Текст книги "Годы в броне"

Автор книги: Давид Драгунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

– Не задерживайте танки, тяните нас за собой, – сказал я комиссару.

– Понял, понял, браток. Да и ты со своей пехотой не мешкай, догоняй нас, – с улыбкой ответил Андрей.

Петр Москалев, командовавший танкистами в пешем строю, посмотрел на светящийся циферблат танковых часов и подал команду. Над опушкой леса повисли зеленые ракеты. Это был сигнал атаки.

Тронулись танки, за ними пошла пехота.

К высоте мы пробирались перебежками, поддерживаемые огнем своей артиллерии.

В открытом поле стало светло. Я видел, как наши танки, стреляя, с ходу ворвались на гребень высоты. Прокатилось протяжное "ура!". Только теперь открыла ответный огонь вражеская артиллерия. К счастью, снаряды падали на опушке, которую мы оставили полчаса назад. Гитлеровцы были застигнуты врасплох. Расчеты и планы, которые мы разработали, оказались верными. Стремительная атака и массированный огонь нашей артиллерии по высоте сделали свое дело.

Отступая, фашисты бросили минометную батарею, два исправных танка, с десяток пулеметов, сотни гранат. Были захвачены и пленные.

Используя панику в стане врага, мы немедленно взялись за организацию обороны. Установили пулеметы, закопались поглубже, подготовили для стрельбы прямой наводкой два батальонных орудия. Пятерка танков вышла в лощину и перехватила основные дороги.

Относительно легкая победа и радовала, и настораживала нас. Все понимали: не миновать жаркого боя.

Шел одиннадцатый час, а вокруг царила тишина. Телефонисты наладили связь, и состоялся первый разговор с генералом.

Комдив был радостно взволнован.

– Товарищ Драгунский, обнимаю вас и ваших ребят. Они у вас молодцы! Теперь задача – удержать высоту. Вся артиллерия будет работать на вас. Во второй половине дня полк Самойловича перейдет в атаку, чтобы отвлечь от вас внимание противника.

– Будем держаться, товарищ генерал. Единственная просьба к вам вышлите на высоту Семашко. Пусть его КП будет рядом со мной, тогда нам будет легче.

– Добро, добро, комбат. Семашко и без заявки давно умчался к вам... Передаю трубку комиссару дивизии Кабичкину.

Комиссар тепло поздоровался, поздравил с победой.

– Действиями нашего батальона остался доволен Военный совет армии. Но день только начинается, глядите в оба...

Над нами появились вражеские самолеты. Сначала пробороздил небо "горбыль", потом низко проплыла "рама". В это время на высоте появился командир артполка Семашко.

– Ну теперь берегитесь... Скоро начнется, – многозначительно сказал он.

К сожалению, так оно и было. Сначала гитлеровцы ударили по лесу, где укрывался полк Максимова. А потом и наша высота задрожала от разрывов снарядов и мин. Не успели мы прийти в чувство, нагрянули вражеские бомбардировщики. От взрывов бомб дрожала и стонала земля. Взрывной волной от близко упавшей фугаски снесло перекрытие нашей землянки, а нас засыпало землей. Выкарабкавшись с большим трудом, мы перебежали в соседнюю землянку.

На изуродованной воронками высоте наконец наступила относительная тишина.

Телефонная связь со штабом дивизии прекратилась. Уцелела только рация майора Семашко.

У фашистов получилась заминка, они топтались на месте. Мы воспользовались этим и стали приводить себя в порядок, подтянули огневые средства. Я срочно договаривался с Ткачевым о совместных действиях. Медики подбирали раненых.

Чуть позже наш КП перебазировался в уцелевший блиндаж начальника штаба батальона. Только расположились, позади загрохотала наша артиллерия. Мы догадались: полк Самойловича вступил в бой, чтобы отвлечь от нас главный удар врага.

"Мы не одни. Теперь устоим", – подумал я.

...Затишье на нашем участке длилось недолго. Над лесом со стороны деревни Жидки показались клубы синего дыма. Послышался шум танковых моторов. Потом над верхушками деревьев взвились сотни белых ракет, от опушки оторвались десятки черных паучков и поползли на нашу высоту. Я посмотрел на командира артполка. Семашко понял меня без слов.

