, более двадцати убитых и раненых, смерть ротного командира Мельникова, пропавший без вести комиссар батальона Ткачев...

– Для меня этот бой – особый, – продолжал Поляков. – Теперь я видел войну своими глазами... Жертвы, конечно, велики, но самое главное – мы убедились, что можем бить фашистов, что они тоже уязвимы и драпают, когда им поддают жару. Теперь я знаю: нас они не одолеют! Слушай, дружище, если останемся в живых, давай обязательно встретимся и вспомним наш первый бой на Смоленщине.

* * *

Безбашенный танк, использованный нами как буксирный тягач, тащил мою машину в район расположения батальона. Мы пересекли фронтовую дорогу Белый Батурино. На юг тянулись колонны артиллерии. Поднимая пыль, мчались машины с боеприпасами и продовольствием. Нестройные колонны пехотинцев шагали по обочинам. Но стоило появиться в воздухе вражеской авиации, как дорога замирала и движение по ней прекращалось. Лесные опушки, глубокие придорожные канавы, ямы, высокая неубранная рожь и пшеница поглощали людские потоки. Бесследно исчезали в них машины и орудия.

Ныряя по оврагам, продираясь сквозь лесные чащобы, тягач доставил нас к полудню в батальон. Наше появление было неожиданным и радостным. Нас окружили командиры рот и взводов, водители танков.

Увидев, что к нам направляется военврач Людмила Николаевна Федорова, я громко спросил, где Ткачев.

– Не беспокойтесь, комбат, комиссар жив... – скороговоркой выпалила она, а потом грустно добавила: – Только я не могу справиться с ним. Категорически отказался от эвакуации в госпиталь. Помогите мне.

– Чем я могу помочь, доктор?

– Уговорите его... Прикажите, в конце концов! Иначе не избежать тяжелых осложнений.

Между деревьями, в палатке с приподнятыми полами, на высоких носилках лежал человек с забинтованной головой.

– Вот и Андрей Петрович, – спокойно произнесла доктор Федорова.

Лицо Ткачева было покрыто черными пятнами, брови и ресницы обгорели, один глаз скрывала повязка.

– Андрей, ты узнал меня? – спрашиваю комиссара.

– Конечно узнал, – закивал он. – Эта девчонка подняла шум на всю Смоленскую губернию.

– Полно вам, комиссар. Никакого шума я не поднимала. А причины для тревоги действительно есть. У вас ожог второй степени. К тому же прострелена рука... Прошу вас, товарищ комбат, – обратилась она ко мне, – вразумите раненого!

– А что, Андрей, если ты действительно пару недели полежишь в армейском госпитале, а потом айда к нам? – предложил я.

– Не выйдет, дорогой мой комбат! Я хочу остаться в строю. Отлежусь пяток дней в автобусе, и все будет в порядке. Перелома у меня нет, а что маленько обгорел – это ерунда.

– Хорошее дело – ерунда! – возмутилась Федорова. – И потом разве возможно оставаться в строю и в то же время отлеживаться в автобусе?

Ткачев всем телом дернулся вперед, сел, выпрямился, засверкал незабинтованным глазом.

– Я никуда не уйду, запомните это, доктор! Я не могу оставить наших комсомольцев и не покину батальон!

Комиссар, обессилев, упал на носилки.

Людмила Николаевна схватила стакан воды и поднесла раненому. Андрей резко отодвинул ее руку. Наступила тишина, которую мы не решались нарушить. Первым заговорил сам Ткачев.

– Скажите, комбат, я вчера был обузой для батальона? – взволнованно спросил он.

Я наклонился и обнял его. Мгновенно у меня созрело решение.

– Доктор, давайте разрешим комиссару с недельку полежать у нас в батальоне, а там будет видно.

Раненый довольно улыбнулся. Зато Федорова так выразительно посмотрела на меня, что я понял: с сегодняшнего дня вряд ли смогу рассчитывать на доброе отношение со стороны нашего батальонного врача.

Генерала принимают в партию

Бои не прекращались. Гитлеровцы рвались на север, захватили Ярцево, станцию Ломоносово, Духовщину. На нашем участке фронта ясно определилось направление их главного удара" на Белый, Ржев, Вышний Волочек. Всеми силами враг пытался перерезать железнодорожную магистраль Москва – Ленинград. Сделать это не удавалось, и фашисты метались как одержимые в поисках слабых мест в нашей обороне. Путь на север им преграждала 30-я армия, в составе которой действовала наша дивизия. В последние дни комсомольский батальон без конца перебрасывали с одного фланга на другой. Мы участвовали в оборонительных боях, переходили в контратаки и даже наступали. Танков с каждым днем оставалось все меньше, ряды наши таяли, а пополнения не предвиделось.

