Текст книги "Немного времени для синицы (СИ)"

Автор книги: Дарья Иоаннидис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Мэривэн подняла черноволосую голову и без выражения поглядела на меня:

– Здравствуй, Марек.

– Я тут это… – язык мой вдруг упал замертво и так и валялся куском бесполезной мышцы.

– Ты тут того, ага.

Мэривэн слегка улыбнулась.

– Чего надо, Марек?

– Шоколадки хочешь? – не придумав ничего лучше, я кивнул на коробку, обтянутую пленкой, у себя в руках.

Мэривэн встала со стула, и нагнулась, опершись руками о столешницу. Поза была странно-угрожающей.

– Только ты ведь не просто так шоколадками угоститься предлагаешь.

– Ну…

– К делу давай.

Я вздохнул, тяжко вздохнул.

– Информацией поделишься? – вкрадчиво и почти шепотом спросил я.

Мэривэн подняла брови, посмотрела на меня как на какого-то удивительного жука-паразита, раздумывая долбануть тапкой или пока не стоит – пусть живет, еще понаблюдаю.

– Ну ладно, давай свой шоколад.

Малая часть во мне кричала «победа!», а другая же, основная, обливалась потом от облегчения, избежав участи быть уничтоженной. Тапкой Мэривэн.

Великая богиня смилостивилась.

Мэривэн поманила меня вглубь прозекторской. Мы прошли через коридор, в котором было несколько дверей. Здесь прятались входы в подсобные помещения, душевые, разные лаборатории, и необходимая нам секционная. Мы вошли в помещение, Мэривэн скомандовала «свет!». Лампы загорелись, и нам открылось белое, отделанное кафелем, помещение, четыре стола, на которых лежали тела, накрытые эло-простынками. И адский холод.

Бог, если ад есть, то он не жаркий, он холодный. Я люблю белый цвет, но не до такой же степени. И уж тем более не люблю здесь бывать.

Мэривэн подошла к одному из тел. Это не Джейк, а второй мальчик. Роберт Ионов. Тоже нормал. Его родителей мы нашли сразу. Всё тоже самое – проституция, исчезновение. Только татуировка новая.

Где-то убийца их находит, мальчиков-проституток. Знать бы, каким образом. Ван Мэй обещал поспособствовать, но пока Пат не даст ему, через меня, аппетитный кусок информации, наше следствие будет топтаться на месте. А Пат хочет, чтоб я еще и распутал дело так, чтоб он, Пат, оказался невиновным. Я начал чувствовать себя жучком, которого спеленали в паутину, со всех сторон. Или птичкой-синичкой в лапах огромного паука-птицееда.

Мэривэн подошла к столу, на котором лежал Роберт, и отдернула простыню. Бледная, в синеву, кожа, на груди от ключиц по два длинных шрама, еще один от середины грудной клетки, вниз, по животу. Он сейчас такой маленький, мальчик, брошенное тело, ушедший дух.

А на лицо я даже смотреть не хотел. Мэривэн смыла крошки крония, но отверстия остались: вниз по носогубной складке и подбородку, и уголки губ. И чернеющие дыры глазниц.

– Чем сделаны рассечения на лице?

– Остроконечным скальпелем. Глубокие, но узкие отверстия. Умелая рука делала. Раз – и всё! – Мэривэн провела рукой, показывая.

– Что еще интересного?

– Да много чего. Вот татуировка, например. Как будто татуировщика спугнули. Мальчик еще был жив, когда татуировку делали. Его подвесили за запястья, в наручниках, но не высоко. Мальчишка стоял на коленях, пока татуировщик работал.

Что.

– Подвесили за наручники?

– Ага. Или держали. Но тогда работали бы два человека.

Пат. Наручники. Помойка.

Я поморгал, пытаясь прийти в себя.

Мэривэн накрыла труп Роберта простыней.

– Еще кое-что. Ты ведь знаешь свойства крония?

– Наркогенные? Конечно, кто об этом не знает.

Мэривэн нахмурилась:

– Мальчик в подростковом возрасте. Как бы получше выразиться…

Она замялась.

– Что такое, Мэривэн?

– На одежде мальчика я нашла следы спермы. Проще говоря, ему мастурбировали.

Засыпали в рот и глазницы кроний и мастурбировали. Он умер на пике наслаждения.

– Фу.

– Вот и я также отреагировала, как поняла.

– Смерть как наслаждение?

