Текст книги "В тени сталинских высоток. Исповедь архитектора"

Автор книги: Даниил Галкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Даниил Галкин 

В тени сталинских высоток. Исповедь архитектора

Примечания и комментарии Д. Н. Бакуна и С. Д. Галкина

© Галкин Д. С., 2015

* * *

Светлой памяти моих родителей, жены Дориты, близких родственников, выдающихся учителей, коллег и друзей по архитектурному поприщу

…архитектура – тоже летопись мира: она говорит тогда, когда уже молчат и песни, и предания и когда уже ничто не говорит о погибшем народе. Пусть же она хоть отрывками является среди наших городов в таком виде, в каком она была… чтобы при взгляде на нее осенила нас мысль о минувшей его жизни… и вызывала бы у нас благодарность за его существование, бывшее ступенью нашего собственного возвышения.

Н. В. Гоголь

Архитектура – это азбука гигантов, величайшая система видимых символов, когда-либо созданная.

Гилберт Честертон

Архитектура – выразительница нравов.

Оноре де Бальзак

На перепутье веков. К читателю

Зодчество было главной летописью человечества.

Виктор Гюго

Шесть десятилетий в стремительном потоке событий – мой увлекательный, но ухабистый путь на архитектурном поприще. В среднем он равновелик человеческой жизни от рождения до выхода на пенсию. Эти десятилетия охватывают большую часть XX и начало XXI века. На рубеже двух столетий мы стали свидетелями драматических событий глобального масштаба. Весь мир изменился до неузнаваемости. Огромный скачок совершила за это время и архитектура.

С доисторических времен человечество укрывалось от воздействий природы в искусственной среде обитания. Поэтому мне думается, что архитектура – один из древнейших видов человеческой деятельности. В бесконечных творениях самых разных стилей она, как застывшая музыка в камне, стала летописью культурных эпох. Опираясь на трех китов – науку, технику и искусство, архитектура наглядно обозначает путь цивилизации от ее истоков до сегодняшних дней.

Итак, что заставило меня взяться за перо? По возрастным параметрам я отношусь к категории детей войны, «последних из могикан». Большая часть сознательной и творческой жизни моего поколения совпала с советским периодом российской истории. Наш менталитет формировался в атмосфере жесткого идеологического прессинга. Это, конечно, сказывалось и на профессиональной деятельности архитекторов. Но, несмотря на все препоны, жизнь шла вперед. В «сводном оркестре» исполнителей жизненной симфонии одна из первых скрипок, по справедливости, принадлежит относительно небольшому архитектурному содружеству. Многоступенчатый творческий процесс проектирования зданий и сооружений – от первых замыслов до осуществления – незаслуженно мало отражен в огромном потоке исторической литературы. Это и стало одной из причин, подтолкнувших меня к написанию мемуаров – рискованному, быть может, безрассудному порыву.

Вместе с тем, на мой взгляд, книга о самой созидательной сфере деятельности человека на Земле заслуживает того, чтобы ее прочитали. На страницах этой книги моя творческая жизнь в архитектуре переплетена с наиболее интересными событиями, которые неразрывно связаны с образами самых дорогих и близких людей – ушедших и ныне здравствующих.

На старте работы над книгой меня одолевали неизбежные сомнения. Ведь написать мемуары – как еще раз прожить целую жизнь! Но генеральный директор издательства «Грифон» Е. Э. Будыгина одобрила идею книги и помогла моему замыслу воплотиться в реальность.

Потребовалось почти два года напряженного труда для «рождения» рукописи книги. Это стало возможным благодаря бесценной помощи и большому опыту «литературного дирижирования» главного редактора издательства Д. Н. Бакуна, который с филигранным тактом и терпением опекал автора книги, предлагаемой на суд читателей. Особая благодарность – моему сыну Семену, который взял на себя труд вычитать готовый текст и внести в него необходимые поправки и уточнения.

Так что если эта книга будет прочитана моими родными и самыми близкими людьми, друзьями, а также теми, кого интересуют увлекательные задачи современного зодчества, – я буду безмерно счастлив!!