Командир дивизии наконец вывел наш батальон в резерв и строго-настрого приказал начальнику штаба без надобности не бросать нас в бой. Шел второй месяц пребывания батальона на фронте. Возвращались раненые из медсанбата. Многие досрочно покидали госпитали и опять вливались в родную часть. К большой радости танкистов, после трех недель пребывания в санитарном автобусе поправился и наш комиссар. И хотя он выздоровел еще не до конца, удержать его на положении больного не было никаких сил.

Нас между тем подключили к общей линии связи, и я получил возможность соединиться по телефону со штабом дивизии.

Первый разговор состоялся с Глебовым.

– Пока у нас все нормально, – сказал он. – Фашисты окапываются, производят перегруппировку. Видимо, на днях будем их тревожить.

– А наш батальон не забудете?

– Конечно, нет. Когда надо будет, вспомним. А пока готовьтесь...

В один из дней мы с комиссаром и Москалевым направились на грузовом газике в штаб дивизии. Я уселся в кабине, а мои друзья забрались в кузов.

Дорога была изрыта воронками, раскисла от дождей. Навстречу попадались конные обозы, санитарные машины. Но того оживления, какое мы наблюдали в июле, уже не было: войска прочно окопались, перегруппировки были завершены, фронт стабилизировался. За Батурином въехали в лес, где располагался штаб дивизии.

Подъехав к штабу, мы не сразу поняли, что происходило на большой поляне.

У одного из деревьев стоял генерал Коваленко. Левая рука его была перевязана зеленой косынкой, голова забинтована. Короткие светлые волосы, подстриженные под ежик, выбивались из-под повязки. На поляне сидело много людей. Небольшим островком выделялась группа воинов, среди которых я узнал Глебова и комиссара дивизии Ивана Петровича Кабичкина.

Мы тихо подошли.

Я приготовился доложить комдиву о прибытии, но поднятая рука Глебова остановила меня.

– Давно началось совещание? – ни к кому не обращаясь, спросил я.

– Недавно. Только у нас не совещание, а партийное собрание, – шепотом ответил мне начальник связи дивизии майор Анатолий Дмитриевич Кулаков.

– Какая повестка дня? – придвинувшись к нам, тихо спросил Ткачев.

Кулаков обернулся, глаза у него светились:

– Нашего генерала принимают в партию.

Мы удивленно переглянулись.

– Я, видимо, ослышался? Кого, вы сказали, принимают в партию? допытывался Ткачев.

– Принимают командира дивизии Кирилла Алексеевича Коваленко. Поняли?

Не знаю, как комиссар, но я ничего не понял. Просто не укладывалось в голове: человеку полсотни лет, командует дивизией, и вдруг оказывается, что он беспартийный. Как же так? Мне тогда было тридцать, а я больше десяти лет являлся коммунистом, даже молоденького нашего врача Людмилу Федорову, которой от роду всего двадцать два года, мы недавно уже приняли кандидатом в члены ВКП(б).

Ткачев, видимо, заметил мой вопросительный взгляд и опасался, что я начну задавать неуместные вопросы. Схватив меня за руку, комиссар негромко, но властно сказал:

– Успокойся, послушаем.

Генерал Коваленко говорил, как обычно, тихо и спокойно:

– Мне кажется, я понимаю недоумение некоторых сидящих на этом собрании. Кое-кто думает: "Как же так, дожить до таких лет, пройти большой жизненный путь, занимать такой пост, распоряжаться судьбами многих людей, и вдруг беспартийный!" Я хотел бы чистосердечно поведать присутствующим о моем пути, о том, что привело меня на это собрание.

Как ни старался генерал казаться спокойным, это ему не удавалось. Лицо его побледнело, рука усиленно мяла какую-то бумажку.

Сотни глаз пристально смотрели на командира дивизии.