– Рано открывать огонь, – сказал он.

За вражескими танками шли бронетранспортеры с пехотой. С каждой минутой они приближались к нам. Семашко теперь уже сам поглядывал на меня:

– Начнем?

– Давай подпустим еще немного, вон до тех трех сосен.

Взмахом руки я подал сигнал. И сразу ожила наша притихшая было высота. Ударили батальонные пушки и минометы. Открыли огонь тридцатьчетверки. В лесу заговорили дивизионы Семашко.

Вражеская пехота, застигнутая врасплох нашим огнем, рассыпалась веером и залегла.

Загорелись два фашистских танка и бронетранспортер. В стане неприятеля произошла заминка, правда, длилась она недолго. Гитлеровцы опомнились, вызвали авиацию, снова двинулись вперед их танки. Наш огонь опять заставил врага остановиться. Он подтянул пехоту и бросил ее в новую атаку.

Два часа длилось это методичное наступление.

Солнце постепенно уходило на запад, прячась за лесом.

Запылал еще один вражеский бронетранспортер, нам удалось подбить немецкий танк, но гитлеровцев это не остановило.

Снаряды у нас были на исходе. Орудия прямой наводки вышли из строя. Вся надежда была на наши уцелевшие четыре танка и артиллерию Семашко.

– Давай, друг, пропустим немецкие танки и весь огонь обрушим на пехоту, отрежем ее от танков, – говорю я Семашко. – А ночью будем с бутылками охотиться за прорвавшимися машинами.

Так и сделали. Весь огонь направили на пехоту. И она не выдержала, залегла. Но опять появились над нами проклятые "мессершмитты". С полчаса безнаказанно утюжили высоту. А когда они улетели, на наши траншеи и блиндажи, как по команде, ринулись десять немецких танков, следовавшая за ними пехота вскоре очутилась в наших окопах. Разгорелся рукопашный бой.

Смертельная схватка шла в траншеях, в блиндажах, на обратных скатах высоты. Отходить к лесу не было смысла. Казалось, все пропало. Единственную надежду мы возлагали на наступление ночи, но солнце, как назло, никак не скрывалось за горизонтом.

Уцелевшие орудия Семашко работали в невиданном темпе.

И вдруг все изменилось, будто кто-то шутя передвинул кинокадры. Шум боя ослабел. Что произошло? Я выскочил из блиндажа и увидел, что вражеские солдаты бегут к лесу.

И тут все прояснилось. Ткачев, видя безвыходность положения, все свои оставшиеся танки направил на фланг противника. Наши машины смяли часть пехоты, подбили два немецких танка. Тут-то и побежала вражеская пехота, а за ней устремились фашистские танкисты: они боялись действовать изолированно в условиях надвигавшейся ночи.

Я успел добежать по траншее до Москалева. Он поднял роту и с криком "ура!" бросился преследовать гитлеровцев. Высоту быстро очистили от врага. Удачный маневр Ткачева спас весь батальон. Но комиссар батальона продолжал преследовать фашистов.

Наконец солнце сжалилось над нами и скрылось за горизонтом. В темноте ярко пылали танки в бронетранспортеры. Языки пламени лизали низкое небо.

Коханюк надрывался у рации.

– Где Ткачев? – спросил я.

– Третий раз передаю ему одно и то же – вернуться на высоту.

– Что же он?

– Твердит одно: "Вас понял. Веду бой. Меня атакуют с трех сторон. Не могу прорваться к вам".

Прошел еще час. Радио Ткачева совсем перестало отвечать, стрельба прекратилась. Ко мне подошел Москалев.

– Товарищ комбат, разрешите мне пойти с ротой на выручку Ткачеву. Я знаю эти места.

Я разрешил, и Москалев нырнул в темноту.

Через несколько часов он снова появился на пороге землянки. Бледный свет коптилки падал на его измученное лицо.

Мы сразу поняли: случилось несчастье.

– Комиссар... наш комиссар... – чуть слышно прошептал Петр.

