Текст книги "Годы в броне"

Автор книги: Давид Драгунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

Через несколько дней он узнал, что жизнь Дмитрия вне опасности. "Будет жить, будет жить". Эти слова целый день не сходили с его уст.

И вот, накануне самой счастливой минуты в жизни, накануне долгожданной победы, на генерала обрушился страшный удар судьбы – погиб Юрий.

Старый солдат, участник трех войн, наш комкор знал, что такое жизнь и смерть на войне. Он был готов ко всему, но весть о гибели сына в самом Берлине была невыносимой. Никогда не плакавший, закаленный, мужественный человек не выдержал.

– Что будет с Настасьей? Не переживет она гибели Юрки... – шептал он, сидя у изголовья мертвого сына.

* * *

После кровавого побоища 30 апреля и вчерашней попытки ценой любых жертв прорваться на запад противник притих. Умолкла артиллерия, не показывались танки, исчезли фаустники. Гитлеровские солдаты попрятались в подземелья, тоннели, подвалы и ждали приговора судьбы. Мы продолжали выкуривать их из укрытий и продвигались вперед, очищая квартал за кварталом. Посланная с утра в разведку рота автоматчиков во главе с молодым капитаном Хадзараковым напоролась на немецкую засаду на северной окраине Рейхштрассе и понесла большие потери. Погиб молодой черноглазый осетин Хадзараков. Не вернулся с задания разведчик Саша Тында – последний из трех харьковских комсомольцев-добровольцев. К счастью, тревога за него оказалась напрасной. Как выяснилось позднее, Саша был ранен и его подобрали наши соседи.

Уже с утра поползли слухи о самоубийстве Гитлера и капитуляции фашистских войск в Берлине. Но толком никто ничего не знал. Очевидным было одно: наступала развязка, капитуляция фашистских войск в Берлине стала неминуемой, ее можно ожидать в ближайшие часы.

К середине дня стал стихать огонь и с нашей стороны. Мы наступали, не встречая сопротивления. Батальон Гулеватого и автоматчики Старухина подходили к Штрезову. Берлин по-прежнему пылал, со страшным грохотом рушились дома, густой, едкий дым разъедал глаза, над городом стоял смрад от разлагающихся трупов.

Вдруг по радио, по телефону и всем другим средствам связи был передан приказ: усилить штурм. В восемнадцать часов тридцать минут вся наша артиллерия открыла мощный огонь. Поддерживавшие 55-ю бригаду дивизион "катюш" и шесть дивизионов артиллерийской дивизии прорыва примкнули к многотысячному артиллерийскому ансамблю. Этот мощный удар всей артиллерии носил символический характер: он предупреждал противника о необходимости быстрейшей безоговорочной капитуляции, давал понять, что советские войска не остановятся ни перед чем во имя полного разгрома фашизма.

Весь вечер и всю ночь мы продвигались по улицам и кварталам севернее железнодорожной станции Пихельсберг. Напуганные, голодные, никем не управляемые гитлеровцы стали перед рассветом выползать из своих пор. Поодиночке, группами, толпами бросали они оружие и сдавались в плен. От пленных мы и узнали о капитуляции фашистских войск Берлинского гарнизона.

Все утро и весь день толпы немецких солдат двигались к сборным пунктам для военнопленных. В тот день я со многими разговаривал. Безжизненные глаза гитлеровцев выражали полную апатию ко всему на свете. Все их желания сводились к одному: попить, съесть кусок хлеба, избавиться от нечеловеческих страданий, вырваться из горящего, разбитого города, уснуть...

Пленные даже не спрашивали, как бывало раньше: "Что с нами будет?" Это было им безразлично. Наши автоматчики подвели ко мне большой отряд пленных.

– Куда их вести? – спросил шустрый сержант.

Я кивнул на табличку со стрелкой, указывавшей направление на сборный пункт.

– Как ведут себя пленные?

– Нормально, товарищ полковник, дисциплинированно.

Мне бросилось в глаза, что многие были без погон, без фуражек и пилоток.

– По пути срывают погоны, выбрасывают фуражки, отрывают кресты, ответил сержант, словно прочитав мои мысли. – Боятся, видно. Знает кошка...