– Похоже на то. Переход из наслаждения к смерти. Кому-то нравилось всё это делать.

– Следов насилия нет?

– Вот именно, что нет. Сперма принадлежит самому мальчику. А так – мальчик нетронут.

– Какой холодный и безжалостный ум до такого додумался…

– И до крайности извращенный, – Мэривэн поправила простыню, – Что там Ван Мэй?

– Ничего. Я пока ничего не придумал.

– Ну так думай быстрее.

– Легко тебе говорить. Что я могу дать Ван Мэю такое, чего бы он сам не знал? Джон взвалил на меня готовку сего блюда, но повар из меня никудышный.

– Я думаю, ты что-нибудь придумаешь, – Мэривэн хлопнула в ладоши, выключая свет, – Пойдем, чаю выпьем с шоколадкой.

Я покачал головой:

– У меня что-то нет аппетита.

Мэривэн усмехнулась:

– Ну как хочешь. Мне больше достанется.

– Я не в обиде. Я пойду?

– Будь осторожен, не вляпайся во что-нибудь.

Уже, Мэривэн. Уже успел.

***

Клуб «Колодец» – огромное помещение, с рингом и окружающим залом на тысячу мест, и вип-комнатами с голодисплеями. Если вы не хотите тереться в потной толпе, то можете заказать столик в такой комнате и наслаждаться боем без лишних криков, локтей, волос и пинков. Но до «Колодца» надо было еще добраться. Он находился в шахте полуразрушенного метро, от метро вело еще два глубоко проложенных эскалатора. Самые что ни на есть подпольные бои. Дальше некуда.

Я выполз у нужной станции бывшего метро, раскрыл створки дверей и принялся спускаться по подсвеченному стрекотавшими лампами эскалатору. Летиция исправно проверяла эскалаторы, от их работы зависела посещаемость «Колодца». От посещаемости зависела выручка. Всё просто.

Спуск к «Колодцу» всегда меня немного пугал. В детстве мы почти всё метро вчетвером пролазали: мы с Дереком, Пат и Летиция. Четверка не разлей вода. Айви была намного старше нас, а тогда, в детстве, вообще на целую вечность – десять лет, и смотрела на наши игры как на малолетнее бесиво. Правильно, зачем ей, такой умудренной опытом, крыши, подвалы, полуразрушенное метро. К нашим пятнадцати, правда, когда мы открыли для себя алкоголь, Айви к нам присоединилась. Мне кажется, дабы мы не натворили дел, ей это наказали взрослые. Обычно мы пили, расположившись на паре сваленных друг напротив друга бревен, на задворках школы. Пили, что придется: какие-то мутные настойки, редко хороший вискарь, бабкину порошковую водку, мерзкое пиво из рыгаловки по соседству, которое продавали всем, кому ни попадя. Айви обычно цедила апельсиновый сок и щурилась за солнцезащитными очками. На ней был серый плащ, волосы она убирала в высокий хвост, и красила губы алой помадой. Ледяная, красивая, опасная. Мы не знали, почему она приехала именно в Бёрн-Сити, почему осталась учить малолетних раздолбаев. У нее не было друзей, врагов тоже не было. Она была выше всех, на уровне неба, и его холодных ангелов. И мы все, как один, были в нее влюблены. Не удивлюсь, если и ангелы были в нее влюблены тоже.

Не люблю метро без людей, оно меня пугает. Местное метро уже давно используется в виде входов в увеселительные заведения. У Пата в метро есть ресторан, столики прямо на рельсах. Сидишь, жуешь кусок инопланетной рыбы, а в лопатки тебе подсвечивает огнями семафор, и где-то вдали гудит призрачный поезд.

Что-то неромантично. Хотя для него может и романтично, он и ресторан-то открыл из-за ностальгии по нашему общему детству, по прогулкам, пьянкам, смеху, разбитым пальцам и коленям.