– Я воевал в первую мировую войну, поначалу рядовым, потом офицером, и хотя не был за царя, воевал честно, как подобает русскому солдату. Был ранен, награжден Георгиевским крестом. А потом революция. Ее я принял всем сердцем, теперь я знал, за что сражаюсь. Дрался с Деникиным, Колчаком, Врангелем. Кончилась гражданская война, но я остался в армии, понимал, что она еще понадобится.

Почему в партию не вступал? Да как-то не задумывался над этим. Все казалось ясным, определенным. Я же всегда был с большевиками. А то, что без партийного билета, – не смущало. Не всем же быть членами партии. Но вот сейчас не могу. Увидел, что война нынче особенная. Никогда еще не было такой страшной войны. Победа или смерть. Иного пути у нас нет!

Генерал отошел от дерева, усиленно жестикулируя здоровой рукой. Лицо его раскраснелось.

Над лесом пронеслись немецкие "юнкерсы". Летели низко: казалось, вот-вот придавят нас к земле. Зенитные батареи открыли огонь, кто-то стал беспорядочно стрелять из винтовки. Генерал Коваленко стоял, не двигаясь, словно высеченный из гранита. Глядя на него, все успокоились. Собрание продолжалось.

– Второй месяц мы воюем. Деремся за каждый клочок земли. Бойцы наши жизни не жалеют, и храбрее всех воюют коммунисты. Это самые бесстрашные люди. Их мы посылаем в разведку, в боевое охранение, в тыл врага. Вчера за Демяхами погиб коммунист – командир батальона Поляков. Его батальон почти месяц удерживал это село...

Здесь, на собрании, находится командир танкового батальона. Танкисты участвовали в десятках атак, о них с любовью говорят во всех наших ротах и батареях. Днем они воюют, по ночам вытаскивают подбитые танки, штопают, ремонтируют их – и опять в бой. Только на днях полки Максимова, Самойловича, Семашко выдержали натиск фашистских войск, пытавшихся сбросить нас с плацдарма на реке Осотня. Командиры этих полков – члены Коммунистической партии.

Генерала снова охватило волнение, и это было заметно окружающим.

– Нелегкой дорогой пришел я на это собрание. В трудное для Родины время я хочу быть членом партии, которая поднимает народ на борьбу с врагом, хочу быть в рядах тех, кто организует защиту Родины и всегда идет впереди.

Коваленко присел на пенек.

Люди молча следили за генералом. Глебов толкнул председателя:

– Чего замер, веди собрание.

Никто на собрании не выступал, зато в воздух взметнулись сотни рук. Проголосовали и мы с Ткачевым, хотя не состояли на учете в этой парторганизации. Не удержался и Петр Москалев, тоже поднял руку, забыв, что он пока еще комсомолец.

Партия в эти минуты приняла в свои ряды еще одного верного сына Кирилла Алексеевича Коваленко.

Поздно вечером мы возвращались в батальон. Прижавшись друг к другу, молча слушали тихое урчание мотора. Мысли снова возвращались к тому, что слышали сегодня на лесной поляне.

Как всегда, растормошил нас неугомонный Москалев.

– Товарищ комбат, на кого похож наш генерал?

– В самом деле, – очнулся от своих мыслей Ткачев, – наш командир дивизии кого-то напоминает...

Остаток пути прошел в шумных спорах. Москалев сравнивал Коваленко с Раевским и Багратионом, Ткачев – со Щорсом, а мне генерал Коваленко напоминал бесстрашного комиссара полка Пожарского, который погиб в боях на озере Хасан.

Ошибка

Под вечер к нам заехал генерал Коваленко. Он возвращался от командарма. Дивизия получила новую задачу.

– В чем она заключается? – осторожно спросил я комдива.

– Задача остается прежней: ни днем ни ночью не давать врагу покоя.

Генерал сидел на брезентовом стульчике, окруженный танкистами. Тихим уставшим голосом он рассказывал о положении на нашем Западном фронте.

– Танкисты будут действовать? – спросил Ткачев. Генерал отрицательно покачал головой:

– Туго без вас, но с недельку продержимся.

Узнав от Дмитриева об эвакуации с поля двух подбитых танков, Коваленко схватил его руку и долго тряс ее.

– Вы понимаете, что значат в такое время два танка?

– Конечно понимаем, иначе не рисковали бы жизнью.

– Сколько у вас машин в строю?

– Одиннадцать.

– Это не так уж мало, комбат. Но я вас все равно придержу. В конце месяца вы будете нужны до зарезу.