Говорят, на фронте привыкают к смерти. В этом есть горькая доля правды. Но известие о гибели комиссара так больно резануло нас по сердцу, такое огромное горе свалилось на наши плечи, что казалось – этого не выдержать.

Зазвонил телефон. Связисты сумели-таки наладить телефонную связь и соединили меня с генералом.

Голос комдива показался далеким-далеким:

– Как дела?

– Плохи, товарищ генерал.

– Почему?

– Ни одного танка в строю не осталось. Орудий нет. Большие потери в людях. Убит комиссар...

Генерал тяжело дышал в трубку.

– Я и не знал, комбат, что вы пессимист. Не падайте духом. Сегодня ваши подчиненные сделали большое дело. Передайте ребятам, что и впредь мы будем драться за нашу землю так, как нынче дрались они... Слушайте внимательно, комбат. Командарм приказал представить вас лично и всех подчиненных к награде. Завтра наградной материал должен лежать у меня на столе. К утру вас сменит Максимов. Я даю ему артполк и дивизион истребителей танков. Вашему батальону надлежит собраться в батуринском лесу. Вас ждут новые дела...

Вытянувшись в колонну, мы выходили с поля боя. На носилках поочередно несли обгоревшее, изуродованное тело Андрея Ткачева.

Утром батальон выстроился у единственного уцелевшего танка. На его башне стоял гроб, обтянутый красной и черной тканью. Танкисты сколотили его из снарядных ящиков. Оружейники из латунных стреляных гильз выбили слова:

"АНДРЕЙ ТКАЧЕВ – КОМИССАР И ДРУГ. 1909-1941 гг."

Траурный митинг был коротким.

Выступали комсомольцы от всех трех поредевших рот.

На танк, который служил и трибуной, поднялся Петр Москалев с перевязанной рукой. Ветерок слегка шевелил светлую шевелюру лейтенанта. Он помолчал минуту-другую, прежде чем заговорил:

– Вчера мы на нашей, на моей родной земле смоленской подбили несколько фашистских танков. Я верю: настанет такое время, когда фашистские танки будут пылать в самой Германии, в самом Берлине. Жертвы нас не остановят, трудности не испугают. Мы будем в Берлине, ты слышишь, Андрей? Клянемся перед твоим прахом, что отомстим за тебя, за горе наших матерей и сестер. Оглядев бойцов горящими глазами, Москалев обратился к строю: – Ребята, комсомольцы, дадим клятву?!

– Клянемся!.. – загремело в ответ.

– И еще скажу... – продолжал Москалев. – Когда кончится война, я приеду в Батурино, приглашу с собой молодежь, поведу в этот лес, к этому столетнему дубу и скажу: будьте такими, каким был этот славный рязанский парень. Он просто жил и героически погиб за нашу Родину.

Гроб бережно опустили в могилу. Прогремел троекратный ружейный салют...

* * *

К нам в батальон прибыл Глебов, привез целую кучу новостей, и не только приятных. Тяжело ранен командир дивизии Коваленко. Контужен комиссар дивизии Кабичкин. Убит начальник артиллерии дивизии Николай Иванович Козлов.

– Ну и задал ты нам хлопот с этой высотой! Два дня не прекращаются там бои. Но Максимов молодец, крепко огрызается. Вот бы вы там пригодились.

– Так в чем дело? Используй нас в пешем строю. Как-никак, а на котловом довольствии у нас сто тридцать один человек. Увидишь, Виктор Сергеевич, не подкачаем. Мы уже привыкли воевать в качестве пехотинцев.

– Теперь поздно. Распоряжаться вами не имею права. Глебов отозвал меня в сторону и показал телеграмму.

"Батальон выходит из вашего подчинения. Отправить на Урал, в учебный центр", – прочитал я.

– Понял?

Я был ошарашен. Хотя до нас и доходили слухи о существовании приказа, который требовал беречь танковые кадры, непрерывные бои, которые мы вели, не давали возможности применить его.

– И когда же нам трогаться?

– Завтра с утра. Сегодня получите аттестаты на все виды довольствия. Я постараюсь перед отправкой еще раз заглянуть к вам.

Глебов уехал, заставив нас призадуматься над будущим.