Был один смешной случай. Пат еще был совсем мелкий, лет семи. То первое лето, когда с ним познакомились. Мы шатались по улицам, втроем, цепляя на себя неприятности, как некачественная ткань цепляет нитки и мусор. Одним из любимых развлечений было ходить к автомату со сладостями, банками колы, чипсами и всякого такого безвредного дерьма, ходить к такому автомату и пинать его разными комбинациями, дабы автомат отдал нужный пакетик-коробочку. Мы могли часами простаивать, перекидываясь словами как мячом, около автомата. Автомат поддавался, но редко. В один из вечеров с нами был Пат, он тогда был совсем еще свеженьким, не освоился с нами, у него мир и состоял только, что из родителей. Дерек знал, что и сколько стоит и как нужно, минуя карточку с кредитами, нажать и подпинать. Банка колы – столько-то пинков. Пакетик с карамельками – столько-то пинков и еще нажать на нёбо пластинки, куда кредитную карточку вставляешь. Дерек повернулся к Пату:

– Что хочешь? Тут чипсы так себе, мы один раз пробовали – фигня.

Пат долго думал, разинув рот, глядел на разноцветные картинки автомата, прислушивался к музыке и повторяющимся словам приятным женским голосом: «выберите продукт», «выберите продукт», «выберите продукт». Долго стоял, глазенками шныр-шныр. Грязный оборвыш, худой до прозрачности, в рот палец засунул, ноготь покусал. Подумал и выдал:

– А водка есть?

Мы с Дереком как стояли, так и упали. От хохота, кажется, и автомат затрясся.

Водка для Пата – значит что-то хорошее и вкусное. Родители же пьют. Ему только пробовать не дают. Говорят: маленький еще, вырастешь, вот попробуешь.

Мне смешно и печально вспоминать этот случай. Пат не сломался, выстоял. У него были хорошие учителя. Только теперь что-то странное творится. Не сломался, говоришь. А что же ты тогда сейчас творишь, Патрик Мэдсен, чтоб тебя.

Я спустился по последнему эскалатору. Народу на платформе было – тьма. Вход в клуб сверкал, мальчики-швейцары в ливреях на голое тело объясняли жаждущим зрелищ правила. Какие сегодня бои, сколько и на кого ставить, когда и где можно будет получить выигрыш. Всё как обычно. Коммутатор заверещал, высветил надпись «Я здесь». Я повертел головой, пытаясь в пестрой толпе заметить знакомую фигуру, но не мог. Набрал на коммутаторе «Где? Не вижу» и отправил. Стал ждать. Прошло минуты три-четыре, я начал уставать от блеска и шума, хотелось домой, под одеяло. Совсем, что-то, ты, Марек, расклеился.

Задумался о тепле и уюте дома, бабке, находящейся в прострации, деде, который вышивает на лифе платья бисером. Задумался – и кто-то рукой за плечо осторожно так взял, лапкой потрогал. Обернулся медленно. Смотрю: стоит, чудо в перьях. Начиная от красной трикотажной шапочки, гигантских голоочков, популярных лет тридцать назад, майки-безрукавки оранжевой в фиолетовые и голубые цветы, джинсов, ремня с бляхой-каплей, высоких шнурованных бот. И балахон-халат, а-ля ночное небо в галактиках всё венчает, светится, аж глаз слепит. Без перьев, но вполне себе чудо.

– И ты, таким образом, не привлекаешь внимания?

– Лучший способ замаскироваться – быть ярким, – Пат почесал ухо со звякнувшей сережкой в нем, – Подумал о твоем деде.

– Не знаю, кто из вас теперь… ээээ… изобретательнее, – я покачал головой, – У Бэтти плащик брал?

– У нее, уже давно. Вот до сих пор ношу. Мой любимый, – Пат развел руками, показывая. Чуть ли не кружиться стал.

– Принцесска.

Пат засмеялся:

– Всё никак в себя прийти не можешь?

– Ты же ослепил. Огорошил, – я отступил на шаг, – красотка-девочка. Какая у нас красотка-то выросла. Явись моему деду пред очи, он точно оценит.

Пат хохотнул:

– Я не сомневаюсь, – тронул меня за рукав, – Пойдем? Или боишься бледной немочью показаться, по сравнению со мной?

– Мне уже поздно переодеваться. Так что, да – идем.

Мы зашли в клуб, заплатив взнос. Пат как королева на параде вздумал кредитами швыряться, от щедрости. Я его ткнул локтем в бок, Пат согнулся, хохоча.

– Ты что творишь, – взял его за шею, сзади, вперед проталкивая, чтоб шел, и не лыбился всем направо и налево. Звезда вышла погулять. Еще и следить за ним…

Кое-как мы дошли до вип-комнаты, мной на входе заказанной, уселись на диванчики друг напротив друга. Смотрю на Пата, наглядеться не могу, как в старые времена. Третьего не хватает. Вот только третий мертв.