Командир дивизии обошел все роты, выпил крепкого чая и отбыл на свой командный пункт.

После этого посещения прошло не больше суток, и от Глебова поступила новая команда: быть готовыми к боевым действиям.

– Что-то случилось на передовой, – вздохнув, заметил Ткачев.

Танки выползли из своих капониров, заняли лесную поляну и выстроились в колонну. Надвигалась ночь. В лесу она казалась особенно мрачной.

В тревожном молчании танкисты ожидали приказа. Второй день не работала телефонная связь. Штаб дивизии переместился на новое место, и начальник связи, наверно, забыл о существовании танкового батальона.

Поздно ночью к опушке леса подкатил громыхающий мотоцикл. Из коляски вывалился человек, спросил, где комбат, и взволнованно протянул мне конверт.

Коханюк фонариком осветил бумагу. Это был приказ: "Выйти в район Есеной и не допустить выхода немцев в тыл".

– Чего вы нервничаете? – спросил я офицера связи, который доставил приказ.

– Немцы прорвали фронт, я едва добрался до вас.

– В чьих руках Батурино?

– Не знаю.

Я понял, что толку от этого человека не добьюсь, и приказал начать движение.

Головной танк помчал нас с Ткачевым на юг. Колонна сильно растянулась на неровной, извилистой дороге.

Вторая записка комдива настигла нас недалеко от Батурино. "Нигде не останавливаться, до рассвета быть на месте!" – гласила она.

Ткачев дернул меня за рукав:

– Давай разберемся в обстановке. Почему навстречу нам движутся люди?

Остановили группу бойцов. Старшим оказался командир стрелкового взвода.

– Что случилось?

– Фронт прорван, немцы вышли нам в тыл, они уже в Батурино.

– И много их?

– А кто его знает...

– Почему отходите?

– Приказ комбата.

Я выскочил из танка, за мной спрыгнул Ткачев.

Взводному приказал следовать за нами.

Впереди темными бугорками обозначались дома Батурино.

Навстречу нам из поселка бежали бойцы, мчались подводы и санитарные машины. Слышалась беспорядочная автоматная и винтовочная стрельба.

Увидев танки, люди на дороге шарахнулись в сторону, многие залегли в кюветы.

Кто-то закричал:

– Немецкие танки!

В нашу сторону полетели снопы трассирующих пуль. Головная машина остановилась, к ней подстроились остальные.

– Товарищи, вы ошиблись! Это советские танки! – во все горло стали кричать мы с Ткачевым.

Стрельба стихла. Меня обступили командиры танковых рот. Всех волновал один вопрос: что делать дальше?

Посоветовавшись с комиссаром, я объявил, что батальон будет выполнять приказ комдива: занять Есеную. Сказал это, и самого охватило сомнение: "А что, если Батурино действительно в руках противника? Вести бел пехоты ночной бой в довольно крупном населенном пункте бессмысленно. Нас всех перебьют". И вдруг меня осенило. Громко скомандовал:

– Выходи!

Зазвенели бронированные люки. Меня окружили танкисты.

– Водителям и наводчикам оставаться в танках, остальным – за мной в Батурино!

Наспех созданная рота, одетая в комбинезоны и танковые шлемы, вооруженная пистолетами и ракетницами, ускоренным шагом вошла в село. Танки, ведомые Коханюком, медленно ползли вслед за нами.

В поселке продолжалась стрельба, черные тени мелькали по переулкам, по улице неслись санитарные двуколки.

Как только в Батурино вошли наши танки, "пехотная" рота прочесала все вдоль и поперек. Фашистов в поселке не оказалось...

К рассвету мы добрались до своего района.

Нас встретил генерал Коваленко. Спросил, почему задержались. Я без утайки рассказал, какой конфуз получился в Батурино.

– Дыма без огня не бывает, комбат, – выслушав меня, сказал командир дивизии. – А сегодня в Батурино получилось форменное недоразумение.

От генерала я и узнал подробности ночного происшествия. Во второй половине дня на участок обороны прибыло пополнение. Нарушив маскировку, маршевые роты на глазах у противника стали вливаться в батальоны, находившиеся в первых траншеях. Мало того, командиры, прибывшие с пополнением, плохо представляли расположение наших подразделений и длительное время дефилировали вдоль фронта. Противник, естественно, заметил это необычное оживление на нашей стороне, немедленно открыл сильный минометный и пулеметный огонь. Позднее группа фашистских танков предприняла вылазку, контратаковала левый участок обороны и прорвалась в тыл одному из наших батальонов, который как раз проводил смену подразделений. И новобранцы растерялись...