Часть I. Истоки

Как утешительно-тиха

И как улыбчиво-лукава

В лугов зеленые меха

Лицом склоненная Полтава.

Как одеяния чисты,

Как ясен свет, как звон негулок,

Как вся для медленных прогулок,

А не для бешеной езды.

Здесь божья слава сердцу зрима.

Я с ветром вею, с Ворсклой льюсь.

Отсюда Гоголь видел Русь,

А уж потом смотрел из Рима…

Борис Чичибабин

Провинциальные этюды тридцатых годов

Особенности формирования моего юношеского мировоззрения сыграли немалую роль в мечте стать в будущем непременно архитектором. До начала Великой Отечественной войны мои родители проживали в Полтаве. Это был старинный город, в котором чудом сохранился колорит и провинциальный уклад малороссийской губернии. Он утопал в зелени ухоженных парков и фруктовых садов.

В теплые вечера жинки (женщины) за лузганьем семечек оживленно обсуждали «бытовуху». При этом не обходилось без перемывания чьих-то косточек. Часто пели задушевные украинские песни. Чоловики (мужчины) обособленно играли в домино или карты. Кто посерьезнее – в шашки или шахматы. Как ни странно, при обилии на Украине горилки и самогона откровенное пьянство было не в моде.

По воскресеньям центральная улица города – Октябрьская – заполнялась прогуливающимися взад и вперед людьми. Правая по отношению к Круглой площади и Корпусному саду сторона улицы по каким-то необъяснимым традициям заполнялась солидной взрослой публикой и семейными парами. Они, как правило, двигались не спеша и часто останавливались при встречах со знакомыми. Существовала забавная традиция у многих обывателей мужского пола. При прощании из неглубокого кармашка брюк извлекались небрежным жестом массивные часы на цепочке. Поглядывая на их движущиеся стрелки, горожане церемонно раскланивались. В скудных условиях довоенной жизни даже наличие карманных часов как бы поднимало человека на более высокую ступень.

Противоположная сторона центральной улицы в воскресенье также заполнялась гуляющими. В основном это была жизнерадостная молодежь, полная светлых надежд. Почему-то за взрослой стороной улицы закрепилось название «Пижон-стрит», за молодежной стороной – «Гапкен-штрассе»^{[1]. Горожане всех возрастов заполняли танцевальные площадки парков, где кружились в модных ритмах того времени – танго, фокстрота, вальса. Их задушевные мелодии до сих пор вызывают у меня чувство щемящей ностальгии…}

Массовым местом общения горожан были традиционные ярмарки. Сенная площадь и пустырь на Подоле заполнялись бесчисленными крестьянскими телегами. Красочно выглядели продавцы с запорожскими усами и в расшитых национальных одеждах. Им не уступали дородные жинки и стройные Наталки-Полтавки^{[2]. Ржание лошадей, мычание волов, пение петухов, кудахтанье кур вперемешку с азартным голосовым фоном торгующихся – все это сливалось в непередаваемую какофонию и колорит украинской ярмарки.}

Запомнился забавный способ качественной оценки живых кур. Покупательницы усиленно раздували перья вокруг задней части и, после тщательного осмотра, начинали торговаться. Мне нравилось помогать маме в процессе раздувания куриных перьев. Иногда я делал это из озорства, шатаясь с мальчишками по ярмарке, за что получал ощутимые пинки от продавцов. Устрашающе выглядело шествие с ярмарки покупателей, держащих в руках вниз головой бьющихся в истерике кур…

Кстати, спустя много лет на далеком острове Маврикий в Индийском океане я увидел аналогичную картину покупки кур. В небольшом городке аборигены процветали за счет их разведения. На местном рынке куры продавались живьем. На соседние острова экспортировались в разделанном виде. Любимым лакомством считались их треугольные части. Городок назывался Курепипе^{[3]. В его центре из сплетений металлических кур была даже возведена высокая стела.}

Запомнился забавный случай, тоже связанный с курицей. Когда моя сестра появилась на свет, несколько дней я находился на попечении одной из тетушек. Она готовила на кухне наваристый куриный бульон. Я, томясь от безделья, вертелся вокруг. Куриную голову с гребешком – мое любимое лакомство, – к моему огорчению, тетя выбросила в помойное ведро. Воспользовавшись ее коротким отсутствием, я извлек куриную голову и погрузил в кипящий бульон.