– Как раньше, да?

Пат лыбился во все зубы, как акула-недоросток.

– Дерека бы сюда, – вздохнул мечтательно.

– Мысли читаешь. Я бы хотел, чтоб он был здесь и разобрался с кашей, что ты заварил, – я включил голоменю и выбрал бутылку джина и тоник для разбивки, нашу обычную с Патом выпивку. Любимую выпивку Айви, – Я ведь в случае чего не смогу тебя прикрыть, потащишь меня за собой. Мне, блин, страшно. Рот закрой, наконец!

А он как лыбился, так и лыбится. На последних моих словах только сверкание притушил.

Я посмотрел на него исподлобья и подозрительно:

– Наркоты, что ли, какой сожрал?

Пат покачал головой:

– Херово ты обо мне думаешь. Если б жрал всё, что по моим каналам идет, давно бы уже откинулся, – он поправил шапку, – Может, я просто рад, что мы опять общаемся.

Я сделал самое удивленное лицо, на какое был способен:

– Да что ты такое говоришь, сказочник.

Пат засмеялся, отвернулся, вперившись в голоэкран по правую руку. Сразу всю веселость с лица смыло. В его огромных стеклах очков отражалось действо на ринге. Новомодная группа, открытая Летицией, исполняла дурацкие песни-перепевки на старые хиты. Современная музыка, старые мелодии.

Я решил прервать его безмолвное и тупое наблюдение за жизнью, от которой мы оба прячемся:

– Летиция хочет, чтобы ты проверил свои каналы. Не торгует ли кто кронием, пока ты не знаешь. Или знаешь.

– Я уже. Это не ко мне, у меня всё чисто.

– А к кому, – я налил в бокал джин, затем – тоник, бросил несколько кусочков льда.

– К Эрику идите. Через Космопорт зараза идет. Пока только у того, кто убивает. Всё остальное чисто, – Пат глотнул из протянутого мной бокала, – кто-то привез с собой, либо берет с кораблей.

Побольше джина, поменьше тоника. И лед. И кусочек лимона.

Я взял свой бокал и сполз вниз по спинке дивана.

– Всё хуже и хуже, – я отвернулся взглянуть на голоэкран, вот же хочется иногда посидеть, время провести за разговором, но если есть экран, что голографический, что обычный, всегда будет перетягивать внимание на себя.

Я решил разобраться с новостями сейчас же.

– Вторую жертву, Роберта, кто-то держал или подвесил на наручники.

Посмотрел на Пата в упор, тот промолчал.

– Ну, что скажешь?

– А что мне тут сказать? Это был не я? Так я и говорю: это был не я.

– Еще парню кто-то дрочил, пока он умирал под кронием, – продолжил я, не меняя интонации, – Помоги мне хоть придумать, что за человек мог быть на такое способен.

Я дотронулся до коммутатора, проговорил «он здесь, со мной» и назвал номер комнаты.

– Скажешь Летиции сам про каналы.

Пат безразлично пожал плечами:

– Я предполагал, что за этим ты меня сюда и притащил.

Мы оба выпили по бокалу, намешали себе еще по одному, когда Летиция соизволила прибыть. Теперь я имел удовольствие лицезреть встречу двух королевских особ. Встреча века просто. Рукоплещите. Бросайте цветы к ногам.

Летиция на этот раз приковыляла сама, на своих двоих, в черном латексном комбинезончике и на шпильках, дотопала до нашей комнаты, дверь широко раскрыла и на Пата уставилась:

– О, кто у нас здесь, – окинула Пата придирчивым взглядом (тот развалился на диване что тебе томная модель), оценила, – Дэвид Боуи сдох бы за такой халат.

Пат засмеялся, раскрыл руки:

– Иди ко мне, дорогая.

Летиция влетела к нему в объятия, они друг друга за щечки потрепали, поулыбались. А я опять сижу зрителем, и не более.

– Летиция, а Летиция.

Она слезла с колен Пата, повернулась ко мне:

– Чего тебе?

– Зачем он тебе был нужен – через меня?

Летиция присела рядом с Патом, взяла стакан с коктейлем, многозначительно протянула:

– Секреееет.

Да блин.

– Он меня избегал, – ткнула пальцем, – но я его простила.

Пат картинно замахал руками:

– Да не избегал я тебя, подумаешь – месяц не виделись.

