Текст книги "Немного времени для синицы (СИ)"

Автор книги: Дарья Иоаннидис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Кстати, о нем. Я так и не придумал, как к нему подобраться. Я уже дважды совался на помойку. Зарядкой там занимался. Аэробика, бег по пересеченной местности. Горланил старые песни. Раз десять пропел «Зигги Стардаста». Без толку. Пат больше не приходил на свалку. Кошки тоже не было. Только ветер. И я, скачущий как дурак.

В пятницу утром обнаружили вторую жертву: точно такие же отметины, кроний засыпали в глазницы и в рот. Только странная, как будто недоделанная в спешке, татуировка на шее у подростка-жертвы. Прямая вертикальная линия в несколько миллиметров упирается в линию-«скобку» с концами вниз. И смазанная точка с правого конца.

А в субботу утром Пат пришел ко мне сам.

========== Глава 6 Длинный разговор-1 ==========

Утро такое было хорошее, прохладное. Бурь не обещали, обещали дождик. Я, довольный и уставший, после ночного патруля, мечтаю о позднем ужине или раннем завтраке, о кроватке мечтаю. И тут сидит на крыльце и курит ЭТОТ.

Помятый и растревоженный, с дикими глазищами под растрепанными волосами, грязный весь, пару раз, похоже, где-то упал. Меня увидел. Взгляд спокойный. Не злится, не умоляет. Просто спокойный. Как к старому другу пришел.

К старому. Другу. Ага.

– Пат. Или КрэйзиМэд? Как к тебе обращаться? – я подошел к нему, протягивая ладонь.

– Как хочешь, – он встал, отбросил бычок, – Дед всё такой же смешной?

– Еще хуже стал.

Пат хмыкнул.

– Какими судьбами… друг?

– Мимо проходил.

– Ой, не ври.

– Не вру.

Взглянул с усмешкой. Радостный такой. Так бы и дал ему в морду.

– А именно?

Он вздохнул:

– Помощи просить пришел.

Я слегка забыл, как дышать.

– Иди ты. Куда шел.

«Очешуеть», – сказал я себе. – «очешуеть».

Мимо, там, к себе, в Синий сектор. Иди, давай, проваливай. И не появляйся передо мной больше никогда. Вообще никогда. Слышишь, Пат?

– Слышишь, Пат?.. – не заметил, как вслух стал говорить.

Пат вздохнул:

– Не могу я мимо, Марек. Вот вообще не могу. Сжали со всех сторон – и не могу никуда двинуться.

– Кошка попала в мышеловку? – вспомнилась вдруг присказка Ван Мэя.

– Что-то вроде того, – посмотрел на меня с нечитаемым выражением: любопытство, усталость, какая-то признательность даже, – Ты меня не убьешь. Я тебе нужен.

Я отвернулся и стал подниматься на крыльцо:

– Много о себе возомнил.

– Достаточно. Для тебя.

Он за мной не пошел. Я открывал дверь нарочито медленно. Его взгляд чуял лопатками, внимательный, щекочущий взгляд.

– Я его не убивал.

– Кого? – включил идиота, называется.

– Дерека, – Пат бухнул спокойно, как на одной ноте. Длинная нота, всё жмут и жмут на клавишу «до». Прекратите.

И я уронил ключи – руки затряслись. Что ж ты, Марек, творишь, ты же не нормал какой-нибудь, ты же синтет, эмоции убери-ка подальше, голову включи. Плечи расправь. Покажи ему позу «я крутой полицейский».

Ни черта у меня не выходило.

Мне нужно было спросить, вот очень, как вопрос жизни и смерти, было нужно спросить. А я не мог. Прошла вечность, казалось. Я сглотнул. Решился. И прыгнул:

– А кто тогда? – голос как назло сел, подвел в последний момент. Слабачок, дурашка.

Ненавижу.

– Он сам.

Слова бухают по ушам, как басы тяжелой музыки. Сердце бухает где-то в районе желудка. Всё бухает, и самому бы не бухнуться.

– Он не мог.

В ответ – тишина.

Почему, когда возникает такая тишина, тишина как острие разговора, острие истины, и мир тогда становится настолько мучительно ярким. Мир слепит. В глаза золотого песка насыпали, я повернулся. Пат стоял, наклонив голову. Я бы испытал нечто похожее на жалость, но жалости не было.

– Почему?

– Я не знаю. Я тебе расскажу всё. Позже, – голос у Пата как наждачная бумага, бумага с остренькими песчинками. Я вижу, как рождается этот голос, царапая связки, горло, нёбо.