– А вы не допускайте этого, товарищ сержант.

– Разве за ними уследишь, товарищ полковник! Их вон – тыщи, а нас всего пятеро...

Я подошел ближе к пленным и сразу увидел одного с оборванными погонами, без головного убора. По характерной выправке, от которой никуда не денешься, определил – офицер.

– Почему сорвали знаки различия? Вы же офицер. Не стыдно вам перед солдатами и подчиненными, жизнью и судьбами которых только что распоряжались? Где ваша честь, господин офицер?

Пленный молчал, опустив голову. Серые бесцветные глаза смотрели в одну точку.

– А это никакой не офицер, – раздалось из колонны, – это группенфюрер...

Эсэсовец?! Вот почему сорвал погоны – боялся, что придется расплачиваться за душегубство. Таких, как он, в толпе было немало. Но, сами того не подозревая, они выделялись из массы пленных именно сорванными погонами, отсутствием орденов и головных уборов.

Разговаривать с этой мразью сразу расхотелось. Я махнул рукой сержанту: "Веди!" И тот, погладив короткие, пшеничного цвета, усы, неожиданно басом гаркнул:

– Шнель, вашу так! Вперед, фашистские выродки...

* * *

С полной победой в Берлине связывалось у всех нас и окончание войны, а вместе с ней – уничтожение фашизма.

Но трудно расстаться фронтовикам с привычками, приобретенными за долгие годы войны. Люди остаются людьми. Я видел, как уже в мирное время танки прижимались к толстым стенам домов, автоматчики по привычке перебежками преодолевали улицу и ныряли в подвалы, шоферы загоняли машины на теневую сторону. Никто уже не стрелял, никто не бомбил, никто никому не угрожал, и все же сознание еще срабатывало по инерции, но могло сразу перестроиться на новый лад, не могло сразу привыкнуть к наступившей мирной жизни.

Радио, телефон, человеческие голоса возвещали всем: свершилось! Не надо больше наступать, не надо стрелять. .. Невероятным казалось это, хотя без малого тысячу пятьсот дней мы стремились к этому моменту. По всем каналам связи летели команды: "Отбой!", "Конец!", "Прекратить огонь!".

По-разному переживают люди исторические события. Но почти всегда эти события накрепко остаются в памяти до мельчайших подробностей, хотя в минуты переживаний нам кажется, что мы ничего не видим вокруг.

Мы стояли в просторной гостиной чудом уцелевшего особняка. Со мной были те, кто пришел сюда через кровь и страдания. Мы стояли ошалевшие от счастья, хмельные от радости и не находили слов. Да и не нужны были слова. Каждый выражал свои чувства по-своему: бывший секретарь райкома партии, ставший начальником политотдела бригады, Дмитриев, не стесняясь, плакал; сильной воли человек, начальник штаба Шалунов, по-детски растирал кулаком слезы и бормотал что-то невнятное. Неуклюжий, обросший бурой щетиной Андрей Серажимов кричал во весь голос: "Ух какого зверюгу мы завалили" – и сыпал по адресу этого зверя отборные, не предназначенные для печати эпитеты. Кто-то кричал одно лишь слово: "Ребята... Ребята-а!.." И все это покрывало несмолкающее русское "ура-а!", которое волной перекатывалось по улицам и площадям Берлина.

Первым пришел в себя начальник штаба:

– Что будем делать?

Его вопрос оказался неожиданным для меня. Впервые за четыре года войны я совершенно не знал, что делать. В такой обстановке мы оказались впервые. А потому сказал первое, что пришло на ум:

– Василий Матвеевич, скомандуйте: стоять на месте, собраться в свои батальоны. Остальные подразделения подтяните к штабу.

Прошло несколько часов, а из штаба корпуса не поступало никаких распоряжений.

– Теперь мы никому не нужны, – острил Александр Павлович Дмитриев. – И знаете, это совсем неплохо: ни донесений от тебя не требуют, ни обстановки не запрашивают и даже не ругают, почему топчемся на месте. Благодать! Райская жизнь...