В этот день появились у нас представители штаба дивизии и армии. Пригнали пять машин, выдали десятидневный паек и по лишней паре белья, заменили обмундирование. Начальник тыла дивизии Григорий Яковлевич Гуревич проявил особую активность.

– Ты, комбат, обеспечься всем. Расскажи уральцам, что у нас на фронте есть все, только не хватает танков.

Лес ожил. Взад и вперед сновали старшины, суетились кладовщики, к машинам подтаскивали белые сухари, консервы, мыло, махорку.

Снова превратилась в штаб-квартиру наша санитарная машина.

Меня донимал Москалев:

– Можно обратиться к подполковнику Глебову?

– По какому вопросу?

– Хочу остаться в дивизии. Не могу покинуть свою землю, колхоз, родную мать и сестренку. Ведь поеду на Урал – и больше на Смоленщину не попаду.

– А как же оставишь своих комсомольцев? Ты же знаешь, у нас впереди еще немало боев.

Понурив голову, Москалев побрел в свою роту.

Ночь перед отъездом была бурная. Слегка прихватывал мороз. В ротах развели костры, не спали, вспоминали события двух последних месяцев. Прибыв на фронт необстрелянными юнцами, комсомольцы стали мужественными, закаленными в боях солдатами, которые сами могут уже командовать танками и взводами.

Только перед рассветом ребята уснули, прижавшись друг к другу. А утром в полном парадном блеске выстроились танкисты на широкой поляне. Солнечным и погожим выдалось то сентябрьское утро. Взоры парней были устремлены вдаль.

Прибыл исполнявший обязанности командира дивизии подполковник Глебов. Прочитал приказ командующего армией о вынесении благодарностей личному составу батальона за успешные бои в течение двух месяцев.

Учащенно бились наши сердца, когда читали фамилии тех, кто представлен к правительственным наградам. Среди них с грустью услышали имена погибших друзей.

– Танкисты, – сказал Глебов, – передайте уральцам, что мы не пожалеем себя, чтобы отстоять Родину, и мы ее отстоим. Поезжайте, ребята, получите танки – и опять к нам, на фронт. Война только начинается, а кончим ее в Берлине. – Глебов сделал небольшую паузу, отдышался и продолжал: – В такой день не хотелось вас огорчать, но приходится, ничего не поделаешь: у вас будет другой комбат. Драгунскому присвоено звание капитана, и по решению Военного совета армии он сегодня вступает в исполнение должности начальника штаба дивизии. Командиром вашего батальона назначен старший лейтенант Коханюк.

По строю прошел легкий шумок. Все обернулись в мою сторону – я стоял на правом фланге батальона.

– Мне понятно ваше удивление, – продолжал Глебов. – Но вы отлично знаете, какие потери понесла дивизия за последние дни...

Коханюк подал команду: "Вольно! Разойдись!"

Я подошел к Глебову.

– Виктор Сергеевич, я же согласия не давал. Нет у тебя таких прав, чтобы оставить меня в пехоте. Не отрывай меня от батальона. Я его формировал, с ним два месяца воевал и хочу в дальнейшем вести его в бой.

Подошли командиры взводов и рот. Раздались голоса: "Пусть капитан останется с нами".

Глебов приблизился ко мне вплотную и сказал:

– Мне не дано права отменять приказ старшего. И вообще не нужно кичиться тем, что ты танкист. Для меня не менее почетно звучат слова "пехотинец", "летчик", "артиллерист". При одном условии, конечно: если люди, о которых идет речь, умело бьют врага.

Глебов уехал к себе на КП. Простились мы с ним холодно.

Было далеко за полдень, когда мои боевые друзья уселись в машины.

Я обошел всех, простился.

Коханюк поднял сигнальные флажки, подал команду "Внимание! Заводи!", и колонна тронулась по тому самому Ржевскому тракту, по которому в июле мы шли на фронт.

На пригорке у дороги остались три человека: Федорова, Лаптев и я.

Машины уходили все дальше на восток. Они постепенно превращались в маленькие черные точки, но еще долго в ушах у нас отдавались звонкие голоса ребят, звучали их слова: "До встречи в Берлине!"

Здравствуй, юность!