Когда с работы пришел ее муж – дядя Боря, мы уселись за стол. Тетушка лихо заполнила ароматным бульоном большую тарелку главы семьи. Поставила на стол. Но – о, ужас! Из тарелки торчала сваренная куриная голова с дико выпученными глазами, раскрытым клювом и остатками оперения. Уронив половник, тетушка испуганно взвизгнула. Дядя с ходу влепил мне крепкую пощечину. Выскочив из-за стола, я пустился в бегство. Ближе к вечеру явился с повинной и обещанием не производить впредь подобных кулинарных опытов. А большую кастрюлю отличного бульона тетушка все-таки вылила в помойку.

В те времена на Украине еще сохранялись вековые традиции гостеприимства. Гостей всегда встречали вкуснейшими галушками, варениками с вишней, политыми густой сметаной, неповторимым украинским борщом, салом, таявшим во рту, и другой обильной снедью. Не случайно в начале XXI века на «незалежной» Украине возвели памятник полтавским галушкам^{[4]. Его оригинальная композиция говорит сама за себя: огромная круглая чаша с галушками и гигантская ложка. По традиции фотографироваться следует усевшись именно в ложку. Даже самые крупные габариты пятых точек позволяют это сделать. Этот необычный памятник отлично характеризует любовь жителей Украины к обильной еде. Существует даже анекдот. Истинный абориген, садясь за стол, спрашивает, где его большая ложка. А завершив трапезу, тяжело дыша, с грустью говорит: «Трохи наївся» («Немного наелся»).}

Полтавские зарисовки

Спустя десятилетия, много раз навещая родной город, я уже смотрел на него профессиональным взглядом архитектора и видел объемно-пространственную среду обитания, формировавшуюся на протяжении многих исторических эпох. Регулярная планировка центральной части города отдаленно напоминает трехлучевую систему Санкт-Петербурга. Центральная Октябрьская улица в качестве главной продольной оси города начиналась от Киевского вокзала и завершалась у Соборной площади колокольней Успенского собора. Эта ось проходит через круглую площадь с величественной колонной Славы, воздвигнутой в честь 100-летия Полтавской битвы. Невский проспект в Северной столице начинается от Московского вокзала и, как главная магистраль города, ориентирован на Адмиралтейскую иглу, на которой сходятся также два диагональных луча. В Полтаве же почти параллельно главной оси проходят две транспортные улицы. Одна из них, улица Ленина, связывает центр с Южным вокзалом. Другая, улица Парижской Коммуны, берет начало от Соборной площади и завершается у Круглой площади. Не зря в XIX веке Полтава слыла «малым Петербургом»: ее регулярная структура была задумана зодчими А. Д. Захаровым (автором перестройки Адмиралтейства в 1806–1823 годах) и М. А. Амвросимовым. Оба были петербуржцами.

В городе с 1100-летней историей сохранилось немало старых построек. Часть из них была восстановлена после разрушительной войны. Наибольшее впечатление производит комплексная застройка двух– и трехэтажными белокаменными зданиями в классическом стиле по внешнему периметру Круглой площади. До революции в них размещались губернские присутственные места, Дворянское собрание, кадетское училище, генерал-губернаторские покои. В советский период – областные учреждения.