Райская жизнь, однако, длилась недолго. Вскоре из штаба корпуса посыпались приказания. Потребовали и донесения, и самые разнообразные сведения, которые в основном сводились к подсчету наличия людей, танков, артиллерии. Затем поступил приказ быть готовыми для дальнейших действий.

– Неужели еще воевать будем?.. – забеспокоился Шалунов.

И снова четко и ритмично заработал постоянно действующий штабной механизм. К вечеру в бригаду приехал начальник политотдела корпуса Андрей Владимирович Новиков. Мы обнялись со старым другом, побывали в одном из ближайших батальонов, поздравили бойцов с победой и вернулись на командный пункт в приподнятом настроении.

Адъютант и повара сервировали столы. Выложили все лучшее, что имелось в наших припасах. В особняке раздобыли даже скатерти и хрустальные фужеры.

Дмитриев включил радиоприемник. Знакомый, торжественный голос Левитана заполнил весь дом. Передавали приказ Верховного Главнокомандующего. При упоминании танкистов армии генерала Рыбалко, отличившихся при штурме Берлина, мы вскочили с мест и громким "ура" начисто заглушили голос диктора.

Все, волнуясь, ждали салюта Москвы, когда дом вдруг вздрогнул и зазвенели на столе фужеры. Бросились на улицу: не случилось ли что-нибудь? И тут увидели незабываемое. Вздернутые ввысь стволы танковых пушек, артиллерия всех калибров, зенитные крупнокалиберные пулеметы, автоматы, ракетницы посылали в берлинское небо трассирующие снаряды, снопы пуль, разноцветные ракеты. Это сыны России салютовали в Берлине в честь родной Москвы, в честь нашей партии, нашей Родины и великого советского народа...

* * *

Впервые за многие годы я спал безмятежным сном. Спал долго, на настоящей кровати, на мягкой постели. Раздевшись. Это ли не блаженство?!

Растормошил меня Дмитриев.

– Подъем! Подъем! – кричал он во все горло.

По привычке, выработанной годами, вскочил пулей. Стал быстро, по-солдатски, одеваться, с недоумением озираясь вокруг:

– Что случилось? Прорыв?..

– Ничего не случилось! Никакого прорыва... – хохотал, глядя на меня, Дмитриев. – Неужели забыл, что мы вчера договорились осмотреть город?

В соседней комнате уже собрались командиры батальонов, офицеры штаба. Петр Кожемяков шумно распределял на улице машины, давая "ценные" указания шоферам.

Миновав несколько улиц, мы выехали на широкую Бисмаркштрассе. Картина всюду одна и та же: догорающие дома, завалы из обломков рухнувших зданий, обугленные, перевернутые автобусы и целое море белых полотнищ. В окнах, на уцелевших балконах, на печных трубах, на остовах домов, на кучах обломков всюду, как после грандиозной тотальной стирки, шевелились на ветру флаги и простыни, скатерти и наволочки.

Машины проскочили Ландвер-канал, и мы очутились в дымящемся, оголенном Тиргартене. Этот чудесный уголок Берлина, бывший когда-то местом отдыха и прогулок, превратился в те дни в непроходимую свалку, в кладбище танков, орудий, автомашин. В глаза бросались поваленные деревья, высохшие пруды, разбитые мостики, воронки от тысячекилограммовых фугасок. Огонь войны добрался до широкой Аллеи побед Тиргартена. У постаментов валялись скульптурные изваяния вильгельмов и фридрихов, сиятельных особ и прусских генералов. Отчаянные вояки разных эпох лежали в грязи и глине с оторванными ногами, вывороченными руками, отбитыми головами. Они, как и фашистская Германия, были повержены в прах...

Геббельс до самой своей смерти вопил о неминуемой гибели всего живого с появлением русских. И как всегда, лгал. Только с приходом советских людей в разрушенном городе стали появляться признаки жизни. Первой покинула убежища ребятня: мальчишки всегда остаются мальчишками! Сперва робко, а потом все смелее стали подходить они к нашим солдатским кухням, большими испуганными глазами глядели на поваров. И конечно, советские люди не отказывали голодным детям, не издевались над ними, как это делали фашисты на нашей земле. Маленькие берлинцы не только сами кормились у наших солдатских кухонь, но и уносили домой банки, миски, котелки с борщом и кашей. В десятках мест наблюдали мы эту картину, направляясь к рейхстагу.