Я забегаю далеко вперед, потому что не люблю книг "без конца". В своих воспоминаниях, конечно, постараюсь рассказать о судьбе всех друзей и однополчан. Но жизнь иногда не ждет окончания книги и сама дописывает за нас судьбы героев.

Так случилось однажды со мной. Было это в октябре 1961 года. Мне выпала тогда честь быть делегатом XXII съезда КПСС. Жил я в гостинице "Украина" и ив окон номера с удовольствием смотрел на Москву в вечерних огнях. В тот вечер рядом со мной стоял, прижавшись ко мне плечом, человек, дружба с которым прошла через всю мою юность и зрелые годы. И он, словно читая мои мысли, спросил:

– Дима, а помнишь наше дежурство на крыше? Помнишь ночную Москву сорок первого?

– Володя, а помнишь нашу клятву? – в тон ему откликнулся я.

Читатель уже, очевидно, обо всем догадался.

Да, это был тот самый Володя Беляков, с которым мы поклялись в 1941 году вместе пройти по военным дорогам. Не так уж удобно называть его сейчас Володей, но полковник Владимир Иванович Беляков по-прежнему юношески строен, и в его черной как смоль шевелюре я не вижу ни единого седого волоса.

Ну а если бы он даже и поседел, как я, разве перестал бы он быть для меня Володей?

Я забыл сказать, что стояли мы у окна не вдвоем: по другую сторону от меня прижался к оконному стеклу... молодой Володя Беляков.

Да-да, самый настоящий Володя Беляков – сын моего друга!

– Папа, дядя Дима, что за крыша? Какая клятва? – сразу забросал он нас вопросами.

Владимир Иванович обнял за плечи меня и своего сына и просто ответил:

– Мы с дядей Димой поклялись в 1941 году, что ты увидишь эти огни.

– Ну да... – разочарованно протянул Володя. – Будто я не знаю, что тогда меня и на свете не было...

Мой друг засмеялся и неожиданно замолк.

Мне захотелось тут же рассказать сыну друга, который так похож на своего отца в юности, все, что я знаю о Владимире Ивановиче, о нашей дружбе, о "трех танкистах". Но стоит ли бередить молодую душу тяжелыми рассказами? А может, нет необходимости ограждать младшего Белякова от того, что мы видели и пережили? Может, ему полезно услышать историю комсомольского батальона? И почему, собственно, он не должен знать, о чем в эти минуты думали мы с его отцом?

А думали мы о нашем незабвенном друге Павле Жмурове.

Он вырвался на фронт следом за мной. На войне, к сожалению, не учитываются дружеские чувства и привязанности, иначе наша неразлучная троица оказалась бы вместе.

Всю войну мы пытались объединиться, но не получилось. Следы Павла Жмурова затерялись, а с Володей Беляковым я поддерживал регулярную связь. Он сохранил все мои письма, которые я писал в окопах и блиндажах, в танках и автомашинах, в госпиталях и даже на санитарных носилках... Тогда, в 1961 году, я еще не видел этих писем и даже вроде опасался перечитывать их. Хотя Владимир Иванович уверял, что они вполне заменят мне дневник и будут очень полезны во время работы над книгой.

Вдруг мне пришла счастливая мысль:

– Слушай, Володя, дай почитать мои письма своему Володьке. В них ведь нет ничего такого, что бы ему не полагалось знать.

– Нет! – упрямо мотнул головой мой друг. – Сначала прочти их сам, а там разберемся, что к чему.

– Ну хорошо, – согласился я. – Когда-нибудь я дам тебе, Володька, прочитать книгу о войне... если она будет дописана.

Сын Белякова был явно разочарован.

– Все почему-то думают, что я еще маленький, – с обидой произнес он. А я все понимаю. Все! Вы думаете, дядя Дима, я не мечтаю о такой дружбе, какая была у вас с папой? Думаете, не хочу быть похожим на дядю Пашу Жмурова?

У меня подкатил ком к горлу, тот проклятый ком, который заменяет мужчине слезы.

Паша Жмуров, Паша Жмуров! Вот ты и не погиб. Не погиб не только для меня и для полковника Белякова, но и для его сына Володьки.