В геометрическом центре комплекса возведена колонна Славы^{[5]. Это детище зодчего Ж. Тома де Томона и скульптора Ф. Ф. Щедрина в годы Великой Отечественной войны сохранили даже немецкие оккупанты. Тома де Томон прославился также как автор Стрелки Васильевского острова.}

Завораживают своим оригинальным и красочным решением здания Краеведческого музея и бывшего Крестьянского банка. Музей имеет сложную, пластичную объемно-пространственную композицию. Здание обильно украшено полихромными орнаментами и росписями. Его обычно упоминают в числе самых известных памятников украинского модерна. Незадолго до войны в нем открылась большая фотовыставка «Кращі діти міста» («Лучшие дети города»). Моя трехлетняя сестра попала в объектив фотографа, и мама с гордостью приглашала знакомых посетить выставку, где на видном месте красовалась ее дочурка.

Напротив музея на границе Петровского парка высится уникальный памятник Тарасу Шевченко. Он высечен в авангардистском стиле, из монолитной гранитной глыбы. Внешне памятник напоминает степной курган, из которого вырастает грубоватая фигура Кобзаря.

Здание бывшего Крестьянского банка выполнено в стиле русского модерна. На общем оранжево-красном фоне стены прекрасно выделяются светло-серые скульптуры крылатых сирен и яркие орнаменты в духе врубелевской символики. Монументальный скульптурный портал углового главного входа имеет стрельчатое завершение.

Самая высокая точка центральной части города за Соборной площадью круто обрывается вниз. На самом краю горы – две достопримечательности: Белая беседка и Дом-музей писателя Ивана Котляревского^{[6]. Его именем и была названа гора. С нее открывалась захватывающая панорама на Крестовоздвиженский монастырь с позолоченными куполами церквей, а также Подол с извилистой Ворсклой и уютными селами. Их белоснежные мазанки проглядывали сквозь зелень садов. Существует поверье, что на месте Белой беседки Петр I на коне наблюдал за маневрами своего войска перед сражением со шведами. При быстром и крутом спуске вниз, на Подол, конь якобы потерял подкову. Ее форма и стала основой композиции Белой беседки. Есть также легенда, связанная с названием реки, пересекающей Подол: соратник царя, А. Д. Меншиков, якобы смотрел в сторону движущихся войск. Случайно он уронил драгоценную подзорную трубу в реку. Тяжелый предмет моментально погрузился в илистое дно. Расстроенный и разгневанный Меншиков приказал отныне коварную реку назвать Ворскла – «вор стекла (скла)». На самом деле название реки известно с давних пор и упоминается в Ипатьевской летописи.}

Самая старая улица города до революции называлась Дворянской. В советские годы ее переименовали в честь Парижской коммуны. Ближе к ее завершению у Сенной площади приютился невзрачный, облупившийся двухэтажный каменный дом с цокольным полуподпольем. В нем прошла часть моей юности, прерванная войной. В те годы, помимо зарождающегося интереса к архитектуре, я пытался сочинять стихи и даже прозу. Этому способствовала солидная библиотека, доставшаяся нам в наследство. Я жадно, в ущерб учебе в школе, буквально проглатывал и почти выучил наизусть произведения многих великих беллетристов. Это были прекрасно иллюстрированные дореволюционные издания Сытина, Маркса, Брокгауза – Ефрона… Юношеская фантазия переносила меня в далекие экзотические страны, ярко описанные в книгах Луи Буссенара, Луи Жаколио, Густава Эмара, Майн Рида, Фенимора Купера, Жюль Верна и других авторов. Мог ли я тогда предполагать, что спустя десятилетия беспокойная судьба забросит меня наяву в страны несбыточной мечты? Пока же мой реальный мир был ограничен Полтавой, с редкими выездами с родителями в Харьков, Кременчуг, а также в небольшие городки и села малороссийской губернии – погостить к родственникам.

Почти всю сознательную жизнь я записывал и по возможности сохранял свои стихотворные опусы. Вот один из первых, в котором я как бы пытаюсь оправдать свою неуправляемость:

Мой возраст драчуна и хулигана

В родной Полтаве быстро пролетел.

Кто в молодости не был без изъяна,

Постигнуть ее прелесть не успел.