А вот и рейхстаг. Так вот он каков – этот символ третьего рейха: серый, хмурый, побитый, обгоревший и изуродованный, как весь Берлин, как вся Германия. Вокруг рейхстага и в нем самом еще вчера шли упорные бои. Падение его возвестило о крахе фашистской империи.

Когда подошли ближе, мне показалось, что здание шатается. В ту минуту оно напомнило мне обреченный пиратский корабль, готовый вот-вот скрыться в волнах и опуститься на дно. Через оголенный разорванный купол пробивался неяркий свет, внутри было сумрачно, сыро, холодно. На полу – сплошная свалка из камня, стекла, штукатурки, щебня. Через пролом развороченной стены видны были сильно побитые Бранденбургские ворота.

Мы не одни приехали сюда. Сотни машин облепили рейхстаг, тысячи советских воинов осматривали и ощупывали изрешеченную колоннаду, изуродованные стены, вырванные двери.

На стенах, на полу, на колоннах, на каждом камне этого изуродованного здания тысячи надписей. Чего только не прочитаешь здесь! "Мы дошли!" "Мы пришли!" "Мы победили!" И тут же адреса, названия городов: "Мы из Москвы", "Мы из Ленинграда", "Я прошел от Сталинграда до Берлина", "Мы из Минска... Смоленска... Сибири... Хабаровска...".

Каждый из нас считал в те дни своим священным правом прийти в рейхстаг, оставить там свою подпись, как бы закрепляя этим нашу победу. Я и мои друзья тоже принялись за дело...

Одна надпись, выдолбленная на серой каменной стене, приковала мое внимание: "Москалев Петр. 2 мая 45 г.". Неужели это знакомый мне комсомолец из Батурино, который дал клятву еще в лесах Смоленщины: "Мы будем в Берлине!" Если это он, хорошо бы встретиться.

* * *

В штабе бригады с нетерпением ждали моего возвращения. В домике царило необычное оживление. Шалунов встретил меня новостью:

– В ваше отсутствие получен приказ: к ночи вывести бригаду из Берлина и сосредоточиться южнее Эйхкампа, у озера Тейфельзее.

На столе была развернута карта. Василий Матвеевич наметил маршруты движения к новому месту, ознакомил меня с отданными распоряжениями.

"К чему бы это?" – ломал я голову.

Не знал ничего и начальник штаба. Он строил всякие предположения, терялся в догадках.

Генералу Новикову я не звонил с тех пор, как узнал о гибели его сына. Прошло уже несколько дней. Вот почему, получив приказ о подготовке к маршу, я отважился побеспокоить командира корпуса телефонным звонком. Надо было решить ряд неотложных вопросов, и в первую очередь немедленно восполнить потери, которые мы понесли в последних боях.

Голос Василия Васильевича звучал спокойно и уверенно:

– О ваших заботах знаю. Положение, подобное вашему, и у Слюсаренко, и у Чугункова. Но враг уже не тот. Предстоит лишь добить зверя. А для этого сил у вас достаточно. К тому же кое-чем, разумеется, поможем...

– Позвольте узнать все-таки, товарищ генерал, к чему надо быть готовым?

– Выступать из нового района будем завтра.

– Куда?

– Приказа еще не имею, но следует готовиться к большому маршу. Предстоит сделать прыжок в несколько сот километров.

– На Рейн? – вырвалось у меня.

– А что нам там делать? Наши союзники давно обжили этот край. И вообще не вынуждайте меня говорить то, о чем не положено вести разговоры по телефону. Приказ получите завтра.

Однако уже через час писаря получили карты районов Виттенберга, Дрездена, Судетских гор, Праги. А спустя некоторое время к нам прибыла целая колонна бензоцистерн для заправки танков и автомашин.

– Смотрите, хлопцы, – угрожающим тоном предупреждал словоохотливый кладовщик, – больше горючего у меня не получите до самой Праги...