– Выходите к реке, – приказал генерал, – и не допускайте выхода немцев. Заодно подкрепите танками нашу оборону. Уже одно ваше появление успокоит стрелков. Народ, в общем-то, обстрелянный. Не то что у Батурино. Там действовали новобранцы.

Танки, ведомые Коханюком, ушли на юг.

Мне было приказано остаться при штабе дивизии. Впервые за время боев я видел командира дивизии мрачным и крайне раздражительным. Не обращая на меня внимания, он устроил разнос Глебову и его штабу.

– Я не виню отходивших солдат, ими никто не управлял. Но как вы могли такое допустить?

Глебов чувствовал свою вину и не оправдывался. К счастью, на выручку подоспел оперативный дежурный.

– Товарищ генерал, вас требует к аппарату командарм.

Воцарилось гробовое молчание. Коваленко устало направился в свою землянку.

Мы с Глебовым остались одни.

– Комдив прав, я дал маху, – расстроенно сказал он. Я попытался успокоить однокашника.

– Чего там! Сам вижу свое упущение... Не проверил тот участок. А там были одни новобранцы.

Котелок крепкого чая восстановил наши силы, успокоил нервы. К Глебову вернулся свойственный ему оптимизм.

– К счастью, все закончилось благополучно... Вот где настоящая полевая академия, – продолжал он. – И знаешь, о чем я все чаще думаю? Слишком ударялись мы в годы учебы в теорию, увлекались Каннами, преследованиями, окружениями...

– Но ведь без теория нельзя, Виктор Сергеевич! – не удержался я. – С вами трудно согласиться... Наша Фрунзевка очень много дала каждому из нас... А рецептов на все случаи жизни не существует...

В начале сентября начались заморозки. Маленькие речушки и небольшие проталины к утру покрывались тонким слоем льда. Стало холодно и сыро. Бойцы в минуты затишья утепляли блиндажи, углубляли траншеи, рыли лисьи норы в стенах окопов, обживали высоты, опушки и поляны лесов.

За последнюю неделю мы провели несколько безуспешных атак. В строю осталось всего пять танков. Многих ребят потеряли убитыми, многих ранило.

Трудное положение создалось и во всей нашей дивизии. Фронт ее растянулся на шестнадцать километров, резервы иссякли, а пополнения не ожидалось...

В землянке Глебова было душно. В маленькой, накаленной докрасна печурке потрескивали сухие сучья, из светильника – снарядной гильзы – к низкому бревенчатому потолку вырывался красный огонь.

– Придется твоих танкистов посадить в окопы, – сказал начальник штаба, в упор поглядев на меня.

– Виктор Сергеевич, выслушай меня внимательно, – взмолился я. – Война только начинается. Танкисты будут еще очень нужны. Их нелегко сразу подготовить! Курсанты – завтрашние офицеры, которым суждено будет завершать войну. Мы обязаны поберечь ребят.

Глебов выслушал меня, не перебивая, потом позвонил генералу. Несколько минут длился их разговор, но эти минуты показались мне вечностью. Наконец начальник штаба встал, положил трубку, вплотную подошел ко мне:

– Все решено, комдив не отменяет своего приказа. Завтра же надо занять оборону на участке Ерохово, Жидки.

Судьба батальона была решена. Танкисты на время становились пехотинцами. Им выделялся район обороны, который они должны были прочно удерживать.

С трудом добрался я по тропинкам до опушки леса, где стояла санитарная машина батальона. В машине отдыхали наши ребята. На полу лежал Коханюк. Ткачев храпел, забравшись на подвешенные к потолку носилки. Голова Петра Москалева виднелась в окне, Батальонный врач Людмила Федорова чему-то улыбалась во сне.

– Подъем! – громко крикнул я.

Личный состав собрался в глубоком узком овраге.

В предрассветной тишине звонко раздавался голос Андрея Ткачева:

– Комсомольцы, друзья мои, получена боевая задача: залечь, зарыться в окопах и траншеях и не пропустить врага на север. Таков приказ Родины, а это высший закон для нас. Пока не хватает танков – будем сражаться, как пехотинцы: с карабинами и автоматами. Летчики, не имеющие самолетов, лежат в окопах и бьют врага. Матросы покидают свои корабли, выходят на берег и отстаивают Ленинград и Одессу. Разве мы, танкисты, хуже их?