Я залпом выпил остаток своего джина и уже собрался вставать, как Летиция сразу же изменившимся голосом припечатала:

– Куда. Сел на место.

Я сел на место, скрестив руки на груди. Злость клокотала внутри меня, языки пламени лизали грудную клетку, но внешне я был умиротворен. Проговорил спокойно, как мог:

– Мне. Ваши игры. Надоели.

Летиция с Патом переглянулись и прыснули.

Я сел прямо, двинулся вперед, убрал ближе к краю бокалы и бутылки. Схватил Пата за запястье и стал медленно выворачивать. Пат не убирал руки, лишь другой рукой снял очки, положил их на стол. Под моими пальцами бился зачастивший пульс, дорожка жизни. Расхерачить бы эту руку, к чертям.

Лицо у него даже не изменилось, только улыбаться перестал. Летиция в притворном удивлении подняла брови.

– Где письмо, – проговорил я угрожающе.

– А то что?

Я нажал на руку сильнее. Пат лишь слегка сжал губы. Я повернул еще, где-то ниже локтя у Пата что-то хрустнуло. Летиция поменяла улыбку на неопределенную гримаску.

– Письмо, – повторил я.

Пат что-то пробормотал. На его лбу, под надвитой шапкой, появились капельки пота. Я сжал сильнее, наблюдая, как Пат прикусил губу. До крови.

Летиция вскочила:

– Марек, прекрати. Пожалуйста!

– Марек, ну хватит.

– Ему же больно!

Пат всё смотрел на меня, а я на него, не слыша крики Летиции.

Она стала тянуть меня за руку, я отпихнул девчонку. Она упала с высоты своих каблуков на пятую точку, раскинув блестящие латексные бедра.

Наконец Пат подал хриплый голос:

– В твой день рождения. Он сказал отдать тебе в твой день рождения, – поправил себя, – В ваш день рождения.

Двадцать пятого апреля.

– Четыре года прошло, – напомнил я и отпустил руку Пата, тот двинул предплечьем, кисть повисла безвольным куском.

Я посмотрел на руку Пата:

– Я сломал тебе руку, – произнес я без выражения.

Летиция, похоже, готова была зареветь. Кое-как встала на каблуки, что-то набрала на коммутаторе дрожащими руками. Подошла к Пату, сказала, что вызвала помощь, кисть засунут в быстрый гипс, через пару недель будет как новенькая.

Они мне не сказали ни слова, только друг с другом перешептывались. Летиция под шумок уговорила нашу бутылку джина. Я заказал водки и пил ее один. Пат поглядывал на меня, намереваясь что-то сказать, но так и не решался. Без очков его глаза были как два темных жука, ползали по моей коже, всё хотели залезть глубже, туда, где душа, наверное. А где у меня душа. А есть ли она у меня вообще.

Сказать: «Прости, друг, я сломал тебе руку просто так»?

Или: «Прости, друг, я сломал тебе руку, потому что могу и потому что сильнее»?

Или: «Прости, друг, я сломал тебе руку. А еще я, бывает, хочу вбить тебе зубы в глотку»?

– Я сломал тебе руку, потому что я мудак, – пробормотал я.

Пат повернулся ко мне:

– Что? Не слышу! – он наклонил ухо и притворным жестом показал здоровой рукой, насколько же он глухой. А я опять сам с собой разговаривал.

– Прости, говорю, – рявкнул я ему прямо в нежное на просвет ухо, с длинной болтающейся сережкой-цепью. Пат дернулся и заржал.

Бабочка может дружить с пауком, но паук ей все крылья переломает и сожрет в конце, читала мама одну из своих сказок. То кошка с птичкой, то бабочка с пауком. Зоопарк какой-то.

Я всегда забываю, что Пат слабее меня. Он обычный человек. А я, хоть и инвалид, но синтет и могу запросто не рассчитать свою силу.

Я всегда забываю, что, несмотря на то, что Пат поднялся так высоко, ему будет очень больно падать. Он намного слабее меня. И у него ничего и никого нет. Даже мертвых, вставших уродливым крестом, которых стоило бы поливать слезами из грязного чайника.

У Пата нет никого, кроме меня, Летиции и Айви.

Кроме выстроенной им самим империи. Маленький принц-император и его королевство, полное недоброжелателей, готовых свалить Пата, лишь только он покажет слабину.

И кто-то нашел его единственную слабость и давит на нее.

– Вот теперь я тебе верю.