Темной ночью мы покидали тлеющий, изуродованный, поверженный Берлин. Колонна ощупью ползла по западной окраине, втягиваясь в Хеерштрассе. Восемь дней назад эта улица открыла нам ворота в Берлин, а теперь она безмолвно провожала нас.

Вперед, на Прагу!

В леса, расположенные южнее Берлина, мы вышли только к утру, и сразу вся бригада, словно по команде, расположилась на отдых. Солдаты спали в танках на разостланных брезентах, в кабинах и кузовах автомашин, там, где настиг и сморил сон. Спали сидя, лежа, устраивались кто как мог. Никто не потянулся к походным кухням. Люди отказались от пищи и от воды. Отоспаться за двадцать бессонных ночей – вот было единственное желание. Ведь с 16 апреля, когда началась Берлинская операция, никто из нас нормально не спал.

Давно уже перевалило за полдень, а наш лагерь по-прежнему был погружен в сон, только несколько офицеров толпились у штабного автобуса, ожидая распоряжений.

Мы с начальником штаба засели за изучение приказа командира корпуса. Отмечали на карте пункты, прокладывали маршруты, прикидывали планы дальнейших действий. Обстановка постепенно прояснилась: наш 7-й танковый корпус входил в состав сильной танковой группировки, созданной по указанию командующего фронтом Ивана Степановича Конева. 3-я и 4-я гвардейские танковые армии, несколько отдельных танковых и механизированных корпусов вся эта подвижная, ударная армада была нацелена маршалом И. С. Коневым на юг для разгрома миллионной армии гитлеровского генерал-фельдмаршала Шернера. Именно эта немецкая группа под кодовым названием "Центр" была той последней картой в руках гитлеровцев, на которую возлагали надежды обанкротившиеся фашистские игроки.

В конечном счете судьба этой группы была уже предрешена. Разгром гитлеровцев в Берлине и их капитуляция являлись убедительным свидетельством того, что советские войска успешно переломили хребет фашистскому зверю. Но мы отлично понимали, что может натворить миллион фашистских вояк в Чехословакии, знали, на что способны агонизирующие орды нацистов. Вот почему командующий фронтом требовал стремительных действий. Задача заключалась в том, чтобы ударить во фланг немецкой группировке, смять ее, уничтожить или заставить капитулировать до того, как гитлеровцы начнут расправляться с Прагой.

Генерал Новиков приказал нам продолжать движение с наступлением темноты.

Пронзительные звуки горна распороли тишину леса. Несколько часов сна ободрили людей. Заскрежетали танковые люки, застучали дверцы машин, заурчали моторы. Началась подготовка к маршу. Командиры и политработники доводили до каждого солдата боевую задачу, рассказывали о Чехословакии, о ее свободолюбивом народе.

И когда на землю опустился черный покров ночи, мы взяли курс на юг. Предстояло совершить бросок на двести километров. Я перекочевал из "виллиса" в легковую машину. Ко мне пересели Дмитриев и Осадчий. В разговорах и воспоминаниях незаметно пролетела ночь.

Регулировщики вывели нас из Лукенвальде, Ютербога, Даме, и к утру бригада вступила в леса севернее Эльбы. Только позднее мы узнали, что шли параллельно линии фронта: Дрезден и его пригороды еще удерживал противник. Южнее Ризы по рубежу Нейда, Дершиня, Нишотц, Нигерода оборонялись 344-я пехотная и 2-я танковая дивизии, а также запасные и охранные части гитлеровцев.

Вечером перед выходом бригады в исходное положение, в район Мергендорф, к нам прибыли комкор и начальник политотдела корпуса.

Нам всем было приятно видеть Василия Васильевича бодрым, подтянутым. Мы зашли в автобус. Я доложил о состоянии бригады, о наших возможностях по выполнению боевой задачи и, конечно, не утерпел – стал жаловаться на нехватку пехоты, на большие потери в танках, на изношенность машин:

– Боюсь, не перевалят наши танки через Судетские горы. Многие дымят, нуждаются в замене двигателей, сроки их эксплуатации вышли.