В том сне о людях из песка не было Пата, но если он повторится, я не сомневаюсь, что увижу и его фигуру.

***

– Располагайся как дома, что ли, – я усмехнулся. Какая ничтожная усмешка. Единственное, чего бы мне хотелось сейчас, так пойти к себе в комнату и упасть мордой в кровать. И лежать, не двигаясь, пару часов. Куском камня, трупом, лежать.

Но гости теперь в доме, развлекать надо. Делаю милое лицо.

– Чаю? Кофе? Водки?

– Водка? С утра?

Я пожал плечами:

– Почему бы и нет. Марико с утра водкой всегда заправляется.

Пат хихикнул.

– Вообще ничего не изменилось, да?

– Ага. Всё то же самое, только пылью покрываемся, – я отвернулся и пошел на кухню, – Ты, конечно, намного более интересной жизнью живешь.

Пат пошел за мной, на ходу снимая куртку:

– Не скучаю.

– Оно и видно.

Пат зашипел. Я обернулся: рука у Пата в нескольких местах была разодрана. Под черной кожей куртки незаметно.

– Напоролся?

– Напоролся, – он согласился.

– Сейчас аптечку достану.

– А я пока чайник поставлю.

– У тебя рука…

Он отмахнулся:

– Ничего. Не болит.

– У вас же чувствительность выше, и эндогенные опиаты вырабатываются только при сильных ранах.

Пат взглянул на меня с иронией:

– Вот поэтому среди синтетов так много мазохистов.

– Не доработали что-то… Или переработали.

Пат открыл кран и стал смывать кровь с плеча:

– Вы ничем нас не лучше.

– Мы лучше переносим космос, – я запротестовал.

– Ага. Прям лично ты и переносишь. Сколько космоса на себе уже перетаскал?

– Боже, как же ты меня бесишь, – пробормотал я себе под нос, сам радуясь непонятно чему. Внутри разноцветные пузырьки поднимались ввысь и взрывались.

– Бог в курсе, что он тебя бесит.

– Подслушивать чужие мысли – нехорошо.

– А ты слишком громко думаешь.

Тут я захохотал. Меня аж сложило напополам. Я вроде ничего такого не принимал. Алкоголь – нет, не было. Наркотики – нет, точно не было. Но вот смеюсь и всё тут. Даже страшно стало. Сколько человек может носить в себе смех? Потом он, ррраз, и взорвется.

– Смотри не обоссысь, – со знанием дела посоветовал Пат.

– Заткнись, – меня всё еще складывает и никак не разогнуться.

Пат налил в кружку воды, смочил полотенце, которым только что смывал с себя кровь. Подошел ко мне, взял меня за затылок, обтер лицо мокрым полотенцем.

– Черт, оно же в твоей крови!

– Брезгуешь?

– Нет, дурак. Бабка будет охать-ахать.

– Разберемся, – Пат отошел в сторону, указал на кружку, – Выпей воды.

Я послушно выпил.

– Всё еще срываешься?

– Как видишь.

– Часто?

– Нет. Просто плохо сплю.

Пат замолчал. Я пялился на него как на прекрасную и дорогую шмотку, которую, в общем-то, и не хочу, но все остальные почему-то ринулись покупать такие же. А я могу и подешевле найти. А потом мне кто-то взял ее и подарил, внезапно. И что мне теперь с ней делать? С такой красивой?

Пат отвернулся и стал наливать в чайник воду. Я полез за аптечкой. Достал антисептик и бинты.

– Антибиотик достать?

– Так заживет, – Пат поставил чайник на варочную панель, – Помнишь тот раз, когда Дерек упал с дерева.

– Руку сломал.

– Да. Кровищи было.

– Косточка белая-белая вылезла. Никогда не думал, что кости могут быть такими белыми. В музее все скелеты либо сероватые, либо желтоватые. А у Дерека – белая-белая.

– «Белая кость», – Пат сплюнул.

– Ты же сам сказал, что мы ничем не лучше вас.

– Не лучше. И не хуже. Одинаковые. Такие же убогие.

– Убогие – за пазухой у Бога.

– Бога нет.

Я открыл антисептик:

– Сходи к Айви, поговори с ней об этом.

– Я и говорю.

– А она что?

– Талдычит свое.