– Не хуже! И мы не опозорим чести танкистов! – раздалось в ответ.

Только вчера в землянке у Глебова я горячо доказывал, что место танкиста – в танке. А сегодня... Мои подчиненные, девятнадцатилетние комсомольцы, оказались более сознательными и мужественными, чем их командир.

Ко мне подошел Ткачев:

– Ну что скажешь?

– Три ноль в пользу ребят!..

Нас окружили танкисты.

– Танковые шлемы у нас отберут?

– Комбинезоны снимут?

– Нет-нет, ребята! – успокоил я. – Никаких касок, всем оставаться в танковой форме.

Сняв фуражку, я смахнул рукой пыль с бархатного околышка и лихо водворил фуражку на голову.

...Около двух недель держали танкисты свой район обороны. Вооружившись пулеметами, автоматами, винтовками, вместе с минометной и артиллерийской батареями мы отражали вражеские атаки. А на флангах и позади нас, как часовые, стояли пять танков – наш последний подвижной резерв.

По ночам ходили в разведку, лежали в засадах, сидели в боевом охранении. А днем перед нами, как бельмо на глазу, торчала неуклюжая длинная высота, обозначенная на картах отметкой 120,0. Второй месяц находилась она в руках противника. Там окопалась немецкая пехота, усиленная танками, там были оборудованы наблюдательные пункты. С высоты 120,0 фашисты видели весь наш тыл, все подходы к передовым позициям, все наши передвижения и перемещения.

В один из дней меня снова вызвали к генералу. Оторвавшись от карты, Коваленко спросил:

– Как дела, "пехотинцы"?

– Полный порядок, как в танковых войсках!

Командир дивизии приветливо улыбнулся:

– Хватит сидеть кротами. Пора выйти наружу и размять свои косточки. Он подвел меня к карте, пальцем указал на осточертевшую нам высоту: – Не надоело вам созерцать перед собой это сокровище?

– Надоело, товарищ генерал.

– Что предлагаете сделать с ним?

– Захватить! – не задумываясь, выпалил я. – Наши комсомольцы осилят такую задачу. Только поручите!

Комдив подошел и обнял меня:

– Я рассчитывал на. это. Вручайте боевой приказ, Виктор Сергеевич, сказал он начальнику штаба.

Вместе с Ткачевым мы поспешили к опушке леса, где приткнулась наша санитарная машина, которую танкисты ласково называли палочкой-выручалочкой.

– А знаешь, комбат, здорово все получилось, – на ходу заметил Андрей Ткачев. – Ребята давно рвутся в бой...

МЫ БУДЕМ В БЕРЛИНЕ!

Ночь перед атакой была тревожной. Высота оказалась горбатая, длинная, со множеством лощин и оврагов. Как мы ни пытались прощупать, разведать ее обратные скаты, сделать это не удалось. Не многое засекли и артиллерийские наблюдатели.

В последние дни фашисты прекратили движение вдоль фронта. Они зарылись глубоко в землю, надежно упрятав орудия и пулеметы. Перестали тарахтеть танковые моторы. Судя по всему, враг намеревался прочно удерживать эту ключевую позицию.

Командир дивизии вызвал меня на КП и лично просмотрел план боя. Было решено развернуть на широком фронте имеющиеся пять танков и за каждым из них пустить в наступление по стрелковой роте.

Обескровленные в предыдущих боях роты насчитывали по тридцать – сорок человек. В отдельную роту влились танкисты, не имевшие боевых машин. Таких набралось свыше ста человек, командовал ими Петр Москалев.

Генерал одобрил мое предложение. Оно сводилось к тому, что сформированный объединенный батальон пехоты возглавляю я, а группу танков поведет в бой Ткачев. Несколько дней ушло у нас на разведку тропинок и лесных просек. Для каждого танка были определены ориентиры.

Договорились мы и с командиром артполка майором Семашко. Он собрал все свои орудия, боеприпасы. И в 6 часов 30 минут заговорила его артиллерия. Мы залегли в пустых окопчиках, зарядили автоматы и карабины. Еще раз ощупали бутылки с зажигательной смесью и противотанковые гранаты.

Мы крепко обнялись с Ткачевым и командиром роты Сидоровым.