Генерал удивленно посмотрел на меня:

– Не узнаю тебя, ты говоришь языком помпотеха. Если даже половина твоих танков не дойдет до Праги, и то не беда. Пойми, друг мой, война кончается, а ты расхныкался. Хватит паниковать. Пехотой помогу. Я уже распорядился: к тебе придет батальон мотопехоты из бригады Шаповалова.

Мне оставалось только поблагодарить В. В. Новикова за помощь. Пригласил комкора поужинать, но он отказался – спешил в бригаду З. К. Слюсаренко, которая должна была действовать в первом эшелоне в полосе армии генерала Гордова.

Все вышли из автобуса, направились вместе с генералом к опушке леса, где стоял его "виллис". У машины Василий Васильевич на минуту остановился, вытащил из бокового кармана аккуратно сложенную бумагу:

– Помните, как переживали танкисты, когда не услышали в приказе Верховного Главнокомандующего о разгроме берлинской группы немецких войск, переданном по радио, упоминания о нашем корпусе? Я был уверен, что произошла ошибка. И справедливость восстановлена{5}. Вот читайте телеграмму товарища Сталина.

Я взял листок, пробежал глазами текст, потом еще и еще раз, стараясь запомнить каждое слово...

– Андрей Владимирович, – обратился комкор к начальнику политотдела, ты все равно остаешься в бригаде. Расскажи личному составу о том, что произошло. И с телеграммой ознакомь людей тоже.

Василий Васильевич уперся рукой в ветровое стекло машины, как всегда, молодцевато подпрыгнул, удобно уселся на переднем сиденье и на ходу крикнул:

– До встречи в Праге!

Вернувшись в штабной автобус, мы сели ужинать. За ужином Андрей Владимирович рассказал, как переживал Василий Васильевич эту обидную ошибку:

– Наш комкор – старый солдат. Ему хорошо известна воодушевляющая сила такого поощрения, как приказ Верховного Главнокомандующего. И когда генерал обратился к товарищу Сталину, то пекся не о себе... Я хочу прочитать вам текст телеграммы, которую Василий Васильевич отправил тогда товарищу Сталину. – Начальник политотдела внимательно оглядел каждого, кто сидел за столом, и торжественно произнес: – "Справедливость требует отметить действия корпуса, которым я командовал в Берлине, почтить память тех, кто погиб в этом городе, отдать должное живым, Я пишу вам, как генерал и как отец, потерявший при штурме столицы Германии сына, тело которого находится на моем командном пункте..." В тот день погиб сын нашего комкора Юрий... – Начальник политотдела корпуса сделал паузу и уже другим тоном закончил: – Рад сообщить присутствующим, что нашему седьмому гвардейскому Киевскому танковому корпусу присвоено почетное наименование Берлинский. Прошу довести эту новость до личного состава бригады.

– А все-таки, кто же в конце концов виноват в этой истории? – спросил я у начальника политотдела корпуса.

– Мы виноваты, Новиковы, – со смехом ответил Андрей Владимирович. – Уж больно много нас собралось на одном фронте. И к тому же, как нарочно, все танкисты. Это и ввело в заблуждение операторов, составлявших донесение в Ставку...

* * *

Утром мы не обнаружили наших соседей. Ночью бригады Слюсаренко и Чугункова переправились на западный берег Эльбы и заняли исходные позиции для наступления (обе эти бригады предназначались для действий в первом эшелоне, после того как армия Гордова прорубит ворота в обороне противника).

Наша бригада оставалась на месте – она составляла резерв командира корпуса. Овладев дрезденскими позициями, мы должны были выступить в направлении Судетских гор, перевалить их и в качестве передового отряда корпуса устремиться на Теплице-Шанов, обойти с запада Терезин, выйти в Кралупы и с ходу ворваться в Прагу.

Решение командарма и приказ командира корпуса были рассчитаны на стремительные безостановочные действия и мощные удары танковых войск во фланг группы "Центр" генерал-фельдмаршала Шернера.