Дедушкина борода

Летом родители, как правило, отправляли меня в колыбель моего рождения и детства – уютный город Кременчуг. Там, в маленьком и неказистом, но уютном домике недалеко от Днепра, проживали, а вернее, доживали свой век дедушка с бабушкой со стороны мамы. Для меня это было лучшее время в жизни. С дворовыми мальчишками я с утра до вечера пропадал на Днепре. Плавать я научился очень рано и любил с безрассудной удалью заплывать далеко. Меня неоднократно спасал великовозрастный Тарас, который служил спасателем на пляже. Спустя годы я узнал, что бабушка из своих скудных средств подбрасывала ему деньги, чтобы он не спускал с меня глаз во время купания.

Ближе к вечеру, с мальчишеской ватагой, я возвращался в скромное опрятное жилище, где бабушка уже с нетерпением меня ожидала. Я жадно набрасывался на вкуснейшую еду, умудряясь заплетающимся языком хвастаться, как баттерфляем или брассом чуть ли не переплывал Днепр. Но злой Тарас грубо возвращал меня на пляж, где больно шлепал по пятой точке и давал как следует в ухо. Мудрая добрая бабушка делала вид, что сочувствует мне, но резюме было всегда одно и то же:

– Прошу тебя, не заплывай далеко. Это опасно. Слушайся Тараса, он ведь старше, сильнее и опытнее.

Она не добавляла, что он еще и умнее. Чтобы не обидеть меня, эту непреложную истину она оставляла в своих мыслях. Дедушка к моему возвращению с Днепра обычно был уже на работе. Несмотря на возраст, он подрабатывал в качестве ночного сторожа. До этого служил многие годы закройщиком на фабрике одежды. Помню, в более зрелом возрасте я со знакомой девушкой попал на просмотр популярного фильма «Закройщик из Торжка»^{[7]. Его гениально сыграл Игорь Ильинский. После просмотра фильма с легкой грустью о безвозвратном прошлом я сказал ей, что мой дедушка тоже был закройщик, только из Кременчуга.}

Началом зарождения самокритичного отношения к себе я считаю осознание одного неблаговидного и по-своему жестокого поступка. Мой дедушка в течение многих лет отращивал бороду, которую очень холил и постоянно поглаживал. Она была невероятно пышной, отливала шелковистой белизной и свисала чуть ли не до колен. После ночных дежурств дедушка отсыпался в кресле-качалке, запрокинув голову. Его борода в такт дыханию то поднималась, то опускалась. Невозможно объяснить почему, но она не давала мне покоя. Какой-то недобрый внутренний голос нашептывал, что с бородой дедушки я должен что-то сотворить. И случай такой представился.

В один из дней бабушка не пустила меня на Днепр из-за легкой простуды от неумеренно долгих купаний. Я злился, завидуя мальчишкам, которые в это время барахтались в теплых водах Днепра. Когда бабушка ушла на рынок, дедушка, по обыкновению, мирно посапывал в кресле-качалке. Пакостная мысль, как игла, вонзилась в перенасыщенную фантастическими бреднями голову. Ловко, чтобы не разбудить дедушку, я заплел бороду в косичку и крепко привязал ее конец к ручке входной двери. Затем в открытое окно комнаты вылез на пустырь и спрятался в огромных лопухах в ожидании дальнейших событий.

Когда синхронно с дверью стала дергаться голова дедушки, стало ясно, что бабушка вернулась с рынка. Не сразу ей удалось протиснуться в полуоткрытую дверь и освободить бороду дедушки. Потом они уселись рядом на старый диван и заплакали, тихо и беззащитно. Картина содеянного впервые потрясла меня небывалым чувством вины. С громкими воплями, что утоплюсь, чтобы искупить свою вину, я помчался в сторону Днепра.

Решение было твердое. Окунувшись с головой, несмотря на простуду и запрет купаться, в последний раз я вынырнул, чтобы попрощаться навсегда с жизнью… но, оглянувшись вокруг, как никогда ощутил земную красоту. И решил все-таки немного повременить. Ведь утопиться я всегда успею! Забравшись под какой-то навес, незаметно задремал. Разбудили меня громкие крики: в толпе людей я увидел дедушку с бабушкой. Напуганные моими воплями, они со всей округой бросились на поиски предполагаемого утопленника. Прижавшись к дедушке, я заплакал. Он погладил меня по густой мальчишеской шевелюре. Пожурив слегка, посоветовал на будущее лучше заплетать косички у девочек, а его бороду оставить в покое.