Спустя много лет мы узнали, как все случилось.

В бою ты был ранен. Санитары еле уложили тебя на носилки и перевязали раны. А враг приближался.

Ты отбросил санитаров, встал на ноги и твердой походкой вошел к обочине дороги, откуда просматривалась лощина.

Во весь свой огромный рост, с перевязанной головой, ты стоял на дороге.

Я очень хорошо представляю себе в ту минуту твое скуластое лицо и глаза, которые от гнева делались стальными. На тебя шли немецкие танки. Они расстреляли тебя в упор.

Ты умер как мужчина и похоронен как солдат.

Если бы у меня был сын, я бы очень хотел, чтобы он во всем был похож на тебя, Паша Жмуров!

И чем больше думаю об этом, тем решительней делаю вывод: прав был Володя Беляков-младший. Ему можно и нужно прочитать и мои письма к его отцу, и эти записки о нашей юности.

Фронтовые дороги

Осенью сорок первого

Сентябрь сорок первого был на исходе. В том году осень на Смоленщину пришла ранняя. Начались заморозки, болота окутывала белая липкая паутина, над лесом кружилась пожелтевшая листва. В окопах и траншеях становилось холодно. Солдаты жались друг к другу, набрасывали на себя помятые шинели, разорванные плащ-накидки. Но и это мало согревало людей.

Позади остались тяжелые дни отступления, изнурительные контратаки, многодневные бои на смоленском направлении. Наша 242-я стрелковая дивизия вот уже свыше двух месяцев оборонялась севернее Ярцево. Врагу так и не удалось выйти на Белый, Ржев, на Вышний Волочек и перерезать железную дорогу Москва – Ленинград.

Июльские и августовские бои измотали обе стороны. Гитлеровцы притихли: мы заставили их прижаться к земле, перейти к обороне.

Нелегко пришлось и нам. Полки понесли большие потери. В ротах насчитывалось по нескольку десятков солдат.

Как я уже упоминал, тяжело раненного командира дивизии генерала Кирилла Алексеевича Коваленко отправили в тыл. Участь его разделил и комиссар дивизии Кабичкин. Был убит начальник артиллерии дивизии полковник Козлов. Выбыла из строя большая часть командиров рот... И все же враг, рвавшийся на север, был остановлен.

Наступило затишье. Шла обычная перестрелка. Обе стороны обменивались снарядами-"гостинцами". Время от времени гитлеровцы обрушивали на наши позиции шквальный огонь. Мы также не оставались в долгу – огрызались пулеметным и артиллерийским огнем. В сводках Совинформбюро об этих действиях сообщалось: "На смоленском направлении идут бои местного значения".

Создавшуюся оперативную паузу мы использовали для того, чтобы уйти глубоко в землю, день и ночь продолжали совершенствовать свою оборону.

Теперь, когда я оказался в должности начальника штаба стрелковой дивизии, сама жизнь заставила меня, танкиста, заниматься сугубо пехотными делами: организовывать противотанковый огонь, нарезать отсечные позиции, определять линию боевого охранения и т. п. Причем во многих вопросах работы штабного механизма я не был достаточно сведущ.

Исполнявший обязанности командира дивизии В. С. Глебов, основной виновник моего перевода в пехоту, не упускал случая шутливо подчеркнуть, что считает меня прирожденным пехотинцем. На что я неизменно отвечал, что все равно, рано или поздно, переметнусь к танкистам.

* * *

Огромная ответственность лежала на всех нас. Нашей потрепанной в боях, ослабевшей дивизии предстояло оборонять полосу шириной свыше двадцати километров – фронт немаленький! Положение усугублялось еще и тем, что наша 30-я армия не располагала резервами: не имела вторых эшелонов, танков.

Все свои силы и средства мы сосредоточили на главном танкоопасном направлении – на дорогах, идущих из Ярцево на Духовщину и Белый.

Во второй половине сентября на нашем участке фронта началось усиленное передвижение противника. Подходили его танковые части, подтягивались к фронту артиллерия и минометы, усилила активность вражеская разведывательная авиация, поэтому над нами ежедневно парила проклятая "рама" "Фокке-Вульф-189".