Утром мне доложили, что к переправе в самой Ризе не пройти: на подступах к городу смешались танки и кухни, пушки и цистерны, машины с боеприпасами и санитарные повозки: Обозы и тыловые подразделения двух армий обложили нас со всех сторон. Все стремились вперед, стараясь не опоздать к финишу. В создавшейся неразберихе трудно было управлять боевыми подразделениями и частями. А время подпирало. Штаб нашего корпуса еще накануне снялся с места и бросился догонять главные силы; теперь связь с ним и со штабом армии была потеряна.

В эфире творилось что-то невероятное, витал многоязычный гомон. Распоряжения отдавались открытым текстом.

И вдруг сквозь всю эту неразбериху пробился взволнованный голос. Человек, говоривший на чешском языке, сообщил о начавшемся в Праге восстании. Восставшие пражане захватили радиостанцию и обратились за помощью к советским войскам. Каждые пять минут в эфире набатом звучали слова: "Позор! Позор! Помозте!" – "Внимание! Внимание! На помощь!" Каждый такой призыв током ударял в сердце, обжигал, звал вперед. В памяти у всех была свежа варшавская трагедия. Вот почему волнение чехов и словаков передавалось нашим бойцам. Танкисты с нетерпением ждали сигнала ринуться на помощь восставшим.

На пути в Чехословакию был выставлен довольно прочный заслон, состоявший из танковых и пехотных дивизий, а также из многих отдельных частей, плотно прикрывавших юг Германии. Наши попытки с ходу смять эти войска не имели успеха. В 14 часов заговорила артиллерия нашего фронта. Она обрушила огонь на Дрезден, Радебейль, Вильсдруфф, круша очаги сопротивления, опорные пункты, перемалывая живую силу и технику врага. Боеприпасов не жалели: больше огня – меньше крови.

Во второй половине дня командующий фронтом бросил в бой корпуса и дивизии из армий генералов В. Н. Гордова и Н. П. Пухова, соединения из танковых армий П. С. Рыбалко и Д. Д. Лелюшенко. Всю ночь и весь день 7 мая шли бои в районе Дрездена и в предгорьях Судет. Удар войск 1-го Украинского фронта слился с наступлением войск 4-го Украинского, войска которого, спустившись с карпатских круч, стали торопить всех остальных на запад.

7 мая с юга, из Австрии, вышли танковые бригады 6-й гвардейской танковой армии генерала А. Г. Кравченко и 7-я гвардейская армия генерала М. С, Шумилова из состава 2-го Украинского фронта.

Концентрические удары трех наших фронтов раскалывали на части группу "Центр" генерал-фельдмаршала Шернера, являвшуюся последней надеждой фашистской Германии. И чтобы окончательно добить ее, предстояло сделать еще один бросок – оказаться в центре Чехословакии, плотно закрыть врагу ворота на запад и не выпустить его из западни.

Прошел день. Мы по-прежнему находились в лесу. Надвинулась ночь, в лесу она казалась темнее обычного. От командира корпуса не поступило никаких сигналов. Радиосвязь со штабом корпуса, потерянная еще днем, так и не была восстановлена. Начался холодный, пронизывающий дождь.

Меня очень тревожила одна мысль: что буду делать, если сегодня ночью или завтра утром бригада потребуется для боя, а мы торчим здесь? Разве может служить оправданием то, что нам приказали стоять на месте и ждать сигнала?.. Не мастер я выискивать подходящие причины. Конечно, легче всего свалить вину на штаб корпуса, но это не в моем характере. Взвесив все "за" и "против", решил: нечего ждать у моря погоды, через час будем выступать. Выслал вперед разведку, послал к переправе саперов.

Всю ночь ползла колонна. Дождь лил как из ведра. Вода пробивалась в танки, проникала в кабины машин. Не спасала броня, не помогали ни плащ-накидка, ни брезенты. Машины юзом сползали в кюветы, то и дело опрокидывались походные кухни. Танки, превратившись в буксиры, волокли все, что не могло самостоятельно двигаться по адской грязи.

И люди победили стихию.

К утру, совершив пятидесятикилометровый марш, растолкав на своем пути обозы, отцепившись от тылов, мы вплотную подошли к главным силам своего корпуса.