На следующий день я решил изобразить дедушку, чтобы хоть немного искупить свою вину. Все получилось вполне реалистично. Только «художник» немного перестарался с бородой. Она на рисунке выглядела еще пышнее и длиннее, чем в жизни. Тогда я не знал, что существует Книга рекордов Гиннесса. Наверное, в ней дедушка мог бы претендовать на победу в номинации «обладатель самой большой бороды». Если не на Украине, то в Кременчуге уж точно! Доморощенный рисунок был повешен на стену. Сбоку я поместил короткий стишок:

Ты гордишься предлиннющей бородой,

Белоснежной, удивительно густой…

Извини, дедуленька, прости,

Что в косу ее пытался заплести.

Удар судьбы

Вторую часть лета после возвращения из Кременчуга я проводил дома или в пионерском лагере. Но чаще дома. Из лагеря меня часто досрочно отправляли домой из-за плохого поведения. Самым большим (и довольно опасным) развлечением в долгие летние дни были «каштановые» войны между противоборствующими группами мальчишек. Одна из схваток закончилась для меня трагически. Каштан или камень из рогатки угодил мне в правый глаз. Бедные родители, бросив все дела, отвезли меня в глазную клинику в Харькове. Операцию делал известный офтальмолог профессор Медведев. Она прошла успешно, но зрение в правом глазу ухудшилось.

Другим развлечением в промежутке между «каштановыми войнами» было соревнование в ловкости: надо было взобраться на макушку памятника отдыху царя. На его месте в давние времена стояла казацкая хата. В ней Петр I пировал и почивал после победы над шведами. Это событие изобразил Пушкин в поэме «Полтава»:

Пирует Петр. И горд и ясен

И славы полон взор его,

И царский пир его прекрасен.

При кликах войска своего…

Не имеющий аналогов памятник отдыху царя был осуществлен по замыслу архитектора и художника А. П. Брюллова^{[8]. К сожалению, отсутствие уважения к историческим святыням сказалось на его состоянии. Металлическое тело памятника было испещрено варварскими автографами и царапинами. Чувство вины за сопричастность к этому я выразил в более зрелом возрасте:}

Ватагой хулиганской облепили

Мы памятник великому Петру.

Будь жив, за нашу дурь, что наследили,

Он оторвал бы каждому башку.

Возможно, отрывать башки сопливым мальчишкам Петр бы не стал, а вот своей знаменитой тростью наверняка крепко бы проучил шалунов!

Недалеко от памятника отдыху царя находился еще один объект пристального внимания мальчишеской ватаги – самая древняя на Полтавщине одноглавая Спасская церковь^{[9]. В те годы борьба с религией стала частью государственной политики. Воинственно настроенные безбожники и несмышленая молодежь стремились поскорее разрушить как можно больше «культовых построек». Белоснежные плоскости стен Спасской церкви покрывали шрамы от сбитой штукатурки – результат самовыражения современных варваров. Непристойные надписи дополняли эту безрадостную картину. Трудно было поверить, что менее ста лет назад ветхая церковь была восстановлена за счет сбора народных средств по призыву царя Александра II и поэта Жуковского… Нас же привлекала возможность проникнуть внутрь через отверстия в изуродованных оконных проемах, а затем в подземелье. Мы мечтали о вознаграждении за сдачу ценных находок в местный краеведческий музей или об их продаже с рук. И заранее предвкушали, сколько разных сладостей сумеем купить на вырученные деньги. Но, как правило, сладкие мечты не осуществлялись. Завалы, мрак и мистические звуки внутри нас отпугивали.}

Ходили также легенды, одна страшнее другой, о переплетениях под всем городом бесчисленных подземелий и катакомб. Но доступ в них был под жесточайшим запретом.