Как-то под вечер меня вызвал к себе Глебов.

– Только что я разговаривал по телефону с командармом, – начал он. Судя по всему, фашисты что-то замышляют. Необходимо срочно выехать на правый фланг армии для ознакомления с обстановкой и уточнения вопросов взаимодействия с 248-й дивизией по отражению возможного наступления гитлеровцев. Утром жду вас обратно.

К ночи я добрался до командного пункта правофланговой дивизии. Лесная тропа привела к блиндажу комдива, где меня встретил его адъютант. Спустившись по мокрым после прошедшего дождя ступенькам, мы вошли в блиндаж. За столом, низко склонившись над картой, сидел мой бывший преподаватель по академии генерал Кароль Сверчевский. Он почти не изменился, только резче обозначились морщины у глаз.

От неожиданной встречи я буквально оторопел. Видя мою растерянность, генерал Сверчевский подошел ко мне, протянул руку и, приветливо улыбаясь, сказал:

– Рад вас видеть, капитан, живым и здоровым. Рассказывайте, как воюете, какими судьбами к нам.

Есть люди, встречи с которыми оставляют в душе неизгладимый след и остаются в памяти на всю жизнь. Именно к таким людям относился генерал Кароль Сверчевский.

Я познакомился с ним в начале 1939 года в академии имени Фрунзе, когда он был назначен старшим преподавателем нашей 4-й учебной группы. Кароль Сверчевский только что прибыл из Испании, где добровольцем сражался с фашистами, командуя 14-й Интернациональной бригадой, а потом дивизией. Вскоре мы узнали, что легендарный герой республиканской Испании генерал Вальтер и Кароль Сверчевский – одно и то же лицо.

Под руководством Сверчевского мы занимались в классах и лабораториях, выезжали в лагеря, овладевали искусством ведения боя. И чем ближе мы, молодые командиры, узнавали своего наставника, тем больше восхищались этим замечательным человеком, интернационалистом, посвятившим всего себя борьбе за идеалы коммунизма.

Поздно ночью я покидал командный пункт генерала Сверчевского. Прощаясь со мной, он сказал:

– Я знаю, что до победы еще далеко. Но мы встретимся, обязательно встретимся!

И, медленно закуривая папиросу, после небольшой паузы добавил:

– Встретимся на земле поверженного нами фашизма. Кароль Сверчевский не ошибся. 8 мая 1945 года на Эльбе, недалеко от Дрездена, состоялась встреча 55-й гвардейской танковой бригады, которой я командовал, с войсками 2-й Польской армии генерала Кароля (Вальтера) Сверчевского.

..Немцы упорно готовились к наступлению и, судя по-всему, в недалеком будущем.

Где? В составе какой группировки? Когда? На эти вопросы могли ответить пленные. Два дня мы готовили поисковую группу для захвата "языка". Отобрали самых отчаянных смельчаков и в ночь на 24 сентября, когда ливень хлестал как из ведра, мы бросили в этот кромешный ад разведывательный отряд.

Мы прилипли к телефонному аппарату, связались с командиром роты, находящейся в боевом охранении. Неизвестность всегда тревожна, а в ту памятную ночь она была просто зловещей. Начальник разведотделения дивизии не отходил от телефона. Действиями по захвату пленных интересовался и штаб армии.

Прошло несколько часов с тех пор, как болото словно поглотило разведчиков. Ни единого выстрела. Тишина. Лишь изредка набухшее свинцовое небо разрывают немецкие ракеты.

Перед утром, досыта умаявшись, я уткнулся в угол землянки и уснул как убитый. Пронзительный голос вывел меня из оцепенения.

– Пленные...

Передо мной стояли два заросших рыжей щетиной верзилы, которые тряслись от страха и холода.

Сон и усталость сняло как рукой.

Немецкий язык я знал и поэтому смог тотчас получить ответы на интересующие нас вопросы. К сожалению, пленные ничего нового не показали.

Старший из них, высокий, узкоплечий и сутулый ефрейтор, оказался более словоохотливым. В манере его разговора, в жестикуляции было что-то, выдававшее в нем учителя. Сообщив хорошо известные нам данные о номере полка, о подходе танков и артиллерии, он, подумав, добавил:

– Наш офицер говорил, что зимовать будем в русской столице, в теплых московских квартирах.