– Открыла истину. Познала дзен. Ей хорошо. Может быть, и нужно жить как она. Тогда уже ничего не будет болеть. И вряд ли что-либо заболит когда-нибудь снова, – я взял Пата за плечо, залил антисептиком раны. Антисептик зашипел, выпуская на свет белую пену, – Не помню, почему он всегда так шипит.

– Это неважно. Дай, сам забинтую.

Я смотрел, как Пат неловко, один кусок бинта держа в зубах, другой конец прилаживал к раненому плечу.

– Что случилось?

Пат не ответил, продолжая бороться с бинтом.

– Да дай сюда, – я с раздраженным вздохом выхватил у него бинт и несколько раз, пропустив через руку, завершил обвязку.

– Спасибо.

– Пожалуйста. Но не всегда.

Пат стал грохотать дверцами шкафов, как у себя дома. Спина под черной майкой с высоким воротом. Кожа, мышцы, шрамы. Сколько же шрамов оставило нам детство? Не сосчитать.

– Ты поддерживаешь себя в форме.

– Необходимость.

– Так зачем пришел?

Он остановился, опустил руки, повернулся ко мне.

– Вторую жертву уже обследовали?

– Да.

– Что в ней необычного по сравнению с первой?

Я подождал несколько секунд и с наслаждением сказал:

– Тайна следствия.

Пат вздохнул и сам ответил на свой вопрос:

– Татуировка. На шее сзади, – он повернулся ко мне спиной, подняв рукой волосы. Круг, черточки по сторонам света, точки, соединенные между собой. Четыре сегмента в круге.

У меня что-то заныло в животе. Может быть, голод.

– У жертвы она незакончена.

– Будет закончена. У других, – тихо проговорил Пат.

– Ты-то откуда знаешь?

Пат ушел, но быстро вернулся, держа в руках куртку. Что-то достал из кармана. Самодельную машинку для татуировок, в пакетике, окровавленную.

– Что…

– Я проснулся в нескольких метрах от второй жертвы. Рядом лежало это.

– Я не понимаю.

– Я тоже, – Пат посмотрел на меня и погладил раненое плечо, – Помнишь, тот случай, когда я поймал тебя на помойке?

– Еще бы – забыть.

– Я был без оружия.

– Меня тоже это удивило.

Пат утомленно посмотрел в окно:

– В общем, я лунатик. Хожу во сне. Могу забрести черте куда. Сплю в подвале. В подвале, твою мать! – он, бешеный, повернулся ко мне, – Не помогает! Я выбираюсь из-под всех замков.

– Тебя кто-то мог подставить?

– Вполне. Для того, чтобы с этим разобраться ты мне и нужен.

Чайник закипел.

Давно я не был хоть кому-нибудь нужен. Только делал свою работу. Делать работу и быть нужным – это ведь разные вещи?

– Я знаю, о чем вы договорились с Ван Мэем.

Ну сколько можно, а. Всё-то вы знаете. Один я ничего не знаю.

– Оставь это мне. Он получит информацию. На пиалке и с китайскими палочками.

Так просто, да? Вот так – заявиться, сказать «ты мне нужен»? И всё по-прежнему?

Мне кажется, я уже не хочу знать правду, вообще не хочу. Пусть она лежит и гниет там же, где лежала, не касаясь меня, моей оставшейся семьи, Айви, Джона, всех-всех. Но правда в лице Пата пришла ко мне в дом и всё разворотила. Правда ни с чем не считается, она просто приходит, нужна она тебе или нет, ей наплевать. Она просто приходит.

========== Глава 7 Длинный разговор-2 ==========

– Пат, это глупо, – я разливал чай по чашкам, пока Пат нарезал белковую массу и кукурузные лепешки на ломтики, – Глупо делать татуировки на шеях жертв.

Пат закончил и убрал нож в раковину. Встал, взявшись за край стола пальцами.

– Не глупо. Сам посуди – рано или поздно прознают, что я шатаюсь по ночам, – он почесал характерным жестом глаз, затем пятерней взлохматил волосы. Знакомый такой жест, и как будто не было этих нескольких лет, – Мне не сдобровать, если узнают, что я совсем – того.

Я хмыкнул:

– Куда уж больше.

– От убийства я еще как-то смогу отвертеться, – продолжил Пат.

– Дать всем на лапу?

Он поднял уголки губ в усмешке:

– И это тоже.

– Боишься за репутацию?

– Боюсь.

– Боишься, что больно падать будет. Так высоко сидишь.

– Высоко и далеко. Только теперь горизонт заволокло туманом.