Пат улыбнулся, пока медик накладывал на его сломанную кисть гипс. Эту же руку я недавно самолично промывал антисептиком.

– А до того не верил?

Я кивнул.

– Всего детства тебе было мало, значит.

– Детство вообще ничего не значит. Ты изменился. Но и остался прежним. Я забыл, каким ты являешься на самом деле. Забыл твою суть.

– И какова же моя суть, – заинтересовался Пат, положив голову на плечо.

– Ты не дойдешь до края своих извращенных фантазий. Насочиняешь о себе столько, что и близкие перестанут разбираться, где есть правда, а где – ложь. Но отбросив маску, ты останешься маленьким мальчиком, который воровал у нас в саду яблоки, – я придвинулся через стол ближе, – Тот мальчик не мог бы совершить такие убийства.

Проведя пальцем по краю бокала, я продолжил:

– Тот, кто совершил эти убийства, вытащил из себя наружу всё темное, что имел. Выпотрошил себя и явил на свет. Под маской он, может, и добренький дядюшка. А в сути – чудовище.

– А я, значит, органически на зло неспособен, – Пат показал зубы в ухмылке.

– Задрал уже лыбиться.

– Чем тебе не нравится моя улыбка? – искренне удивился Пат.

– Да ты серьезным не бываешь!

Он завозмущался сразу:

– Я отдыхаю! У меня сегодня день отдыха! Всю неделю трудился.

– Проверял гончих и торчков, тот ли товар донесли? Не облапошили ли честных покупателей?

Пат захихикал в ответ.

– Бог устал, бог пошел отдыхать?

– А знаешь, что я хочу? – вдруг перебил Пат.

– Что.

– Танцевать! – он подскочил, здоровой рукой подцепил меня за плечо и стал тянуть на себя. Я смотрел на него как на идиота. Пат мялся рядом со мной, напевая прилипчивый мотивчик. Я взглянул на голоэкран: на ринг уже запустили одного из бойцов.

Вдруг мне в голову пришла совершенно потрясающая по идиотизму идея.

– Хочешь выйти на ринг? – он опять прочитал мои мысли.

Я вытаращился на него, до сего момента отключившийся от окружающей реальности.

– Я бы вышел на ринг с тобой, – вдруг ляпнул я, – если б не твоя рука.

Надо было видеть лицо Пата. Мне аж страшно стало, как ему понравилась моя идея. Он теперь точно от меня не отстанет. А я к завтрашнему утру успею найти десяток причин, почему выходить на ринг не стоит.

– У тебя – нога, у меня – рука.

Я со злостью посмотрел на него.

– Нет. Не сегодня. Ни за что.

Пат резко стал походить на маленького капризного мальчика, в халате, а-ля «Дэвид Боуи».

– Ну пойдем, а. Ну пожалуйста, – канючил он.

Я отпихнул его:

– Я тебе, блин, руку сломал! Ты вообще дурак, что ли, идти со мной в таком состоянии.

– Ну Марек.

– Нет.

– Марек, – на тон ниже. Включил соблазнение.

– Нет, я сказал, – я встал из-за стола и направился к выходу, – я пьян, а ты не только пьян, так еще и ранен. Хоть об этом подумай.

Пат прошмыгнул вперед меня и встал напротив, загораживая спиной выход:

– Если ты боишься, что мы будем выглядеть смешно, то пошли на свалку. Один на один. Без свидетелей.

Я задумался над идеей. Не отстанет ведь.

– Говоришь, Марек, ты упрямый как осел. А сам? – спросил я.

Пат сделал большие глаза, словно увидел сексуальных зеленых инопланетян:

– Согласен?

Я помялся, ради проформы.

– Ну.

Пат подпрыгнул на месте, издав победный клич, подбросив руки вверх, одну – в гипсе.

Что-то внутри меня стонало и проклинало меня же. Наверное, это моя глупость говорила, что тут я перещеголял сам себя.

========== Глава 10 Третий ==========

Его годы – острые колья, он уже успел напороться на каждый. У других, говорят, все годы на руке черточками линий, или как кольца у деревьев. У него же его годы были шрамами.

Он терпеть не мог Бёрн-Сити, но он здесь родился и вырос, он жил здесь всю жизнь, словно побитая крыса.

Крысы на четырнадцатый год уже попередохнут, он же всё еще был жив.