Еще оставались летние развлечения в виде налетов на фруктовый Архимандритский сад и арбузные бахчи в пригороде Свинковка. Купание в быстротечной Ворскле совмещалось с вылавливанием ужей на ее заболоченных участках. Любимым развлечением были походы на таинственную монастырскую гору, окруженную высокой железнодорожной насыпью и большим городским кладбищем.

Лето и вольная жизнь во время каникул пролетали быстро. Для всех родителей начиналась лихорадочная пора поисков дефицитной школьной одежды, обуви, а также учебников, тетрадей и прочей атрибутики.

Мои первые школьные годы совпали со страшным Голодомором^{[10], который охватил богатейшую по продовольственным возможностям Украину. В памяти навсегда отпечатались жуткие картины безысходной массовой трагедии голодающего населения. Ошалевший город был наполнен слухами о многочисленных случаях людоедства. Люди съедали все, что переваривал желудок. Растения и травы, которыми так богат украинский чернозем, превращались в эрзац-салаты. Самой «деликатесной» едой была «макуха» – брикеты жмыха подсолнечника.}

Голодные годы ощутимо повлияли на мой характер и привычки. На всю жизнь выработалось подсознательное стремление ограничивать разумными пределами свои желания и слабости.

Появление сестры

Трагизм и тяжесть тех лет смягчались теплой атмосферой в семье и родительской любовью. Отец был необычайно мягким и добрым человеком, несмотря на внешнюю сдержанность и немногословность. Он, его средний брат и сестра на момент моего рождения представляли остаток некогда большой семьи. Ее глава, мой дед, был до революции владельцем небольшого букинистического магазина. От него нам в наследство и досталась внушительная библиотека, которую я читал и перечитывал от корки до корки. Из пяти братьев трое погибли в годы Гражданской войны. Отец добровольцем вступил в Красную армию. К счастью, остался жив. Он обладал красивым баритоном и отменным слухом. Дома, после работы, поужинав, он садился на большой диван, отчитывался маме о событиях истекшего трудового дня. Затем перечитывал газету «Зiрка (Звезда. – Д. Г.) Полтавщины». Как бы «под занавес», перед сном, он успевал тихо напеть какую-нибудь любимую мелодию.

Стержнем маленькой семьи всегда оставалась мама. У нее был цельный, твердый, неподкупный характер. Она никогда не кривила душой. Чтобы пополнить скудный семейный бюджет, в промежутке между хозяйственными заботами она шила и перешивала женскую одежду на машинке известной фирмы «Зингер». Обладая хорошим вкусом, мама украшала интерьер нашего однокомнатного жилища в коммуналке красивыми занавесками и покрывалами. Я дополнял создаваемый ею провинциальный уют своими рисунками, которые развешивались в простенках между окнами в несколько рядов.

С рождением сестренки, которую нарекли Яной, в семье исчезли свободные просветы даже в выходные дни. Еще острее ощущалась бытовая неустроенность. Увеличилась потребность в воде. Ее жильцы дома таскали в оцинкованных ведрах из общей колонки, расположенной довольно далеко. Особые неудобства вызывало отсутствие цивилизованных отхожих мест. Наш дом размещался в жилом районе недалеко от центра города. Рукой подать было до Соборной площади, Спасской церкви, памятника отдыха царя. Тем не менее канализация отсутствовала не только в нашем квартале, но и в других густонаселенных районах города. Отхожее место в виде примитивного дощатого сооружения «сортирного зодчества» над огромной выгребной ямой размещалось в укромном углу большого двора. Зона смешения специфических запахов с чистейшим полтавским воздухом была постоянна, хотя меняла границы в зависимости от направления и силы ветра.

Периодически ассенизаторы, гордо восседая на специальных бочках с длинным шлангом, удаляли смесь отходов человеческой жизнедеятельности. Их работа была, пожалуй, наиболее востребованной. По слухам, сдельная оплата труда ассенизаторов значительно превышала фиксированные заработки образованных представителей «чистых» профессий и квалифицированных рабочих.