Я взял белковый кусочек и положил на лепешку, откусил.

– Только зачем делать татуировки. Это странно.

– Ничего странного. Я уже делал такую татуировку, – он снова повернулся ко мне спиной, рукой приподняв волосы, – Знакомая?

Я опустил бутерброд и медленно дожевал.

– Черт бы вас всех побрал! – выпалил я, дожевав, – Как вы мне все надоели!

Я резко встал, отпихнув стол, тарелка с лепешками и белковыми ломтиками отлетела, опрокинувшись, чашки с чаем булькнулись на пол. Кавардак. Кавардачерте… кавардакачерте…

Солнце светит сквозь шторы, такое яркое. Когда кто-то умирает, солнце всё равно светит. Оно никуда не девается. Как бы человек или даже животное мучительно ни умирало, солнце всегда ярко светит. Я считаю, это несправедливо.

В честь траура можно было бы и притушить солнце, немного, как лампу. Сегодня оно на минуту погаснет. Интересно, а вдруг солнечное затмение – это траур солнца по кому-либо.

Я хожу в обнимку с погасшим солнцем уже несколько лет. А кто-то вытатуировал солнце себе на шее.

Пат сидел рядом, на полу, безмятежно пил чай. Ну да, он привык.

– Тебе становится хуже.

Я приподнялся на руках:

– Мне нормально.

Пат пожал плечами.

– Ты теряешь контроль.

– Я живу, как могу.

Пат со злостью отставил чашку:

– Вот вы два идиота, а. Один злой как дьявол, другой – упрямый как осел.

– Мы разные. Может, именно поэтому один из нас мертв, а другой – всё еще жив.

Пат с интересом посмотрел на меня:

– Никогда не хотел с ним поменяться местами?

– Хотел. Но не выйдет, – я уселся, подтянув ноги к груди, – Чай остался?

– Остался. Сейчас налью. Только еду ты на пол уронил.

– Давай. И так сойдет.

Пока Пат суетился, я думал. Знакомая татуировка-солнышко. Очень знакомая. Как же я мог забыть. Когда-нибудь, наверное, я и лицо Дерека не вспомню.

Два «ха-ха». Даже если захочу – не забуду. Оно всегда будет таращиться на меня из зеркала. Ну вот оно, это личико, на четверть японское. Остальное всё в славянской крови. Глаза только чуть-чуть с раскосом оставили, но цвет каре-зеленый. И темные волосы. А так: скулы, подбородок волевой вытачки. Ничего так личико, бывает и хуже. Нормальное личико.

Иногда я думаю, что хотел бы родиться в одиночестве, без брата. Быть одному на земле.

Но потом вспоминаю, что всё равно, не зная о нем ничего, искал бы его. Такова наша, человеческая, природа – мы всё равно будем кого-то искать. Брата, друга, любовника, мать или отца. Всегда будем кого-то искать. И не находить.

Любить. Ненавидеть. Убивать. Хоронить. Искать. Не находить.

И потому во мне живет тоска, равная вечности. Тоска по невозможности быть соединенным. Я бреду со всеми этими людьми, полыми людьми в бесполой тишине, в обнимку с траурным солнцем. А музыка играет вдали, и жизнь продолжается.

Пат сказал что-то глухо, я из-под стола, завернувшийся в свои мыслишки, не услышал.

– Что?

– Я ему такую же татуировку сделал. На шее.

– То-то я думал, кто ему на шею насрал. Долго думать не пришлось.

– Милый. Как и всегда, – Пат помыл чашку, принялся, по звуку, отряхивать ломтики еды, – Ты тогда с ним уже почти не разговаривал.

Пустое и глупое время. Жалею, до жути. Никогда себе не прощу ту обиду.

– Дурак, потому что, – буркнул я.

– Еще какой.

Я откинулся на спину, и лежа, смотрел на изнанку стола:

– Как ты думаешь, каким бы он сейчас был?

Пат хихикнул:

– Владел бы всем городом, наверное, – по звуку, кажется, поставил чашку на стол, – Вылезай. Или ты там так и будешь лежать?

– Здесь не так уж и плохо. Есть много любопытного, – я повернул голову и уставился Пату на ноги, – Например, твои ноги. У тебя грязные штаны.

– Я в курсе, – Пат сел за стол и принялся за бутерброд.

Я вылез, скособочил темно-синий коврик, который гладеньким обычно лежал под столом, двинулся локтем о ножку стола, тот затрясся.