Их было в семье трое крысёнышей, мать ходила беременной еще одним. До этого один уже умер, от голода и странной болезни, тот крысёныш распух словно его раздуло изнутри. Голова у него была чудовищных размеров, и вся в струпьях. Младший крысёныш дышал через раз. Мать бегала туда-сюда, заламывая руки, то водички теплой носила, то какие-то просроченные лекарства, выпрошенные у соседей. Младшему крысёнышу изредка становилось легче, и его хрипы уже были не такими натужными, он засыпал на час-полтора спокойно. Мать тоже успокаивалась, клала бессильные руки на колени, голову опускала.

Отец обычно валялся пьяным около нужника. Он приполз на карачках, открыл крышку унитаза, сунулся в жерло. Тело отца несколько раз сотряслось, и он затих, головой всё также в унитаз уткнувшись.

Старший крысёныш постоял, держась за косяк, подумал, может отца разбудить, помочь до комнаты дойти. Подумал и не стал ничего делать, снял с крючка-гвоздя ветровку и сбежал.

Крысёныш далеко не стал уходить, под домом были ходы-спуски в подвальные помещения, где среди труб, с навязанного на них ватного утеплителя, расползающегося клочками, сидели другие крысёныши, опустив ноги, хвосты, цепкие лапки. Их было немного, десять человек. Шесть мальчиков и четыре девочки, но походили они друг на друга настолько, что теряли принадлежность к какому-либо полу. Все, как один, грязные и чумазые, с длинными засаленными волосами, вшивые, с сопливыми носами, иногда и с подбитыми глазами. Друг другу могли и зуб выбить. Ходили по ночам шеренгой, перешептываясь-перекрикиваясь, гогоча. Сплевывали гордо. Воровство и продажа были их главными занятиями. Воровали всё, что придется, продавали, также, что придется, в том числе себя.

Они толпой налетали на зазевавшуюся тетку, сбивали с ног, сумку хватали и – бежать, только спины вдали, ноги быстрые, ловкие, в разбитых кедах или ботинках.

Аделина пришивала подошву к носку длинной толстой иглой, чесала нос, под носом затесалась болячка. Болячка заживет – Аделина опять ее сковырнет, размажет кровь по лицу, отнимет ладонь от лица, вглядится в кровавую пятерню, лизнет: вкусно.

У старшего крысёныша были хорошие ботики, еще отцовы. Когда-то отец имел достаточно кредитов, чтоб они могли покупать себе одежду, еду, предметы разные. Это было давно, крысёныш совсем тогда маленький был. Тогда они не голодали, еда была всякая. Еще не ввели пайки, еще были свежие овощи и фрукты в магазинах. Инопланетная еда тоже была: огромные, и двумя ладонями не обхватить, кругляши-яблоки, зеленые, внутри же красноватые с тягучей сладковатой мякотью, или розовые пупырчатые брусочки с нежным белесым внутри. Вкусно.

Сейчас же, продуктовый паек приходится просить кого-нибудь старшего отоварить, обычно посылали Аделину, она старше всех, ей уже шестнадцать. Она стирала с себя грязь тряпкой из эло-ткани. Взрезанная пополам канистра служила тазом, Аделина в ней тряпкой побултыхает, затем лицо протрет, глядясь в большой осколок зеркала. Переоденется в свою лучшую одежду: бордовое старое платье и ботинки крысёныша, которые были ей велики, Аделина рваные куски эло-бумаги и утеплитель с труб внутрь заталкивала, чтоб с ног боты не сваливались. Пару шагов сделает – утка, вот утка. Из видеофильма утка, они смотрели по телевизору как-то, у Арнольда. Аделина-«утка» выбиралась с пачкой карточек и отправлялась на пункт раздачи. Пункт раздачи они каждый раз новый выбирали, чтобы не примелькаться.

Идет Аделина, передвигая ногами, в оттягивающих ботах, вслед ей свист несется. Она оборачивается, покажет грозный кулак свистнувшему, болячку пальцем почешет. Ходили они за ней тогда перебежками, это тоже была игра – чтоб Аделина их не заметила.

Аделина увидела очередь издали: согбенные спины, с котомками. Встала в конец, посмотрела вперед, носом повела: крупы сегодня какие-то, белковые консервы. Мыло еще дают, обещали в прошлый раз.