Спорить с пленными я не стал, отправил их в штаб армии, а сам занялся разведчиками. Поработали они на славу. Хотелось изучить их опыт.

Вот что я услышал.

Ночью ребята перебрались через реку Осотню, переползли на четвереньках топкое непролазное болото. В этих местах никаких войск не стояло: чертово болото способно было засосать все живое. Смельчаки соорудили из досок фашины в виде перекидных мостиков и, выбрасывая их вперед, ползли, отвоевывая у болота метр за метром.

...В землянке было тихо. Печурка излучала приятное тепло. Ребята прикорнули. Командир разведчиков, молоденький лейтенант, возбужденно докладывал:

– На каждом шагу спотыкались, проваливались в грязь, а темень жуткая. Только поздно ночью зацепились за клочок земли, юркнули в кустарник, залегли. Посветили тусклым лучиком кругом – видим, провода. Перерезали связь и притихли... Проходит час, другой... Холод собачий, зуб на зуб не попадает. Вдруг что-то зашевелилось, послышался оживленный говор. Около нас остановились немецкие солдаты, осветили фонариком провода. В тот же миг мы набросились на них, воткнули им в рот кляпы и потащили в наше болото...

После выпитого горячего чая лейтенант раскраснелся, вошел в раж и продолжал возбужденно вспоминать все перипетии тяжкой ночи и утра, заставшего смельчаков далеко от переднего края.

Колька – наш самый молодой разведчик, лучше всех знавший немецкий, завел разговор с пленными. "Почему у вас сапоги короткие, а голенища широкие? Видите, как в них булькает вода?" – спросил он. Пленные стали удивленно разглядывать свою обувку. А один из них на полном серьезе пояснил: "Мы не собирались воевать и болоте. Сапоги предназначены для ходьбы по асфальту". "Уж не по Москве ли вы мечтали ходить? Не по Красной ли площади? – с ехидством спросил Колька. – А смоленскую грязь домесить не желаете?"

Рассказ лейтенанта развеял усталость. Я с удовлетворением доложил начальнику штаба армии о выполнении его приказа и получил согласие представить разведчиков к правительственным наградам.

* * *

В начале сентября мы подготовили и провели частное наступление левофлангового полка на деревню Жидки я взяли ее.

В те дни и захват какой-нибудь безымянной высоты считался успехом, а тут целая деревня оказалась в наших руках. Это ли не победа! К тому же в бою мы уничтожили до сотни вражеских солдат. По этому случаю незамедлительно посыпались наши реляции во все вышестоящие инстанции.

С тех пор минуло более двух недель, появились другие заботы. И вдруг узнаю: к нам едет комиссия из армии в составе нескольких командиров и представителя прокуратуры.

Командира дивизии и меня это, естественно, взволновало, но причины столь необычного визита выяснились довольно скоро.

В схеме обороны нашей дивизии, которую мы представили в штаб армии, деревня Жидки значилась в нейтральной полосе и никем не занятой. В штабе армии, конечно, удивились. Столько было разговоров о деревне Жидки, столько реляций – и вдруг не занята! Не прошло сие обстоятельство незамеченным и в штабе фронта.

Посыпались вопросы: почему? кто виноват? Наш ответ никого не удовлетворил, а все доводы о том, что в схему обороны дивизии вкралась ошибка, не возымели никакого действия. Тогда я с ведома командира дивизии вызвался проводить членов комиссии на передовую, чтобы разобраться во всем на месте.

Первые километры шли лесом. Никто нас не тревожил. Миновали КП полка. К нам присоединился его командир майор Самойлович. Перед вечером добрались до овражка, где в глубоком окопе обосновался штаб батальона.

До 1-й роты надо было ползти не менее километра. Ползли долго и, окончательно выбившиеся из сил, плюхнулись в узкую глубокую траншею. В ней располагалась нужная нам рота.

Лейтенант, единственный из командиров, уцелевший в роте, доложил о противнике и об отделении, расположенном впереди деревни Жидки.