– Эй, тише там!

Наконец я выбрался, встал и даже уселся на стул, как настоящий, культурный человек. Не какой-то там забулдыга, валяющийся под столом. С утреца пораньше, да на трезвую.

Я положил подбородок на ладонь и уперся ушибленным локтем о стол. Локоть явственно заныл.

– Ты, значит, решил дожрать мой паек. А мне – ломай голову, разбирайся с твоими проблемами. Потому что, они, на секундочку, только твои проблемы. Нет, не перебивай, – Пат открыл рот, собираясь что-то сказать, – Это только твои проблемы. А мне предлагаешь разобраться с ними по доброте душевной и старой дружбе. И у меня сразу рождается один хороший и честный вопрос: а не слишком ли ты во мне уверен? Я ведь, во-первых, могу и не справиться. А во-вторых, могу легко и просто послать тебя далеко, хотя и не совсем красиво.

Пат посмотрел на меня прямо, внимательно. Черт глазастый. Молва шла впереди него, но он не был в действительности безумным. Оказывается, для меня было три Пата: «Пат из детства», «Пат из слухов» и теперь «Пат реальный», и последнего Пата я только сейчас стал узнавать. Похоже, он не зря держал весь Синий сектор.

– Решил сделать ставку на твою душевную чувствительность.

Я покачал головой:

– Можешь проиграть всё. Ставка – не только твоя репутация, но и твоя жизнь.

– Я уверен, что не проиграю.

Глаза в глаза. Старая игра: гляделки. Кто первым моргнет или отведет взгляд, тот проиграл. В одном предании было сказано, что если долго смотреть человеку в глаза, то можно забрать его душу себе.

Я первым отвел взгляд.

– Я ведь даже не дал согласия.

– Это неважно.

Я чувствовал, как он улыбается. И кто из нас троих теперь сильнее, а, Дерек? Пат сделал нас всех. Ублюдок.

========== Глава 8 Длинный разговор-3 ==========

Мы выползли на улицу: курить. Шесть утра – Марико еще спит, дед куда-то еще поздним вечером ушатался.

– Я подозреваю, он отплясывает в одном из клубов под старые шлягеры. Нацепив на голову длинноволосый кудрявый парик.

– Макияж, каблучки, – Пат захохотал.

Я пожал плечами:

– Ему нравится, – я помолчал мгновение, – Не хочешь поговорить с Марико? Она часто о тебе спрашивает.

– Нет.

– Пугает то, каким ты стал? Ну и что из того, что мы стали теми, кем пугали нас в детстве.

– Это из какого-то стихотворения.

– Ага.

Обоюдное задумчивое молчание. Друг – это всегда хорошо. Даже если вас развело по разные стороны.

А внутри что-то бьется легкими крылышками, тревожное. Забыл я о чем-то важном. Совсем забыл. На периферии сознания мигает надпись «Опасность!», «Опасность!». Сцапал Пат меня, скрутил, а я лежу и только могу удивленный писк издавать.

– Не нравится мне всё это, Пат.

– Мне тоже.

– Ты что-то не договариваешь.

– Всё, что знаю, я сказал.

– Тогда что тебе нужно от меня?

– Информация.

– О следствии? Я нарушаю закон одним тем, что с тобой говорю сейчас. Ты вырисовываешься подозреваемым. У меня есть преступление. Есть подозреваемый. Но теперь ты хочешь быть еще и оболганным потерпевшим. Ты не невинная овечка, никогда таким не был. Хотя нет, может и был когда-то, – я поднялся и опустился с пятки на носок и обратно, – до того, как с нами познакомился. Тощий вор.

Пат взглянул с восторгом:

– Ты помнишь?

– Конечно. У меня хорошая память.

– Думаешь, я был тогда невинным?

– Во всяком случае, выглядел таким, – я закутался поплотнее в кофту, ветер был прохладным, – а потом Дерек тебя сломал.

– Ломается то, что уже имеет трещину.

– Меня он тоже сломал. Как родился, так и принялся за меня.

Я нагнулся и завернул штанину на голени повыше.

– Ведь не отличить от настоящей? Теперь есть плюс: не нужно менять протезы по мере взросления.

Наша хваленая генетика не научилась выращивать конечности. Зато имеем отлично прилаженные бионические протезы, почти как настоящие ноги-руки. Почти.