Дождь прекратился. Выплыло яркое солнце. Кончились наши ночные мытарства. А с появлением походных кухонь танкисты и вовсе повеселели. Горячий чай, каша с мясом и фронтовые сто граммов вызвали на лицах веселые улыбки. Наградой за нелегкий ночной труд явилась и похвала генерала за то, что проявили инициативу.

В то же утро бригада была введена в бой. Вместе со всем корпусом она содействовала западнее Дрездена успеху войск 5-й гвардейской армии генерала А. С. Жадова, а также нашим братьям по оружию полякам в овладении Дрезденом и в разгроме сильной немецкой группировки.

Дальше наши пути проходили по отрогам и ущельям Рудных гор. Мы приближались к границе Чехословакии. Несколько часов потребовалось, чтобы собрать бригаду в единый кулак. Подоспела и пехота. Генерал Новиков сдержал слово – прислал мотострелковый батальон Героя Советского Союза Антона Корнеевича Давыденко. Теперь нам предстояло взобраться на вершины Рудных гор, разгромить немецкие части прикрытия, отдельные узлы сопротивления и устремиться в Прагу, откуда все еще продолжали доноситься призывы о помощи.

Задержавшаяся на расчистке лесных завалов 56-я танковая бригада догнала нас. Размашистой, энергичной походкой ко мне подошел Захар Слюсаренко:

– Выручай, Дима.

– А что случилось?

– Танки мои стоят. Нет дизельного топлива. Дай хотя бы три-четыре цистерны, чтобы дотянуть до Праги.

Я обратился к тыловикам. Через несколько минут мне доложили, что осталось всего пять цистерн. А этого топлива едва хватит нам самим – до Праги оставалось 140-150 километров. Естественно, я не смог поделиться с другом.

– Это не по-братски!.. – вспылил Слюсаренко.

– Не могу, Захар, отдать последнее горючее. Получится, что и ты не выполнишь задачу, и я не дойду до цели.

– Интересы дела требуют, чтобы ты дал мне хотя бы две цистерны, настаивал Слюсаренко.

В наш разговор включился Дмитриев, но и его доводы не возымели действия. Слюсаренко продолжал упрашивать меня. И закон дружбы в конце концов победил. Я прекрасно понимал настроение боевого друга, его желание участвовать в последних завершающих боях. Я написал начальнику службы ГСМ Милину записку, чтобы отпустил горючее. Захар Карпович ушел довольный, но моя записка так и осталась нереализованной. Офицеры, посланные Слюсаренко на поиски наших цистерн, вернулись ни с чем. Колонна бензовозов проблуждала где-то всю ночь и догнала нас уже у самой Праги.

* * *

Путь наш на Прагу был труден. На узких, извилистых горных дорогах немцы нагромоздили сотни завалов из вековых сосен, перевили деревья колючей проволокой, нашпиговали минами.

В предгорьях Судет обходов не оказалось. Свернув с дороги, можно было завалиться в пропасть, очутиться на непроходимых горных кручах, заросших лесами. Приходилось расчищать завалы, обезвреживать минные поля, сбивать огнем вражеские подразделения, прикрывавшие эти узлы сопротивления.

Саперы в этом марше потрудились на славу, прокладывая нам дорогу. Тяжело поднимались танки на кручи Рудных гор. Натужно работали моторы, перегретые машины делали частые остановки. Танки тянули на буксире артиллерию, за броневиками на прицепе тащились мотоциклы, а по обочинам дорог поднимались на вершины гор усталые автоматчики.

Радиосвязь с корпусом наладилась, и генерал Новиков требовал форсировать наше продвижение. Рыбалко не отставал от комкора, его радиограммы догоняли и подхлестывали нас: "Топчетесь! Быстрее – вперед! Вперед!"

Пражская радиостанция взывала о помощи. Мы понимали нетерпение восставших, сами заражались им. И все же последние километры горного хребта удалось преодолеть с большим трудом. Не выдерживали тормоза, вода в радиаторах кипела, машины порою пятились назад. Мы толкали их плечами, тащили на руках пушки и минометы, механики-водители танков, используя все свое мастерство, делали порой почти невозможное.