Стоит, ждет, ух, надоело на солнцепеке мучиться. Ни очков, ни маски у нее нет, лицо сгорит, яркой коркой покроется. Когда окошко и перед ней открытое оказалось, Аделина думала, что не выдержит и свалится. Надо было вечером, на закате идти, а не сейчас, в самое пекло. Но в животе урчит, громогласно. Намешают, соорудят потом, в старой кастрюле, суп из крупы и консервов.

Аделина замешкалась. Раздатчица смотрела на нее усталым, блеклым взглядом. Девушка протянула карточки. Раздатчица взяла в руки, повертела:

– Амалия КарМайкл.

Аделина в ответ только моргнула, тупое лицо сделала, губы облизала. Хотела болячку почесать, только руку подняла, но отдернула себя.

– Пшеничная крупа, консервы, мыло. Что возьмете?

– Всё, – хрипло ответила Аделина.

– Ждите, – раздатчица с грохотом задвинула окошко.

Аделина осталась ждать.

Через десять минут открылась дверь сбоку. Раздатчица внесла мешок с крупой и ногой двинула-пнула ящик с консервами, сверху бросила упаковку мыла. Дверь закрылась, где-то там же щелкнул замок. Всё, тишина.

Аделина подошла, взяла мыло, понюхала. Хорошее мыло. Обернулась, помахала рукой, и они высыпали, попрыгали, загалдели, хватая консервы. Крысёныш взвалил на плечи мешок с крупой. Теперь и в убежище можно, они будут сыты на ближайшие несколько дней. После – опять воровать, опять карточки, опять пайки. Опять драки, облавы, шрамы, сопли под носом, кровь на ладонях.

Вот она, жизнь его, какого же цвета: цвета ли крови, цвета ли неба, пыльных солнечных лучей через зарешеченное подвальное окошко. Ему надоело, но он и иметь другого ничего не смог бы. Сворует если только, и хорошо. Или по-другому.

Он знал как – по-другому. Они все это знали. Какой угол да какой улицы, во сколько прийти. Переулки, провонявшие зажаренной мочой и блевотиной, он знал их наизусть. Ему было больно, первые несколько раз. Потом привык.

Крысы ко всему привыкают. Выживают в любых условиях.

Со временем у него появились постоянные клиенты. Один, недавний, затянутый с ног до головы в эло-кожу, только щелочки для глаз оставил, покупал ему самую вкусную еду, пару новых рубашек. Аделине крем для лица передал. Хороший. Он ему больно не делал никогда.

«Кожаный» крысёныша пальцами щупал, проверял что-то, все его шрамы высмотрел, повертел туда-сюда. Пригласил к себе. У них уговор был: идешь на дело, ни с кем из этих не ходить. Переулки, улицы – да, но не ходить к этим домой. Никогда.

Инстинкт самосохранения у крыс четкий.

А тут «кожаный» поманил перед крысёнышем взломанным коммутатором. Твое, говорит, только ко мне пойдем. Мы же с тобой давно знакомы? Ты же мне доверяешь?

Взломанный коммутатор. Очень дорогой подарок. Очень большая плата. И крысёныш решился.

«Кожаный» повез куда-то крысёныша на автомобиле. Кредитов у «кожаного» было полно, если и тачку мог себе позволить. Что ему какой-то коммутатор старой модели.

Попетляли улочками, крысёныш головой мотал, пытался сообразить в какой они части города. Не часть метро синих, не бары и клубы красных, не пагоды желтых, не космопорт зеленых, не свалка. Где же я. Где я.

Ты мне доверяешь, говорит. Доверяй мне. Я же не делал тебе ничего плохого.

Они зашли под козырек дома, «кожаный» открыл дверь с кодовым замком – набрал комбинацию. Помещение осветилось – мелкие лампочки по периметру. Серые со стальным отливом стены, крюки с цепями сверху вниз падают, покачиваются. Крысёнышу стало не по себе, «кожаный» его приобнял за плечи, подтолкнул другой ладонью в спину.

Иди, говорит, не бойся. Ты же мне доверяешь.

«Кожаный» провел крысёныша в другую комнату, прятавшуюся под серой же дверкой, незаметную. Там было темно, свет хлопком включили. Недра комнаты держали в себе разноцветные пуфы-подушки и головизор. Крысёнышу стало чуть спокойнее, он разбежался и прыгнул на ближайший пуф, руки-ноги свесил, перевернулся на спину, «звездочкой».

«Кожаный» сходил куда-то, принес подносик с блестящим серо-черным порошком.