Нам с Дереком было одиннадцать. У нас тогда еще была машина. Мы с Дереком и родители в путешествии. Темная июльская ночь, как будто чернил на небо вылили, звезды торчали мелкими кусочками фольги, слепящая скорость вокруг. Ехали от дяди Пита, он приходился крестным нашему отцу. Ехали, музыка играла, подпевали все вчетвером песенке.

Еще с нами была кошка. Кошку потом пропороло насквозь острой веткой, кошка и повисла распотрошённой разноцветной шкуркой. Только кровь была не красной, я не помню, какого она цвета была, но не красной.

Обрыв, толстое старое дерево, машина всмятку, фары горят. Стекла очков отца в крови, стекла целые. Очки повисли на дужках. Отец очки носил, потому что они ему шли, придавали серьезности. Лицо сразу интересным становилось. А так – у него было очень хорошее зрение.

Мать просто свернулась клубочком, голову обхватив руками. Темные влажные волосы в темном чем-то. Темное что-то ползет капельками сзади по шее вниз. Дерек вылетел из машины. Не знаю как. Вылетел и всё.

А мне ногу придавило. Потом только дошло, что непросто придавило. Размозжило к чертям.

Везде осколки стекла и капли крови. Стекла как бриллианты в свете. Кровь… как кровь, наверное. Но и кровь бывает ослепительной. Она всегда такая, кровь, – ослепительная.

Дерек отделался парой ссадин и ушибов. Я остался без правой ноги. Мать и отец погибли.

Конец. Или начало.

У меня было хорошее детство. Если бы не монструозный брат и авария. У меня было почти идеальное детство. Если бы.

Бог, я бы с удовольствием поменял брата на родителей. Чтобы родители тогда выжили, а брат умер. Это ужасно, бог? Как я могу быть таким светлым и одновременно иметь такие ужасные мысли.

Вот только я теперь не смогу никого на кого-то другого поменять. Все мертвы.

Пат молчал. Не думаю, что и я нашелся бы со словами на его месте.

– Нытик ты, Марек.

А нет, я ошибался. Он нашелся со словами.

– Мои родители всю жизнь бухали. На пару, с друзьями, такими же алкашами. Я ходил в рванье и полуголодный. Если бы не твои родители. Дед с бабкой. Дерек. Айви. Меня бы не было. Я бы не достиг того, что имею сейчас.

– Нравится – иметь это всё?

– Нравится.

– А мне не нравится, что ты вешаешь на меня свою возможность всё потерять. Ты вообще кто? Да-да, кто ты такой? – я стал напирать на Пата, тот отходил всё дальше, пока не прижался спиной к стене дома. Побелка свежая, сам белил. Белые стены – это красиво. Куртку изгваздает, подумал краем разума, – Кто ты мне?

Вот он, главный вопрос.

– Почему я должен тебе верить? А не вызвать парней сейчас же и сдать тебя с потрохами?

Пат откинулся головой на стену. Поглядел на меня с превосходством. Он никогда не теряет самообладания. У кого-то он этому научился. Я даже знаю, у кого.

– Может, потому что я знаю правду?

– Да срал я на эту правду! – я отшатнулся от него, – четыре года прошло! Что вы все как сговорились. «Марек, у меня есть это. Марек, у меня есть то. Марек, а сделай это и получишь то. Я помашу перед тобой клочочком какой-то херни, а ты мне услужи. Давай же, Марек». Что Летиция, что ты. Задолбали уже.

Я остановился, чтоб отдышаться. Затем продолжил, снизив голос:

– Эта ваша правда уже сгнила. Ни плоти, ни костей не осталось. Но вы еще делаете вид, что она может вонять и этой вонью привлечь меня. Да вот черта с два! – закончил я, – Мне плевать, слышишь?..

– Тебе не плевать, – тихо, как ребенка убеждая, сказал Пат, – Ты бы так не петушился, если бы тебе было плевать. Тебе не плевать.

– Четыре года прошло, – еще тише сказал я, – Четыре, мать вашу, года. Что я должен буду делать с этой правдой?

– А вот это уже твое дело, – Пат улыбнулся. Нехорошо так улыбнулся, как ножом взрезал: воздух, реальность, меня.

Я резко отвернулся от него. Мне было необходимо остыть, поспать. Собраться с мыслями. Я ведь уже согласился. И Пат это знает. Мне так фигово от того, что он это знает.

– Я пойду спать. Вали к себе. Встретимся завтра в «Колодце». Нацепи что-нибудь на харю, чтоб тебя не узнали.

– Само собой, – Пат отдал «честь», развернулся на каблуках и ушел.