Забегая вперед, отмечу, что мне по профессиональной необходимости (в качестве архитектора) пришлось объехать огромную страну вдоль и поперек. Уровень бытовой неустроенности, включая отсутствие элементарной канализации, особенно в городских и сельских поселениях, меня всегда поражал и огорчал. Как правило, они выглядели архаично, отстало и очень убого. Безрадостная картина усугублялась наличием плохих дорог или их полным отсутствием. Ведь мировая практика строительства начинается с их опережающей прокладки, включая инженерную инфраструктуру. К сожалению, у нас очень часто делалось все наоборот.

Не случайно один из японских постулатов гласит: культура государства начинается с туалетов и кладбищ. Побывав в Японии, слегка окунувшись в ее непревзойденную самобытную культуру и высочайшую мораль, я в реальной жизни увидел подтверждение этих слов.

Но вернемся в 1930-е годы. Мама связывала появление на свет дочки с практическим ответом на декрет вождя народов: незадолго до 37-го года он задумался о необходимости демографического пополнения населения СССР. Так это или нет, сейчас сказать трудно. Спустя десятилетия большое стихотворное посвящение юбилею сестры я начал словами:

Дело было во Полтаве,

Дело славное, друзья!

По декрету Джугашвили

Мама дочку родила.

А декрет тех лет гласил:

«Размножайтесь, сколько сил,

При активном убиенье

Нам ведь нужно пополненье!»

Радость от появления сестренки вскоре сменилась у меня чувством, что я попал в кабалу. Мама беспрекословно требовала, чтобы я уделял Яне все внимание в свободное от учебы время. Это совсем не совпадало с моими эгоистичными и своенравными планами. К счастью, вскоре, хотя и на короткий период, появилась из сельской глубинки молодая няня по имени Дуня. Эти волнующие события я также изложил в стихах:

…Под нажимом материнским,

Взявши на руки, гулял,

Иногда лупил по попе,

Недовольство изливал.

Ведь обидно: все мальчишки

На свободе хулиганят,

И меня в одну упряжку

Бесшабашный возраст тянет.

А я должен с ней гулять,

Ни на шаг не отпускать,

Потакать капризам детским,

Даже попу подтирать!

К счастью, Дуня из села,

Где она коров доила,

Нам немного помогла,

В дом наш няней поступила.

Враз сестренку полюбила,

Ее мыла, и холила,

И гуляла, и кормила.

Но недолго счастье длилось:

В Дуниной башке сознанье

Социально прояснилось —

В артель «Смерть капитализму»

Вскоре безвозвратно смылась!

В те жестокие годы я еще очень смутно осознавал, что творится вокруг. Хотя порой, конечно, пытался понять причину озабоченного состояния родителей. Но в основном помню свой неуемный интерес к чтению книг, рисованию и черчению, а также к решению головоломных задач по математике, геометрии и тригонометрии. В бесконечных карандашных зарисовках я пытался изображать буйство природы разных климатических зон с обязательным вкраплением то украинских мазанок, то рыцарских замков, то индейских вигвамов.

Бумага в те годы, как и еда, была на вес золота. Поэтому на улицах, во дворах, даже на помойках я при случае подбирал мятые листы бумаги. Любовно разглаживая их, трепетно вырезал чистые куски. Редко целыми, чаще огрызками карандашей проводил магические линии зарисовок. Не ведая о законах перспективы и трехмерном измерении, я пытался изображать уходящие вдаль воображаемые улицы с домами, площади с фонтанами и скульптурами. Особенно тяжело давались мне попытки взаимоувязки домов с природным антуражем. Деревья, кустарники, газоны часто выглядели неестественно. Тем более деревья я обильно осыпал разными фруктами. Больше всего я любил изображать груши. По сей день они для меня – самое большое лакомство. В тропические пейзажи с пальмами, баобабами, переплетением лиан, обязательными клубками змей я также обязательно включал несколько хлебных деревьев. Не представляя, как они выглядят в натуре, в полном соответствии с названием, к веткам я «подвешивал» батоны, булки и «кирпичики» различных хлебобулочных изделий.