***

Я проснулся где-то в два пополудни. Залез в ванну с водой, так себе вода, кстати. Мы научились из соленой воды делать пресную, но она все равно иногда отдает солью, и потому тело чешется. Ходим все, почесываемся, как будто у нас блохи. А мы просто просолились и прожарились, как куски мяса на солнышке. Жрите друг друга, сколько хотите, с планеты не убудет. Даже не уменьшится. Не заболит, не заноет. Иногда меня удивляет, почему мы еще не стали каннибалами. Меня вообще многое удивляет. Но я предпочитаю удивляться молча в тряпочку. Себе на уме.

Мать была писательницей, сейчас, правда, уже забытой. Отец – астрофизик, кучу планет пооткрывал.

Нет. Шучу я.

Я мог бы сказать, что он был потрясающим, но на самом деле он был обычным инженерищкой, работал в Космопорте. Думаю, они очень любили друг друга с матерью. Мариус Виленски и Доротея Сеймур. Я как бы был назван в честь отца, Дерек – в честь мамы.

Помню, отец играл с нами в баскетбол. Мама рисовала классики и прыгала на одной ноге. Ой, это было намного раньше. Всё перепуталось. Игры, качели, подвалы, крыши, тренировки с Айви. Айви уже тогда была мастером спорта, открыла секцию по смешанным единоборствам, совершенно смешанным, хотя и отдавала предпочтения тай-цзи и айкидо. Наверное, это могло многое о ней сказать и тогда. Она учила нас всему, любому бою, быть готовыми к любому бою. Родители учили жить, быть готовыми к любой жизни. Дерек учился быстро, схватывал всё на лету, он вышел в мир и взял его силой. Я же выходил на свет на ощупь, осторожно. Боялся поранить чертов мир, что ли. Почему я был таким мягкотелым?

Я умел драться не хуже Дерека и Пата, но каждый удар оппоненту был и для меня болезненным.

Айви говорила: чувствуй противника. Я настолько сильно чувствовал, что меня каждый раз тянуло блевать.

Чужие эмоции, чужая боль спелёнывают меня, бьют в самую сердцевину, под дых, в солнечное сплетение, и лучи этого самого солнышка разрывают мою грудную клетку, ломая ребра, открывая их как крылья. Вот оно мое сердце, бог, что ты с ним будешь делать теперь. Почернело с краев, говоришь. Ну так вышло, извини. Это запекшаяся кровь. Не протухло, еще свежее.

Бери.

Можешь жрать.

Что же ты отворачиваешься? Не нравится?

Я опустился в воду с головой, открыл глаза. Сразу стало жечь. Это могли бы быть слезы, но я не плакал даже после аварии. Ни разу после. Во мне нет слез. Остался лишь безумный смех, иногда прорывающийся. Остались – смех, странные истерики до обморока, мигрени и нога-недотепа.

Пат сказал, что Дерек покончил с собой. Сам прыгнул в канал с ядовитой жижей, куда сливались все отходы с заводов и из Космопорта. Знатное такое местечко, прыгнешь – и труп даже вряд ли найдут. Мы труп Дерека нашли. Кроме татуировки на шее, у него еще татуировка на указательном пальце левой руки была: два колечка-обода. По ней и узнали. Всё остальное уже было неузнаваемо.

Сам это сделал. Покончил с собой. Вот только: нахера. Простите мне мои выражения, но иначе я сказать не могу. Мой брат не мог покончить с собой. Просто не мог. Не такой он человек. Он брал жизнь и подминал ее под себя. Жизнь не могла смять его – да так, до прорвавших мышцы и кожу костей, свернутых в отвратительный комок. Он не мог просто взять и сдохнуть – так.

Данный способ самоубийства слишком отдавал отчаянием. Дерек не был специалистом по отчаянию. Таковым скорее являлся я.

Насколько же нужно себя ненавидеть, чтобы решиться на такую боль?

Он никогда не хотел смерти. Да, он дрался как загнанный зверь, но он всегда мог затормозить, остановиться. Он не был самоубийцей по определению.

Если человек хочет смерти, то он всегда ее получит. Как подарок, как сладкий пирожок. Дерек не хотел смерти, но он умер.

И что мне теперь с этим делать, а, брат. Черви от твоего трупа изрыли мой мозг. Теперь он похож на сыр из старых книжек. Был какой-то сыр, в котором специально разводили червей. Деликатес: кусочек сыра на язык и сверху червячка положить. Медленно прожевать, разведывая вкус до последнего мгновения.

Знаешь, бог, ты всё еще не доел мой мозг. И я мучаюсь.

Существует такой прием – «ненадежный рассказчик». Не бойтесь, я вполне надежен для вас, но ненадежен для себя. Кто знает, что случится завтра: вдруг проснусь и уже не смогу узнать реальность. Вдруг червей станет еще больше, и я не буду собой. Не доверять себе, в собственной ментальной стойкости – самое страшное, что может случиться с человеком.

Что-то меня тянет в чертоги. Моя библиотека почти разрушилась, но еще стоит. Наверх я не поднимаюсь, ибо могу и сверзиться вниз – лестницы сгнили. Но внизу еще осталось много книг, журналов, газет, плакатов, видеофильмов. Иногда включаю первое попавшееся видео, пленка старая и зернистая, частью затемненная.

Вода остыла, и я начинаю мерзнуть, но на одно видео времени как раз осталось.

Так, что у нас сегодня?

Родители Пата. Райан и Полина Мэдсены. Та еще семейка у них была. Пат сказал, что они пили. Он был прав. Когда его отец еще работал на заводе, и утром шел на работу по дороге, вокруг была канава и чахлые кусты чертополоха и крапивы. Идет он на работу, помятый, хорошенько помятый. Пил, но исправно на работу ходил. Идет он, значит, такой на работу. Утро нежное как крылышко бабочки. Вокруг канавы идет. Вдруг кусты шевелятся. Райан Мэдсен в страхе отшатывается. А это всего лишь похмельная Полина выползла его проводить. На ней какие-то остатки одежды, на голове – колтуны, глаз подбит. Но мужа проводить – надо. Это святое. Каждое утро так провожала.

Еще она имела обыкновение топиться. Нет, не в канаве. У нас здесь есть озеро, сейчас, правда, уже почти заросло тиной и поменяло статус на «болото».

Когда Райан с Полиной по какой-то причине ругались, она на пике ссоры выбегала из дома и шла к озеру. Встанет на бережке, снимет обувь, босой ножкой попробует воду. Холодно. Не полезу, холодно же. Передумывает. Идет в магазин за бутылкой. Вот так у них почти каждая ссора и заканчивалась.

Шекспировские страсти.

По-своему, Полина, конечно, топилась.

Пат просто тонул. Мы его вытаскивали снова и снова. Он цеплялся за Дерека, за меня, за моих родителей, затем за Айви и за бабку и деда. Затем отцепился и поплыл сам.

А я, похоже, до сих пор тону. Или топлюсь. И никак не могу окончательно. Даже определить не могу, что делаю.

Зачем Дерек умер? Он забрал мою смерть. Он забрал у меня то, что всегда принадлежало мне.

Это, блин, смешно. Я теперь ведь даже утопиться не смогу.

========== Глава 9 Мэривэн ==========

Я помнил про Пата и «Колодец», вечером, потому пошел на поклон к богине Мэривэн, запасшись коробкой шоколадок. Есть грешок у гневной богини – любит сладкие подношения. Я тоже люблю, потому шоколадки припрятал для себя. Но пришлось расстаться, из-за Пата. Надо ему напомнить. Увеличу-ка количество на десять. С него не убудет. А я уже представляю: лежу на диване, пялюсь в головизор или в комм-сеть и лопаю шоколадки. Когда вся эта кутерьма закончится, попрошу у Джона неделю отпускного ничегонеделанья.

Завернув шоколадки в охлаждающую эло-пленку, я сел на мотик и поехал в участок. В подвальном помещении располагалась лаборатория Мэривэн, богини криминалистической экспертизы и патанатома по совместительству. Я запретил себе представлять, как Мэривэн будет лопать шоколадки над трупом. Хорошо если труп будет накрыт простынкой, и торчат лишь одни ноги. Ноги, подъеденные крысами.

Блин.

Марек, прекрати.

В каких условиях и когда Мэривэн будет уминать шоколад, вообще не твое дело, Марек, вот вообще.

Надеюсь, она будет наслаждаться шоколадом не при мне.

Ничего не имею против трупов и шоколада, но не в совместном сочетании.

Полный такими думами, я, наконец, добрался до участка, никого не встретив по пути, спустился в прохладу подвала. Мэривэн что-то печатала на клавиатуре, может, какой-то отчет.

– Привет, – сказал я, тушуясь сразу. Как восьмилетка перед такой же малолетней подружкой.